Текст книги "Вальс под дождём"

– Здравствуйте, Валя, я – Ульяна из полевого прачечного отряда. Наш личный состав поручил мне навестить вас. – Кровати стояли вплотную друг к другу, не оставляя места для тумбочек. Я поискала глазами, куда можно пристроить блины, и положила пакет на подоконник. – Это вам передача. – Я обернулась к раненым в палате: – Здесь на всех хватит, угощайтесь на здоровье.

– Садись, не стой. – Валя подвинулась, и я присела на краешек кровати. – Что ты меня на «вы» называешь? Мне даже как-то неловко. – Она приподнялась на локте. – Кстати, ты не в курсе, кто меня из кабины вытащил? Я потеряла сознание от удара о землю и почти ничего не помню. Знаю только, что, если бы не мои спасители, меня бы уже похоронили. Хочу знать, кому я обязана жизнью.

Я почувствовала, как мои щёки залила краска:

– К тебе весь наш отряд сбежался, и прачки, и ездовые, и наша командир Фролкина. Просто мы с Викой оказались ближе всех к самолёту.

– Так это была ты! – Валя вскинулась мне навстречу, словно хотела обнять. – Ты очень смелая!

– Что ты, я трусиха. Но любой стал бы тебя спасать, самолёт ведь горел.

– Вот именно, что горел! – Валя откинулась на подушки. – Наши «утята» в момент сгорают, особенно если пуля в бензобак попадёт. Не каждый полезет в пекло, а ты смогла! Спасибо тебе!

Я запротестовала:

– Я с Викой была. Она всегда всем на помощь приходит. И меня в отряд привела, когда я не знала, куда податься. Стояла на станции и замерзала.

– Передай Вике спасибо! Я вам так благодарна, так благодарна…

Сердечные слова смущали, и я поспешно перевела разговор в безопасное русло.

– Медсестра сказала, что ты из Москвы?

– Да.

– Я тоже.

– Да что ты! – Валя просияла. – Ты где жила? Я из Замоскворечья. Слышала про улицу Коровий Вал?

– Конечно, слышала, мы туда кино смотреть на трамвае ездили, у вас там шикарный кинотеатр «Великан»! А я с Заставы Ильича. Её многие по старинке называют Рогожской.

– Мы к вам на Яузу купаться бегали. Помню, на берегу стояла чья-то заброшенная баня, и мы с девчонками однажды в ней грозу пережидали. Страху натерпелись! Теперь смешно. Гром гремел, небо всё черное, молнии били, и всё в воду, в воду. – Валя усмехнулась. – Недавно в грозу пришлось лететь, и я не боялась. Когда воюешь, главная цель – выполнить задание, а об опасности вообще не думаешь.

Я кивнула:

– Понимаю, что ты имеешь в виду. Тебе сильно досталось. Я видела, как за тобой мессеры охотились. Твой самолётик летел такой маленький, а мессеры, как ястребы, и слева, и справа, и сверху… Мы за тебя так переживали! Вика даже заплакала. Фашисты улетели, когда тебе на помощь наши истребители вышли. Но было уже поздно.

– Фрицы любят стаями травить жертву, особенно если перевес на их стороне. Как бандюки в подворотнях. Опытные лётчики рассказывали, что в первые дни войны они не сразу наших сбивали, а сперва глумились, превосходство показывали. Но мы быстро научились сдачи давать и сейчас бьёмся на равных!

Валино лицо разрумянилось, голос окреп. Она протянула мне руку, и я помогла ей сесть на кровати. Прикоснувшись пальцами к забинтованному лбу, Валя доверчиво пожаловалась:

– Голова ещё кружится, но это скоро пройдёт. Я всё равно в полк сбегу, у нас там врач тоже есть. Долечусь среди своих. – Она прислонилась к моему плечу: – Знаешь, я как очнулась, так всё время думаю о том, что произошло. – Она закусила губу. – Скажи, ты веришь в судьбу?

* * *

Я не знала, верила я в судьбу или нет. Что такое судьба? Нечто таинственное, не поддающееся анализу, или обыкновенная жизнь, которая складывается из наших собственных поступков, умных, глупых или опрометчивых, но наших? Ещё бывает общая судьба погибших в одном бою и судьба целой страны, особенно когда на неё нападает враг. Я совершенно запуталась в своих рассуждениях и ответила Вале вопросом на вопрос:

– А ты веришь?

