Текст книги "Фонтан бабочек"

Чтобы птички отдыхали

День был солнечным и ветреным, как часто бывает на Пасху, когда вся природа хочет отчиститься, обновиться. Всё вдруг становится праздничным и радостным. Ветер сгоняет облака, точно грязную пену, небо проясняется, и вдруг открывается вся его глубина, бездонная, незамутнённая, что кажется: вот-вот – и увидишь Бога.

– Бабушка, а Бог – он где, там?

Стеша ткнула пальчиком в синеву неба. Ей три года, мы только что приехали на дачу, внесли в дом вещи и засобирались на службу святить куличи. Ребёнок в нашей суете никакого участия не принимал, девочка просто с интересом наблюдала за тем, что мы делаем. Но когда стали ставить в широкую корзину куличи и укладывать раскрашенные во все цвета радуги яйца, тут уж она не сдержалась, тоже начала собираться.

– Бабушка, а Пасха – это праздник?

Занятая сборами, я кивнула.

– Тогда я платьице надену, – сообщила Стеша, открывая шкаф.

– Посмотри, какой ветер, – не соглашалась я, – да и воздух ещё холодный, всё равно придётся пальто надевать.

– Но его тогда видно не будет, – искренне огорчилась девочка.

Платье ей очень нравилось – белое в цветочек, и ей шло, женщины в любом возрасте это чувствуют. Она немножко подумала, как выяснилось – подбирала неопровержимые аргументы, чтобы меня убедить, и тут же выдала:

– Куличики красивые и яички, а я в пальто?!

– Так все в пальто, – отозвалась я, не особенно задумываясь, в чём, собственно, проблема, и тут спохватилась, а ведь действительно неправильно – в такой радостный день ребёнка огорчать.

– Знаешь что, мы пальто на платье наденем, чтобы ты не замёрзла, а шапку надевать не будем, повяжем тебе красивую косыночку.

Я заранее приготовила белую с кружевами косынку. Косынок современные дети не носят, да и платки давно в прошлое отошли. Стеша с интересом взяла в руки косынку, потрогала пальчиками кружева, провела по ним туда-сюда и с интересом посмотрела на меня: что, мол, дальше?

В церковном дворе уже стояли длинные столы, накрытые скатертями, было многолюдно, в церковь все шли нарядные, с радостными лицами. На столах красовались куличи – от огромных, испечённых, наверное, в кастрюле, до совсем маленьких. Выпеченные из теста агнцы лежали среди разноцветья пасхальных яиц, притягивая удивлённые взгляды детей. Возле столов было шумно, люди скинули с себя груз утомительной повседневности и теперь радостно приветствовали друг друга, обменивались шутками, ждали священника. В церкви ещё шла служба. Я взяла Стешу за руку, и мы зашли. В деревенских церквях есть особая прелесть: лишённые столичного лоска, скромно украшенные, они наполнены такой искренней, почти детской верой в чудо.

Молодой священник, недавно сюда назначенный, заканчивал службу. Разновозрастной хор, сплошь женский, пел… Голоса были несильные, но чистые, точно пасхальное утро за большими, помытыми к празднику окнами церкви. У образов горели свечи, но и в их трепетании чувствовалось радостное нетерпение. Прихожан было немного, церковь заполняли большей частью дачники, пришедшие на службу кто из любопытства, кто повинуясь традиции. Хор вслед за священником с неподдельным восторгом вторил: «Христос Воскресе!»

Женщина, стоящая рядом с нами, поправила платок и, заметив, с каким любопытством на неё смотрит Стеша, улыбнулась ей.

После службы священник вышел в церковный двор святить куличи. Этого момента ждал ветер, прячась за купой церковных берёз. Он вырвался из своего укрытия, как только молодой священник, окунув в святую воду кропило, взмахнул им. Ветер подхватил тяжёлые неповоротливые капли и бросил их в толпившихся вокруг стола людей.

– А-х-х, – выдохнули все присутствующие разом, застигнутые врасплох.

