Текст книги "Вальс под дождём"

– И где сейчас тётя Грета?

Ленки лицо помрачнело. Она отрывисто вздохнула:

– В конце сорок первого тётю Грету депортировали. Всем немцам приказали в двадцать четыре часа собрать вещи, посадили их в теплушки и вывезли на Алтай. Загнали в вагоны, как скотину. Я бегала провожать: шум, гам, плач. Много стариков и детей. Никто не понимает, зачем и за что, ведь они наши советские люди! Видела бы ты их глаза! Из вещей разрешили взять по одному чемодану, а впереди зима, надо тёплые вещи упаковать, да ещё двое внуков на руках, одному мальчику тринадцать лет, а другому – десять. У тёти Греты дочка с мужем – оба врачи, погибли во время чумной эпидемии в Монголии. Мне потом весточку передали, что тётя Грета в дороге умерла от инфаркта, сердце не выдержало. Где теперь Людвиг с Петькой – не знаю, очень надеюсь, что парней пристроили добрые люди. Я после их высылки сама не своя ходила, ну и поделилась своими мыслями с подругой по разведшколе. Догадываешься, что дальше было? – Приподняв одну бровь, Ленка вопросительно посмотрела на меня.

Мне вспомнился плакат с броской надписью поперёк картинки: «Не болтай», – на котором суровая женщина прижимала палец к губам. Плакат предостерегал хранить тайну от врагов, но все знали, что любая критика власти заканчивается тюрьмой или ссылкой. Поэтому женщина служила напоминанием прекратить любые задушевные разговоры, даже с роднёй.

Я вздохнула:

– Могу только предположить.

Голос Ленки прозвучал надтреснуто, словно лопалось от жара оконное стекло:

– Меня вызвали в НКВД на допрос, почти сутки продержали в камере по обвинению в клевете на советскую власть. А потом случилось чудо, и мой следователь куда-то уехал. Дело передали другому – седому старичку в старорежимных очках, который всё время сморкался в платок и шамкал губами. То ли он меня пожалел, то ли не захотел возиться, но меня выпустили. Правда, отчислили из разведшколы и настоятельно посоветовали убраться с глаз подальше.

– И ты пошла в прачки, – продолжила я её рассказ.

– Да. Именно так и произошло. С тех пор я ликвидировала всех своих подруг и сократила общение с людьми до минимума.

– И зачем ты тогда мне это рассказываешь? – Я силилась понять смысл Ленкиного признания и не могла.

Ленка пожала плечами:

– Потому что ты не донесёшь. И потому что я завтра уезжаю.

Я охнула:

– Куда?

Ленка неопределённо махнула рукой:

– Это военная тайна, но намекну, что кое-где вспомнили про мой безупречный немецкий язык.

– Лена, я… У меня нет слов. – Я вскочила и обняла её за плечи. – Я уже стольких потеряла! Мне кажется, что погибают все, к кому прикасаюсь. – Я говорила очень быстро, горячечно, стараясь выплеснуть то, что лежало на душе, и видела в глазах Лены своё отражение, и мне хотелось, чтобы хоть малая частичка меня осталась с ней и помогла удержаться в этом мире и дожить до Победы. – Очень, очень прошу тебя, останься в живых! – И тут мне на ум пришли слова бабы Лизы, сказанные при прощании: – Я буду молиться за тебя.

* * *

Мы простояли в Лапино до конца августа, а с субботы на воскресенье ночью Фролкину срочно вызвали в штаб и дали приказ передислоцироваться. Никому из нас не хотелось двигаться с насиженного места, но подбадривала мысль, что наш участок фронта хоть медленно, с боями, но продвигается вперёд, отвоёвывая у фрицев пядь за пядью. Сводки Совинформбюро по-прежнему приносили тревожные вести, и мы каждый раз с замиранием сердца надеялись: вдруг сегодня диктор сообщит, что в войне произошёл коренной перелом и Красная армия наголову разбила противника. Но немцы рвались к Сталинграду, к Волге, к Дону, целясь в самое сердце России. В грохоте взрывов и гуле танковых двигателей к нам пришла вторая военная осень и стучала в ворота железными кулаками.