Валя обвела взглядом пространство палаты, остановила глаза на кроне тополя за окном и медленно сказала:

– Наверное, верю. В том смысле, что если что-то суждено, то оно непременно сбудется. – Она облизала губы и попросила: – Дай попить.

Я протянула её кружку с водой, что за отсутствием тумбочек стояла на сиденье стула.

– Тёплая, – сказала Валя, после того как жадно выпила половину. – Мне так хочется холодной воды. И выкупаться в реке хочется, чтоб перевернуться на спину и смотреть на облака снизу, а не сверху. Хотя сверху тоже здорово. Если бы мне кто сказал, что стану лётчицей, я расхохоталась бы тому в лицо. Ну какая я лётчица – ростом не вышла, образование – семилетка, правда, ходила в кружок Осоавиахима[6]6
  Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству (сокращённо Осоавиахим).


[Закрыть] и сделала несколько прыжков с парашютом, но это не в счёт. У нас в эскадрилье девушки все красавицы, умницы, образованные! Я рядом с ними – серая мышка.

– Так уж и мышка! Я видела, как ты летаешь! Ты ас! – горячо запротестовала я, потому что в моём представлении любой лётчик, а тем более женщина – существо высшего порядка.

– Ну, тогда летучая мышка, – скептически хмыкнула Валя. – Хотя ты не думай, я не прибедняюсь. После школы я поступила ученицей в пошивочное ателье, хотела стать портнихой, желательно закройщицей. Был там у нас один старый мастер, Лев Давыдович, высочайшей квалификации, так он мне с ходу заявил: крой не твоё, Валентина, ремесло, ты птица иного полёта. Где я, а где птицы! Представляешь? Я тогда на него крепко обиделась, а сейчас сижу в кабине своего «У-2», смотрю на приборы и думаю: «А ведь прав был Давыдыч, ой как прав!» В общем, когда началась война, я сразу рванула в военкомат, а там всё пошло наперекосяк, как лекала у плохого портняжки: я прошусь в школу снайперов, а там в последний момент приём прекращают, хочу пойти санинструктором – не берут по росту. Ворвалась в кабинет военкома, злюсь, кулаком по столу стучу, и представь – бац – проливаю чернильницу. Видела бы ты лицо военкома! Он стал багровым, как свёкла. Вышел из-за стола, взял меня за шиворот и ласково так говорит:

– Я тебя сейчас расстреляю на месте, как диверсантку, по законам военного времени.

Я вся в чернилах, растрёпанная, несчастная, стою и реву белугой, сопли по щекам размазываю, но не сдаюсь:

– Ну и стреляйте, а я всё равно попаду на фронт.

И тут в кабинет заходит мужичок. Пожилой, неуклюжий, лысый, хромой, в потёртом пиджачке. И с ходу спрашивает:

– Что тут у вас происходит?

– Да вот, барышня на фронт рвётся. А куда я её, такую куклу безмозглую, отправлю? Она уже неделю весь военкомат терроризирует.

– Ну-ну, – отвечает мужичок и смотрит на меня: – Ты что умеешь?

А я возьми и бухни:

– С парашютом прыгать.

Тут мужичок оживился:

– В лётную школу пойдёшь?

У меня от неожиданности ноги отнялись.

– Вы ещё спрашиваете!

Так я и оказалась в лётной школе. А мужичок тот оказался не мужичком, а знаменитым полярным лётчиком, полковником авиации.

– Но ты же говоришь, что знаменитый лётчик хромал?

– Это он на земле хромой, а в небесах ему равных нет. Мы, курсанты, когда на его полёт смотрели, то дышать боялись – такие он виражи закладывал. Ну не судьба ли мне с ним встретиться?

– Судьба, – согласилась я, – вовремя ты чернильницу опрокинула.

– Вот-вот, – поддакнула Валя. – Так случилось и когда меня мессеры сбили, а вы с Викой рядом оказались…

Вале было тяжело сидеть, и я помогла ей снова прилечь. Она откинула голову на подушку:

– Отдохну чуть-чуть, но ты не уходи. Посиди со мной ещё немного. Не каждый день встречаешь землячку.

Окончание фразы она договорила в полусне, заплетающимся языком, и на её закрытые веки лёгкой вуалью упала тень от тополя за окном.

