Текст книги "Фонтан бабочек"

Посмотри на себя

Варя расстелила на полу большущее полотно клеёнчатой скатерти с переплетающимися между собой бесконечными рисунками, большую часть из которых они с сестрой уже раскрасили. Девочка взяла фломастеры и теперь не торопясь раскрашивала длиннющего, точно поезд, динозавра. По мере того как динозавр зеленел от её усердия, он становился всё натуралистичнее.

– Страшный какой! – вдруг заявила Варя и отложила фломастеры. И тут заметила сестру, которая ходила по комнате и как-то странно оглядывалась назад.

– А что это ты всё назад смотришь, думаешь, у тебя хвост, что ли, вырос? – спросила она.

– Какой ещё хвост?! – не поняла Стеша. – Это у тебя хвост.

Она снова оглянулась.

– У меня нет, – уверенно ответила Варя, мельком всё же глянув назад, и опять спросила: – Ну если ни хвост, то что ты ищешь?

Рисовать ей уже не хотелось.

– Ничего я не ищу, – буркнула Стеша, – просто хочу посмотреть на себя со стороны.

– Как это – со стороны? – не поняла младшая.

– Не знаю как, не получается! – досадливо отозвалась старшая, ещё раз попробовав извернуться змеёй.

– А зачем со стороны? – не унималась Варя, делать ей было абсолютно нечего, а тут что-то необычное.

– Зачем-зачем! Ты разве не слышала, мама сегодня, когда я кашу есть не хотела, сказала: «Если бы ты со стороны себя видела!»

Мама для Вари была непререкаемым авторитетом. Девочка отодвинула фломастеры подальше и тоже попробовала заглянуть себе за спину. У неё это не слишком получилось, но она наткнулась глазами на зеркало, в котором отражалась она, Варя, в какой-то странно закрученной позе. Это ей совсем не понравилось, ей нравилось, когда красиво, а тут…

– Да… – протянула она, изучая своё отражение, – со стороны не очень…

Стеша, наблюдавшая за сестрой, села рядом с ней на пол и изогнулась, также заглядывая в зеркало. То, что она увидела, показалось ей ужасно смешным, и она расхохоталась. Смеялась Стеша заразительно, расплёскивая вокруг себя радостное возбуждение и наслаждаясь этой своей способностью смеяться, так что через минуту-другую смеялась уже и Варя.

– Ну что это за шум, что вы здесь делаете?

Неожиданно появившийся в дверях дедушка был раздосадован, он только что сел работать, и вот надо же.

– Со стороны на себя смотрим, очень смешно получается, ты тоже можешь… – кое-как выдавила из себя Стеша, не прекращая смеяться.

Дедушка, мельком глянув на детей (ясное дело, им бы только дурачиться), перевёл взгляд на зеркало, но не нашёл в ситуации ничего необычно, к тому же его собственное раздосадованное лицо ему не очень понравилось.

– Вам что, больше заняться нечем?! – спросил он строго, как делают все взрослые, когда не понимают детей.

Варя, тут же догадавшаяся, что сейчас их заставят читать, а ещё хуже – писать, перестала смеяться и попыталась отвести удар от себя.

– Это всё Стеша, ей мама сказала, чтобы она на себя со стороны смотрела, вот она и смотрит, а я так, чуть-чуть…

Дедушка, уже готовый озадачить детей и лишь отыскивающий глазами книгу, которую можно было бы им немедленно дать читать, посмотрел на Варю с недоумением.

– Разве ты не знаешь, что это идиоматическое выражение, так же как и «посмотреть на себя чьими-то глазами». Буквально этого сделать нельзя, – начал было объяснять он, не подумав о том, что перед ним дети.

– Нельзя? – удивилась Стеша, погрустнев. – А что можно?

От непонятных и скучных дедушкиных слов смеяться ей расхотелось.

