Текст книги "Вальс под дождём"

И от того, что к Богу воззвали одновременно три голоса, в душе затеплился огонёк благодарности, словно свеча загорелась перед иконой в келейке бабы Лизы. И сразу в памяти всколыхнулись слова Полины, сказанные на прощание: «Бабушка будет молиться за тебя».

Хорошо, когда за тебя кто-нибудь молится.

Фролкина размахнулась и резко отбросила от себя смерть. Взметнулся вверх куст ольшаника, вырванный с корнем. Фролкина отшатнулась и упала бы, если бы её не подхватил ездовой Серёга Матвеев, который стоял ближе всех.

– Всё нормально. – Фролкина отстранилась и обвела взглядом вверенное ей хозяйство и нас, сбившихся в толпу. – Идите, работайте, нечего прохлаждаться.

– Что бы Фролкина ни делала, как бы ни бранилась, я никогда больше не скажу о ней ни одного плохого слова. Она – настоящая, – сказала я Вике.

И Вика согласно кивнула:

– Да. Я бы не смогла, как она. Хотя… – Вика задумалась и засмеялась. – А может быть, и смогла бы. Я знаешь как в Москве зажигалки тушила! Как налёт, так я сразу на крышу, щипцы в руки и давай бегать туда-сюда. Штук десять точно потушила, прежде чем сюда попала. А ты на крыше дежурила?

Я почувствовала, как мои уши заполыхали от стыда. Ну не скажешь же, что, пока другие тушили зажигалки, я во время налёта позорно сидела в убежище и дрожала. Чтобы выкрутиться из неприятного положения, я сделала вид, что не расслышала, подхватила от входа пустое ведро и метнулась к корыту, чтобы слить воду, в которой полоскалась рука с гранатой.

Когда-нибудь потом я признаюсь Вике в своей трусости. Потом, не сейчас, а когда полностью изживу свой страх и смогу рассказать о нём с высоты давно прошедших событий.

* * *

Наше соединение снова отступало. Ночью нас подняли по тревоге, и сейчас мы топали пёхом мимо разорённых деревень, где на месте изб гнилыми зубами торчали почерневшие печные трубы. Из одной трубы валил дым, и с дороги было видно, как у печи стоит женская фигура в чёрном – старуха или девушка, не разобрать: война может состарить за один день. Мне уже доводилось видеть седых юношей и девушек с глубокими морщинами горя.

По обочинам валялась покорёженная техника и лежали трупы. Красноармейцев было больше, чем гитлеровцев, и я знала, что скоро в наш полевой прачечный отряд привезут ватники убитых, и мы сначала похороним их в землю и только потом начнём отстирывать, стараясь не думать о тех, кому они принадлежали.

За нашими спинами грохотали орудия, над головой барражировали самолёты, и мы каждый раз шарахались, заслышав гудение вражеской авиации, но все юнкерсы и мессеры летели мимо, направляясь в сторону боевых действий.

Бой то затихал, то разгорался с новой силой, и я предполагала, что в сводках Сов-информбюро наверняка появится строка о боях местного значения и газета «Правда» напишет о том, что в течение двадцатого апреля на фронте ничего существенного не произошло. Короткая строчка, за которой прячутся стопки похоронных листов, почерневшие, осунувшиеся лица бойцов и командиров, суета медсанбата и череда могильных холмиков с одинаковой датой смерти. А ещё грязь, стоны, промокшие от пота и крови гимнастёрки, отчаянные глаза уцелевших жителей и распухшие ноги. Я переступила через месиво наезженной колеи и с ужасом представила, сколько километров нам предстоит преодолеть этими самыми распухшими ногами, которые с трудом влезали в ботинки на два размера больше. От долгого стояния у корыта к весне ноги отекли почти у всех девушек, и я утешала себя мыслью, что моё состояние ещё не самое тяжёлое, потому что некоторые девчата шли и плакали на ходу.

Впереди всех неутомимо шагала лейтенант Фролкина – маленькая, краснощёкая, в потрёпанной шинели с криво обрезанным подолом и автоматом на груди. И хотя она по-прежнему общалась со всеми сухо, если не сказать зло, после происшествия с гранатой отношение к ней переменилось в лучшую сторону.