Какая замечательная девушка! Настоящая героиня!

Пока Валя спала, я прогулялась до руин сгоревшей церкви. В глаза бросился контраст между оккупированной и освобождённой территорией и тем, как уверенно и легко шагалось мне по деревенской улице. Я дышала полной грудью, улыбалась, смотрела на облака и не шарахалась от звука чужих шагов за спиной, когда каждое постороннее движение отдавалось в груди громким стуком сердца и липким испугом.

Странно, но маршрут врезался в память так, словно я ходила по нему десятки раз. Наверное, страх, который сидел во мне во время разведки, впечатал в мозг мельчайшие подробности наподобие выбоин на дороге и тарахтения мотоциклов у здания немецкой комендатуры. Вот здесь, на пороге крепкой избы с зелёными ставнями, сидел немец в майке и читал книгу. Тогда меня поразило, что фашисты читают книги!

Сейчас около дома немолодая женщина вскапывала землю. Увидев меня, она с горечью сказала:

– Паразиты все кусты повырубили, хорошо хоть корни остались. – Она воткнула лопату в землю. – Корни – самое главное, хоть у дерева, хоть у человека.

Я согласно кивнула головой и посмотрела вперёд на площадку перед церковью, где фашисты заставляли меня плясать под губную гармонику. На месте церкви торчали обугленные остатки брёвен, на обрушившихся балках боком приткнулся купол с обломанным крестом. У меня возникло чувство нереальности происходящего, как будто бы я оказалась в каком-то ином, фантастическом мире, где время повернуло вспять, в эпоху варваров.

Хотя почему вспять? Прямо сейчас, в эту самую минуту, люди в Германии снова переместились в эпоху варваров, и поступили так по собственной воле. У них был выбор между добром и злом, но они решили убивать, разрушать и грабить. Даже церковь не пощадили, хотя говорят, что верующие. Мне стало горько от того, что церковь не выстояла, не спасла внутри себя шаги отца Макария, Гришеньки и всех тех, кто приходил сюда за горсткой надежды и веры. Это ничего, что я комсомолка. Значок, который лежал в сумочке с документами, не помешал мне вспомнить о бабе Лизе и её обещании молиться за меня.

Какое счастье, что есть Поля и баба Лиза, которые взяли меня за руку и вывели из полосы чёрного горя. Я зажмурилась от благодарности к ним и дала себе слово на днях написать Полине письмо и рассказать о Вале и о том, как привольно дышится там, где больше нет немцев.

Я отвлеклась на крики, которые донеслись со стороны соседней улицы, и ко мне навстречу вылетела толпа разъярённых женщин. Я не сразу разглядела, что в середине живого кольца находится испуганный пожилой мужчина со связанными руками. На его небритых щеках влажно блестели дорожки от слёз. Одна из женщин подталкивала мужчину в спину острыми зубьями вил, и от каждого прикосновения он вздрагивал и судорожно подавался вперёд, до предела вытягивая шею. Я перехватила молящий взгляд, полный беспредельного ужаса.

– За что вы его так?

Ближайшая ко мне женщина повернулась всем телом и яростно выкрикнула, будто выплюнула:

– Полицая изловили! В сельсовет сдавать ведём. В подполе у своей мамаши прятался. Может, слышала про отца Макария с пацанёнком? Так вот эта гадина того мальчика, Гришу, на расстрел уводила.

– Я не стрелял! Не стрелял! Чем хочешь клянусь – не стрелял! Меня заставили! Я не хотел!

Полицай замолк от тычка вил в спину, и по его подбородку потекла струйка крови от прикушенной губы. От его жалкого вида становилось не по себе. Меня заколотило от воспоминаний, как я лежала на обочине, придавленная к земле сапогом полицая, и понимала, что моя жизнь подошла к концу. Если бы не Володя с Асланом, то такой же полицай оттащил бы меня к немцам и получил премию самогоном, салом и рейсхмарками, а потом бы пил, закусывал и хвастался перед другими, что сумел выслужиться.

Меня передёрнуло от отвращения. Я развернулась и скорым шагом поспешила обратно в медсанбат, горячо надеясь, что Валя уже проснулась и мы продолжим наш разговор, который вытеснит из души увиденную сцену. Мне захотелось вылить на себя ушат холодной воды, чтобы смыть жалкие взгляды изловленного полицая.

