Текст книги "Фонтан бабочек"

Повод к коммерции, или Чудесный пузырёк

Стеша сидела на диване и безуспешно, но старательно выдавливала из себя слёзы. Плакать не хотелось, но очень хотелось конфету, а ещё больше хотелось, чтобы родители осознали, как они не правы, мучая ребёнка, то есть её, Стешу, своими придирками: «Ешь, ешь немедленно! Сколько можно сидеть за столом?! Не съешь – конфету не получишь!»

Конфету хотелось, котлету – нет.

– Перестань реветь и иди в свою комнату!

Это папа, голос у него ещё строг, но Стеша уже уловила в нём нотки сожаления, и всхлипы её стали громче.

– Немедленно прекрати играть на публику, иди в комнату!

Это мама. Маму так просто не разжалобишь…

Стеша старается уже минут семь-восемь, постепенно увлекаясь, есть у неё актёрские данные, не зря же её в театральный кружок приняли. Вот уже и слёзы потекли, всхлипы и шмыганье носом стали вполне достоверны, того и гляди она и в самом деле поверит, что несчастна.

– А ты слёзы в пузырёк собираешь?

Мне хотелось прервать эту нудную мелодию детских всхлипов, всё равно чем.

– Зачем?

Стеша насторожилась, такого ей ещё никто не предлагал.

– Ну как это зачем, слёзы дорого стоят. Знаешь, люди металл сдают, рухлядь всякую, бумагу, а мы можем сдавать… слёзы.

Девочка посмотрела на меня обиженно и опять заревела, теперь ещё и подвывая для пущего эффекта, о конфете она, вероятно, забыла.

– Я тебе за каждую слезу денежку буду давать, – попыталась я снова заинтересовать плачущего ребёнка.

– Сколько?

Прагматичный вопрос Вари застал меня врасплох. Она уже доела обед, получила свою конфету и теперь, услышав о моём предложении, решила уточнить, насколько оно выгодно. Если выгодно, то можно же и самой поплакать.

– Десять копеек за слезинку, – назначаю я таксу.

Варя серьёзно размышляет. Видно, как меняется выражение её лица, становясь сосредоточенным. Считать она ещё не умеет, хотя любит играть в магазин, но там вместо денег фантики, а здесь что-то реальное – десять копеек за слезинку.

Стеша трёт глаза, размазывая по лицу слёзы, и громко всхлипывает, стараясь отвлечь моё внимание от сестры, это же она всё затеяла, а не Варя. «Вот будет плакать сестра, тогда и утешай её, а сейчас – меня» – так примерно думает ребёнок, ощущая всю сладость жалости к самой себе. Впрочем, мы, взрослые, несильно в этом отличаемся.

– Вот, плачь сюда, – пятилетняя Варя пришла к выводу, что собирать слёзы выгодно, выпросила у мамы пузырёк и теперь суёт его сестре. Пузырёк маленький и пузатый, вероятно, от духов, горлышко тонюсенькое, туда и воды-то не нальёшь. Хорошо лишь одно – не разорюсь.

Стеша, всхлипнув в очередной раз, подносит пузырёк к глазам и смотрит сквозь горлышко на свет: красиво, на луну похоже. Ей мама прошлый раз этот пузырёк не дала, а Варе дала. Девочке опять становится обидно, она отталкивает Варю и, закрыв ладошками лицо, принимается реветь в голос.

Варя понимает всё по-своему и через минуту появляется с пластиковой бутылочкой от воды.

– Вот сюда плачь, сюда легче…

Стеша отнимает ладошки от лица, ей любопытно, что ещё придумала сестра, да и плакать уже порядком надоело.

– Это что? Столько же не наплачешь, хоть целый день плачь!

От возмущения её слезы совсем высохли, будто их и не было.

– Сама плачь!

Девочка сползает с дивана: действительно, сколько можно сидеть на одном месте!

– Я пойду лучше поиграю…

Варя глянула внутрь бутылки – глубокая, донышко далеко, так сразу не наплачешь. Она суёт бутылку мне в руки: «На», – и бежит за сестрой, которая уже возится в детской, вытаскивая из ящика игрушки.

Моя любимая голубая собака

– Смотри, вот здесь нужно вписать недостающую цифру, – говорил уже несколько раздражённый папа своей шестилетней дочери.

Девочка без всякого интереса смотрела в большую красочную тетрадь по математике для подготовишек, но её обычно живые, со смешливыми искорками глаза были сонными – думать о цифрах ей совершенно не хотелось.