СВОДКА СОВИНФОРМБЮРО

25 АВГУСТА 1942 ГОДА

В течение 25 августа наши войска вели бои с противником в районах Клетская, северо-западнее Сталинграда, северо-восточнее Котельниково, а также в районах Прохладный и южнее Краснодара.

На других участках фронта существенных изменений не произошло.

Наши корабли в Чёрном море потопили немецкий транспорт водоизмещением в 5000 тонн.

За 24 августа частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено 10 немецких танков, 50 автомашин с войсками и грузами, 30 подвод с боеприпасами, 5 автоцистерн с горючим, подавлен огонь 10 батарей полевой и зенитной артиллерии, взорвано 4 склада боеприпасов, рассеяно и частью уничтожено до батальона пехоты противника.

В районе Клетской наши части вели активные бои.

Северо-западнее Сталинграда наши войска вели напряжённые бои с крупными силами танков и пехоты противника, переправившимися на левый берег Дона. Обстановка на этом участке осложнилась. Наши бойцы самоотверженно отбивают атаки немцев и наносят противнику огромный урон.

Н-ская часть, сдерживая наступление неприятеля, уничтожила 17 немецких танков и 450 гитлеровцев. Наши танкисты днём и ночью непрерывно контратакуют немцев. Одно подразделение в течение суток семь раз ходило в контратаку против численно превосходящих сил противника и уничтожило 22 немецких танка, 3 самоходных орудия, 9 противотанковых орудий, 34 автомашины и не менее 600 немецких солдат и офицеров.

Нашей авиацией на подступах к Сталинграду и огнём зенитной артиллерии в течение двух дней уничтожено 92 немецких самолёта.

* * *

Мы выехали на рассвете, с первыми лучами солнца. Осень напоминала о своём приближении холодными росами и брызгами пожелтевшей листвы посреди ещё зелёных крон деревьев. Берёзовая роща вдоль дороги сменилась ельником с обгоревшими лапами. Дорогу бомбили, поэтому машине приходилось то и дело объезжать воронки или ехать по самому краю обочины. После ночной побудки и лихорадочных сборов мы все недоспали, и, как только полуторка тронулась с места, в кузове установилась сонная тишина, если можно назвать тишиной урчание мотора и шелест шин по разбитой дороге. Перед нами по дороге прокатили танки, перелопачивая гусеницами мягкий грунт. Я тоже закрыла глаза, но мне не спалось.

Спешные сборы, упаковка, погрузка с короткими перерывами на отдых не оставляли времени для размышлений, и сейчас все мысли и чувства, что накопились в душе, разом всплыли на поверхность, теребя вопросами без ответов. Позади, в Лапино, осталась тень Сани, угнанной в Германию, братская могила с Асланом, горькая память о Володе, знакомство с лётчицей Валей, прощание с Леной. Я приоткрыла глаза и посмотрела на крепкую, как репка, Татьянку, которую Фролкина взяла на место Лены. Татьянка дремала, обняв вещмешок, и на её губах играла блаженная улыбка человека, выигравшего главный приз. Принимая хозяйство от Лены, Татьянка бесхитростно объяснила, что поступила в армию, чтобы присмотреть себе доброго и покладистого жениха.

– Мужиков-то всех в армию позабирали, да уже и поубивали половину. После войны будет мужа днём с огнём не сыскать, а я с готовеньким приеду! Да ещё самого лучшего себе выберу. – Она лихо топнула ногой и под общий смех добавила: – Кудрявого!

– Ты лучше к лысым присмотрись – на расчёсках сэкономишь, – не удержалась от ехидства Вика, и я догадалась, что Татьянка ей не понравилась.

– Надеюсь, ты подумала как следует, – предостерегла Оксана. – У нас ведь, бывает, и бомбят, и снаряды долетают.

– Тю! Снаряды! – не дала себя сбить с толку Татьянка. – Тому, кто побывал в оккупации, никакие бомбы не страшны. Лишь бы среди своих.

В этом я была полностью с ней согласна.