* * *

Валя сидела на кровати и ела кашу из белой фаянсовой тарелки с голубой каёмкой. В палате вкусно пахло жареным луком, тушёнкой и чайной заваркой. Почти все койки были пусты, кроме двух, где раненые мужчины спали, прикрывшись синими суконными одеялами.

– У нас дома в Москве тоже были такие тарелки, – сказала я, присаживаясь рядом.

Валя облизала ложку:

– И у нас. Хочешь? – Она протянула мне тарелку с кашей. – Вкусная.

Я покачала головой:

– Я у себя в отряде поем. Нас хорошо кормят.

– А нам шоколад дают в сухпайке, – совсем по-детски похвасталась Валя. – Я жуткая сластёна и сразу его съедаю. А мамы, у которых есть дети, копят сладости, чтобы посылку послать или после войны с гостинцами возвратиться. Представляешь, войне ещё конца не видно, а они уже подарки собирают. У нас недавно одна лётчица погибла, мы стали её вещи собирать и обнаружили целую стопку шоколада и фото белобрысенького мальчишечки. Мы все знали, что её сын погиб при эвакуации, когда баржу с детьми разбомбили, но она всё равно шоколад прятала, сама не ела. Наверное, надеялась, что ребёнок жив остался. Так ведь случается, правда?

– Ты обещала рассказать про судьбу, – напомнила я.

– Ах, да! – Валя поставила на сиденье стула пустую тарелку и оперлась спиной на подушку. – В тот день у моего самолёта на взлёте заглох двигатель. Наше звено летело бомбить позиции фрицев, а я сижу у самолёта, реву от злости и во все лопатки ругаю техника, что он, собака, накануне праздновал день рождения и не проверил готовность самолёта к взлёту. Махнула рукой, пошла с докладом к начальству. Ну, думаю, сейчас мне всыплют по первое число, что лично не проследила за состоянием техники. А комполка, наоборот, обрадовался и спросил:

«Ты у нас, Лазовая, уже летала в штаб фронта с донесением?»

«Нет, товарищ подполковник. Ни разу не летала», – отвечаю.

Полковник переглянулся с политруком, немного подумал и говорит:

«Надо когда-нибудь начинать».

И даёт мне задание доставить по назначению секретный пакет.

Валя заглянула мне в глаза:

– Веришь или нет, но я тогда почувствовала, что на этом задании меня собьют. Как будто по затылку ветерок пролетел. Посуди сама, чужое задание, чужой самолёт, без прикрытия, без ведомого. Для связи самых опытных лётчиков выбирают, а я что? У меня налёта всего ничего, я ведь всего пару месяцев, как после школы.

– Испугалась? – невольно вырвалось у меня, и я тут же пожалела о своём глупом предположении. Но Валя не обиделась:

– Что ты! Нет, конечно. – Она посмотрела на меня удивлённо. – Хотя если задуматься, то да, боялась, но не смерти, а того, что могу не выполнить задание и подвести фронт. А самое страшное – попасть в лапы к фашистам. Но потом я сообразила, что если собьют по пути туда, то просто направлю самолёт в землю, и пакет сгорит вместе со мной. – На её лбу между бровей прорезалась тонкая морщинка, но сразу исчезла, едва Валя подняла голову. – Но мне повезло, и мессеры появились на обратном пути. А потом повезло ещё раз, когда ты вытащила меня из кабины. И вот тут я думаю про судьбу! – Она шлёпнула ладонью по одеялу. – Ведь не может так быть, чтобы ты случайно оказалась в нескольких метрах от упавшего самолёта и за секунду до взрыва вытащила меня из кабины!

Я пожала плечами:

– На войне всякое бывает.

– Конечно, – не стала спорить Валя, – произошло чудо! Но зачем-то чудеса случаются в нашей жизни. И когда они происходят, нам надо задуматься, какая цепь событий соединила людей вместе и зачем.

– Не знаю. – Я погладила Валю по плечу. – Наверное, затем, что нам доведётся ещё встретиться. Ведь мы москвички.

Валя оживилась:

– Уля, давай загадаем в первую годовщину Победы, а она обязательно наступит, ровно в три часа дня прийти на Красную площадь к Мавзолею, чтоб не потеряться в толпе.

