Текст книги "Старое пианино"

Максим посмотрел на него исподлобья:

– Вы ведь с самого начала знали, что я соглашусь, не так ли?

– Да, я изучил тебя давно, когда ты еще не был со мной знаком.

Максим продолжал пристально разглядывать собеседника, выражение его глаз постепенно менялось, в них заиграли веселые искорки, угрюмая недоверчивость, раздражение растаяли, уступив место любопытству.

– Послушай, Михалыч, – сказал он уже с улыбкой, – все хочу спросить: что у тебя за странный прикид?

– А что? – искренне удивился тот и подошел к зеркалу. – Чем плохо? Вроде приличный костюм. И внешность неброская. Вид солидный, что и требовалось.

– Так ведь жарища, и лес кругом, надел бы футболку, треники, что ли… А кольца, камни зачем? Ты что, в гости на Рублевку собрался? Да и там засмеют, учти на будущее.

– Откуда ж мне знать? – вздохнул Сила Михалыч. – Я здесь давно не бывал. Слышал, что встречают по одежке, вот и обрядился. Самому тошно.

– Ладно, пошли, покажешь, где я буду спать. Только чур – телефон мне оживи, я сам его буду отключать, когда потребуется. По рукам?

– По рукам, – согласился Михалыч.

Глава 5

Ночь прошла спокойно. Впрочем, Максим так вымотался, что спал как убитый. Бродят ли ночью по дому привидения, он не узнал, но почему-то присутствие Силы Михалыча вселяло в него спокойствие. Что-то крепкое, основательное исходило от этого крепыша с детской улыбкой. Была в нем удивительная харизма, несмотря на потешную внешность, и уж совершенно бесспорно, что при необходимости он мог проявить настоящий деспотизм и тогда совсем не казался смешным.

Убедиться в этом Максиму пришлось очень скоро.

Не успел он проснуться, ознакомиться с ванной комнатой – роскошной, надо признать, – как со двора послышался шум подъезжающих машин, захлопали дверцы, затем раздались громкие мужские голоса; среди них выделялся баритон Ярика. Группа воинственно настроенных мужчин собралась перед парадным входом. Не дожидаясь штурма, Максим сбежал по лестнице и вышел наружу.

Ярик, помимо обретших разум телохранителей, привез с собой двух милиционеров.

При виде Максима он радостно вскрикнул и кинулся к нему с распростертыми объятиями:

– Слава богу! Ты как, в порядке? Они ничего тебе не сделали? Напугал же ты меня, брат…

– Вы – Максим Смирнов? – казенным тоном обратился к пианисту сержант милиции.

– Он самый, – подтвердил Максим.

– К нам поступило заявление от Фомичева Ярослава Кузьмича, что вас похитили. Вы подтверждаете факт вашего похищения?

– Ни в коем случае, – улыбнулся Максим. – Никто меня не похищал. В этом доме я нахожусь добровольно.

– Добровольно?! – загудел Ярик. – А то, что охранников оболванили, как называется? Где этот Кашперовский? Я ему ноги пообломаю.

Сила Михалыч, как нарочно, появился в дверях. Максим посмотрел на него и чуть не прыснул. Михалыч, видимо, прислушался к совету и облачился в тренировочные штаны и футболку необъятных размеров – где только ее раздобыл, – будто мешок надел, оттого стал выглядеть еще толще и забавнее. От украшений освободился, только часы на руке оставил.

– Вот он! – злорадно гаркнул Ярик. – Это он напустил порчу на ребят. Вы только взгляните, настоящий скоморох! Дешевый фокусник с ярмарки.

Служители закона проследили направление, указанное обвинителем, но определенно никого не увидели, судя по их недоуменной реакции.

– Ты кого-нибудь видишь? – спросил один другого.

Напарник покачал головой с многозначительной ухмылкой.

– Пить надо меньше, гражданин Фомичев, – посоветовал сержант.

Милиционеры сели в служебную машину и укатили.