Священник вновь окунул кропило в святую воду и махнул им, намереваясь окропить расставленные на столе куличи, и вновь озорной ветер бросил капли в толпу. И тут произошло чудо: сосредоточенные на важности момента прихожане, замершие на какое-то мгновение от неожиданности, вдруг заулыбались, прояснившиеся от улыбок лица стали моложе. Кто-то смеялся, подставляя лицо брызгам и ощущая себя ребёнком. Стеша, сидевшая на руках деда и щурившаяся на солнце, хохотала, тут же уловив игру весеннего ветра с молодым священником, на её щеках блестели озорные капельки, и она радостно о чём-то щебетала. Стешин голосок – звонкий, с перебивкой множества интонаций, постоянно менявшихся, – в самом деле чем-то напоминал радостное птичье щебетанье.

Домой мы шли пешком, хотелось впитать в себя это весеннее солнце, тонкий, но уже ощутимый запах очнувшейся от зимней спячки сирени, вдруг зазеленевшей по краям дороги, пробивающейся к солнцу травы.

– Дедушка, дедушка, – Стеша потянула деда за руку, – а я знаю, зачем мне бабушка косынку повязала.

Головка девочки по-прежнему была повязана косынкой, из-под которой выбивались непослушные рыжие прядки детских волос.

– Это потому, что я болтушка, – пояснила она, став серьёзной. – А в церкви надо тихо, – девочка прижала крохотный пальчик к губам, чтобы дедушка уж точно понял, что она имеет в виду. Увы, взрослые думают слишком конкретно. Пришлось объяснять дальше. – Ну я в садике видела, у нас там попугайчики есть – Жора и Сеня. Они всё время шумят, шумят, а когда нас спать укладывают, то клетку платком закрывают, чтобы они не чирикали.

– Ты хочешь сказать, что у тебя в голове птички, что ли? – рассмеялся мой муж.

– Ну да, – радуясь тому, что её наконец-то поняли, закивала головкой Стеша.

Я тут же представила себе, как снуют и поют на разные голоса мысли, похожие на непоседливых птиц, – райские с переливчатым шлейфом, неуклюжие и тяжеловесные, точно голуби, вёрткие зяблики, чуть надменные чижи, – и рассмеялась. А ведь действительно, может быть, именно затем, чтобы упорядочить свои мысли, дать им немного отдохнуть и услышать что-то очень для нас важное, чего мы не слышим за будничной суетой, мы и идём в церковь, покрывая голову платком.

Английская королева

Даже не знаю, что заставило меня задержаться на этой случайно открытой странице в интернете. Возможно, случай, а возможно… Но мне этого не узнать наверняка. И всё же любопытно, живёшь тихо и спокойно, ни о каких чудесах не помышляешь, и вдруг оказывается, что мир совсем даже не плоский и не вырезан из картона, а все те фигурки, которые участвуют вместе с тобой в театре жизни, имеют бесчисленное количество проекций, а та, к которой мы привыкли, – только одна из них. И невозможно ни понять, ни оценить эту глубину, лишённую всех привычных человеку измерений – времени, пространства, материи. Остаётся только верить (или стараться верить) тому, что всем этим управляет вселенский разум, а не хаос. И если даже всё вокруг иллюзорно, то и мы сами тоже чья-то иллюзия, а значит, бояться совершенно нечего, ведь для книжного героя сюжет книги – это и есть вся его реальная жизнь. Чем, собственно, плохо быть объектом чьей-нибудь фантазии?

На той странице в интернете, которую я открыла по ошибке, располагался интернет-форум – один из тех, которые теперь можно найти в неограниченном количестве и по любым темам. Этот же обсуждал вопрос сохранения человеком памяти о прошлых жизнях его души. Понятно, что все участники этого форума считали, что душа человека способна к перерождению и из одной жизни в другую переносит какой-то свой прежний опыт, выражающийся в карме.