Я остановилась, поправила вещмешок за плечами и подождала Дуню, которая с трудом тащилась позади всех. Будем тащиться вместе. За время перехода щёки хохотушки Дуни стали совсем серыми, словно она только что выписалась из госпиталя. Она подняла на меня потухший взгляд:

– Хочешь шоколадку? У меня есть кусочек.

– Трофейная? Артём дал?

– Ага, Артём. Перед тем как уйти в полк. – Дуня опустила голову. – Мы уже спать ложились, когда он вызвал меня из палатки, чтобы попрощаться. Как чувствовал, что больше не увидимся.

Симпатия Дуни и плечистого здоровяка Артёма из разведроты развивалась на глазах нашей девичьей команды в течение двух последних недель, начиная с того момента, когда Артём остановился рядом с Дуней и перехватил у неё ручку стирального аппарата.

– Давай покручу, пока время есть, а ты передохни немного. Ишь как запыхалась портки на нашего брата стирать.

– Там не портки, там шинели, – зарделась Дуня. Она умела краснеть до цвета моркови и от этого стеснялась ещё больше, становясь очень хорошенькой.

– Шинели тоже годятся, – одобрил Артём, – без шинелей солдатам никак нельзя.

Он сконфуженно замолчал, потому что не знал, о чём ещё можно разговаривать с девушкой, и крутил ручку аппарата с такой силой, что из-под закрытой крышки во все стороны летели мыльные пузыри. Дуня поймала один пузырь на ладонь и подставила её под солнечный луч, любуясь переливами радуги на прозрачной поверхности.

– Смотри, смотри, никак Дунька себе парня закадрила, – подтолкнула меня локтем чернобровая Оксана.

Мы с ней развешивали бельё, и от тёплой мокрой ткани вверх поднимались струйки пара. Весенний воздух кружил голову запахами оттаявшей земли и набухших почек ивняка, готовых выпустить наружу пушистых белых «зайчиков».

Молодой лейтенантик в новенькой форме остановился неподалёку от меня и закурил. Время от времени он поглядывал на меня и улыбался.

– Какой симпатичный! – горячо шепнула Оксана. – Глянь, как на тебя смотрит! Сейчас дырку глазами протрёт.

– Скажешь тоже! – Я недовольно дёрнула плечом, хотя на самом деле интерес лейтенанта мне льстил. Сделав вид, что не обращаю на него ровно никакого внимания, я нагнулась за бельём и мысленно охнула, потому что в тазу остались одни кальсоны, и растряхивать кальсонами на глазах лейтенанта мне не очень хотелось.

Меня привело в чувство многозначительное хихиканье Оксаны. Подумаешь, лейтенант, хоть и симпатичный. Солдаты и офицеры вокруг женской команды десятками крутятся, не понимая, что нам от стирки голову поднять некогда, не то что романы крутить.

Переборов застенчивость, я подняла кальсоны из таза и несколько раз демонстративно встряхнула. Офицер хмыкнул, а потом сделал невообразимое: отбросил папиросу, шагнул ко мне и положил руку на плечо.

– Ульяна, ты что, меня не узнаешь?

Я стояла с кальсонами в руках и растерянно хлопала глазами, пока до меня не дошло, что именно с этим лейтенантом я девять лет просидела на соседней парте, а во втором классе крепко поддала ему портфелем по спине за разлитую чернильницу.

– Игорь? Иваницкий? Ты?

Наверное, я выглядела как папуаска, впервые увидевшая метро, потому что Игорь заразительно рассмеялся и взял под козырёк.

– Именно я, собственной персоной.

– Но как ты? Откуда? Рассказывай скорее! Как там наши? Как Москва?

Игорь стоял рядом, такой родной, близкий, свой – частичка моей Москвы.

Я тарахтела без перерыва, засыпая его вопросами, на которые он не успевал отвечать, а лишь улыбался и кивал головой.

– Улька, как я рад, что тебя встретил! С тех пор как ушёл на фронт, я ещё никого из наших не видел.

– Но ты успел стать лейтенантом!

– Ну, лейтенанта я получил две недели назад на ускоренных курсах, а воевал с осени. Сначала ушёл добровольцем в ополчение, потом попал в окружение. Когда с боями выходили к своим, я вынес из-под огня раненого командира, он-то меня и отправил на курсы, иначе не взяли бы по возрасту. Сам был ранен, оттуда в госпиталь, а из госпиталя на учёбу. Вот, собственно, и весь мой боевой путь. Как видишь, негусто.