Кузов грузовика продувался насквозь. Я замёрзла в армейской гимнастёрке, но для того, чтобы достать шинель, пришлось бы добираться до сваленных в груду вещей и будить спящих девчонок. Я обхватила плечи руками и взглянула вверх, надеясь, что солнце наконец пробьёт тучи и тогда станет тепло. Грузовик снова тряхнуло. Я больно стукнулась коленкой о крепления борта, и моё внимание привлёк отдалённый шум, который то удалялся, то приближался, перерастая в низкий, вибрирующий звук самолёта.

– Воздух! Воздух! – выкрикнул кто-то из девушек.

Я увидела, как шофёр высунулся из кабины и задрал голову. Но машины продолжили движение, не сбавляя скорости. Я поняла, что у полосы горизонта идёт воздушный бой. Потом услышала взрыв, и гул приблизился вплотную к нашему каравану. Теперь он звучал угрожающе и неровно, прерываясь короткими пулемётными очередями. Казалось, что гудение идёт не сверху, а снизу, из земли, которая дрожала и корчилась от разрывов снарядов. Неожиданно машины начали сворачивать в лес по заросшей травой стёжке. Чтобы не вывалиться из машины, мы с девушками держались за борта и друг за друга. Я увидела офицера сопровождения и Фролкину. Они бегали среди деревьев и приказывали:

– Рассредоточиться! Замаскироваться!

Фролкина с капитаном кидались от машины к машине, и люди высыпались из кузовов, как огурцы из лопнувшего мешка. Не требуя указаний, мы работали слаженно, без истерик, словно хорошо отлаженный механизм. Ездовые рубили тонкие деревья для маскировки, а мы их подтаскивали и укрывали обоз густыми ветвями с трепетно вздрагивающими листьями.

Внезапно сверху грохнуло так, что в ушах зазвенело. Верхушки леса заходили ходуном, словно кто-то неистово бил по земле огромным молотом. Высокие сосны со скрипом шатались из стороны в сторону. Вика схватила меня за руку, и мы обнялись, чувствуя себя посреди кипящего котла, который неизбежно взорвётся вместе с нами.

– Ложитесь, ложитесь! – заорал на меня ездовой Василич и со всей силы пихнул меня в спину.

Я рухнула на колени и распласталась рядом с Викой.

Сквозь просвет в деревьях в глубине леса просматривалось какое-то кирпичное строение, и, как только канонада немного стихла, я предложила Вике:

– Пойдём посмотрим, что там?

– Нет! – Вика замотала головой. – Больше с места не сдвинусь, да и тебе не советую соваться туда, куда не надо. Здесь безопаснее.

– Мы быстро, посмотрим одним глазком и обратно. Тут всего-то метров триста. Команду к отъезду мы точно услышим.

– Сказала тебе нет – значит, нет!

Вика демонстративно отряхнула юбку и оперлась спиной о сосну, давая понять, что её решение окончательное.

Я несколько секунд поколебалась, но любопытство перевесило доводы разума.

– А я схожу. – И чтобы оправдать своё самовольство, добавила: – Вдруг там найдётся хорошее укрытие?

Я точно знала, что Фролкина моё начинание пресекла бы на корню, поэтому перемещалась незаметно, от дерева к дереву, от кустика к кустику, пока не оказалась перед заброшенной усадьбой из красного кирпича. Особенно меня поразила круглая башенка с островерхой крышей, на которой пророс куст ольхи. От башенки в разные стороны отходили два крыла здания в несколько окон и сводчатая арка во двор. На ум пришли сказки о заброшенных королевствах и спящих красавицах – русская царевна из сказки Пушкина проглотила кусочек отравленного яблока, а немка у братьев Гримм укололась веретеном. Я медленно двинулась вперёд, постоянно прислушиваясь к звукам за спиной, чтобы не пропустить отъезд отряда. Но, судя по всему, командиры решили переждать опасность до полного прекращения огня, и, кроме отдалённых выстрелов, никакого движения не замечалось.

Дубовая дверь, разбухшая от времени, подавалась с трудом. Чтобы открыть, мне пришлось выбивать её ногой. Моё чувство долга требовало немедленно вернуться обратно, но внутренний голос тихо и настойчиво нудел: «Посмотри, посмотри. Пять минут погоды не сделают».

