Текст книги "Злейший друг"

Глава 7

У Авдеева в доме царило печальное затишье. Все спокойно, но страшно. Очень грустно. Если соль потеряет силу – чем исправить? Как сделать соленою?…

Значит, он собирается принять дикое предложение Никольского? Олег удивленно остановился: как-то слишком просто и легко он добрался до финала. До логического завершения жизни, пожалуй, еще далековато. Или как раз до логического он уже добежал?

Его должны застрелить в самом финале… Кто же будет стрелять? Обыкновенное убийство, а закон суров и безжалостен. Что думает по этому поводу Сергей Борисович? Олег набрал номер его телефона.

– Я знал, золотой, что ты позвонишь, – загудел Шар. – Опасаешься за мою судьбу? Думай лучше о своей, она сейчас в твоих руках. В конце концов, я не очень понимаю, зачем тебе совершенно бессмысленные пятнадцать, ну, двадцать лет впереди. Как ты планируешь их прожить? Если точно так же, как живешь сейчас – с милой Милой и классически-нудным Грибоедовым на сцене, – то твое дело дрянь! Ты даже детей со своей красавицей нарожать не сумел! Что оставить-то собираешься? Я предлагаю тебе главное – славу! Да какую! Думай! Думай дальше!

Олег медленно опустил трубку. Зачем ему слава? Тем более после смерти… Слава нужна живым, чтобы ощутить ее, ей порадоваться и насладиться, а иначе для чего? А он, оказывается, корыстолюбив, тщеславен и мелочен. И никакое искусство ему не нужно – только почет да признание современников. И театр для него, и кино – только способ получать деньги, но не радость, не призвание, не любовь. Он и во ВГИК рвался, чтобы увидеть восхищение в женских глазах. Чтобы услышать восторженные овации зрительного зала. Всякая белибердень… А если так… Если так, Шар целиком и полностью прав: зачем Авдееву еще пятнадцать – двадцать лет бессмысленного существования? Лучше уйти немедленно… Со славой или без… Но первое предпочтительнее.

Он давно подумывал о том, что театр надо оставить ради кино – времени на то и другое не хватает. Но интересных ролей на экране тоже не густо, особенно теперь, во времена кризиса, когда не разбежишься. Значит, бери, что дают, и не заикайся о большем. А заикнешься – получишь по лбу.

В принципе ему сейчас страшно повезло: не откажись столько народа играть у Никольского, Олегу никогда не видать бы этой роли. Но зачем она ему? Чтобы умереть… Вывод интригующий. Роль ради смерти. Но и жизнь тоже ради нее же, которая с косой. Какой абсурд… Шар загнал Олега в беспросветный логический тупик, психологический лабиринт, из которого нужно выбраться всеми правдами и неправдами.

– Мила, ты хочешь быть вдовой?! – крикнул Олег.

МК странно замешкалась с ответом.

– Идиот, – неуверенно и тихо сказала она.

– Это не оправдание, но объяснение, – вздохнул Олег.

Значит, против такой возможности жена не слишком возражала. Кто же претендует на место Авдеева? Скорее всего, тот высокий шатен, похожий на молодого Ричарда Гира. Он вполне ничего. Или полноватый лысеющий блондин с наглой, но очень красивой рожей. Кажется, банкир.

За судьбу МК беспокоиться не стоит. Она сама себя прекрасно обеспечит и никогда не пропадет. О чем же ему печалиться? О себе? И вовсе пустое: собственная жизнь Олега не волновала, не тревожила. Такая, какая есть. Поскольку никакая. Найти другую он пробовал, но не получилось. Шар предложил ему выход. Странный, конечно, на первый взгляд, но все-таки выход, и далеко не ужасный. Да чем он так уж плох? Наоборот, почти блестящий. Наверное, о подобном можно лишь мечтать, на него можно только надеяться, не принимая всерьез собственных надежд. Олег снова снял трубку и позвонил матери.

– Ох, Олежек, как хорошо, что ты вспомнил обо мне! – обрадовалась она. – Я так плохо себя чувствую: радикулит разыгрался, давление все время скачет! И слабость к вечеру. Погода отвратительная, с утра солнце, к вечеру тучи, обещают похолодание. А на столе у меня просто аптека. Ты бы заехал как-нибудь, посидел, я редко тебя вижу. Да, еще ты говорил, что у Милочки есть знакомая массажистка – мне очень нужен массаж. Только это, наверное, дорого… Может быть, ты заплатишь? У тебя недавно была какая-то большая работа в кино.