«Был ранен. Вынес командира. Выходил из окружения…» Я слушала Игоря раскрыв рот. И вдруг вспомнила, как Серёжа Луговой обзывал его маменькиным сынком за кружевные перчатки и презрительно кривил губы, а мы с одноклассниками молчали и втихаря хихикали над мальчиком со скрипочкой. От стыда за прошлое я опустила голову.

– Игорь, ты прости меня, если я тебя когда-то обижала. Я была дурой.

Почему-то грубить всегда проще, чем вслух признавать свои ошибки.

– Мы все были наивными дурачками, которые считали, что в нашей жизни всегда всё будет хорошо, – медленно ответил Игорь. Он взял из моих рук кальсоны и аккуратно повесил их на верёвку. – Давай я тебе сначала помогу, а потом мы сядем где-нибудь в укромном уголке и спокойно поговорим. У меня есть целый час времени.

Нашим планам помешал пожилой боец в сбившейся набок шапке-ушанке:

– Товарищ лейтенант, тебя срочно к командиру. Давай пошевеливайся, а то нагорит.

Игорь пожал мне запястье:

– Прощай, Улька, я обязательно тебя найду. Обязательно!

– Не прощай, а до свидания! – звонко выкрикнула я и долго махала вслед, пока не поняла, что размахиваю кальсонами.

СВОДКА СОВИНФОРМБЮРО

20 АПРЕЛЯ 1942 ГОДА

В течение 20 апреля на фронте чего-либо существенного не произошло.

За 19 апреля уничтожен 31 немецкий самолёт.

Наши потери – 13 самолётов.

* * *

За 19 апреля частями нашей авиации уничтожено или повреждено 55 автомашин с войсками и грузами, 10 повозок с боеприпасами, 19 полевых и зенитных орудий, 2 зенитно-пулеметных точки, рассеяно и частью уничтожено до батальона пехоты противника.

* * *

За истекшую неделю с 12 по 18 апреля немецкая авиация потеряла 112 самолётов. Наши потери за этот же период – 33 самолёта.

* * *

Наши части, действующие на одном из участков Западного фронта, овладели важным узлом сопротивления противника. Установлено, что за последнее время немцы бросают в бой свежие резервы, прибывающие из глубокого тыла. За два дня боев наши войска уничтожили 1300 немецких солдат и офицеров. Взяты трофеи: 19 орудий, 99 пулемётов, много винтовок и автоматов, 60 300 патронов, 3 радиостанции и другое военное имущество. Огнём артиллерии уничтожено 3 немецких танка, 10 орудий, 73 пулемёта и 10 миномётов.

* * *

Красноармеец тов. Прокофьев, охранявший участок дороги, заметил, что к нему приближаются 16 немецких разведчиков. Боец не растерялся. Подпустив гитлеровцев на расстояние в 50 метров, он открыл из пулемета огонь и в упор расстрелял 10 немцев. Остальные немецкие солдаты разбежались.

Сменившись с поста, тов. Прокофьев доставил командованию 9 немецких автоматов и ручной пулемёт.

* * *

Отряд ленинградских партизан под командованием тов. Т. за пять дней боевых действий в тылу врага взорвал 4 моста и разрушил во многих местах телефонно-телеграфную связь. Организовав на дорогах ряд засад, партизаны уничтожили 130 гитлеровцев, 3 автомашины с грузом, трактор, мотоцикл и радиостанцию.

* * *

У убитого немецкого солдата Альберта Эвальда найдено письмо к Паулю Шульцу в Берлин. Ниже публикуются выдержки из письма:

«…Здесь весна, и мы больше не страдаем от холодов… Горлопаны уже кричат, что предстоящая весенняя битва будет решающей и последней… Сколько раз мы участвовали в этих последних битвах?!. Кто бы мог подумать, что русская кампания будет такой тяжёлой и длительной. Иоганн Вольф погиб вчера во время атаки русских. Мы понесли большие потери, так как нападение было для нас полной неожиданностью. Русские не дают нам ни минуты отдыха… Настроение у нас совсем не воинственное. Я испытываю беспокойство и не могу ни о чём думать. Нервы у всех напряжены до последнего предела».