Короткий коридор вывел меня в квадратный зал с остатками обоев на стене. Они свисали со стен лазоревыми клочьями, и когда я подошла ближе, то поняла, что это плотный шёлк с атласными разводами в тон. Под окном лежал комок тряпья, на полу сверкали осколки бутылок. Я нагнулась и подняла чайную ложку с замысловатым вензелем на ручке. Ложку я положила в карман. В хозяйстве пригодится. Из угла залы наверх вела винтовая лестница с ажурными чугунными перилами. Я поняла, что это путь в башню, но подняться не рискнула, хотя очень хотелось.

Аура таинственного места завораживала и втягивала в пространство грёз. Наверное, стены зала видели не один бал со свечами, пышными платьями и чарующими звуками музыки. Конечно, комсомолки не должны думать о такой мещанской пошлости, как балы, но покажите мне хоть одну комсомолку, которая отказалась бы примерить изысканный наряд с жемчугами на шее. Я взглянула в осколок зеркала около камина. Мутное стекло неясно отразило невысокую худую девушку в армейских галифе и застиранной до белизны гимнастёрке. Но если закрыть глаза и представить, что на улице взрываются не снаряды, а фейерверк, то тыква может превратиться в карету, а тяжёлые армейские ботинки станут хрустальными туфельками.

Мощный удар раздался, когда я раскинула руки и закружилась посреди зала. С потолка посыпалась штукатурка. Зеркало сорвалось со стены и разлетелось на сверкающие осколки. Я бросилась к выходу и выскочила наружу под громовые раскаты взрывов. Бомбы падали туда, где располагался наш отряд. Со всех сторон летели комья земли, и поднимались клубы чёрного дыма, насквозь прошитого огненными языками пламени.

Взрывная волна опрокинула меня на землю, и я скатилась в какую-то канаву под стенами особняка. Сверху на меня свалился кусок кровли. Я почувствовала удар по ногам и услышала хруст ломающихся костей. На какой-то миг на глаза упала непроницаемая завеса, я ослепла и оглохла.

* * *

В любой другой день кисть калины на кусте возле тропинки показалась бы мне красивой. Я смотрела, как прозрачные ягоды алеют на тёмной зелени крупных листьев, и пыталась сосредоточиться, чтобы отвлечься от нестерпимой боли. Я поняла, что ноги перебиты, когда очнулась от звона в голове и давящей на уши тишины. Взрывы стихли, но со стороны отряда я слышала шум и крики. Звук пробивался ко мне какими-то волнами, пульсируя в висках высокими нотами. Я лежала в сухой канаве среди осколков кирпичей, и мои ноги придавливала часть деревянной балки. Если я не выберусь к своим, то меня никогда не найдут и моя фамилия пополнит список без вести пропавших. Я напряглась и пошевелилась. Дикая боль вспыхнула в глазах огненными кругами. Кричать было бесполезно, всё равно никто не услышит. На вид балка казалась небольшой, но сбросить её не получалось. Боль ослабила мои мышцы, и после каждого движения я утыкалась головой в землю, с лихорадочным хрипом дыша, как загнанное животное. Силы исчезали с катастрофической быстротой. Меня охватывала паника, я боялась потерять сознание и очнуться лишь для того, чтобы умереть. Дергаясь во все стороны, я выла в голос от боли, но остатками сознания понимала, что главное – не жалеть себя. Пожалеешь – погибнешь. Рывок. Ещё рывок. Раз-два – взяли! Ещё взяли! Эй, ухнем! Не знаю, но почему-то пришли на ум именно эти слова, и мне стало легче. Я повторяла их снова и снова, внезапно осознав, что нога высвободилась из-под балки и волочится по земле, оставляя за собой кровавый след.

Я ползла, ползла, ползла, останавливаясь и теряя сознание. Потом стискивала зубы, скребла пальцами по земле и опять ползла, пока не увидела впереди размытые пятна движущихся фигур.

Когда надо мной склонилось лицо Фролкиной, я была готова его расцеловать. Но Фролкина расплывалась перед моими глазами, и тогда её лицо замещалось подвижным белым пятном. Я поняла, что кто-то бинтует мне ногу, чьи-то руки тянут меня вверх и чей-то голос приказывает:

– Кладите её к раненым на первую машину. Убитых грузите на вторую.