Ярослав остался с разведенными руками, в тяжкой растерянности.

– Паша, что происходит? Либо менты прикидываются, либо мозги у них набекрень. Хоть вы задайте перцу негодяю.

– Не понимаю, кого вы имеете в виду, Ярослав Кузьмич. – Павел и охранники озадаченно переглянулись.

– Опять крыша поехала? – рассвирепел Ярик и повернулся к Михалычу. Тот весело ему подмигнул. – Ну все, паршивец, ты меня достал. Закопаю собственными руками! – пообещал Ярослав и ринулся всей своей внушительной массой на низенького «паршивца». Но всего в каких-нибудь двух шагах от обидчика вдруг поскользнулся, мелькнул ногами в воздухе и приземлился могучим задом на мраморный пол портика.

– Здесь надобно ходить с осторожностью, – назидательно произнес над ним Сила Михалыч. – Нашел на Леонида Ефимыча упрямый стих – выкладывать крыльцо мрамором. Я его не раз предупреждал: поотбивают себе копчики дорогие гости.

– Максим, – простонал Ярик. – Едем отсюда. Помоги мне дойти до машины.

Максим присел рядом на корточки:

– Я не поеду. Мне придется задержаться на неопределенное время. Так надо. Отмени все концерты. Как только будут новости, я тебе сообщу.

– Хочешь меня доконать, да? У меня, к твоему сведению, может, и вправду копчик сломан, мне медицинская помощь нужна, а ты жестоко издеваешься над другом.

– Вставайте, Ярослав Кузьмич, на сей раз пронесло, обошлось без переломов, – успокоил Сила Михалыч. – Лучше проявите благоразумие и уезжайте.

– А вот не стронусь с места! Не уеду без Смирнова, хоть режьте! – заявил Ярик и вытянулся во весь рост на полу, руки сложил на груди и застыл, придав лицу выражение полной непричастности к происходящему.

– Ну так оставайтесь, я не возражаю, – миролюбиво согласился Сила Михалыч. – Хлопот с вами будет много, с другой стороны, поддержка ваша может оказаться весьма полезной. На самом деле, Ярослав Кузьмич, я отношусь к вам положительно – за то единственно, что вы искренне привязаны к Максиму Евгеньичу, хоть и не в силах не приворовывать. Однако я согласен простить вам эту скверную слабость, учитывая другие достойные свойства вашей натуры. Охранников отправьте в Москву, их услуги вам здесь не понадобятся.

Ярослав завел глаза кверху и недоверчиво следил за перемещениями Силы Михалыча – тот ходил у него над головой.

– Решайся, Ярик, пока Михалыч не передумал, – подбодрил Максим. – Закончу здесь свои дела, потом уедем вместе. А раньше даже не проси, бесполезно.

– Ладно, что с тобой поделаешь, – заворочался на полу Ярик. – Только учти: по твоей милости мы разоримся. Что за блажь на тебя нашла? Придется звонить, отменять концерты. Представляю, сколько дерьма мне придется проглотить.

– Скажи, что я заболел, имею право?

Телохранители, так и не разглядев, с кем разговаривал шеф, поехали по его приказу за вещами в отель, а после того, как чемоданы были доставлены владельцам, отбыли в Москву. Последнее распоряжение вызвало недовольство Павла, но спорить с Яриком не приходилось.

Василий подогнал уазик, бывший в хозяйстве лесничества с тем, чтобы ездить за покупками в ближайший гастроном. Выяснилось, что для Василия проживание в усадьбе дело привычное. Раньше он часто наведывался к Веренским ради встреч с Лизой, теперь же, когда случилось несчастье, не раз коротал время с безутешным отцом. Василий готов был оказывать любую посильную помощь, лишь бы вернуть девушку в реальный мир.