* * *

Немецкий унтер-офицер Леопольд Гандль пишет из лазарета в гор. Вене фельдфебелю Карлу Крихенбауму, находящемуся на советско-германском фронте:

«Наш город всё больше и больше наполняется лазаретами. Они вырастают, как грибы из-под земли после дождя. Сколько уже заняли домов, но этого не хватает, чтобы принять всё то, что прибывает из России. Ежедневно прибывают потоки раненых. Когда же, наконец, окончится эта бойня, несущая гибель всем нам?»

* * *

Гитлеровские бандиты зверски расправились с мирными жителями деревни Харужево Калининской области. После пыток и избиений они расстреляли Соколова, его жену Екатерину, двух дочерей – Евдокию и Евгению, сыновей – Василия, Николая и Михаила. В этой же деревне убиты Дроздов, его жена и дочь Анастасия. Ограбив колхозников, немецкие изверги сожгли деревню.

* * *

Французские патриоты самоотверженно борются против немецких оккупантов. 6 апреля недалеко от Булони (Франция) взорваны немецкие склады с боеприпасами. Совершившие нападение предварительно прервали телефонную связь, а затем перебили всю охрану, состоявшую из немецких резервистов.

* * *

Сейчас, глядя на Дуню, которая сокрушалась по своему Артёму, я подумала о том, что Игорь Иваницкий остался удерживать линию фронта и, возможно, именно сейчас ведёт бой до последнего патрона, как наш капитан Рябченко. Я знала, что Фролкина разыскивала капитана в госпитале, а потом лично занесла его фамилию в список пропавших без вести.

Без вести пропавшие… Как тягостно произносить эти слова применительно к дорогому человеку, что был рядом с тобой, держал тебя за руку, обещал вернуться живым и вот лежит где-то на поле боя, всеми оставленный, потерянный, оплаканный лишь дождём и ветром… А родные всё ещё ждут и верят. Мой папа тоже пропал без вести, но очень хотелось верить в чудеса, которые всё-таки происходят. Разве не чудо, что мы встретились с Игорем? Чудо!

Я поёжилась от слякотной весенней распутицы, висящей на ногах тяжёлыми гирями. Ступни гудели так, словно в них поселился рой пчёл и жалит, жалит, жалит! Тысячи острых укусов!

Время шло к вечеру, а мы всего один раз остановились на пятиминутный привал, чтобы дать отдых лошадям и перекусить слипшимся комком каши из полевой кухни.

– Ты обопрись рукой на телегу, так легче идти, – посоветовала Вика. – Или представь, что мы с тобой сейчас идём по Арбату. На нас новые летние платья и белые туфельки. Куда мы с тобой идём? – Вика закатила глаза и выпалила: – Знаю! Мы идём в цирк!

Удивительно, какой силой обладают слова! В мыслях мгновенно замелькала весёлая суета сборов с тревожно-радостным голосом мамы, в десятый раз вопрошающей, не забыли ли мы билеты. Клоуны, воздушные шарики, дрессированные собачки на задних лапках. После войны я обязательно пойду в цирк и возьму с собой Витюшку Моторина. Мы сядем на самый первый ряд, и я куплю Витюшке леденцового петушка на палочке – лучше красного, потому что жёлтые не такие вкусные.

Я посмотрела на Вику и подсказала:

– А на углу Цветного бульвара продают ситро. Тебе с каким сиропом, клубничным или шиповниковым?

Я постаралась ответить весело, но вышло слезливо и жалобно, как случалось всегда, когда я представляла себя в Москве, а не на раскисшей дороге в тыловое расположение.

– Девушки, запевайте! – вдруг ни с того ни с сего приказала Фролкина. Она подошла к Оксане и требовательно посмотрела ей в глаза. – Начинай.

– Она свихнулась, – вполголоса прокомментировала Вика. – На войне так бывает. Мы из сил выбиваемся, а Фролкиной музыку подавай. Может, нам ещё и станцевать, чтобы не заскучать в дороге?

 
– Как у дуба старого, над лесной криницею,
Кони бьют копытами, гривой шелестят[3]3
  «Как у дуба старого». Музыка С. Каца, слова А. Софронова, 1938 г.


[Закрыть], —
 

в полный голос затянула Оксана.