Убитых? Упоминание о погибших заставило меня очнуться, и я с усилием проскрипела, чувствуя, как горло перехватил тугой спазм:

– Кто погиб?

Рядом со мной в машине с ранеными сидела Оксана. Она всхлипнула:

– Новенькая Татьянка, ездовые Игнат с Петей, гладильщица Катя и наша Вика.

– Вика? Вика погибла?

Оксана кивнула:

– Её убило самой первой бомбой. Она попала точно в то дерево, под которым сидела Вика. – Мои веки упали на глаза двумя острыми камушками, потому что на слёзы сил не осталось. Оксана взяла меня за руку: – Я видела, как ты ушла в лес. Если бы ты осталась…

Оксана не договорила, и я застонала от переполняющей меня боли, которая раздирала на части душу и тело.

* * *

Москва… Чем ближе поезд подходил к Москве, тем чаще стучало моё сердце, пока окончательно не встроилось в ритм вагонных колёс, которые наворачивали на себя последние километры пути к Казанскому вокзалу. Я провела в госпитале несколько месяцев, потому что кость плохо срасталась и раны на ноге не заживали. Когда мы, раненные после бомбёжки, поступили в медсанбат, речь шла об ампутации. Я находилась в таком состоянии, что мне было уже всё равно: остаться жить или умереть. Но даже сквозь горячечное сознание мне запомнились слова пожилой докторши Ольги Сергеевны:

– За ногу этой девочки я буду бороться до последнего. У неё вся жизнь впереди.

Из медсанбата меня перевели в госпиталь небольшого городка, где сквозь оконное стекло в палате я наблюдала, как по голым ветвям деревьев хлещут осенние дожди, а потом полетели крупные хлопья снега. Меня выписали в самом конце января, и о возвращении в отряд речь не шла.

– Отвоевалась ты, милая, – сказал мне хирург Олег Евгеньевич, оформляя больничный лист. – Тебе ещё полгода или год реабилитации предстоит, пока начнёшь ходить нормально. Но ты не отчаивайся – главное, что осталась на двух ногах. Могло быть и хуже. – Он кивнул головой в сторону коридора, где раздавался стук костылей лейтенанта Вити с ампутированной ногой.

Я понимала, что мне грех жаловаться, но душа просилась обратно: на фронт, в отряд, туда, где я нужнее.

До Москвы я добиралась почти две недели и уже сейчас смотрела в окно поезда на московские предместья и не могла насмотреться. В вагоне было людно и накурено. В основном ехали военные, и разговоры в воздухе витали о фронтах, о вооружении, о том, что за два года войны наработался крепкий боевой опыт и вот-вот Красная армия погонит фашиста в хвост и в гриву до самого логова Гитлера.

Для нас, пассажиров состава, перелом в войне наступил на маленьком полустанке с деревянной избушкой станционной кассы. Поезд стоял полчаса, и люди высыпали на платформу – продышаться морозным воздухом с терпким запахом паровозного дыма, что стлался по ветру вдоль насыпи. Я стояла в тамбуре, потому что не могла сойти вниз без посторонней помощи. В лицо летели мелкие снежинки и тут же таяли на щеках, оставляя приятную прохладную влагу. Густая синева вечера падала на заснеженное поле вокруг полустанка, где огненными точками вспыхивали огоньки от папирос курящих.

Ко мне подошла проводница Клава и встала рядом.

– Уж сколько я этих полустанков видала за войну, и не упомнить. Сейчас-то ничего, а в сорок первом что было! Ой что было! И под обстрелами ездили, и по десять суток на запасных путях простаивали. А однажды приехали к станции: что такое? Ничего понять не можем: на всех деревьях, на дороге, на рельсах, кругом, куда ни глянь, висят простыни. Оказалось, перед нами эшелон с бельём разбомбили. Представляешь?

Я кивнула:

– Очень даже хорошо представляю. Лучше, чем ты думаешь.

Клава зацепила меня взглядом:

– Тебя бомбили, что ли?

– Бомбили.

– Сюда, люди, сюда! Слушайте! Слушайте! – вдруг резко разнёсся по перрону чей-то призывный крик.

Я увидела, как огоньки папирос внезапно заколыхались и двинулись по направлению к вокзалу. Проводница пружинисто спрыгнула на перрон, а я закричала ей вслед:

– Клава, а я? Помоги мне!