– Ну что ты молчишь, вот же написано: что-то минус три будет три. Что это?

Ребёнок машинально скользит отсутствующим взглядом по строке, не особенно задумываясь о том, чего от него хотят, но, желая поскорее закончить поднадоевшую тягомотину, уверенно произносит:

– Ноль.

– Правильно, ноль, – с радостью соглашается папа, сам витающий мыслями уже где-то далеко.

– Как ноль?! – встревает в затухающий процесс решения примеров неожиданно подошедшая мама:

– Вы с ума сошли, откуда же ноль?! Вы что здесь делаете – примеры решаете или спите?

– Да спят они, спят, – поддерживает маму тут же возникшая маленькая Варя, ей, собственно, всё равно, чем здесь занимается её старшая сестра, но одной скучно, играть не с кем. От этой скуки она засадила ко всему уже привыкшую таксу в кукольную коляску, укрыла одеялом, и волосатая мордочка похожего на шомпол для чистки ружья Таксика, хитреца и проныры, теперь блаженно выглядывает из коляски: «Всё лучше, чем если бы тебя расчёсывали или делали искусственное дыхание, лежи да подрёмывай».

– Вот я Альфика катаю, – громко сообщает присутствующим, тем, которые ещё не оценили её изобретательности, Варя.

– Ему тоже скучно, но я ему друга нашла.

– Какого друга? – с некоторым испугом переспрашивает мама, у них в доме и так две собаки, куда же ещё.

– Папиного друга, – радостно сообщает девочка, понимая, что ей удалось привлечь внимание взрослых. – Его зовут «Моя любимая голубая собака».

Она достаёт откуда-то из недр коляски и показывает всем смешного ярко-голубого пёсика с огненно-рыжей грудкой и длиннющими ушами, очень смахивающего на помесь таксы с бассетом.

– Ах этого, – с облегчение произносит мама, теряя интерес к происходящему.

– Где ты его нашла? – удивляется отец, давным-давно потерявший из виду свою детскую игрушку, и теперь с нежностью, прикрытой самоиронией, он берёт у дочери нелепого голубого пёсика. Выглядит забавно – маленькая детская игрушка в руках бородатого мужчины и отца семейства.

Я удивлена не меньше: как же сохранился этот нелепый пёсик, сшитый на скорую руку из любимых физкультурных штанов моего сына, заношенных настолько, что и выкроить-то из них удалось лишь небольшой лоскутик. Рядом с теперешними – самовлюблёнными игрушками, которыми забит дом, этот беспризорник выглядит ещё более нелепо, чем тогда, в конце девяностых, когда игрушек почти не было, а детям хотелось что-нибудь новенькое и необычное. Вот и появилась эта голубая собака с бусинками глаз и блестящим носом из пуговицы. Кто бы мог подумать, что он столько проживёт, я-то думала, поиграют пару дней да бросят. Неужели в самом деле в игрушках, сделанных своими руками, какое-то особенное тепло, которое их оберегает. У этого тоже две франтоватые клетчатые заплатки на боку и на морде, аккуратно пришитые, догадываюсь даже кем. Да и имя какое получил необычное, такое сразу и не придумаешь – «Моя любимая голубая собака»!

– Шесть, шесть там написать надо, – просыпается вдруг Стеша и тут же понимает всю нелепость только что предложенного ею ноля. Ей даже смешно, что папа так легко повёлся на её предложение.

– Правильно, шесть, – соглашается отец, совсем уже забывший о примере. – Ладно, – произносит он голосом доброго волшебника, – идите поиграйте, потом ещё порешаем, папа устал.

Стеша не заставляет себя просить дважды, проворно сползает со стула и, шепнув на бегу что-то сестре, исчезает в комнате. В кукольной коляске беспомощно барахтается таксик, подпёртый со всех сторон подушками, он призывно бьёт хвостом в надежде, что хозяин его спасёт, отчего кукольное одеяльце смешно шевелится и подпрыгивает.

– Эх ты, бедолага, – приходит ему на помощь мой сын, – замуровали, демоны. Выбирайся, иди побегай, спасай свои ушки и усики. Таксик, точно пьяный, переваливаясь из стороны в сторону, неровно трусит к двери, раздумывая, где бы ему понадёжней спрятаться от двух непосед.