– Да, конечно, я заплачу, – вяло согласился Олег.

МК, правда, почти все деньги за его последнюю работу ухнула на шубу, но зачем матери об этом знать?

– Еще хорошо бы договориться с врачом, чтобы выписывал льготные рецепты, – продолжала мать. – У них там теперь такие ограничения на лекарства, просто ничего нельзя получить бесплатно.

– Ну, положим, так уж и ничего… – попробовал возразить Олег.

– Да, ничего! – стала раздражаться мать. – Здравоохранение никого не охраняет. Ты не понимаешь, потому что молодой и здоровый!..

– Все это ненадолго, – сообщил Олег и поспешил ввернуть главное: – Мама, Никольский предлагает мне главную роль в своем фильме. Но с одним нехорошим условием…

– Я всегда знала, что ты у меня талантливый мальчики обязательно пробьешься! – заявила мать, не обратив внимания на последнюю фразу. – Значит, ты скоро уедешь на съемки? За рубеж? Вот там ты и сможешь купить мне лекарства! Я составлю тебе подробный список.

– Да, конечно, – согласился Олег и не слишком вежливо распрощался.

Мать могла говорить долго, почти бесконечно, но тема разговора менялась редко. В последнее время она стала мало интересоваться жизнью и делами Олега, сосредоточившись на самом главном: на себе. В сущности, мать была совершенно права – чем еще должен увлекаться человек, как не собственной личностью и здоровьем? Разве есть что-нибудь более важное и ценное? Где у человека чешется, он сам знает. Значит, его собственная личность… Что он такое? Олег не понимал. МК тем паче. Мать тоже. Друзья? У него не было близких друзей. Так, приятели, коллеги… Последние в основном его ненавидели за роли, за успехи и втайне ожидали, когда же Авдеев, наконец, сорвется, провалится, когда ему перестанет везти – ведь он на самом деле ничего собой не представляет. Увы, они, кажется, правы. Он ничего не представляет собой, хотя кое-чего добился. Но это все мимолетный, сиюминутный успех, который легко обесценивается быстротекущим временем.

Олег взял в руки сценарий и стал читать – медленно, не торопясь, повторяя про себя каждую фразу. И вдруг понял, что раньше читал сценарий сикось-накось, не осмысливая сути. А она в том, что герой – известный артист, всю жизнь в опасных сценах работающий с дублерами, – абсолютно неожиданно для всех решает выполнить рискованный трюк самостоятельно – и погибает… Написано про него. Один-единственный трюк самостоятельно… Но почему он должен умирать?! Зачем?! Только для того, чтобы сняться у Никольского? Да это же сумасшествие!

Олег отшвырнул проклятый текст. Чтобы сняться у Никольского… И получить мировое признание, которого он уже не увидит и не почувствует… Ему так необходима слава? Конечно, необходима… Очень нужна… Но чтобы ради нее умереть?… Ради искусства – понятия абстрактного и неодушевленного… Жизнью можно жертвовать ради близких: жены, матери, детей… Ради друзей. Но ради кинопленки…

Шар загнал Олега в замкнутый круг, в клетку собственных мыслей и воспоминаний, от которых теперь не избавиться. А избавиться хочется. И немедленно. Олег опять взял трубку и услышал голос МК. Она с восторгом верещала подруге в отводную трубку:

– Сергей Борисович выбрал его на эту роль из множества претендентов! Олег уже прошел все кинопробы и утвержден! Скоро съемки! Это будет необыкновенный фильм о нашей современности. Такой острый, такой яркий! Ну, ты сама знаешь почерк Никольского. И Олег в главной роли!

Авдеев осторожно опустил трубку. И он в главной роли… Она сейчас – самая главная на земле: роль человека, решившегося на последнее слово и сознательный уход на отчаянно высокой ноте, взятой без фальши. Шар предложил ему именно такую роль. Никто на нее не отважился: ни Слепцов, ни Бояринов, ни даже великий Збарский. Этот, говорят, послал Никольского матом. Хочет жить. Со славой. Да он и умрет со славой. Хотя кто знает… Время не стоит на месте. А молодое поколение next больше любит смотреть на Квентина Тарантино и Джеки Чана.

Шар задал ему непосильную задачу. И всем остальным, что были до него, – тоже. А может быть, никто из них и не боялся умереть – в конце концов, рано или поздно все равно придется. Дело не в этом. Они просто не сумеют выложиться до конца, сыграть себя и свою жизнь так, чтобы ничего не оставлять на потом, на завтра, на когда-нибудь… Вот с чем им не справиться. Мэтр выдал чересчур сложное, запредельное задание. И теперь искал человека, который за него возьмется. Без всяких кинопроб.