– Давай, только живо!

Она кое-как стянула меня со ступенек, и я поковыляла вместе со всеми, не обращая внимания на толчки резкой боли.

Центром притяжения оказался рупор ретранслятора на столбе, откуда твёрдый голос Левитана торжественно чеканил слова вечерней сводки Совинформбюро:

«…Войска Донского фронта полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окружённых в районе Сталинграда. 2 февраля раздавлен последний очаг сопротивления противника в районе севернее Сталинграда. Историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск».

От радости меня бросило в жар.

– Ура! – закричали одновременно несколько человек.

– Ура! – подхватило и понесло по полустанку раскатистые голоса лужёных глоток пассажиров.

– Ура! – не помня себя, пискнула я и едва не заплясала на своей больной ноге.

Проводница Клава вытирала мокрые глаза и всхлипывала:

– Ну, теперь мы их погоним! Теперь держись, немец!

Остаток пути мы ехали в эйфории Победы, и все в вагоне словно почувствовали себя родственниками. Под звон стаканов разговоры становились всё громче и громче. Осанистый майор, задумчиво глядя в окно, красивым бархатным баритоном затянул песню. Молоденький лейтенант достал из чемодана гармошку и мигом подобрал нужную мелодию, звуки которой вплелись в песню так, что захотелось заплакать от благодарности к тем, кто сейчас был рядом.

– В первый раз в Первопрестольную? – спросил меня черноусый толстый дядечка, с которым мы делили плацкартные места у столика.

– Я москвичка.

Дядечка восхищённо причмокнул:

– Повезло тебе. А я вот из Ирбита. Знаешь такой город?

Признаться честно, я не слышала про Ирбит, но не хотелось обижать попутчика, и я согласно кивнула:

– Конечно.

– Ну то-то. – Дядечка расплылся в улыбке и стал расписывать прелести родного края, делая упор на рыбалку, какой лучше на целом свете не сыщешь.

Его болтовня не мешала мне представлять, как я выйду из вокзала на улицу, дождусь трамвая и поеду домой, где больше нет ни мамы, ни папы, ни друзей, ни близких. Никого! Всех забрала война. Несмотря на духоту в вагоне, меня била нервная дрожь. Я накинула на плечи фуфайку и подтянула к себе вещевой мешок с парой белья и сухпайком, выданным на дорогу и изрядно подъеденным. Деньги у меня были, и я надеялась, что хватит продержаться первое время, пока не устроюсь на работу. Я предпочитала не заглядывать вперёд; как говорится в пословице: «Будет день – будет пища».

* * *

На вокзале пришлось отстоять длинную очередь на КПП – контрольно-пропускной пункт. Спасибо Фролкиной, что помогла выхлопотать мне разрешение вернуться в Москву!

Несмотря на пропускную систему, на вокзале царила привычная суета встреч и расставаний. В глаза бросалось только отсутствие детей и малое количество женщин.

Я протянула старшине милиции документ с печатями, и он с подозрением оглядел меня с ног до головы.

– Куда следуете?

Я растерялась:

– Домой, на Авиамоторную улицу. – Старшина посмотрел на меня, потом на пропуск, и я поспешно пояснила: – Из госпиталя после ранения.

Он слегка кивнул налево:

– Если нужен санпропускник, то идите туда.

Санпропускник на фронте часто именовали вошебойкой. Он представлял собой банный отсек, где, пока человек мылся, его одежда тщательно пропаривалась в специальной жаровне. С дороги хорошо бы ополоснуться в горячей воде. Я почувствовала, как зачесалась голова под шапкой-ушанкой, но надеялась, что не успела нахватать вшей в дороге. В госпитале меня накоротко подстригли, но последний раз я мылась перед отъездом две недели назад. Несколько человек впереди меня шагнули в указанном направлении, и я поняла, что они прибыли прямо с фронта.

Я взяла из рук старшины пропуск и помотала головой.

– Спасибо, я дома помоюсь.

Мне не терпелось встретиться с Москвой и вдохнуть её воздух.