Однако оказывается, что память прошлого стирается не у всех, известны примеры людей, сохранивших память о своих прошлых жизнях. Это, конечно, редкие исключения, но что встречается гораздо чаще или даже является закономерностью, так это то, что память прошлого в той или иной степени присуща маленьким детям и стирается по мере их взросления. Прочитав всё это, я, конечно, задумалась о себе и о том, как лет четырёх-пяти от роду мы играли в игру – вспомни, кем ты был прежде. Этой игре никто нас в детском саду не учил, да и не мог учить в эпоху материализма. А дети тем не менее взахлёб рассказывали друг другу, кем они были. Не кем станут в будущем, а именно кем были в прошлом. Помню своё детское удивление тем, что мы были, а ещё – полную уверенность в том, что я была художником и буду им в дальнейшем. Никаких художников в том военном городке, где я жила, разумеется, не было, и востребованы были совсем другие профессии, а моё намерение всех попросту раздражало. Возможно, поэтому я не стала художником, хотя хотела рисовать страстно. Но меня отдали учиться музыке, и пришлось учиться тому, что мне было чуждо, но нравилось моей маме. Если бы мой характер не был так уступчив, то я, возможно, на этом бы и сломалась, поскольку это была самая настоящая трагедия. Я оставила занятия музыкой, как только нашёлся для этого повод, и занялась рисованием, намереваясь, как и в раннем детстве, сделать это своей профессией. Хорошо ли я рисовала? Возможно, не очень, но что-то, наверное, было, что заставило преподавателя художественного училища сохранить во мне надежду, а не посоветовать заниматься чем-либо другим. Юность не терпит промедления, она требует всего сразу и сейчас, а поскольку в тот момент реализовать мечту было невозможно, то я отказалась от неё, выбрав некий компромисс.

Всё это всплыло в моём сознании невольным подтверждением чужого тезиса. И память услужливо напомнила мне о детях, даже более о дочери, в которой значительно острее проявилась её прошлая память, как я поняла теперь. А тогда, едва научившись изъясняться фразами где-то к двум с половиной годам, наша прежде молчаливая, но очень деятельная дочь неожиданно стала болтушкой. Она говорила без умолку, и для нас, людей кабинетных и привыкших к тишине, это стало испытанием. В своих бесконечных разговорах она всё сплетала в одно – сказки, вымысел, реальность. Оттого мы не сразу заметили, что чаще всего она говорит об английской королеве. Откуда она узнала о её существовании, понять было невозможно. С утра и до вечера мы слышали о том, что когда дочь вырастет, то станет английской королевой. Не врачом или писателем, ну на худой конец – просто принцессой, как в сказках, нет, именно английской королевой. Она перетаскала все мои палантины, превращая их в причудливые юбки и туники. Бабушка заподозрила, что в семье не обошлось без цыган.

Дочери было три с половиной, когда, вернувшись домой, я застала её в слезах. Кто-то из домашних по неосторожности сообщил ребёнку, что место английской королевы на настоящий момент занято. Это было для неё ударом, но, как человек с сильным характером, она сама нашла выход. Уже ближе к вечеру ребёнок пришёл ко мне, буквально волоча толстенную книгу по истории Египта, которую раздобыла у брата. Нет, древности её никогда не интересовали, ни тогда, ни теперь, её интересовала Нефертити.

– Кто это? – спросила меня дочь, указывая крохотным пальчиком на фотографию.

– Нефертити, – ответила я и пояснила: – Жена фараона Эхнатона и сама правительница Древнего Египта.

Дочь кивнула в знак одобрения и спокойно, уже без слёз произнесла:

– Тогда я буду фараоном.

Я была готова согласиться со всем, только чтобы обошлось без слёз. Домашние, разумеется, не возражали. Надо признаться, я даже была рада, что она изменила своей идее с английской королевой, поскольку такое необычное постоянство у маленького ребёнка настораживало. Но наш покой длился недолго. Через пару недель я застала странную картину: возле стола, на котором стоял школьный глобус, на стуле устроилась дочь, водя пальчиком по поверхности глобуса. Она не просто крутила его, а судя по необычно сосредоточенному виду, искала что-то определённое, и это что-то было важно.