– Можно? Можно понять, что тот, кто тебе так говорит, тобой недоволен, – сказал он строго, подумал и добавил: – Или наоборот, доволен…

Вероятно, он вспомнил о чём-то для него важном и, оставив детей самим разбираться в ситуации, заспешил в кабинет:

– В общем, не шумите… – предупредил он, обернувшись.

Стеша, глянув на растерянное лицо сестры, так ничего и не понявшей из дедушкиной речи, прыснула было со смеху, но, вовремя вспомнив об опасности, прижала ко рту ладошку, лишь негромко всхлипнув.

– Что делать будем, – унылым голосом спросила сестру Варя, – будем друг на друга смотреть или глазами поменяемся?

Стеша задумалась, предложение было необычным. От недолгих размышлений её отвлекло покрывало, лежавшее на диване, оно подозрительно шевелилось. Младшая тоже стала смотреть на шевелящееся покрывало. Из-под дивана показался хвост, похожий на ружейный шомпол, а потом вылез и весь щенок, тянущий за собой мохнатую от пыли варежку.

– Это же моя, я её в прошлом году потеряла, мама меня тогда ещё ругала! – завопила Стеша и бросилась к щенку отнимать. Тот вовсе не собирался расставаться со своей добычей, намертво вцепившись в варежку всеми своими молочными зубами. Щенок и девочка тянули несчастную варежку в разные стороны и вот-вот могли разорвать её.

– Как тебе не стыдно! – Варя встала с пола, раздумывая, чью сторону в этой схватке стоит принять, и решила поддержать сестру: щенок вчера обгрыз её куклу, а ругали её.

– Видел бы ты себя со стороны! – неожиданно вырвалось у неё. И, ухватив щенка покрепче, она принялась тащить его.

Такой занятой летний день

Что такое для ребёнка день, мне было интересно не потому, что я не знала, как дети его проводят, а то, как они проживают его сами, как воспринимают.

– Ну день… он очень длинный, – Варя почесала голову, думая, что бы ещё добавить, и вдруг выдала: – Только быстро заканчивается, раз – и всё.

– Расскажи, вот, например, сегодня что было.

Девочка посмотрела на меня с удивлением, мол, «сама разве не знаешь, день же – он для всех день». Но, подумав немного, решила всё же рассказать.

– Ну я проснулась, потому что Фидель тянул из-под меня медведя. Медведь играть с Фиделем не хотел, ему в кроватке было тепло, а у Фиделя зубы режутся, он всё рвёт. Я проснулась и стала тянуть медведя к себе. Он мне самой нужен, – пояснила она мне, отвлекаясь от рассказа. – Потом я немножко полежала и посмотрела, как шмель стучится в окно. Шмель был мохнатый и очень гудел, он зачем-то хотел залететь в окно, но не мог. Как в него залетишь, окно же закрыто?! – давала она комментарии по ходу событий, подозревая, что мне не всё может быть понятно. – Я хотела ему помочь, но окно не открывалось. Тогда я пошла на улицу узнать, зачем он стучится. Шмеля не было, он уже улетел. Я поиграла с собаками.

Девочка остановилась, припоминая, что было дальше.

– Потом нарвала травы морским свинкам. Свинки любят одуванчики. Потом я покормила свинок травой и яблоком.

Тут простое перечисление фактов нарушило более яркое воспоминание, обойти которое никак было нельзя:

– Есик схватил самый большой кусок, но я у него отобрала, потому что Пепсик – он больше, и ему больше надо кушать, а Есик – маленький, я дала ему кусочек поменьше. Пепсик съел свой кусочек, а на другой наступил, он всегда так делает, когда есть не хочет. Это понятно, что ещё делать с тем, чего не хочешь? Надо наступить! Потом Есик и Пепсик залезли в домик и стали там маршировать, а домик ходил по клетке как живой.

Варя рассмеялась, вспомнив, как это было забавно.

– Потом свинкам надоело маршировать, они выбрались из домика и опять стали есть яблоки. Хан сначала смотрел, как свинки играют, но ему стало скучно, и он улёгся на диван, я тоже с ним легла смотреть телефон.