Это не я шла по Москве, а Москва плыла мне навстречу. Она вся была моей: от перекрестья электрических проводов между домами до трещинок асфальта на тротуаре. Я узнавала запахи мостовой, поворот трамвая на площади трёх вокзалов, газетный киоск с киоскёршей в сером пуховом платке и тулупе, шпиль высотки, за который зацепилась снежная туча. То здесь, то там на пятачках скверов стояли зенитные орудия. Улицы перегораживали противотанковые ежи и баррикады из песка. Город был готов к битве за каждый дом, но теперь, после Победы в Сталинграде, оборонительные сооружения прибавляли не тревоги, а уверенности в том, что враг будет разгромлен. В тот февральский день Москва и Сталинград стояли рядом рука об руку. В разговорах прохожих то и дело слышалось слово «Сталинград», а старушка на остановке кланялась каждому военному и поздравляла с Пасхой.

– А ведь и вправду, как Пасха сегодня, – задумчиво улыбнулась женщина в плюшевом жакете с двумя сумками. – Воскресла в нас вера в Победу, теперь и умереть не страшно.

– Теперь как раз жить надо, чтобы увидеть Победу и своих дождаться, – поправил её старик с тёмными кругами под глазами. Он вздохнул: – Если есть кого ждать. Про Пасху это вы правильно подметили. Такая радость бывает, только когда Христос Воскресе.

Я удивилась, что никто не опасается открыто обсуждать церковные праздники, – видимо, война что-то изменила и сделала людей честнее перед самими собой. А ещё я помнила, что за меня молится баба Лиза, и, вполне вероятно, именно благодаря её молитве я сейчас стою и жду транспорт до Заставы Ильича.

– Не забывайте обилечиваться, товарищи! – зычно провозгласила кондукторша, когда я с трудом взобралась в переполненный трамвайный вагон. На шее у неё висел кожаный баульчик с деньгами, а сбоку болтался противогаз. Я незаметно проверила сумочку с документами и ключами от дома. Примерно через полчаса я вставлю их в замочную скважину, поверну дверную ручку и перешагну через порог пустой квартиры. Когда я представляла себе миг возвращения, то словно проваливалась в милое прошлое, плотно переплетённое с горьким настоящим, и мне становилось страшно.

– Следующая остановка – «Проспект Мира»! – закричала кондукторша. – Граждане, не скапливайтесь в проходах!

Ввалившаяся в вагон толпа развернула меня лицом к стеклу. Я невольно охнула от боли в раненой ноге, когда ступню задел увесистый башмак высокого мужчины в драповом пальто.

Симпатичная девушка, одетая с довоенным форсом, мимолётно цапнула меня взглядом и отвернулась. Мимо трамвая по улице протарахтела полуторка с закрытым кузовом. Строем прошёл взвод курсантов с двумя шевронами на рукавах шинели. Я увидела, как от очереди в магазин отделилась фигура женщины в сером пальто, точь-в-точь как у мамы. Мама? У меня потемнело в глазах. Женщина шла спиной ко мне, но так похоже, так невероятно знакомо…

Не помня себя, я рванулась к двери и заколотила руками о стекло:

– Мама! Мама! Посмотри на меня! Я здесь! Остановите трамвай!

Пассажиры зашумели:

– Ненормальная! Кондуктор, здесь ненормальная!

– Хулиганка!

Я заплакала в голос, как маленькая, когда просилась к родителям на руки:

– Мама, мама, там моя мама!

Трамвай замедлил ход у остановки, и я кульком вывалилась наружу, едва устояв на ногах.

Женщина в мамином пальто удалялась, и я понимала, что это не мама, но всё равно побежала за ней, нещадно ковыляя от сильной боли в лодыжке.

– Мама, мамочка! – Я кричала так отчаянно, что женщина обернулась и несколько мгновений стояла неподвижно, а потом бросила сумку в снег и рванулась ко мне навстречу:

– Уля! Ульянушка, доченька, радость моя! Нашлась! Нашлась!

* * *

– Как я тебя искала! Как искала! – Мама плакала, смахивая мелкие слезинки, и крепко держала меня за руку. За время войны она так похудела и поседела, что я с трудом узнавала в ней ту молодую женщину, которая отправляла меня в эвакуацию всего полтора года назад. Я вглядывалась в горькие морщинки под глазами, в беглую улыбку робкой радости, когда она, ещё не веря своему счастью, обнимала меня холодными от мороза руками.