– Вот она, – произнёс сын, ткнув указательным пальцем в карту как раз тогда, когда я заглянула в комнату.

– Такая маленькая?! – раздался изумлённый голос дочери.

– Ну это же Англия, она маленькая…

Девочка зачарованно смотрела на крохотный лоскуток суши. Наконец, оторвавшись от глобуса и увидев меня, она заявила:

– Это Англия, а я английская королева.

– Ты же знаешь, что в Англии есть королева, – предприняла я ещё одну попытку переубедить её.

– Она не так одевается, – выдала свой аргумент дочь. – И она старая, – добавила она, помолчав.

Аргументы были вескими, спорить с ними было бесполезно, и английская королева после этого случая нас уже не покидала. Одно время мы даже подумывали обратиться к психологу, мало ли чего, но не стали, рассудив, что у каждого ребёнка должна быть мечта, а эта – определённо не худшая. По крайней мере эта мечта заставит ребёнка выучить английский.

Сколько же было казусов, связанных с этим её странным намерением, но все дороги и при любых обстоятельствах, похоже, вели в Лондон. Играя с отцом в наездников (отец, разумеется, выступал в роли лошадки), цель она определяла безапелляционно:

– В Лондон!

– Я туда не дойду! – с неподдельным ужасом восклицал отец. – Это очень далеко!

– Дойдёшь, – настаивал ребёнок, ничуть не сомневаясь в способностях родителя.

Были и совершенно казусные ситуации, как та, когда я, только что купив машину, возвращалась с дачи. Дочь спала на заднем сиденье. На крутом повороте дороги мне помахал палкой гаишник, предлагая остановиться. Я притормозила, не зная, что делать дальше, гаишник останавливал меня впервые. Но решила из машины не выходить и открыла окно. В тот момент, когда страж порядка нагнулся к моему окну, собираясь что-то сказать, дочь проснулась, выглянула в окно и, ничего не разбирая спросонья, спросила:

– Это уже Англия? Мы приехали?

От неожиданного вопроса страж порядка подался назад, пробормотав:

– Проезжайте!

Должно быть, он решил, что нам предстоит долгий путь, так что незачем нас задерживать попусту. А может быть, у него самого была дочь.

Лет в девять дочь заинтересовалась Елизаветой I, выбрав именно её из всех представителей английского королевского рода. После чего стали скупаться все научные книги о Елизавете, были проанализированы каталоги ИНИОН Академии наук и выявлены труды об эпохе королевы-девственницы и о ней самой, которые большей частью были на английском, что девочку ничуть не смущало. Ребёнок читал научные монографии и упорно воссоздавал для себя эпоху Англии Елизаветинского периода. Для чего и зачем, мы, взрослые, не понимали. Когда её отец поехал в Лондонский университет читать лекции, то напутствием ему было привезти все портреты Елизаветы, какие он найдёт в Лондонской галерее, и все новые книги о ней. Скоро комнату дочери, а потом и дачу украсили портреты Елизаветы.

Дочь подходила к подростковому возрасту, а намерение быть английской королевой никак не проходило. В двенадцать лет она поступила в гуманитарный лицей и сдавала тест на знание английского языка. Когда решался вопрос, в какую английскую группу её определить, она безапелляционно потребовала, чтобы её определили в более продвинутую, а на вопрос преподавателя «зачем тебе лишняя нагрузка, да и английский у вас будет вторым языком?», она не моргнув глазом объявила: «Я буду английской королевой, и мне нужен хороший английский».

Я представляю лицо преподавателя, услышавшего такое заявление. Но заметьте, никто ей не возразил, дочь добилась своего – была зачислена куда хотела. Это был последний всплеск, как мне кажется теперь, прошлой памяти, осколком застрявшей в её подсознании. Позже я уже не слышала от неё о намерении занять английский престол, и было даже как-то по-родительски обидно, что она утратила пусть и странные, но всё же достойные амбиции. Хотя портрет Елизаветы по-прежнему украшает её комнату, современная Англия мало её занимает: ни проблемы в королевской семье, ни женитьба наследного принца, ни рождение у молодой четы наследников – ничто её не заинтересовало. Стало очевидным, что в очередь на английский престол она становиться не собирается.