– Опять звонил Слепцов, – доложила МК. – Интересовался, думаешь ли ты еще или уже отказался. Я не знала, что сказать…

– Мила, а почему ты со мной живешь? – спросил Олег. – Не любишь, но живешь. Обманываешь, но живешь. Твой банкир может обеспечить тебя куда приличнее, чем я.

– У него трое детей, – нервно и честно объяснила МК. – И больная жена. Он порядочный.

– Это не оправдание, но объяснение. А другой, худенький? – не унимался Олег.

– Отстань, дурноватый! – закричала МК. – Я не знаю, кого ты имеешь в виду!

– У тебя так много худеньких? – искренне удивился Олег. – Когда ты только успеваешь их совмещать… Отвези завтра в театр мое заявление об уходе. Я поеду на съемки с Никольским.

– Ты решил… умереть? – с неожиданным изумлением спросила совсем недавно хоронившая его в мечтах Милочка.

– Ну, положим, я как раз решил жить. Если получится. Раз уж мне дали возможность выбирать между настоящей жизнью и тем медленным умиранием, которое я тяну сейчас. Боюсь только, что я вряд ли сумею прожить по-настоящему эти три месяца… Но очень хочу попробовать. А вдруг… Я никогда еще ничем в своей жизни не рисковал. Рвану напоследок. Ты ведь давно одобрила мое решение.

– Олег, – неуверенно, робко спросила МК, – а разве можно жить, точно зная дату своей смерти?…

Олег усмехнулся:

– Я попробую. Вдруг у меня получится… Это такой научный опыт… Никольский обожает экспериментировать над людьми. Иначе он не стал бы великим режиссером. Режиссер – всегда настоящий экспериментатор. А смерть – всего-навсего деталь. Важная и неотъемлемая частичка жизни. Вот и все. Ничего необычного. Зачем делать из этого проблему?

Шар – мудрый человек. До него никто почему-то не додумался до такой простой мысли. Мысль действительно примитивная.

МК молчала, непрерывно разглаживая на себе юбку.

Вероятно, особенность философского отношения к понятию смерти в той или иной культуре в какой-то степени зависит от рода слова «смерть» в языке. Например, у нас в русском смерть – она. И на эту тему сложено немало произведений – от шуток до сказок вроде «Девушки и Смерти». Ничего не поделаешь – дама она у нас все-таки, смерть, и отсюда – особенности ее восприятия. А вот у шведов, вероятно, смерть – «он». Отсюда – смерть в фильме Бергмана метафизически воспринимается иначе: пришел ехидно-мрачный мужик, ну что, типа – сыграем? Иной образ, ничего не поделаешь…

Ван Гог якобы отрезал ухо на спор. Но непонятно, какая же сволочь с ним тогда спорила?! Или, может, спорщик не поверил, что кто-то может и в самом деле решиться на подобное, думал, художник просто шутит, но тот, оказывается, всегда жил всерьез…

Олег встал и набрал номер Никольского. Ответила его жена.

– Сергей Борисович улетел два часа назад на съемки в Штаты. Нет, о вас он ничего не говорил. Сказать по правде, я не знаю, кто будет сниматься в главной роли. Но только не вы. Это точно. Кажется, кто-то из американцев… Сережа давно вел переговоры с Голливудом.

– Что-то случилось? – с тревогой спросила мечтающая стать вдовой МК.

Олег флегматично положил трубку. Недаром он слыл неплохим актером. Интересно, с какой минуты великий режиссер начал его обманывать? Или он лгал с самого начала? А все-таки эксперимент на редкость своеобразен… Сюжет для нового фильма…

– На съемки нет денег, – спокойно объяснил Олег. – Обычная история! Шар отправился их добывать. Так что «умирать нам рановато», а смерть и слава, Милочка, пока просто откладываются. На непродолжительное время.

МК вздохнула. То ли облегченно, то ли разочарованно.

– Тогда я иду варить кофе, – доложила она. Это был оптимальный выход из положения.

Зимой Глеб очень болел. Сердце… Ксения разрывалась между домом и театром. Конечно, недуги даются для очищения души, все это так, но зачем тогда мы молимся, прося об исцелении близких нам людей?