– Галя, которой ты отдала Витюшку, написала мне про тебя. Но она не знала названия станции. Витя тоже не знал. Я писала на каждую станцию по пути следования поезда, я искала тебя по всей стране, но отовсюду приходил отказ за отказом.

Мы пришли домой обнявшись, не отлипая друг от друга, словно боялись снова потеряться.

Пустая квартира встретила нас холодом. Соседка Светлана на фронте. Мама стала оправдываться, что сюда почти не заходит, а живёт на казарменном положении на заводе, и вдруг её лицо застыло от ужаса.

– Ты ведь могла меня не найти. Пришла бы – здесь никого нет. Подумать страшно.

Я обняла её, удивившись, какой она стала маленькой:

– Мамуля, я бы всё равно пришла на завод. Прямо завтра с утра и пошла бы.

– Всё равно, – мама всхлипнула, – сейчас всё что угодно может произойти. Я не могу тебя потерять ещё раз.

Я посмотрела в её глаза, полные слёз:

– Мама, ты что-нибудь знаешь про папу?

– Нет. Из тех ополченцев, что ушли с нашего завода, никто не вернулся. Они все пропали без вести, но Москву отстояли.

Мама уткнулась лбом мне в плечо, и мы обе замолчали, потому что молчание накрепко приковывало нас друг к другу неразрывной цепью любви и нежности.

Дрожащими руками мама стала чиркать спичками, чтобы разжечь керосинку и поставить чайник, но спички ломались одна за другой.

Я встала и взяла спичечный коробок.

– Дай я, а то останемся без чая. Кстати, у меня с собой остатки сухого пайка, так что будет чем поужинать. Разогреем тушёнку и покрошим туда хлебушка. Мы с девчатами часто так делали, если полевая кухня запаздывала.

Пока закипал чайник, я прошлась по холодной квартире с нежилым духом заброшенного жилья. От выстывших стен несло холодом. Около печурки-буржуйки я обнаружила два полена и кинула их в топку. Газетный комок весело подхватил пламя, мягко осветив комнату красноватыми отблесками. Мама стояла в дверях и смотрела, как я перебираю свои учебники на столе.

– Я ничего не трогала с тех пор, как ты уехала.

– Мама, мне сказали, что ты погибла под бомбёжкой.

Мама покачала головой:

– Нет. Галя вспомнила, как сказала тебе, что я попала под бомбёжку и меня нет в поезде. Про смерть она тебе ничего не говорила.

– Точно! – Я хлопнула себя ладонью по лбу. – Точно, мама! Теперь я понимаю, какую ужасную ошибку совершила. Я тогда чуть с ума не сошла. Спасибо одной девушке – Поле, она меня подобрала.

В маминых глазах отразилась боль.

– Бедная, сколько тебе пришлось пережить! Если бы знала, что я жива, что в Москве… – Тыльной стороной ладони мама вытерла влажные щёки. – Всё. Не буду больше плакать. Знаешь, когда разбомбили заводоуправление, я целую ночь провела под завалами и, чтобы выжить, думала о тебе. Представляла, что заводской эшелон с детьми уже прибыл в глубокий тыл, что вас хорошо разместили, что вы сыты, одеты, обуты. А ещё, – мама потупилась, – не знаю, осудишь ты меня или нет, ведь ты комсомолка… А ещё я молилась.

– Я тоже молилась, мамочка. Мне кажется, что на войне все молятся, только каждый по-своему. Кроме того, за меня молится баба Лиза. – Я улыбнулась: – И представь, мама, я умею плести лапти!

– Плести что? – Мама с удивлением подняла брови.

– Лапти, мамуля! Самые настоящие лапти! Мне надо так много тебе рассказать, что и ночи не хватит.

Я взглянула за окно, где медленно набухал синевой московский зимний вечер. Мама плотно задёрнула шторы светомаскировки и зажгла свет. Лампочка горела очень тускло и временами мигала, но это был самый настоящий электрический свет, от которого я отвыкла на фронте и какой показался мне чудом в госпитале.