После завтрака Сила Михалыч внезапно исчез, не предупредив об уходе, Василий уехал по служебным делам, а новые постояльцы в сопровождении хозяина отправились бродить по саду для дальнейшего ознакомления с бывшим дворянским гнездом Веренских. Липовые аллеи, окутанные облаком нежного медового аромата цветущих крон, привели их к целебному источнику. Над ним соорудили деревянную кровлю на столбах, украшенную народными умельцами искусной резьбой. Рядом высилась каменная шатровая часовня, заново побеленная и оштукатуренная, с золоченой маковкой и крестом. На фронтоне часовни сохранилось изображение Богородицы с Младенцем. Утоптанные тропки вели к часовне с разных сторон: Веренский объяснил, что местные жители ходят сюда молиться и пьют воду из источника.

Чудесный проточный пруд раскинулся за домом, его облюбовали дикие утки. Дворянский дом отражался в воде, как в зеркале, большая верба полоскала ветви в пруду, кругом стояла благодатная душистая тишина, лишь утята попискивали, взобравшись на толстую корягу, да журчала струйка родника – чистая, холодная; как сказал Веренский, температура воды в источнике не менялась ни зимой, ни летом.

Под вербой выдвинулись в пруд мостки с перилами. Когда-то дамы и кавалеры развлекались тем, что удили здесь рыбу. Правда, именно с этих мостков прыгнула в пруд несчастная Дарья.

– Небось всю рыбу распугала, – вывел из рассказа Ярик.

– Рыба есть и поныне – караси, карпы, так что, если придет охота, и вы можете здесь порыбачить!

– А можно нам зайти в часовню, Леонид Ефимыч? – спросил Максим.

– Разумеется, часовня открыта для всех, теперь это исторический памятник, охраняемый государством.

Внутри часовни сохранились фрагменты настенной росписи. У главных образов горели лампады. Вошедшие перекрестились на образа. Максим не был религиозным человеком, но Русскую православную церковь ценил и уважал – более из патриотических чувств, нежели по причине набожности – и не раз жертвовал ей внушительные суммы от концертов.

Уцелевшая в неглубокой нише бережно отреставрированная фреска привлекла его внимание. На ней был изображен архангел Михаил, верховный архистратиг – предводитель воинства ангелов, стоящих на страже закона Божьего, как объяснил несведущим в теологии спутникам Леонид Ефимыч. Архангел, облаченный в воинские доспехи, с копьем в руке, был изображен на белом коне. Копыта скакуна попирали извивающееся тело змея с открытой пастью. Несмотря на схематичность рисунка, лик архангела был одухотворенным и прекрасным, в то же время неизвестному художнику удалось передать грозную силу и ощущение неотвратимости возмездия во всем облике небесного воеводы. Вокруг кипела битва – ангелы с тяжелыми мечами и копьями сражались со скопищем темных причудливых фигур – так художник изобразил падших ангелов.

– И много у Михаила ангелов в войске? – заинтересовался Ярик. – Вот это я понимаю, а то изображают крылатых птенчиков с молитвенно сложенными ладошками и возведенными горе глазками, не поймешь, парень или девушка. А тут настоящие воины, такие спуску не дадут. Конкретные ребята, доспехи, мечи, просто блеск!

– Здесь изображена сцена низвержения с неба темных ангелов вместе с их предводителем, как описана она в Откровении Иоанна Богослова. «И произошла на небе война. Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе», – процитировал Веренский. – Ангелы-воители из войска Михаила всегда на страже, всегда борются со злом и темными ангелами – демонами.

– Надо же, какие премудрости вы знаете, – уважительно заметил Ярик. – А я в богословии ни бум-бум. Да и зачем эти сказки современному человеку? Однако о войне красиво написано, впечатляет!

– Моя библиотека к вашим услугам, есть и религиозная, и научная, и популярная литература. Найдете много интересного по любой теме.

– А что, времени навалом, воспользуюсь обязательно.

Максим продолжал рассматривать фреску.