Валино предложение привело меня в восторг. Казалось, что конкретная дата приблизила конец войны и закрепила его, как печать на договоре. Я едва не захлопала в ладоши:

– Давай! И все люди на площади будут радоваться. Женщины в красивых платьях, девушки с цветами…

– Дети с шариками, – подхватила Валя, – а с кремлёвских звёзд снимут маскировку, и они засияют на солнце ярко-ярко, как огоньки пламени.

Я грустно улыбнулась:

– Мы с моим одноклассником Игорем Иваницким мечтали о вальсе кремлёвских звёзд. Правда, красиво?

– Правда. – Валино лицо приняло мечтательное выражение. – Я так хочу станцевать вальс! Только бы дожить до Победы.

* * *

На фронте снова началось наступление. Мы слышали его дальние раскаты и по вечерам видели, как над лесом пылают багровые зарницы пожарищ, а небо прошивают огненные трассы выстрелов. Днём и ночью над головами пролетали самолёты, но мы привыкли к их гудению и не обращали внимания. Это были свои самолёты, и мне доставляло радость думать, что среди пилотов есть Валя – замоскворецкая девчонка с улицы Коровий Вал. Она сдержала слово и убежала из санбата на следующий день после нашей встречи.

Кроме прочего, у нас давно не раздавалась команда «Воздух», из чего я сделала вывод, что фронт продвинулся вперёд и немецким самолётам к нам не прорваться. Мимо нашего подразделения днём и ночью шли и шли войска. Медсанбат не успевал принимать на сортировку машины с ранеными, и легкораненых разбирали по домам местные женщины. Наша прачечная теперь работала круглосуточно, и нам с Ленкой досталась ночная смена. Корыта стояли на улице в зыбком освещении лунного света, создающего иллюзию тревожного покоя, готового в любую секунду взорваться от команды к общему сбору.

Наши руки так привыкли к работе, что мы стирали на ощупь, в тёмной от крови воде. Мои пальцы нащупали что-то твёрдое, и я вытащила наружу плоский латунный портсигар, набитый разбухшим табаком. Нам иногда попадались предметы, не найденные в карманах солдатами. Самыми частыми находками оказывались фотографии родных, положенные поближе к сердцу. Следом шли зажигалки из патронов, алюминиевые ложки, а однажды в корыте Оксаны всплыла на поверхность жёлтая резиновая уточка.

– Уточка! Уточка! – не своим голосом закричала Оксана, и все прачки побросали работу и сгрудились вокруг Оксаны. От вида милой довоенной игрушки, колышущейся посреди кровавой пены, на глаза наворачивались слёзы тоски по тому далёкому, родному уюту, что каждая из нас оставила в прошлом. Наверное, подобная уточка имелась у каждого советского ребёнка и не представляла бы из себя ничего особенного, если бы не была приветом из мирного времени. Мы с девчатами передавали уточку из ладони в ладонь и представляли, как жалеет о потере тот, кто прихватил игрушку на память о доме и тёплых детских ручонках сына или дочки.

Я очнулась от своих мыслей, когда достирала последнюю рубаху, и посмотрела на Ленку.

– Давай выливать корыто.

– Давай, – равнодушно произнесла Ленка и по своему обыкновению крепко сомкнула губы. Я знала, что больше от неё не последует ни словечка. Ленка подчерпнула ведром воду из корыта и вдруг остановилась.

– Я забыла сказать, что тебя спрашивал легкораненый. Сказал, что в медсанбат кого-то из твоих знакомых привезли.

– Что? – Я с размаху бросила выжатую рубаху в таз и уставилась на Ленку. – И ты молчала?

Та дёрнула плечом:

– С кем не бывает.

Я заставила себя проглотить слова, которые рвались наружу, и схватилась за край корыта. Если бы Ленка не помогла, то я вылила бы его одна, столько сил придала мне злость. В виски колотила мысль: «Кто там в медсанбате? Кто?»

Я кое-как раскидала бельё на верёвки и, не переодеваясь, скорчилась на скамейке перед казармой. Когда работаешь, всегда жарко, а сейчас спину и шею охватил озноб от утренней прохлады. Тяжёлые веки мягко давили на глаза, клоня ко сну. Но спать нельзя, иначе проспишь окончание комендантского часа, чтобы побежать в медсанбат. Со стороны реки на Лапино наползали молочно-белые клочья тумана, и воздух пах сыростью с примесью запаха свежескошенных трав и фронтовой гари. Кое-где над деревней поднимались дымки из труб. Позёвывая и почёсывая в голове, из мужского блока вышел ездовой Василич:

– Ты почему не спишь?