В поликлинике, где они пытались лечиться – пытались, не более! – существовали лишь два варианта диагностики: либо ты патологически здоров и тебе незачем шататься по кабинетам, либо ты уже не жилец и тебе тем более здесь делать нечего, ты явился слишком поздно. Третьего не дано.

Ксении там четыре раза ставили диагноз – рак. Прямо в лицо. Сначала был желудок, потом – рак кожи, затем – гинекология, и в финале – легкие.

Леля тогда каждый раз сходила с ума, отыскивала каких-то феноменальных врачей, таскала к ним Ксению… И каждый раз сидела в коридоре под дверью кабинета, стискивая в ожидании приговора худые руки.

А Лелькины врачи каждый раз хохотали, одна даже перечеркнула диагноз в Ксениной карте.

– Идите домой. Вы что, прямо с вещичками явились? Оперироваться? Нет у вас ничего! Больше не приходите! Искренне вам этого желаю.

Огромные от страха глаза Лели…

И вот жизнь опять трещала по всем швам. Хотя Ксения, в общем и целом, сгруппировалась, как говорят прыгуны и прочие парашютисты. Собрала все силы, которых у нее давно не было… собрала… а что там было собирать? Но пыталась – жизнь учила и заставляла. Да все равно… Ксения держится-держится, но как нахлынет тоска и такая безумная растерянность перед нестроением жизни, что передать невозможно…

– Что нужно, чтобы кадр у меня в камере не раскачивался сверх меры? – пробормотал Глеб.

– Две вещи: не волноваться и вовремя похмеляться.

Глеб глянул мрачно. Усмехнулся.

Вечно пьяный, но парень славный.

Он действительно стал много пить. Домой приезжал поздно. Или вообще не приезжал. Звонил: дела, работа, друзья… Сегодня не жди.

Часто бормотал какой-то совершенно дурацкий стих. Сам, что ли, сочинил? Ксения не интересовалась.

 
Каждый старается употребить,
Каждый стремится вдыхать или пить.
Пьют даже те, кто сидит на горшке, —
Стукнуло чтоб по безмозглой башке.
 
 
Пьют дихлофос и вдыхают бензин,
Или бегут за бухлом в магазин,
Или мотают БФ на сверло,
Иль самогон гонят власти назло.
 

Они вошли в практическую фазу разъединения. Опять разрыв и разлад… С одной стороны – это освобождение от жизни в непотребстве и постоянном грехе зла, с другой – похороны надежд на человеческую старость. Но в любом случае – некая брешь в стене, загораживающей путь души к настоящему бытию. К возможности просто думать о главном, о своем. Ну, посмотрим – что там дальше ее ждет – там, за поворо-отом, там, за поворо-отом, тра-ля-ля-ля ля-ля. Или за горизо-онтом? Забыла слова…

И нет у Ксении больше душевной энергии на разыгрывание этой антрепризы «семья», когда ее самый подходящий инвентарь – разбитое корыто.

Наверное, это даже хорошо, душе просторнее. И опять Валентин… Все просто, как линейка. Ведь все эти годы, даже в самые тяжкие и мрачные периоды, Ксения любила его, он без преувеличения был для Ксении всем – хотя все эти ее «чуйства» уже давным-давно стали ему, бедному, в тягость. Как, в сущности, странно и удивительно: люди так ждут и ищут в этой жизни любви, тепла, верности, всецелой отданности их интересам и полной преданности во всем, а когда вдруг им это все дается, преподносится, нередко оказывается, что им это напрочь не нужно. Помогало Ксении сознание, что ее совесть перед Валентином и Варварой чиста.

Только все равно на душе лежали такая пакость и тяжесть, что никакие извилины, как ни извивались, не рождали даже обычные слова. Ксения жила в атмосфере постоянной лютой злобы и мрачного холода. Как в ледяном склепе. Какая-то оглушенность и растерянность. Она пыталась сохранить хотя бы психологическую видимость некой устойчивости, потому что подобный климат совершенно парализует и не дает ни думать, ни чувствовать, ни жить. И ведь так она существовала годы и годы – и не понимала сейчас, оглядываясь, как смогла прожить, зачем жила и чем держалась? Славой? Абсурд… Надеждой, наверное. То есть – собственным идиотизмом, ничем другим.

Пиршество лицемерия, которое оборвется вот-вот, и лицо Глеба снова станет ледяной маской… Невеселой, скучной и противной, вроде холодной баранины. Но это чисто биологическая защитная реакция организма. Как организм в основном состоит из воды, так душа в основном – из грехов. Вразуми, Господи…

Жизнь обрушилась в очередной раз, и оставалось лишь гадать, кто погибнет на сей раз под ее обломками.