Представить, чтобы собака смотрела телефон, мне было трудно, и я уже хотела усомниться, но Варя меня опередила.

– Хан, правда, всё время смотрел в другую сторону, а потом ушёл. Я полежала и пошла за ним. Мы ещё немножко посмотрели телефон. Ну там мультики показывали и ещё собак разных, – тут девочка перескочила совсем на другое и более важное. – Потом Стеша решила печь блинчики. Мы никогда сами не пекли блинчики, только с бабушкой или с мамой, но Стеша сказала, что мы уже большие и тоже можем. Мы всё положили в миску, как нам бабушка говорила, соли, правда, чуть-чуть, соль – она невкусная, а сахара – три больших ложки. И пекли, пекли, пока не испекли пятьдесят блинчиков.

– Ты что, их считала? – не удержалась я от вопроса.

– Нет, но их было очень много, потому что всем хватило, даже Фиделю, Хану и Коте.

Мой вопрос Варю даже удивил, но она продолжила, вероятно, вспомнив, как это здорово – есть блинчики.

– Мы эти блинчики ели со сгущёнкой и ещё с вареньем, они были такие вкусные!

Девочка помолчала, воспоминание о блинчиках доставило ей явное удовольствие.

– Съели, – она вздохнула, вновь осознавая этот факт, – ну и поехали на велосипедах до озера. Стеша на велосипеде не хотела ехать, ей пешком ходить нравится, разговаривать, а я люблю, так быстрее и идти не надо.

Варя уже забыла о блинчиках и увлеклась новым воспоминанием.

– На озере мы чуть-чуть поплавали, а потом дедушка нас кидал в воду, а мы ныряли. Это так здорово! Страшно немножко, но здорово. Потом город из песка строили с башенками. Я прорыла канал вокруг города, а Стеша сделала мостики из палочек. Мы его даже сфотографировали, такой большой и красивый получился. Потом мы обедали, Стеша с дедушкой соревновалась, кто быстрее суп съест. Дедушка быстрее ест, потому что у него ложка большая, – давала Варя пояснения по ходу рассказа, заново переживая всякое событие. – Вот мы у него в следующий раз большую ложку заберём и маленькую положим, посмотрим, кто быстрее съест!.. Ещё мы читали, – это событие было отмечено скороговоркой, вероятно, как незначительное, и ребёнок тут же перескочил к более приятному, – потом ели мороженое. У нас даже два вида мороженого было и ещё варенье из крыжовника. А дедушка мороженое есть не стал, он с Котей в лес пошёл, и мы его порцию разделили.

На этом приятном моменте она опять остановилась и вдруг сделала неожиданный вывод:

– Всё-таки хорошо, когда дедушка в лес ходит. Грибов, правда, мало, но зато погуляет.

Девочка пожала плечами как взрослая и тут же перескочила на другое, пропустить которое было никак нельзя, голос её наполнился энтузиазмом:

– Потом мы гуляли с девочками из домика с голубой крышей. Ходили на тарзанку и к пруду Фиделя купать. В пруду ещё утки живут, которых он боится. Я каталась на самокате, а Стеша – на большом велосипеде с Таней и упала.

Рассказ постепенно замедлялся и вытягивался подобно резиновому жгуту, за который всё тянут и тянут.

– Потом я встретила дядю, который с Султаном живёт.

Воспоминание о Султане несколько оживило рассказ, ещё бы, Султан – алабай едва ли не больше её ростом, не многие решаются к нему подойти, не то что играть.

– Дядя этот меня очень любит и всегда говорит, что, если меня кто обижать будет, чтобы я ему рассказала, он того накажет. Мы ещё с Султаном поиграли, малину поели, она на дорогу выползла.

Девочка вздохнула, вероятно, устав от впечатлений только что прожитого дня.

– Потом нас позвали ужинать. Дедушка обещал почитать и…

Варя заснула мгновенно, как-то удивительно естественно перейдя из яви в сон. Долгий, наполненный всякими делами дачный день закончился, и наступил тихий дачный вечер.