Я поёжилась и коротко пробормотала:

– Не спится.

Мне не хотелось ничего объяснять, потому что сознание плавно колыхалось на границе сна и яви, в которой я шла по московской улочке и поддавала ногой ворохи опавшей листвы. И окна в домах не были заклеены крест-накрест полосками из газет, улицу не перегораживали баррикады из мешков с песком, и я знала, что из-за поворота сейчас покажется дом, в котором я никогда не была, но непостижимым образом успела изучить там каждый закоулок.

Я очнулась от того, что Василич набросил мне на плечи свою фуфайку. Он успел разжечь костёр под котлом и стоял с ведром воды в руках.

– Так-то оно теплее, а то смотрю, ты совсем озябла.

Пропахшая табаком и дымом фуфайка затягивала обратно, в дремоту, но я решительно встала и чмокнула Василича в щёку.

– Спасибо, но мне надо бежать по делам.

Его глаза с ехидцей сощурились.

– Ох, девки, девки, знаю я дела, ради которых вас в койку не загонишь.

– Обижаешь, Василич, я не такая. – Я принюхалась к аромату полевой кухни и попросила: – Скажи девчатам, что я побежала в медсанбат, а если спросит Фролкина, то соври что-нибудь, я ненадолго.

* * *

– Тебе кого? – Незнакомая медсестра в истрёпанном халате с брызгами крови стояла поперёк дверей и буравила меня взглядом. Если бы она работала в милиции, то все преступники обязательно сбежали бы врассыпную от одного её вида.

Пришлось честно признаться, что не знаю.

– Мне передали, что здесь мой друг. Но не сказали кто. Можно я поищу?

– «Поищу?» – Голос медсестры взорвался от гнева. – У нас здесь, милочка, медсанбат, если ты заметила, нам лишняя антисанитария не нужна.

Я посмотрела на раненых в истерзанной одежде. Привалившись к стенам, прямо на земле, они терпеливо ожидали своей очереди. Их наскоро осматривала военфельдшер и раздавала талоны сортировки: тяжёлые – первой срочности, остальные – вторичные.

Я поняла, что эта медсестра относится к людям, которые любят изображать из себя начальство. Им только дай показать свою власть, даже если она распространяется на одного-единственного человека у прилавка магазина или на ученика перед дежурным по школе.

У неё были небольшие блёклые глаза и квадратный подбородок, который казался приставленным к женскому лицу от крупного мужчины.

Я взмолилась:

– Пожалуйста, я быстро прошмыгну и тихонько, как мышка!

Подбородок медсестры дёрнулся и каменно застыл.

– Хороша мышка в пятьдесят килограмм. Не пущу.

«Всего сорок пять кило», – с обидой промелькнуло в мозгу. Я замерла в растерянности, зная лишь то, что я не уйду, не добившись своего. В окно, что ли, залезть? Пока я раздумывала, на крыльцо вышел майор и с ходу оценил ситуацию.

– Ульяна? Пришла проведать Аслана? – Он строго глянул на медсестру: – Пропустите её.

– Аслан? Он тяжело ранен, товарищ майор? Я так бежала, так бежала.

Майор посмотрел поверх моей головы на армейскую «эмку», где шофёр усиленно заводил мотор вручную, и махнул рукой.

– Иди, Ульяна. Он в коридоре лежит.

От безнадёжности его тона у меня упало сердце. Медсестра молча посторонилась, и я шагнула в знакомый коридор, спинка к спинке заставленный койками с ранеными. С ближайшей на меня посмотрел танкист. На его лбу и щеках лежал чёрный слой копоти, резко контрастировавший с белой повязкой на голове. На следующей кровати умирал пожилой солдат. Из его раздавленной груди вылетали хриплые звуки нестерпимой боли. Сестричка, та же самая, что отправила меня к Вале, делала ему укол и говорила что-то ласковое и успокаивающее. Она мельком взглянула на меня:

– К кому теперь?

– К Аслану.

– Четвёртая койка.

Если бы сестричка не подсказала, я не узнала бы Аслана с первого взгляда, потому что его смуглое лицо было совершенно серым, как пепел от сожжённой бумаги.