– Поразительная живопись, – высказался он, – кажется, художник старался придерживаться канонов, принятых в изображении библейских сюжетов, но собственные чувства взяли верх: движение и экспрессия преобладают в картине. Взгляните – ангел на переднем плане с занесенным мечом, сколько в нем мощи, огня, он весь так и дышит боевой отвагой. Сразу становится ясно, что ни один демон против него не устоит. Эх, сделать бы хороший снимок!

– Все отснято специалистами, Максим Евгеньевич, скопировано художниками, занесено в реестры шедевров церковной живописи. У меня есть репродукции, могу одну подарить вам.

Максим обрадовался, сцена небесного сражения его несказанно притягивала, будоражила воображение, пробуждала возвышенные чувства, как исполненное романтической героики музыкальное произведение. Неуловимой струйкой творческого предчувствия возникла тема, стала шириться и постепенно разрослась в грандиозный поток. Максим оцепенел на время, захваченный неслышимой для других полифонией, и пожалел, что спутники вырвали его из мира музыкальных грез.

* * *

В дом они вернулись одновременно с Силой Михалычем. Тот показался в конце подъездной аллеи – его без труда можно было узнать издали по уморительной походке. Казалось, он плохо справлялся с собственным весом и делал резких усилий гораздо больше, чем требовалось для передвижения.

– Блошиный цирк, – проворчал Ярик. – Знаешь, Макс, я готов терпеть твои закидоны, только объясни, бога ради, чем тебя очаровал этот циркач.

– Ярик, ты не поймешь. Долго объяснять, а времени, похоже, в обрез. С прозвищами поосторожней, Михалыч не такой добряк, каким представляется. Или хочешь в другой раз шмякнуться?

– Да уж сообразил, что мужичок не прост. Макс, ты ему не верь насчет воровства, парень напраслину гонит. – Максим посмотрел на него и беззлобно усмехнулся. – Ну хорошо, признаюсь, было дело, но провалиться мне на этом месте, если я тащил для себя. Хочешь, по копейке отчет представлю? Опять же на Веньку и Ляльку прорва деньжищ ушла, на баб не напасешься, сам знаешь…

Он замолчал, так как подошел Сила Михалыч.

– Где это вас носит, милейший, позвольте полюбопытствовать? – спародировал его манеру речи Максим. – Эге, Михалыч, да на тебе лица нет. Случилось что?

– Пойдем, Максим, нам надо торопиться, довольно прогулок. К тому же погода портится, лучше укрыться в доме.

Мужчины посмотрели на небо. Над головой было ясно, но с севера подбирались полчища туч, словно миллионы черных когтей цеплялись за небесную твердь и наползали сплошным клубящимся фронтом, уже слышался предостерегающий рокот в недрах гневного нашествия.

– Сейчас как вдарит! – поежился Ярик. – Бежим скорей, я с детства грозы боюсь.

Не успели дойти до крыльца, как в округе потемнело, воздух стал вязким. Сверкнула молния, прямо у дома оглушительно треснул разряд. Ярослав охнул и с облегчением захлопнул за собой входную дверь.

Начался ливень, сопровождаемый яростными раскатами грома.

– Что, Михалыч, мне уже надо приступать? – спросил Максим, когда вся компания собралась в гостиной. – Может, выпить коньяку для храбрости?

– Нет! – жестко отрезал Сила Михалыч. – Нельзя туманить ум в важном деле.

– Слушайте, а все-таки кто-нибудь объяснит мне, что здесь происходит? – возмутился Ярик.

– Действительно, Леонид Ефимыч, – поддержал Максим, – вы так и не закончили свою историю. Как вы умудрились довести инструмент до такого состояния?