Тайна ночных запахов

Девочка проснулась посреди ночи от какого-то шума и никак не могла понять, где она и что происходит. Комната была чужой, просторной и голой, лишённой индивидуальности, какими бывают гостиничные номера или гостевые комнаты. Окно не было зашторено, и в него заглядывала почти полная луна, точно любопытная соседка, привлечённая чем-то необычным и совершенно забывшая, что это неприлично. Может быть, от её яркого света девочка и проснулась. Свет пересекал комнату наискосок своеобразной светлой дорожкой, выхватывая из ночной темноты отдельные предметы или даже их часть, придавая ей самостоятельное значение и порождая неожиданные образы, которых на самом деле быть не могло. Возле кровати, там, где съехавшее вниз одеяло походило на снежную лавину, стоял неизвестно откуда взявшийся оловянный солдатик. Стоял он по стойке смирно, не шевелясь, хотя было видно по его напряжённому лицу, что он тоже прислушивался к чему-то. На некотором расстоянии от первого, уже в полутени стоял второй, казавшийся от этого неровного освещения одноногим. Ещё дальше поблёскивала каска третьего, которого не достиг лунный свет.

«Кто же выставил этот странный дозор вокруг моей кровати?» – подумала девочка и улыбнулась, догадавшись, кто именно.

– Какой вы странный, – произнесла она, обращаясь к тому, кого в комнате не было, – что могут сделать оловянные солдатики, которые существуют только в вашем воображении или моём сне?

Разумеется, ей никто не ответил, только солдатик принял обиженный вид, точно отнес её слова на свой счёт. Откуда-то со стороны двери возобновился затихший на время шум, похожий на переменчивый шелест деревьев под ветром и дождём. Однако погода была ясной и светила полная луна, изнемогающая от любопытства, она никак не могла протиснуться в узкое для неё окно комнаты.

– Ладно, придётся встать и посмотреть, что там происходит, – решила девочка и, откинув в сторону одеяло, встала, едва не наступив ещё на одного солдатика, до которого свет луны так и не добрался.

Дверь не была заперта, и она выглянула в коридор. Там что-то клубилось, точно маленький многоцветный фейерверк, запертый в коробочке, – один цвет перебивал другой и тут же не то поглощался, не то затмевался другим. Однако это не были цвета в том смысле, как их обычно понимают, это были запахи, сменяющие друг друга, сливающиеся, перебивающие один другой, и так без конца. Они, эти запахи, были столь разными, что непонятно было, как они все уживаются в таком небольшом пространстве. Резкие и нежные, вызывающе крикливые и почти робкие, горьковатые и приторно сладкие, душные и свежие, точно воздух после дождя, – они противоречили, дополняли друг друга, ссорились и вели себя так, как ведут обычно малознакомые люди, оказавшиеся в тесном помещении. Единственное, чего они не делали, так это не исчезали совсем.

Девочка старалась понять, откуда эти запахи взялись и чего они, собственно, хотят, зачем толкутся в пустом холле, где нет ни одного цветка, ни одного растения, кроме искусственной пальмы в углу, к тому же ещё и изрядно запылившейся.

– Нет, вы представляете, мой хозяин решил спутать все карты, теперь он пользуется ещё и другим одеколоном, когда идёт на свидание! Видите ли, его девушке мой аромат не нравится, а ведь я честно служил ему двадцать лет! Я сделал из мальчишки мужчину!

– Ты слишком резкий, девушкам такой не нравится, – перебивал его, должно быть, тот счастливец, которого предпочитали девушки.

– То ли ещё будет, – накатывал на ссорящихся запах дешёвого трубочного табака, принадлежащий старому холостяку из тридцать второго номера, – женщины непостоянны: сегодня им нравится одно, завтра – другое. Вот мы с хозяином прекрасно понимаем друг дуга без этих вертихвосток.