При моем приближении его белые губы шевельнулись, а в чёрных глазах блеснуло слабое отражение улыбки.

– Аслан!

Я опустилась на корточки около кровати, приблизив своё лицо к его лицу. В ответ на моё приветствие он слабо шевельнулся. Я накрыла его пальцы своей рукой, чувствуя ледяной холод кожи. Жизнь уходила из него по каплям, и я ничем не могла помочь! Осторожными движениями я стала растирать его ладони:

– Аслан, ты замёрз?

Он едва заметно отрицательно покачал головой:

– Мне всё равно.

– Так не должно быть, Аслан, не сдавайся. Тебя вылечат, вот увидишь!

Я подышала на его руки, с острой грустью вспомнив их прежнюю силу, когда Аслан поддерживал меня на минном поле и укрывал плащ-палаткой. Видеть его беспомощным казалось нестерпимым.

– Я хотел рассказать тебе про Володю. – Он замолчал. Его лицо напряглось от боли, и в уголке глаза блеснула одинокая слезинка.

Я втянула голову в плечи и скорчилась, как будто ожидала удара, что вот-вот обрушится на меня сверху, и крикнула:

– Аслан! Нет!

Аслан прикрыл веки, и они вздрогнули, как крылья бабочки.

– В нашем роду для мужчины самым большим почётом считается смерть на поле боя. Володе повезло больше, чем мне.

Чтобы не завыть, я до крови закусила губу:

– Как это случилось?

– Мы наткнулись на группу, засевшую на заброшенном хуторе. У нас с собой был «язык» – очень важный гитлеровец. Мы не могли его бросить. Отстреливались до последнего. Володю убили наповал, а меня ранили. Но Вовка не зря погиб, я успел дотащить «языка» до наших, прежде чем свалился.

Аслан говорил короткими фразами, с долгими промежутками на отдых, во время которых я ловила ртом воздух, как будто не у него, а у меня останавливалось дыхание.

– Девушка, достаточно, уходите, вы мешаете, – сказал кто-то над моей головой. Я поднялась. Пожилой врач посмотрел на меня с сочувствием и чуть коснулся моего плеча. – Нам привезли новую партию раненых. Вам пора прощаться.

– Доктор, он поправится?

В молчании врача без труда угадывался отрицательный ответ. Но сердце не верило. Не хотело верить.

Я наклонилась к Аслану:

– Аслан, держись! Я прибегу сразу, как только смогу. Ещё сегодня. Ты только держись, прошу тебя. Ты же разведка! Помнишь, мы договаривались встретиться в Москве?!

Слова Аслана прошелестели лёгким порывом ветра:

– Передавай Москве привет от нас с Володей.

Лицо Аслана из серого стало белым как снег.

– Он потерял слишком много крови, – сказал врач у меня над ухом. – Я вообще удивляюсь, каким образом ему удалось перейти линию фронта, да ещё с немцем. Только благодаря силе воли шёл.

Я вернулась в отряд совершенно опустошённая: без чувств, без сил, без мыслей в голове.

Девчата разгружали полуторку, забитую под завязку. Грузовик называется полуторкой потому, что вмещает полторы тонны груза. Вот столько нам и привезли от похоронной команды. Окровавленные гимнастёрки и скатки, скатки, скатки шинелей с тошнотворно-острым запахом раскрытой могилы.

– Где тебя носило, Евграфова? Взыскания ждёшь? – набросилась на меня Фролкина. Увидев моё лицо, она притихла и показала на машину. – Иди работай. Потом с тобой разберусь.

* * *

«Пепел к пеплу, прах к праху» – не помню, откуда я вычитала это выражение, но оно очень точно отображало то, что мы сейчас делали, – закапывали привезённое обмундирование в землю. Только грунт мог высосать из ткани стойкий запах смерти. Через несколько дней мы выкопаем погребённое, отряхнём от земли и постираем.

Я машинально подцепляла землю на лопату, набрасывала её на ряды шинелей и мысленно уговаривала Аслана продержаться, не умирать. Я рассказывала ему о Москве-реке с гранитными берегами, о том, как мы пройдём по брусчатке Красной площади до Васильевского спуска и окажемся в Замоскворечье, где каменные дома ещё перемежаются с деревянными бараками, утопающими в зелени кустов и деревьев. На мосту через реку мы возьмёмся за руки и посмотрим на красные башни Кремля с зубчатыми стенами, от одного вида которых захватывает дух и хочется оттолкнуться ногами от земли и парить над Москвой, как птица, чтобы искупаться в солнце и ветре.