Есть ли имя у безымянного пальца?

День был жаркий, конец июля. Солнце стояло высоко, и только в тени берёз можно было от него спрятаться. Там натянули гамак, в котором тут же обосновались дети. Шумный восторг по поводу того, что они были предоставлены сами себе, скоро прошёл, сменившись какой-то полудремотной задумчивостью, им обычно не свойственной. Стеша, свесившись через край гамака, с любопытством наблюдала за божьей коровкой, совершавшей пешую прогулку по бесконечно длинному листу лилейника.

– Одна, две, три… – считала Стеша, шевеля губами и стараясь не сбиться. Чёрные точки на красных крылышках божьей коровки были маленькими, а Стеша не так давно научилась считать и обычно при счёте загибала для верности пальцы. Но сейчас пальцы загибать было неудобно, и приходилось держать в уме каждое посчитанное пятнышко – это было сложно.

– Четыре, пять, шесть, семь, – наконец сосчитала она все пятнышки. От июльского солнца веснушки на её загорелом носу стали ярче и выразительней, так же как и пятнышки у божьей коровки.

– Семь, – констатировала она озадаченно. – Это что же, ей семь лет, как и мне, а она такая маленькая?

Девочка проводила взглядом красного жучка, добравшегося до верхней точки своего пути и наконец взлетевшего, и перевернулась на спину, упершись взглядом в берёзовую ветку, свисавшую к самому гамаку.

– Один, два, три, – теперь она считала листики на берёзовой ветке. Листиков было много, но ребёнка это не озадачило. Бабочка-крапивница села на Варину коленку, складывая и раскрывая пёстрые крылышки, словно хвастаясь своей яркой окраской. Стеша перестала считать листики и посмотрела на бабочку, раздумывая теперь, как её поймать. Она уже потянулась за панамкой, чтобы накрыть ею бабочку, но тут запротестовала Варя.

– Это моя бабочка, она на моей коленке сидит.

– Подумаешь… – Стеша сделала вид, что обиделась.

Бабочка вспорхнула и перелетела на Стешину коленку, до которой уже добралось солнце.

– Теперь она моя, – авторитетно заявила старшая сестра и опять потянулась за панамкой, но бабочка, вероятно, почувствовав опасность, взлетела, сделала два-три движения своими хрупкими крышками и исчезла в саду.

– Ну вот, улетела, – в голосе девочки прозвучала досада.

Можно было бы, конечно, подняться, побежать за бабочкой, но лень, да и помимо бабочки так много всего интересного вокруг.

Варя, лёжа в гамаке, не отвлекалась на пустяки, с интересом рассматривая свои пальчики. Пальчики были маленькими и розовыми, на солнце они немного просвечивали, что девочке очень, вероятно, нравилось.

– Этот пальчик – большой. Вот такой он косолапый, как мишка, – и она косолапо протанцевала большим пальцем по краю гамака, показывая, какой он неповоротливый. – Этот пальчик – указательный, мне папа говорил, он на всё указывает, – и девочка указала на Стешу, теперь наблюдавшую за сестрой. – Вот Стеша!

– Вот Варя! – Стеше стало обидно, что на неё указывают, и она сама указала на сестру.

Варя решила не отвлекаться, она была довольна, что придумала такое, что привлекло внимание старшей сестры, и продолжила:

– Этот пальчик – средний, потому что он посерединке. Ему там удобно, вот он и вырос такой длинный.

Стеша с интересом посмотрела на свой средний палец, сравнила его со всеми прочими и сделала вывод:

– Это же он большой, видишь?!

Девочка повернула свою полупрозрачную на солнце ладошку так, чтобы сестре было лучше видно, что средний палец больше всех.

– Нет, он средний, а большой – вот этот! – Варя смешно оттопырила большой палец, ей вовсе не хотелось отдавать лидерство в игре сестре, пусть и старшей.