– Кого это вы называете вертихвостками? – вступились за дам, в высоком смысле этого слова, сразу три аромата – ландыша, фиалки и сирени, испокон века составлявшие основу всяких женских духов.

– Не нападайте на него слишком рьяно, он где-то прав, этот табачный запах, хотя я его терпеть не могу, – вступил в перебранку аромат апельсина.

– Да-да, да-да, – вторил ему более нежный и менее выразительный запах мандарина, – мой чудесный аромат, плывущий над садами Альгамбры и Кордовы, моя хозяйка предпочла поменять на запах дурящего голову нарцисса, и всё из-за небритого типа, от которого несло туалетным мылом и хвоей, точно от лесоруба.

От волнения аромат мандарина размывало, точно туман под лучами солнца, и он против своего желания сливался с запахом жасмина, создавая неясный, но волнующий новый аромат.

– Боже мой, какое неприличное откровение, разве так можно распускать себя, вы же стали просто навязчивы, – брюзгливым тоном произнёс несколько тяжеловатый и излишне торжественный для этой неофициальной ночной встречи смешанный запах горящих восковых свечей, ладана и ещё чего-то трудно определяемого, может быть, затверженной до автоматизма вечерней молитвы. Он принадлежал церковному служащему из патриархального ведомства, остановившемуся в тридцать пятом номере гостиницы.

– Девушке надо быть скромнее, а не липнуть к молодому человеку. Я не имею в виду жасмин, с ним всё ясно: кружит голову – и всё. Но вы бы могли ей это объяснить, – обратился запах церковной канцелярии к аромату мандарина.

– Я?! – вскипел тот. – Вы что же, считаете меня ханжой?! Лицемером?! За этим вам лучше обратиться к фиалкам – их ароматом прикрывает свою застенчивость девица из двадцать пятого, но право, ей бы лучше быть посмелее с ароматами, так и старой девой остаться недолго.

– На что это вы намекаете, цитрусовый? Наглый и пронырливый запах, его теперь суют во все духи: «Горькая нота, горькая нота», – негодовал теперь аромат фиалки, нежный и едва заметный среди других, более решительных и оттого явно комплексующий.

– Если уж говорить о горькой ноте, то тут моя правда, – всколыхнулся ветрено-горький аромат полевой полыни, размытый чем-то более мягким, он выражал скрытое разочарование.

– Позвольте с вами не согласиться, – возразил аромат гвоздики, принадлежащий мужскому одеколону, которым пользовался заштатный менеджер, остановившийся в одиннадцатом номере, выходившем во двор, – я значительно горче и насыщенней вас, ветреницы, да и что с вас взять, когда вы служите художнику. Вся ваша горечь – поза, фарс, желание привлечь к себе легковерных поклонниц. Богема, одно слово!

– Это вы называете себя мужским запахом? – возмутился густой хвойный аромат респектабельного господина, случайно попавшего в эту гостиницу и взявшего единственный здесь люкс. – Я победил всех прочих вялых и нерешительных вроде вас, – свысока обратился он к полынному и гвоздичному запаху. Без меня он был незаметен, мог претендовать только на место служащего средней руки. Я привлёк к нему внимание жены директора банка, и вот он уже управляющий. Аромат делает человека, он лепит его образ, запечатлевая его в подсознании окружающих. А чего добились вы для своих господ?! – и аромат нагретой солнцем сосновой хвои от гордости за себя и своего господина набрал силу, начал клубиться, заглушая все прочие, сжавшиеся от смущения и неудобства.

– А я терпеть не могу мою госпожу, – неожиданно заявил незаметный прежде и таящийся в углу аромат мускуса. – Эта лицемерная гидра, моя хозяйка, обманывает и ссорит всех из простого удовольствия видеть, что людям плохо. Она выбрала меня, хотя я и старался спрятаться и быть незаметным на дне хрустального флакона, в котором меня запер арабский мальчишка-парфюмер.