«Ехали мы, ехали, сёлами, станицами…» – нестройно полетело по рядам, передаваясь друг другу, как эстафетная палочка. Мелодия крепла, разливалась вдаль и вширь, и вместе с ней распрямлялись спины и поднимались головы. В консерваторию меня точно не приняли бы. Я постоянно сбивалась с ритма, срывалась на фальцет, но орала от души, на всю ивановскую, по определению мамы, «как извозчик на рысях». Не спрашивайте, почему извозчик и почему на рысях, – этого я не знаю.

Песня помогла преодолеть последние, самые тяжёлые километры, и, когда мужчины начали ставить палатки, Ленка рухнула на поваленное дерево и закусила губы.

– Не могу больше! Ой, не могу!

Еле слышно подвывая по-собачьи, она стала стаскивать намокшие армейские ботинки. Они не слезали с распухших ступней. Ленка сдирала обмотки, дрыгала ногами и ревела взахлёб, со злым причитанием человека, который всех ненавидит.

Я повернулась к ней спиной и отошла к девчатам. Измотанные переходом, каждая из них пристроилась кто где, не в силах сдвинуться с места.

Оксана подвинулась, освобождая местечко рядом с собой на нарубленном лапнике:

– Ложись.

Я повалилась на спину, и перед глазами мелкой рябью заколыхалось серое небо.

Даже сюда, в тыл, к нам долетали звуки дальнего боя. Словно над озером одновременно висели десятки тысяч стрекоз.

– Я думала, что война – это подвиг, – сказала Оксана, – а оказалось, вши, кальсоны, облезшие ногти и распухшие ноги… – Она взглянула наверх: – А небу всё равно, что делается на земле.

– Нам не всё равно, – прошептала я, проваливаясь в мягкую дремоту.

Ленка продолжала скулить с протяжными всхлипываниями, и я не вытерпела:

– Не могу это слушать. Пойду помогу. Всё-таки мы с ней из одного корыта.

Ленка перестала бороться с ботинками, а повалилась на бок и подтянула колени к голове.

– Давай помогу. – Я присела рядом и потянула её за каблук.

– Отстань, без тебя тошно, – вяло огрызнулась Ленка, но затихла и всё то время, пока я возилась с её ботинками, напряжённо сопела, изредка вскрикивая от боли. Её ноги, освобождённые от ботинок, походили на куски сырого мяса, и я удивилась, каким образом она вообще сумела пройти весь путь и только в конце заплакать.

От дымка полевой кухни потянуло лёгкой гарью сырых дров. Рядом стучали топоры наших мужчин; требуя сена, ржали лошади. Глаза Ленки, глядящие на меня в упор, напомнили о дикой кошке с обрубленным хвостом, что жила в нашем дворе до переезда на новую квартиру.

Кошка облюбовала для себя наш дровник и, когда кто-нибудь приходил за дровами, с жутким воем обрушивалась на него с верхушки поленницы. Однажды она разодрала мне руки в кровь, и папа хотел пойти найти кошку и истребить, пока она кого-нибудь не искалечила. Но мама не позволила, а папа, как всегда, её послушался. Правда, за дровами меня больше не посылали, чему я была очень рада. И вот однажды по зиме, когда метель накидала под окна снежные валы, я заметила у порога серый обледенелый комок, который подозрительно шевелился. Присев на корточки, я потыкала в комок щепкой и услышала негромкое мяуканье, исходящее из середины комка.

– Мама, тут кошка! Живая! Можно я возьму её домой? – громко воскликнула я, хотя мама на заводе не могла меня слышать.

Родители застали меня около печки, где я завернула дикую кошку в своё одеяло и пела ей колыбельную песню, а кошка смотрела на меня, и по её мордочке текли настоящие человеческие слёзы. Та кошка прожила у нас два года, а потом внезапно исчезла и, как мы её ни искали, обратно уже не вернулась.

С распухших ступней Ленки свисали клочья содранной кожи. Я осторожно обтёрла следы крови, намотала ей на ноги чистые тряпки, а поверх обернула кусками брезента.

Благодарности я не ждала, но Ленка внезапно как-то вся скукожилась, сгорбилась и через силу выдавила из себя короткое спасибо. Её рот при этом конвульсивно подёргивался, словно язык обжигал кусок горячей картошки.

– Спасибо скажешь, когда заживёт, – ответила я и побрела к ездовым.