Веренского передернуло: было очевидно, что воспоминания для него мучительны. Тем не менее он занял свое кресло и продолжил прерванный рассказ:

– Я упоминал, что в конце книги граф Веренский разместил две музыкальные пьесы собственного сочинения. Граф серьезно увлекся черной магией. Причиной, очевидно, послужил тот факт, что его одолевал призрак Дарьи. То ли дух самоубийцы не мог успокоиться, то ли виновника ее гибели мучили галлюцинации, но в книге приходы умершей граф описывал как реальные события. В стремлении избавиться от назойливого привидения граф не придумал ничего лучшего, как отправить бедняжку навсегда в потусторонний мир самостоятельно и так, чтобы вернуться несчастная больше не смогла. Он заинтересовался оккультными науками. Постепенно граф увлекся настолько, что стал проводить собственные изыскания. – Веренский прервал устный рассказ, чтобы прочесть еще одну выдержку из скопированного текста. – Послушайте, что пишет граф дальше: «С незапамятных времен шаманы и маги использовали силу слова и звука. Они знали, что разные слова имеют разную силу и, помимо значения, немалую роль в воздействии слова играют составляющие его звуки. Сочетание звуков в слоге, частое их повторение, ритм, напор, все может привести к хорошему или бедственному результату. Слова, служащие заклинанием, выбираются магами по этому принципу. Это навело меня на мысль, что определенное сочетание музыкальных звуков также должно оказывать различное воздействие на все, что нас окружает. Я стал экспериментировать со звуком, вот когда пригодилось музыкальное образование, обеспеченное мне незабвенной матушкой…»

– Довольно! – прервал его Михалыч. – Чтение займет слишком много времени. Если вкратце, то дело обстояло так: графу удалось создать магическую пьесу с помощью злосчастного пианино. Предварительно посредством заклинаний он вложил в инструмент магические свойства, необходимые для осуществления задуманного.

Примечательно, что в дальнейших записях упоминаний о Дарье нет. Либо дух страдалицы успокоился, либо граф, всецело увлекшись своей идеей, забыл совершенно о побудительном мотиве, как о несущественном обстоятельстве, перед лицом открывающейся бездны. Бедная Дарья, она ничего не значила для графа – ни живой, ни мертвой.

Пьесу, открывающую дверь в потусторонний мир, граф записал в книге. Однако, пробив брешь в гибельное пространство, надо было как-то еще ее закрыть. Тогда он пишет вторую пьесу.

Я обращался к архивам и материалам краеведческого музея. Из разрозненных сведений, мне удалось установить, что обедневшее к сороковым годам девятнадцатого столетия семейство Веренских внезапно и необъяснимо разбогатело. Однако сам граф в скором времени застрелился. Причины мне выяснить не удалось, но, проследив генеалогическое древо, я выяснил, что любимица графа, его младшая дочь Аделаида, исчезла в возрасте восемнадцати лет незадолго до самоубийства отца.

– Мне все-таки непонятно, – вмешался Максим. – Допустим, что трагические события произошли из-за того, что графу удалось осуществить свой преступный замысел. Зачем же он оставил книгу, почему не уничтожил оба компонента – книгу и пианино?

– Дорогой Максим, тебе незнакома честолюбивая гордость ученого, открытие было его детищем, плодом кропотливого труда, выстраданным и взращенным, уничтожить его он не мог. Он спрятал книгу в надежном хранилище так, чтобы темные силы не могли до нее добраться, – в святом месте, сознавая всю опасность сохранности ключа в неведомое, но с тайной надеждой, что когда-нибудь его труд будет найден и оценен потомками и имя великого магистра прославится в веках. Как часто тщеславие ученого пересиливает благоразумие.

Михалыч печально вздохнул и положил руку на плечо Максиму:

– Пора, друг, остальное обсудим позже.

Они пошли вдвоем сквозь все здание, Михалыч продолжал давать наставления, а у Максима рос страх в душе, словно ему предстояло обезвредить мину, но как это сделать, он не представлял.

– Ты сказал, что в книге есть вторая пьеса. Почему Леонид Веренский не закрыл врата? Ведь, судя по всему, его предку это удалось.

– После, после, Максим, сейчас уже некогда. Веренский поведает нам обо всех событиях, но не сейчас.

У комнаты, где стояло зловещее пианино, Максим остановился, собираясь с духом.