На мгновение все запахи и ароматы затихли, прервав свои ссоры и перебранку. Такое заявление было для них внове, им и в голову не приходило (хотя, конечно, какая у них голова), что можно не подчиняться своему хозяину.

– Что же ты делаешь? – не сдержал любопытства аромат сирени и, поняв, что он невольно оказался на виду, приобрёл густоту и многотональность майского цветения, что означало смущение.

– Я обнажаю её сущность, ведь аромат, который выбрала женщина, и есть её сущность. И вот, когда она больше всего желает быть неузнанной, я проявляюсь, делая её нелепой. Так что её злокозненность становится всем видна, более того, даже смешна. Когда же она намеревается показать свою значительность, я, напротив, прячусь, и она, утратив великолепный ароматический шлейф, который создаю ей я, подобна мальку на мелководье.

– Но ведь она твоя хозяйка, – недоумевал запах кожаного портфеля, чернил и старых книжных переплётов, принадлежавший профессору из двадцать первого номера, приехавшему читать лекции, – в конце концов, она просто может от тебя отказаться.

– Это меня не страшит, я её любимый аромат, и, надо сказать, тоже умею маскироваться, кружа её коварную голову многообразием своих оттенков и фантазий. Я же древнейший из ароматов.

– Ну что касается древнейших, то приоритет должен достаться мне, – высокомерно заметила амбра – царица восточных ароматов, – я вхожу в состав практически всех современных духов, а прежде и вовсе ценилась дороже золота.

– Не знаю человека, который захотел бы использовать тебя в чистом виде, в отличие от меня, например, – задиристо заявил жасмин, обиженный таким пренебрежением к своему аромату. Мало кто поспорит со мной в стойкости запаха.

Девочка, которая слушала весьма необычный разговор запахов из-за приоткрытой двери комнаты, вдруг не сдержалась и чихнула. Такое неожиданное вторжение напугало запахи, и они бросились прочь и растворились бесследно, на то они и запахи. Так что девочке ничего другого не оставалось, как пойти и лечь опять в постель, осторожно перешагнув через расставленных по периметру кровати оловянных солдатиков, поставленных здесь охранять её сон.

Переполошившиеся было запахи тем временем опять собрались в коридоре, теперь они не ссорились, а тихо перешёптывались, боясь быть снова услышанными.

– Её обязательно надо усыпить, – заявил запах горной лаванды, – так оставлять нельзя, люди не должны знать о том, что мы самостоятельны и управляем ими.

– Но она же ребёнок. Кто поверит ребёнку, если он вздумает об этом рассказать, – вступился за девочку благородный лавр, чьим голосом здесь не особенно дорожили, не то что на кухне.

– Ребёнок тоже может нам навредить, – прыснул аромат апельсина, – давайте делегируем пустырник и лаванду навеять ей забывчивые сны и изгладить из памяти нашу ночную встречу.

– Да-да, – зашептали цветочные запахи, – мы тоже можем помочь, закружить её в водовороте наших ароматов, мы это прекрасно умеем, – и они устремились в комнату, где, накрывшись одеялом, лежала девочка и размышляла над тем, приснилось ей странное приключение или же нет.

Цветочные ароматы вместе с лавандой, мятой и пустырником кружились над её постелью, пока наконец ей не стало казаться, что она на даче летом гуляет по солнечному саду, где много-много разных цветов, над ними порхают разноцветные бабочки, сами похожие на цветы. На цветы были похожи и облака, плывущие по небу, и даже солнце напоминало теперь настурцию. И в этом цветочном мире было так хорошо и приятно, что хотелось остаться в нём навсегда. Увы, маленькие оловянные солдатики, честно несущие свой ночной дозор возле кровати, не могли проникнуть в сон и помочь её остаться само́й собой. Утром горничная, пришедшая убрать комнату, застала странную картину: на едва смятой белой подушке лежал бледно-розовый гиацинт, наполняющий всю комнату нежнейшим ароматом первой весенней свежести, а вокруг постели, точно постовые, стояли неизвестно откуда взявшиеся оловянные солдатики.