– Это почему же он большой?! – возмутилась Стеша, которой от нечего делать захотелось поспорить.

Варя растерянно замолчала, стараясь что-нибудь придумать, и придумала:

– Потому что он один против всех. Вот видишь, все пальчики вместе, а этот – в стороне. И он самый сильный, большие – всегда сильные!

Аргумент был обоснованный, Стеша покрутила оттопыренным пальцем туда-сюда, вероятно, проверяя его самостоятельность, и возражать не стала, ожидая другого удобного случая, чтобы поспорить, спорить она любила.

– А это – безымянный! – определила Варя следующий пальчик.

– Это почему же безымянный? – переспросила Стеша как бы между прочим.

– Его так зовут, – неуверенно сказала пятилетняя Варя.

– Это потому, что у него имени нет, вот поэтому он безымянный, – со знанием дела объяснила старшая.

– Почему нет? Забыли дать, что ли? – девочка с любопытством разглядывала симпатичный розовый пальчик, ничем особенно не отличающийся от других, тоже розовых и симпатичных детских пальчиков.

– Давай его назовём! – вдруг предложила она, но не успела ничего сказать, как Стеша с готовностью выпалила: «Четвертый!» – и видя, что младшая сестра её не понимает, стала со знанием дела считать Варины пальчики: – Большой – первый, указательный – второй, средний – третий, безымянный – четвёртый! Поняла? Он – четвёртый.

Она была довольна тем, что смогла всё так хорошо объяснить, всё же ходить в школу не так плохо.

– Разве это имя – четвёртый? – удивилась младшая.

– А ты как хочешь?

Варя растерянно молчала, она думала.

– Может, назвать его Ромашкой? Или Колокольчиком? Нет, не подходит.

Как всё же трудно давать имена. Вот когда ей недавно подарили игрушечную свинку, она сразу назвала её Финга́лина, потому что у той было тёмное пятнышко вокруг глаза, а тут никак не получается. Можно было бы согласиться с сестрой, но это значит признать её первенство, а та и так задавака и в школу ходит.

– Стеша!

– Что? – в удивлении откликнулась девочка, уже занятая другим, теперь она наблюдала за муравьём. Муравей был маленький и блестящий, он смешно бегал вокруг какого-то крошечного зёрнышка, стараясь его ухватить, и Стеша раздумывала, не стоит ли ему помочь.

– Его зовут Стеша! – сообщила Варя, довольная эффектом, который произвело её предложение.

– Это меня зовут Стеша, а палец – твой, вот пусть его и зовут Варя!

Варя собиралась возразить, конфликт мог принять затяжной характер, переименовать безымянный палец никак не получалось.

– Что это вы здесь расшумелись? – к девочкам подошёл папа, он собирался вздремнуть в гамаке, но с сожалением обнаружил, что тот занят. – Что не поделили?

– Палец! – лаконично сообщила старшая из сестёр, а Варя для наглядности выставила вперёд растопыренную ладошку. – Вот, все пальчики имеют имена, а этот – нет, – она показала на безымянный.

– Почему не имеет, это же безымянный?! – удивился отец, он, как и все взрослые люди, давно уже привык к такому названию пальца и не находил в нём ничего непонятного.

– Ну это же не имя, – заявила Стеша, – вот я думала назвать его четвёртым, потому что он четвертый, – и она опять принялась пересчитывать пальцы, теперь уже на своей руке: – Раз, два, три, четыре…

– Но если считать с другой стороны, то он второй, – заметил отец, смутно припоминая свои детские сомнения.

Стеша растерялась: действительно, с другой стороны пальчик был второй.

– А давайте его звать… – сказала Варя и многозначительно задумалась, не зная, что бы такое предложить, чтобы уж точно в точку.

– Давайте уж лучше оставим его безымянным, это у него вроде фамилии, и все об этом знают, ну а имя каждый может дать своему пальцу сам, какое ему нравится, – предложил папа. Он с нежностью посмотрел на свой безымянный палец, на котором поблёскивало тонкое обручальное кольцо.