– Главное, настройся, как я говорил, – напутствовал Михалыч. – Освободись от посторонних мыслей, открой душу великому, внимай совершенству, тогда все придет само. Ты должен быть один, поэтому в помещение я не войду, но буду неотлучно находиться здесь, за дверью. При малейшей опасности сразу вон из комнаты, запомнил?

Максим кивнул. Массивная дубовая дверь издала пронзительный ржавый скрип, когда он вошел; казалось, все в этом кабинете было пронизано отвратительными звуками. Максим задохнулся на миг при виде пианино. Все его существо в который раз взбунтовалось, ноги налились свинцовой тяжестью. Пересиливая себя, он с огромным трудом сделал несколько шагов к инструменту и опустился на банкетку.

Кто-то, должно быть Веренский, положил нотную тетрадь и карандаш на столик. Так было предусмотрено, чтобы записывать новую пьесу. Здесь же заботливый хозяин оставил графин с водой и стакан.

Ощущая мучительный гнет во всем теле, Максим поднял крышку, установил тетрадь на пюпитре.

– Совершенную гармонию… – пробормотал он. Во рту пересохло, руки плохо слушались. – Ладно, держись, старик, – сказал сам себе и взял первую ноту. Вздрогнул, зажмурился, услышав звериный крик. Еще одна нота – очередной дикий вопль. Все у Максима внутри оборвалось, в мозг словно впились гвозди, и таких гвоздей, игл, раскаленных стрел было предостаточно в этом пианино.

Он выпил воды прямо из графина, клацая зубами о стакан. Попытался успокоиться. Ничего, ничего, любой звук должен с чем-то сочетаться, не бывает такого, чтобы не нашлось в лад. Звук не может быть гармоничным или негармоничным сам по себе, лишь соотношение одного звука с другим создает гармонию или диссонанс.

Стиснув челюсти, он стал исследовать каждую клавишу по отдельности, потому что каждая скрывала в себе разнообразные крики, стоны, рыдания. Обнадеживало то, что звуки при разной окраске имели одну высоту в соответствии с клавишей. Непостижимым образом возник магический симбиоз голосов и пианино, голоса были привязаны к клавиатуре и лишены свободы модуляции, то есть перемещения в другую тональность. С другой стороны, громкость звука не зависела от силы удара, даже самый легкий контакт порождал необузданный рев.

Промучившись с час, Максим понял, к своей огромной радости, что в страшном инструменте существует некая закономерность. Например, ля первой октавы при первом касании издавало самый интенсивный звук, затем, словно постепенно выдыхаясь, звуки слабели, нисходя до чуть слышного роптания.

Вот этот хриплый звук малой октавы – невыносимо отталкивающий, но если взять одновременно си-бемоль первой, дождаться жалобного нежного стона, одного из многих звуков, подвластных клавише, получится странное, но интересное созвучие. Хриплый звук усиливает печаль, но не создает диссонанса. А первый, отчаянный, надо отдать в созвучие пятому по очередности ми из второй октавы. Значит, главное – распределить звучание так, чтобы добиться максимальной совместимости. Задача практически невыполнимая, вот тут пианисту пригодятся его феноменальная работоспособность и упорство.

Да, он создаст реквием, в нем будет бездна трагизма, отчаяния, временами яростного напора, последнего призыва, проблеска надежды и жажды жизни, в нем будет сложная гамма чувств, рожденная живыми голосами, но какофония уступит место слаженному хору. Сами того не подозревая, бесплотные голоса будут петь – да так, что мир содрогнется от восторга.

Он схватил карандаш и записал первое созвучие на нотном стане. Придется разработать дополнительные значки, нумерацию каждого оттенка, иначе можно запутаться. Начнется пьеса в любом случае с диссонанса, пианино надо разыграть, запустить чередование ужасных звуков, но дальше… дальше польется настоящая музыка, и это будет великой победой таланта и силы духа над гибельным хаосом, порождением зла.