«Держись, Аслан! Держись, дружище!» – огненным колесом крутилось у меня в мозгу, и начинало казаться, что Аслан обязательно услышит, встряхнёт головой, встанет на ноги и со своей обаятельной белозубой улыбкой скажет: «Я же обещал научить тебя скакать на коне, а я всегда держу своё слово».

А ещё я думала о маме Аслана, об отце и сёстрах с братьями, которые не подозревают, что в это самое время Асланова жизнь висит на волоске и может оборваться в любую секунду.

Кругом не слышалось ни шуток, ни разговоров, ни смеха – только хруст дёрна и шорох комьев земли. Казалось, что это ещё одни похороны тех, кого похоронная команда соберёт с поля боя, опустит в ров и над холмиком воткнёт фанерную табличку с надписью о братской могиле. Все знали, что табличка простоит недолго – месяц, может, два, а потом дожди и ветры сделают своё дело, и на следующее лето над телами павших взойдёт трава, а может быть, место зарастёт малинником, и местные ребятишки станут бегать туда по ягоды.

Ленка копала рядом со мной и, когда горсть земли прикрыла пуговицы последней шинели, вдруг крепко взяла меня за локоть и отрывисто предложила:

– Пойдём поговорим.

* * *

Меня не интересовало, что скажет Ленка, потому что в груди у меня была огромная чёрная промоина с куском льда вместо сердца. Я пыталась избавиться от неё, уговаривала себя потерпеть, но ледяная глыба давила с невиданной силой и перекрывала дыхание.

Слишком много смертей накопилось вокруг меня, и с каждым военным днём они множились и множились. Теперь вот Аслан… Когда я уходила из медсанбата, добрая сестричка шепнула мне, что врач назначил Аслану укол морфия от боли. Он уснёт и никогда больше не проснётся, потому что его ранение несовместимо с жизнью. Прощаясь, я погладила ладонями щёки Аслана и поцеловала его в холодный влажный лоб. Больше я ничего не могла для него сделать.

Ленка сняла с головы косынку, сунула её в карман и кивнула в сторону скамейки под двумя высокими берёзами.

– Пойдём посидим.

Время подходило к обеду. Мимо нас пробежали Оксана с Дуняшей. Дуня оглянулась:

– Девчата, вы идёте?

Даже если бы я очень проголодалась, то и тогда не смогла бы проглотить ни кусочка, и Ленка ответила за нас двоих:

– Идите без нас. Прихватите нам по куску хлеба, и хватит. Мы после в казарме перекусим.

Прежде Ленка никогда не говорила так многословно. Я недоверчиво посмотрела на неё, и она не отвела от меня взгляда, а встретила его с доброжелательным спокойствием. Я совсем не понимала причины такого откровения.

Она сложила руки на коленях и выпрямилась.

– В семье нас было семеро, я младшая, как говорят в деревнях, поскрёбыш. От меня все отмахивались, чтобы я не мешала, не плакала, не лезла с вопросами. И я привыкла. Смешно, но я всегда ощущала себя собакой: нескладной, никому не нужной дворнягой, из тех, кого никогда не приведут домой, в лучшем случае ей кинут корку хлеба. И когда меня взяли в разведшколу, я была на седьмом небе от счастья.

– В разведшколу? Тебя? – Я задохнулась от удивления, и, наверное, моя реплика могла показаться Ленке обидной.

Но она не обратила на неё внимания и пояснила:

– На немецком языке я говорю почти как немка. Я родилась в городе Саратове на Волге, там селилось много поволжских немцев. Мои родители жили в деревянном домике на окраине, разделённом на две половины. В одной половине мы, а в другой тётя Грета с внуками. Мои родители… – Ленка запнулась. – В общем, я жила больше у тёти Греты, чем дома, а там все говорили на немецком. Можно сказать, что немецкий – мой родной язык. По воскресеньям тётя Грета часто пекла штрудель с яблоками. Её мальчишки – Людвиг и Петька – любили меня задирать, но тем не менее лучший кусок всегда доставался мне.