На раскрытой яркой, точно глянцевый ковёр, тетради лежит смешная маленькая собачка с необычным именем «Моя любимая голубая собака». Она уже весьма почтенного возраста, и бежать ей никуда не хочется, так что она просто лежит и смотрит на мир своим единственным сохранившимся глазом, пришитым теперь посередине её сморщенного лобика, отчего создаётся впечатление, что она очень удивлена поднявшейся суетой, но в общем-то всем довольна.

Голубиная история

– Кто это гугукает? – спросила Стеша, подняв голову и насторожившись. Рыжие струйки волос, выскользнув из-под бейсболки, свернулись колечками на её худенькой шее, и среди них – лучик солнца, пробившийся сквозь листву. Мы шли по краю леса, привыкая к сквозистости нашего сада и простору озера, куда мы ездили купаться, Стеша чувствовала себя здесь неуверенно. В лесу всё было незнакомо, таинственно, непонятно.

– Это гугутка – лесной голубь, – пояснила я, шаря ореховой палочкой в высокой траве в надежде обнаружить там гриб.

– Они всегда так удивлённо гугукают? – поинтересовалась девочка, прислушиваясь к лесной тишине, сплошь пронизанной разноголосицей птичьих голосов, шорохами листвы, стрекотанием кузнечиков и бог знает чем ещё.

– Удивлённо?

Я почему-то не задумывалась, что гугутанье голубей может вот так восприниматься.

– Ну конечно, – обрадовалась Стеша возможности поговорить: её собственный звонкий, бьющийся, точно фонтанчик, голос, заглушая непривычную тишину леса, успокаивал её. – Он же удивляется: «Неужели? Не может быть! Как это?»

Гугутка затихла.

– Пойдём на неё посмотрим! – предложила Стеша и потянула меня за рукав.

– Где же мы её в лесу-то отыщем, – засомневалась я, – она же невзрачная, серенькая, да и сидит на дереве. Давай уж лучше грибы собирать, вон, посмотри, под орешником что-то…

– Это лисички! – вскрикнула Стеша, устремляясь к небольшой полянке, на которой, словно брызги жёлтой краски, были разбросаны грибы.

– Кудрявые какие! Вот это – мама, она самая большая, и возле неё маленькие! – восторженно щебетала девочка. – А это – папа, он тоже большой, спрятался, думал, я его не замечу.

На опушке вновь запричитала гугутка: «Как же это, вот надо же…»

– Почему все голуби в городах живут, а этот в лесу? – спросила Стеша, складывая грибы в нашу общую корзину. – Его что, прогнали?

– Почему прогнали? (Вопросы детей часто ставят в тупик.) Им просто нравится так жить, не каждому же хочется целый день мести пыль на тротуаре. (Городских голубей я недолюбливала.)

Девочка оставила моё замечание без внимания, занятая чем-то своим, и вдруг сказала:

– А мы с Варей в цирке голубей видели – белые такие, важные, и сапожки на лапках со шпорами.

Я кивнула, сама не раз видела этих несчастных, с которыми фотографируются дети и взрослые непонятно зачем.

– Они красивые, – Стеша определённо хотела втянуть меня в разговор, но, не дождавшись ответа, спросила: – Тебе нравятся?

– Нет, – честно призналась я, – мне гугутки нравятся. Слышишь, как самочку призывает?

От лесной опушки опять слышалось: «Где ты, куда спряталась, здесь так чудесно!»

Занятые разговором, мы совсем забыли о грибах и домой пришли с полупустой корзиной, никого тем не удивив.

– Что в лесу? – спросил сын, имея в виду грибные новости.

– Гугутки, мы их слушали, они на опушке живут и всё время удивляются, – затараторила Стеша.

– Чему удивляются? – её отец давно уже мыслил как взрослый.

– Всему: солнышку, облакам, цветочкам, – перечисляла девочка. Тут ей что-то пришло на ум, и она сказала: – Ну как наша Варя.

В послеполуденной июльской духоте все разбрелись по дому, я предусмотрительно заняла садовые качели, в надежде немного почитать.

– Бабушка, – услышала я жалобный голос Вари, едва открыв книгу, – Стеша говорит, что гугутка на меня похожа, а она серенькая и совсем некрасивая. Скажи ей, что я не гугутка, я попугайчиком хочу быть, у него пёрышки зелёные и синие, как моё платье.

Из-за кустов появилась Стеша. Предоставленные сами себе рыжие кудри её торчали во все стороны, маленький подбородок был упрямо выставлен вперёд, и даже редкие веснушки на носу, казалось, стали ярче – всё говорило за то, что она собирается отстаивать своё мнение, пусть даже и неправильное. Спорить или просить о чём-либо её было бесполезно.