Максим работал и не замечал, что в комнате становилось все холоднее. Из-за плинтусов, из щелей, из-под мебели тонкими струйками потянулся морозный пар. На каждый удачный аккорд, словно в раздражении, выбрасывалось облачко сизого пара, но Максим был настолько поглощен своим занятием, что не ощущал, как леденеют ноги.

За три часа работы ему удалось создать с десяток созвучий, но нервная нагрузка была чересчур велика, он вынужден был прерваться, и лишь тогда понял, что почти не чувствует ног. Он был измотан до крайности, у него кружилась голова, подкатывала тошнота к горлу; он едва доковылял до двери и буквально вывалился из комнаты на руки Михалычу.

Толстяк оказался неожиданно силен и не дал молодому человеку упасть, тут на под могу подскочил Ярослав; Максима отнесли и положили на диван все в той же гостиной.

– Тетрадь, заберите нотную тетрадь, – тревожился Максим.

– Тетрадь у меня, – успокоил Веренский. – Что это, Максим Евгеньевич? Диковинные обозначения, я мало что понимаю в вашей записи.

– Михалыч, ты внушал мне, что надо отрешиться от себя, стать одним целым с вселенской симфонией… но ты не знаешь, чего требуешь. – Максим пока не мог обуздать дыхание, голос его прерывался. – Вот полюбуйся, сколько технических барьеров, мало того, мне приходится вести счет, как тренеру с секундомером, забудешься тут.

Михалыч посмотрел на исчерканные строчки:

– Я в этом ничего не понимаю, у меня другая специальность. Забудь на время о нотах, тебе надо отвлечься сейчас, поспать. А вы ступайте все, ступайте, – погнал он присутствующих. – Дайте человеку отдохнуть.

Он взял шерстяной плед и хорошенько укутал парня – того трясло от холода.

Максим, отдаваясь хлопотам Михалыча, почувствовал, как сердце успокаивается, глаза слипаются. Ему почудилось, как накануне, что воздух густо потек прозрачными волнами, подхватил его и начал приятно укачивать. Он думал, что задремал, но в действительности проспал крепким сном больше двух часов.

Проснулся Максим посвежевшим. В комнате никого не было, кроме Михалыча. Тот сидел в дальнем кресле у раскрытого окна. По-видимому, сидел так давно, без движения и без какого-либо занятия.

Дождь прекратился; с омытых, сверкающих листьев клена скатывались запоздавшие капли и грузно шлепались на подоконник. В густой кроне уже голосила птаха, защелкала вторая. Максим улыбнулся: все давящее, мрачное ушло без следа. Он встал, до боли потянулся всеми мышцами, затем подошел к белому роялю. Легко пробежался пальцами по клавишам, словно проверял, нет ли и здесь порчи. Струны отозвались чистым, мелодичным звуком. Максим радостно засмеялся: после страшной клавиатуры пение струн отлично настроенного инструмента казалось ему возвращением к светлой, прекрасной жизни.

– Говори, Михалыч, что тебе сыграть. Концерт по заявкам, исключительно для одного слушателя. Ах да, ты не по этой специальности. А кто просил сыграть Шопена? О музыке красиво говорил? А, Михалыч? Ты, случаем, не прикидываешься незнайкой?

– Каждый должен делать свое дело, – спокойно возразил тот. – Ты музыкант, а я…

– Ну-ну, кто ты? Что замолчал? Колись, Михалыч, а то я теряюсь в догадках.

– Я… твой друг. Сыграй что-нибудь из Рахманинова. Ты ведь славишься исполнением Рахманинова.

– Тогда пошли в зал. Я видел там концертный «Стейнвей». А что, Михалыч, – расспрашивал он по пути в залу, – Веренский еще в состоянии исполнить фортепианную пьесу?

– Я запретил ему играть. Это фикция, как искусственные цветы, нет, много хуже, те не имеют запаха и не источают любви, как живые, а его музыка – сладкая ложь, гибельный обман. Кажется, она чарует, в действительности разрушает, как замедленный яд, как наркотик, который дарит блаженство, но верно ведет к смерти.