Они уже успели поставить одну палатку и теперь вместо пола устилали лапником оттаявшую влажную землю.

– Помочь пришла? – оторвавшись от топора, спросил Василич.

Я проигнорировала вопрос и взяла его за рукав.

– Василич, послушай, ты ведь деревенский?

– Ну, – он довольно хмыкнул, – самый что ни на есть крестьянин из-под Саратова. Красота у нас, я тебе доложу! Не чета здешним местам. Песок на берегу – как золото. А зори, зори какие! Бывало, встанешь утречком пораньше, трава в росе, а туман такой, что кружкой вместо молока черпать можно! Ты что, себе деревеньку присматриваешь или как?

– Может, и присматриваю. Ты мне лучше скажи: можешь заготовить лыка на лапти?

– Мочь-то могу, да на кой тебе? – Он посмотрел на меня с прищуром: – Нешто плести умеешь?

– Умею. – Я кивнула головой в сторону Ленки: – Хочу сплести кое-кому, а то у неё ноги распухли и в ботинки не влезают.

Светлые глаза Василича скользнули по моему лицу.

– Эх, хорошая ты девка, Ульяна! Был бы холостой – женился бы на тебе!

– Значит, мне не повезло. Так надерёшь лыка?

Он кивнул:

– Будешь плесть, не забудь наперёд «Господи, благослови» сказать. Моя бабка завсегда так делала.

Я вспомнила про бабу Лизу и улыбнулась:

– И ещё одна бабка тоже.

* * *

На ногах мы носили грубые солдатские ботинки с обмотками. Когда ботинки намокали – а у нас, прачек, они намокали всегда, – казалось, что ботинки имеют железную подошву весом несколько килограмм.

– Говорят, скоро в армии будут выдавать сапоги, – как-то раз сообщила повариха, орудуя в чане с супом огромным половником. – Мне интендант сказал, сапоги собираются делать у нас в Кирове, на заводе искусственной кожи. Вроде бы и называться будут «кирза» – Кировский завод, значит. Мы с интендантом земляки, у него на кожевенном мать работает, а мои родичи на спичечной фабрике. Без нас, кировчан, никуда: что спички, что сапоги – на фронте наиважнейшие вещи! А ты, говорят, лапотница? Василич хвастал, что лыко тебе дерёт. Молодец! Я лапти шибко уважаю. У нас в Вятке, то есть в Кирове, летом в лаптях по сю пору ходят. Может, и мне сплетёшь?

Расчувствовавшись, повариха зачерпнула мне гущи со дна и от себя подбавила щепотку сушёного укропа, который держала для особых случаев.

Сейчас я сидела на бревне у палатки и плела лапти для Ленки. Пальцы привычно перехлёстывали длинные лычки, вплетая каждую на своё место. Работа затягивала, и под стать ей мысли текли плавные и благодушные.

Зима наконец-то уступила место весне, и погода стояла распрекрасная. Ясный день купал в солнечном море верхушки сосен и подсвечивал золотом россыпи голубых подснежников. От котлов с бельём тянуло запахом дыма, над головой били крыльями мокрые гимнастёрки на верёвках, как будто просились оторваться от земли и улететь в дальние края, где нет войны, которая напоминала о себе глухим дальним гулом. На фоне синего неба кружевной сетью качались голые ветки деревьев, и отчаянно хотелось верить, что наша армия вот-вот сломает хребет войне, от обороны перейдёт в наступление и больше не будет безвозвратных потерь и вороха кровавой одежды с тяжёлым запахом смерти.

– А здорово у тебя получается плести лапти, даром что москвичка, – похвалила Илга. – У нас в Латвии старики на хуторах до сих пор ходят в деревянных башмаках, а лапти я прежде не видела. В детстве я мечтала о деревянных башмаках, а когда мне покупали туфельки, то плакала. – Илга приложила руку козырьком от солнца и проводила взглядом стаю птиц у горизонта. – Счастливые, живут и не знают, что кругом война.

– Ещё как знают! Взрывы и их в клочья разносят. Просто не понимают, что происходит и зачем кому-то нужна чужая земля. – Я подсунула под пятку конец лычки и обрезала край кочедыком. – Ну вот. Скоро будет готово.