Я обняла Варю, устроившуюся на качелях, и с сожалением закрыла книгу.

– Чем спорить о пустяках, давайте я лучше расскажу, почему голуби стали жить в самых разных местах и с чего это всё началось…

– А ты знаешь? – недоверчиво спросила Стеша.

Любопытство боролось в ней с упрямством, однако подбородок уже утратил прежнюю воинственность, и конопушки побледнели, стали едва заметны. Она подошла и тоже забралась на качели, намереваясь слушать мою историю, но всем своим видом показывая, что просто так на веру она ничего принимать не собирается, не маленькая.

– Помните, мы с вами видели старую голубятню, когда ходили на тарзанку весной? – спросила я девочек, чтобы окончательно сбить с них воинственное настроение.

– Это тот домик на ножках? – тут же заинтересовалась Стеша. – Я ещё туда лазила, там лестница без зубов.

– Без перекладин, – поправила её я.

– А я думала, это для курочек, – разочарованно протянула Варя, – там курочки бегали.

Стеша посмотрела на сестру с превосходством своих шести лет, она была старше аж на полтора года.

– Курочки туда не заберутся, они пешком ходят, а туда ещё залететь надо.

Варя, почувствовав некоторую дискриминацию, заняла оборону:

– Но ты же не летаешь, а забралась…

Нужно было быстро остановить назревающую ссору, и я начала рассказ, совершенно его не обдумав:

– Они все вышли из одной голубятни, как те горошины в сказке Андерсона из одного стручка. И вот что странно, там, наверху, из-за сетчатых окон, из душного тепла голубятни мир воспринимался ими всеми примерно одинаково – далёкий, странный, неопределённый и манящий.

Вероятно, они никогда бы не узнали этого мира, видя его лишь сквозь проволочную сетку или с высоты, когда кружили сверкающей стайкой, сливаясь в одно целое. Но случилось нечто непредвиденное – дверка голубятни осталась незапертой, ветер из озорства распахнул её настежь, и голуби вылетели наружу.

– Какие глупые, – заметила Варя, надо было подождать утра, тогда бы пришёл дядя и всё им объяснил.

– Глупые, потому что сидели там, когда могли улететь, – возразила Стеша.

Разность характера сестёр проявлялась во всём.

– Так вы будете слушать или, может быть, пойдёте поспорите? – спросила я. Девочки замолчали, и я продолжила: – Голуби хотя все были из одной голубятни, но имели разный характер, потому и вели себя по-разному.

Один полетел к бледнеющей над горизонтом полоске зори, на восток, и залетел в рощицу. Там было очень красиво, и он остался. Из птичьего многоголосья он выделялся своим вечно удивлённым гугуканьем, так что любой, слыша этот удивление, и сам удивлялся, как же красиво всё вокруг.

– Мы его с бабушкой слышали, когда в лес ходили, – шепнула сестре Стеша.

– Я тоже, я тоже слышала, – заявила Варя, не желая ни в чём уступать, но под насмешливым взглядом сестры стушевалась. – А что дальше, бабушка?

– Другой полетел на запад и оказался на городской площади, на которой стоял цирк. Он прибился к цирку, научившись выполнять несложные трюки – пролетать сквозь обруч, садиться на голову дрессировщика, сделав небольшой круг под пыльным пёстрым куполом, важничать, надувать грудь, распушая перья, и вышагивать туда-сюда. Жизнь цирковых голубей сыта, но однообразна, и порой он тосковал по высокому, но недостижимому куполу неба. Его запирали на ночь в клетку, но во время своих представлений он вполне мог улететь, вырваться на свободу, полететь вверх к самому солнцу. Но его природа была такова, что улетать он никуда не хотел: размеренность и упорядоченность жизни ему нравилась, как нравилось и внимание публики – удивлённые возгласы женщин, восторженные крики детей. А небо – ну что небо, ему довольно было иногда видеть сны о том, как он парит в небесной синеве вместе с другими, чтобы наутро недоумевать, откуда они берутся, эти сны, такие лёгкие и странные.

– Если бы он полетел к солнцу, то сгорел бы, правильно, бабушка? – заметила рассудительная Варя, на всякий случай желающая заручиться моей поддержкой.

– Может быть, и не сгорел, другие же летают, – тут же усомнилась в её правоте Стеша, и по решительному выражению её лица было видно, что она бы точно попробовала долететь.