– Неужели можно сотворить такое из произведения великого композитора?

– Конечно! Важно, что вкладывает исполнитель в произведение, даже если оно написано гением. Музыка – огромная сила по воздействию на внутреннюю сущность человека. Вспомни, что пишет граф Веренский в своей теории звука: мысль, направленная на любой объект, является жизненной силой, одновременно ее можно назвать вибрационной силой. Тело человека – живой резонатор. Тот, кто снабдил Леонида Веренского искусственным мастерством исполнения, передал ему многое – недоброе, незримые волны разрушения, а лжевиртуоз как проводник разнес губительную вибрацию посредством звука чуть ли не по всему миру, ведь куда только он ни ездил с гастролями.

– Я понимаю, о чем ты говоришь. Сам размышлял о том, что музыка, находя отклик в душе человека, скорее всего, попадает в такт и ритм с его духовной сущностью и потому имеет такое огромное воздействие.

– Заметь, не только с духовной, но с психической и физической. Поэтому музыка может быть как благом, так и грозным оружием.

Я уверен, много вреда принесли концерты тщеславного исполнителя, вреда скрытого, неопознанного. Тот, кто занемог и тихо угас от вполне известной болезни, не мог предположить, что причиной тому заезжий пианист.

Они вошли в обширную залу, их голоса отдавались эхом в помпезном помещении, хранившем воспоминание об уездных балах.

Михалыч занял зрительское место на антикварном стуле с высокой спинкой. Максим встал у рояля лицом к единственному зрителю и с шутливой торжественностью объявил:

– Сергей Рахманинов. Соната номер два!

Затем сел за рояль, сделав движение, будто откидывает фалды фрака, и начал играть.

С первых же тактов он, как обычно, унесся в иное измерение, сросся с инструментом, стал с ним одним целым; не рояль звучал, не струны пели, послушные пальцам пианиста, а все существо Максима отзывалось каждой клеточкой, он пропускал звуки через себя и становился чувственным излучением, пульсаром страстности и нежности, пылких исканий и мучительных надежд, он был музыкой, красотой, парящей во Вселенной. Сейчас исполнение любимого произведения было для него отдохновением, терапией измученной, травмированной души; искаженная реальность обретала стройные формы; изуродованное, подвергшееся надругательству звучание фортепиано таяло без следа в глубоких голосах басовых струн, в хрустальной россыпи оживших молоточков.

Какое это было наслаждение!

Когда отзвучала последняя нота, в разгоряченное лицо пианиста резко пахнуло ветром, какой-то шум, нисколько не похожий на привычный всплеск аплодисментов, раздался у него за спиной, будто стая крупных птиц снялась по команде вожака.

Как, опять?! И здесь не выдержать желанной тишины!

Максим обернулся. Большой зал был по-прежнему пуст, но в помещении еще ощущалось движение необыкновенно свежего воздуха. Михалыч сидел на том же месте, опершись локтем о колено, и задумчиво водил по подбородку кончиком белого лебяжьего пера.

Максим обошел зал, озираясь по сторонам:

– Михалыч, я слышал непонятный шум. Откуда сквозняк при закрытых окнах?.. Да-а, усадебку отхватил себе Веренский – с паранормальными явлениями, девушки приходят ниоткуда, потом бесследно исчезают, летает кто-то, я уже не говорю о пианино. – Он поднял с пола большое белое перо, такое же, как в руке у Михалыча. – Ты что-нибудь видел?

– Видел? Нет, я превратился в слух. А если и был здесь кто-то еще, то лишь затем, чтобы тебя послушать. Играешь ты божественно, и это неоспоримо, даже если я ничего не смыслю в музыкальной грамоте.

– Правда? Тебе понравилось? – заулыбался Максим. Он сам не мог понять, по какой причине ему, избалованному успехом и поклонением публики, высокими оценками авторитетных критиков, особенно важна была похвала смешного, никому не известного Михалыча.