Окончательно все прояснилось и все оборвалось, когда Глеб неожиданно взялся смотреть один довольно старый фильм с еще молодой Ксенией в главной роли. Смотрел, смотрел…

Ксения вошла в комнату.

– Ты ужинать будешь?

Глеб глянул совершенно отсутствующим взглядом откуда-то из темных подземных глубин:

– А ты, оказывается, очень талантливая…

Изумленная Ксения – неизменная сигарета в зубах – села на диван.

– Что это ты вдруг?

Он смотрел тяжелым, ненавидящим взглядом:

– Ты очень талантливая… Чересчур…

Талант – это как раз тот недостаток, который никто никогда никому не прощает, тем более любимой жене. А зависть даже непримиримее всякой ненависти. Особенно зависть к рядом живущему. Она вообще непереносима.

Ксения встала и пошла в ванную. Одиноко сохнущие колготки… Мерзкий запах затхлой воды…

Заверещал телефон. Ксения взяла трубку.

– Кто? – крикнул из комнаты Глеб.

– Хотели услышать Валеру, пришлось отказать, – пробормотала Ксения.

Неплохой оператор, Глеб не смог пережить мысли, что его жена куда талантливее его. Заболел… Сердце… Превратил свою жизнь в одну сплошную истерику. Ксенина жизнь теперь целиком разыгрывалась в театре и на съемочных площадках.

А в доме, в родном доме, опять началась старая свистопляска, и Ксению словно парализовало, сковало душу. Ее зажало, заклинило. Все плавно и верно вернулось на круги своя, сиречь к тому, что происходило летом и осенью, а также и раньше, раньше, раньше… И стало совершенно ясно: сравнительно нормальная жизнь в их доме возможна лишь при жестком условии Ксениного потенциального творческого умирания и вырождения или болезни, иначе – гуляния по самому краю. Видимо, иначе – не дано. Иного – не дано. Но как-то неохота ей было с этой данностью смиряться.

С некоторых пор Глеб даже есть старался в одиночку, так что и редких совместных трапез больше не наблюдалось. В общем – нормальная советская коммуналка. Безмирная жизнь. Безлюбовная. Из которой теперь не видно никакого выхода. Конечно, тошно, но уже все мозговые клетки, синапсы и прочие нейроны – или как там их? – так устали, что Ксения вечерами сидела тихо-мирно, закрывшись у себя, как-то телепалась за закрытой дверью, и это составляло «семейное счастие». И в своем достаточно зрелом возрасте пришла к оригинальнейшему выводу: семейное сожитие – в неизмеримом большинстве случаев этого добровольного безумия – это гибель. Видит Бог – сколько любви, нежности, души, верности и преданности могли увидеть те мужчины, что были с ней! И вот – бедный ее Глеб, который сумел умудриться превратить их жизнь в этот ледяной дом. Так что перспективы стали теперь совершенно бесцветны, туманны, и никакой противотуманной фарой этой мглы не рассеешь.

Ксения опять впала в глубокий стресс и полную растерянность. В 99,99999 процента случаев брак – синоним одного действия: ты берешь и собственной рукой, вроде бы будучи в ясном рассудке и твердой памяти, вводишь в свой дом обыкновенного врага. Ты посвящаешь его в сокровенные планы, раскрываешься во всем, не оставляешь никаких защитных устройств и в некий день «Ч» обнаруживаешь: ты полностью разоружена и взята в плен. Разлюби твою мать… Такая злоба порой охватывает: снова заболела, рассиропилась, поверила… вроде бы начала душевно приободряться… стала думать и работать – и опять вся эта бодяга! И так все это обрыдло – слов просто нет никаких! Но надо жить. Хошь не хошь – нужно как-то выгребать, пытаться что-то делать. Хотя в пределах квартиры это очень и очень непросто. И, откровенно говоря, не шибко уютно. Вот такая была нынешняя диспозиция, и веры, будто что-то может прийти в нормальное состояние на какой-то ощутимый срок, у Ксении не осталось ни на гран. Очень бы не хотелось озлобиться, очерстветь, огрубеть сердцем. Она старалась, чтобы этого не произошло. Через не могу…

Размышляла: ее семейная жизнь не сложилась потому, что в ней не нашлось христианского миропонимания. Ксения просто не знала, что главный в семье – муж, а жена должна ему во всем подчиняться. В ее семьях она всегда была ведущей. Считала себя таковой. И, как во многих других семьях, у них нередко начиналась борьба за пальму первенства. И дети… Двое детей – это грех абортов. Пусть даже грех прощен, смыт, но все равно остался тяжестью на душе. Горе незабывное… А муж – почему он глава семьи? Не потому, что он мужчина, а потому, что образ Христа, припоминала Ксения. Жена – икона, образ Церкви. И жена должна повиноваться мужу, как Церковь повинуется Христу. Ах, деспотизм! Ах, закрепощение женщины! Да речь не об этом! О первенстве – но в ответственности, заботах и любви. А пока – неверная тенденция умаления роли женщины как супруги и матери.