Илга наклонилась и понизила голос:

– А вы с Ленкой теперь разговариваете? А то я смотрю, она по-прежнему всё молчком да молчком.

– Трудно сказать, но вроде бы чуть подобрела. По крайней мере, волком теперь не смотрит. – Я всунула ногу в готовый лапоток и повертела носком из стороны в сторону. – Вроде неплохо получилось.

– Будет время, сплети и мне, – попросила Илга, – у меня тоже ноги как подушки. Ночью болят, мочи нет.

Илга говорила с лёгким прибалтийским акцентом, и мне очень нравилось слышать журчание её речи.

– Тогда ты будешь пятая по очереди. Мне уже четыре пары лаптей заказали. – Я засмеялась, потому что сегодня меня смешило всё подряд: и то, как я чихнула от солнца, и то, как девушки восхищались моим умением плести лапти, и как Фролкина вперевалку обходила палатки, и совершенно не смешной анекдот гладильщицы Наташи, и даже то, что повариха пересолила овсянку на завтрак.

Мой смех подхватила Илга:

– Хорошо, я согласна быть пятой! Пятёрка гораздо лучше, чем двойка или тройка!

– И гораздо лучше единицы!

Мы посмотрели друг на друга и, наверное, одновременно подумали об учёбе, которую у нас оборвала война. На глаза Илги набежало облачко лёгкой грусти. Её тонкие пальцы скользнули по щеке, заправляя за ухо локон.

– Я хотела поступать в педагогический.

– А я сейчас училась бы в десятом классе. Я так скучаю по своей школе. Когда училась, мечтала: скорей бы закончить! Скорей бы закончить! А теперь думаю: зря я торопила время. Так хорошо было дома в Москве, с друзьями, учителями, походами, ссорами. Тогда у меня были мама и папа. – Мой голос сорвался до шёпота, и я заплакала бы, если бы Илга вдруг не заявила:

– Смотри, твой лейтенант идёт! Явился не запылился!

Я поспешно встала с места, и начатый лапоть упал с моих колен на землю.

– Игорь! Ты нашёл меня! Я думала, ты в бою.

Его шинель была накинута на плечи, и одна рука забинтована.

Он застенчиво улыбнулся:

– Как видишь, временно выбыл из строя. Но ничего, мы отбили атаку и закрепились на позиции. А рука – ерунда, скоро заживёт, пришлось драться врукопашную.

– Врукопашную?! Говорят, рукопашная в окопах – это очень страшно.

Игорь наклонился, поднял лапоть и протянул его мне.

– Не страшнее, чем когда на тебя идут танки. Самый ужас – пережить первый бой, когда ты на передовой необстрелянный, глупый, растерявшийся. И непонятно, куда стрелять, и боишься с перепугу пропустить команды командира, а враги прут и прут. Нас тогда в живых осталось трое из всего взвода.

– Игорь! – Я смотрела на него расширенными глазами и не знала, какими словами высказать ему ту щемящую благодарность, что закипела в душе от его рассказа.

Я сунула лапти и лыко в пустое ведро:

– Пойдём попьём чаю. У нас в палатке всегда есть кипяток и заварка. И даже сахар.

Я оглянулась на Илгу. Она всё ещё стояла рядом, с любопытством поглядывая на нас.

– Если Фролкина спросит, скажи, что я земляка встретила, отлучусь на часок. А норму обязательно выполню.

* * *

Наш отряд располагался неподалёку от полевого госпиталя, поэтому легкораненые бродили по всей территории лагеря, несмотря на посты охраны. Их останавливали разве лишь для того, чтобы попросить прикурить или переброситься парой слов. Раненые частенько заглядывали к нашим девушкам или балагурили с ездовыми в ожидании отправки в свои части.

Мы с Игорем неспешно прошлись между сосен, насквозь пронизанных воздушными струями. Несколько бойцов, сидя на пнях, курили и о чём-то горячо спорили. Две медсестры вели под руки раненого с перевязанной головой. Из полуторки перегружали на подводу ящики с хлебом из армейского хлебозавода, который точно так же, как и мы, кочевал за войсками. Запах свежего хлеба щекотал ноздри.

Игорь посмотрел на меня:

– Слышишь, соловей поёт на ноте «ля»?

Я кивнула на его забинтованную руку:

– Ты ведь скрипач, как теперь играть будешь?

Он немного помолчал, а потом спокойно сообщил, без всякой горечи:

– А никак теперь играть не буду. Я ещё летом, когда командира выносил, сломал два пальца на правой руке и вывихнул плечо. Кое-как, конечно, сыграю, но амплитуда движений уже не та и смычок держать трудно. Но знаешь, по сравнению с теми, кто остался лежать там, на поле, мне повезло.

– Как же ты без музыки?

– Ну почему без музыки? Музыка – она везде. – Игорь посмотрел окрест себя и остановил взгляд на верхушке ели, увешанной шишками. – Попробую сочинять.

Солнце над лесом медленно спускалось к закату, густой синевой раскрашивая тени деревьев. Белый ствол берёзы тонкой струной тянулся вверх, словно собрался дотронуться до облаков. Пахло дымом костров и гарью сгоревшего мазута. В огромных котлах булькало бельевое варево.

– Никак кавалера нашла, Евграфова? – ехидно окликнул меня ездовой Грошиков.

Он вечно ко всем приставал. Огромным багром Грошиков перегружал выварку белья в металлическую бочку, к которой наши умельцы приделали колёса от тележки. Наполнив бочку, Грошиков повезёт её к реке, чтобы девчата выполоскали постиранное.

– Тяжёлая у вас работа, – уважительно заметил Игорь. – Меня по осени, когда из окружения выходили, чуть вши не заели. Поверишь, шапка сама по столу ползла, столько тварей в подкладку вцепилось. Вышли к своим мало того что измученные и грязные, как чумички, так ещё и вшивые с ног до головы, тело до крови расчёсано. Даже не знаю, что хуже: холод, голод или вши. Так что спасибо вам, прачкам, за труд. Без вас мы пропали бы.

Игорь говорил спокойно, не стесняясь, как зрелый мужчина, которого трудно смутить грязью военного быта, без удобств, без мытья, без нормальной постели, с коптилкой вместо лампы и котелком в вещмешке. Перед ним я чувствовала себя не ровесницей, а пионеркой-несмышлёнышем, случайно оказавшейся во взрослой компании.

– А знаешь что? – Я посмотрела на его гимнастёрку с потёртым воротом. – Я тебе сейчас смену белья принесу, а ты у нас в палатке переоденься. А твоё я в стирку отправлю. – Мне так хотелось сделать для Игоря что-нибудь хорошее, что я почти взмолилась: – Пожалуйста, не отказывайся. Я тебе самое новое выберу.

– Хорошо. – Он покорно пожал плечами и опустился на скамью, сколоченную у входа в жилую палатку.

Я понеслась в бельевую и, ничего не объясняя, зарылась в кучу одежды, уже разложенную по упаковкам. Размер я знала на глазок. Не то, не то, опять не то. Вот! Я достала прекрасную почти новую гимнастёрку и прижала к груди. Взгляд зацепился за рукав, почему-то подшитый серой нитью. В мирное время подобное считалось бы браком и швея получила бы нагоняй. Но я, напротив, подумала, что неправильно подшитый рукав словно посылает привет от далёкой портнихи, у которой просто закончились зелёные нитки, а план сдавать было надо. Наверняка она, как мы все, думала о том, кто станет носить форму, сшитую её руками. Думала и желала ему остаться в живых.

Ожидая меня, Игорь наблюдал, как весенний ручеёк крутит в своей стремнине сухие сосновые иголки.

– Вот, принесла. Переодевайся.

Он придержал меня за руку:

– Погоди, не торопись. Давай посидим. Лучше расскажи, как ты сюда попала.

– Обыкновенно. Отправили в эвакуацию, и я умудрилась отстать от поезда. Немного пожила у подруги, поработала на железной дороге, а потом меня взяли в полевой прачечный отряд. Как видишь, ничего интересного.

Я сказала и удивилась, что огромный год, вместивший в себя бездну войны и горя, уложился в несколько коротких предложений. Я не стала упоминать о родителях, потому что боль от их потери была равносильна тому, как сунуть руку в огонь, чтобы посмотреть на обожжённые пальцы.

Больше всего на свете мне хотелось расспросить Игоря о Москве, о школе, обо всех наших.

– Игорь, про кого из наших ребят ты знаешь? Я писала Тане, но письмо не нашло адресата. Неужели всех эвакуировали?