Как трудно жить на земле… Но никто тебе и не обещал, что будет легко.

После очередной семейной разборки Ксения не выдержала, упала вечером на диван:

– Не могу больше, сил моих нету! Господи, помоги!..

Она лежала так долго-долго, не двигаясь, словно собралась умирать. А потом вдруг вспомнила: совместная жизнь в семье полезна для души. И семейный крест – один из самых тяжких. Почему вокруг столько разводов? Это обычное нежелание и неумение нести свой крест. При венчании дают клятву перед Евангелием и крестом быть единой плотью, брать на себя тяготы друг друга. Венчаются на муки… Многому люди в семье друг у друга учатся: терпению, смирению, любви, заботе о ближнем. Ксения ничего этого не умела. И никогда не венчалась.

Когда-то ее потянуло и в политику.

– Вспышка социальной активности, – иронизировал Глеб. – Если бы ты представляла, как с тобой трудно! Пора мне тебя разменять на две по двадцать в разных районах.

Ксения много писала, выступала в печати, а потом… потом вспомнила: а как же мирность духа? Главный критерий человека… И ей или идти в революционерки, то есть рвать со всеми корнями и основами, любая революция на том стоит, но как дальше дерево расти будет? – или прекращать говорить о политике. Не надо никакой агрессии. Вот икона, и молись за Россию.

Олег прислал по электронке письмо. Бедный мальчик! Он пытался расстаться и расставить все точки над «i». Но получались сплошные новые точки – одно бесконечное многоточие…

«Ксения, я вижу, что-то в твоей жизни явно изменилось. Ты запропала так надолго, как никогда еще не пропадала, и не выходишь на связь. Ну что ж, возможно, ты опять собралась замуж или, наоборот, в монастырь. И то и другое, неплохо зная тебя, – понимаю, не удивляюсь нисколько… Но откликнись, пожалуйста…»

Олег недавно звонил. Подошел Глеб. Ответил очень деловито и совершенно спокойно (Ксения слышала сквозь сон):

– Олег, вы? Понимаете, Ксения сейчас спит. Поэтому, чтобы вы не стали ее врагом, давайте мы не будем с вами ее сейчас беспокоить, а вы перезвоните потом, если нетрудно, хорошо?

Он не ревновал ее к мужчинам, он ревновал к ее таланту, к ее славе.

И задыхающийся шепот в трубке: «Целоваю…»

Когда-то мама часто говорила:

– Меня почему-то преследует один сон, прямо кошмар… Я открываю дверь на звонок, а ты стоишь с огромной сумкой в одной руке и с Митей – в другой. А Маруська впереди. Ты опять ушла от очередного мужа…

Ксения смеялась. И старательно обходила мать взглядом.

А правда, сколько их было в ее жизни… Но вот думала с Глебом упокоиться, остепениться, найти себя…

Какой счастливой она была рядом с ним первое время… Потому что вдруг поверила в невозможное.

Она выросла во грехе. Была на нем просто замешана, как тесто опытной рукой, – кем, когда, для чего?…

– Ты зачем так ноги под партой перекручиваешь? – спросила Натка во втором классе.

Ксения немного смутилась, помялась… Стоит ли все выбалтывать подруге?… А-а, пусть…

– Это очень приятно… Ты попробуй… Положи ногу на ногу и сожми их плотно-плотно… Очень сильно. И почувствуешь… Так хорошо…

Дитя греха…

Сатанинский взгляд отца… Натка тотчас попробовала.

– Здорово… Ты это сама придумала?

Ксения сосредоточенно кивнула.

Сама… Никто не подсказывал… Дитя греха…

– Ты очень талантливая…

И это твой крест… Неси его, Ксения Леднева, по жизни, не сломайся…

– Ты позвонила Олегу? – спросила Ольга.

– Мне некогда, – пробурчала Ксения.