– Третьему голубю-сизарю тоже повезло, он попал к пожилому почтовому служащему, который, выйдя на пенсию, никак не желал признать свою ненужность и отказывался тихо доживать следующие лет двадцать, мигрируя между тесной городской квартиркой зимой и не менее скромной дачей с четырьмя сотками вечно плодоносящих яблонь. Этот с виду ничем не примечательный человек решил заняться восстановлением дорогих его сердцу почтовых традиций. Он научил сизаря носить привязанные к его лапке свёрнутые в трубочки записочки своему соседу по лестничной площадке, тоже пенсионеру, упорно отказывающемуся выезжать за город. Записочки были просты, от них не зависела ни жизнь, ни смерть, но голубиная почта, возрождённая из небытия, радовала их обоих, и скоро в районной газете появилась заметка «Старая гвардия не сдаётся» с фотографией отставного почтового служащего и сизаря – небольшая невзрачная птица с любопытством заглядывала в объектив фотоаппарата, своим скромным и вместе с тем почтенным видом напоминая мелкого почтового служащего.

– А что, так правда можно? – заинтересовалась Стеша, которую привлекало всё необычное. – Значит, когда меня в спортивный лагерь отправят, я смогу так письма маме посылать, – продолжала рассуждать она вслух.

– У тебя же телефон есть, по телефону быстрее, – вернула сестру на реальную почву Варя, – да и где ты голубя возьмёшь?

– Мне папа купит, – с уверенностью заявила Стеша, я ему буду письма писать, а тебе не буду, ты читать не умеешь!

Варя уже собиралась обидеться, но кое-что припомнила:

– Ты сама писать не умеешь, – выпалила она, намереваясь своим веским доводом полностью нейтрализовать оппонента, но не тут-то было.

– Зато я уже читать могу, значит, мне папа записочки писать будет, чтобы я их читала! – заявила Стеша, довольная своей находчивостью.

Варя накуксилась, но потом, вероятно, решив, что так она не узнает продолжения истории, спросила:

– Бабушка, а что дальше?

– Ну что дальше, – я попыталась собрать разбредающиеся в разные стороны мысли. Качели тихонько покачивались, убаюкивая почему-то только меня одну.

– Последний из голубей, – продолжила я прерванный прежде рассказ, – не полетел в далёкие страны, а стал обычным городским голубем, с утра до ночи взмахами крыльев метущим пыль на мостовой, собирающим хлебные крошки возле булочной и клянчащим громким воркованием подачки у детей.

– Что вы здесь делаете? – услышала я голос сына и обрадовалась: теперь с чистой совестью детей можно было передать ему, он же отец.

– Папа, – с радостным воодушевлением бросилась к нему Стеша, – нам почтаря купить надо, он почту может носить!

– Зачем тебе? – удивился не ожидающий такой просьбы сын, – электронная почта есть и телефон, я же тебе подарил.

– Но это же птица, понимаешь? Ей к лапке записочку привязать можно, и она её принесёт.

– Её же кормить надо, – опять совершенно по-взрослому заметила Варя, – ещё и клетку покупать и убирать за ней. Ты же не любишь убираться, а я за твоим голубем убирать не стану! – предупредила она серьёзно.

Стеша приуныла, убираться она действительно не любила, в детской царил хаос.

– Смотрите, смотрите, что это там? – вдруг выкрикнула она, показывая рукой куда-то вверх.

Я подняла голову, уверенная, что увижу серебристую стрелку самолёта с белой полосой вспаханной им синевы июльского неба. Звук от них всегда приходит позже. Небо было пронзительно голубым, ещё не успевшим выцвести от только что наступившей жары, и в самой его глубине, словно подчиняясь неизвестному дирижёру, кружила лёгкая стайка голубей, сама похожая на чудесную белую птицу.

Главное – не обидеть сказочника

– Самый обычный карась путём дистилляции был превращён в дельфина, да-да, – заверил сказочник, почувствовав, что слушатели усомнились в его правоте.

– Нет! Вы ошибаетесь, этого не может быть, дельфин – млекопитающее, а карась – рыба.

– Вы не верите? – удивился сказочник. – Ну тогда ладно.

Он встал, оделся и вышел, ничего не объясняя.

Его жена, полная, но добрая, похожая на кумушку женщина, тоже собралась уходить. Во всё время сказки она пила чай с вареньем.

– Если это возможно, – сказала теперь она, – то пришлите нам баночку варенья, крыжовенного, мы очень любим пить чай с крыжовенным вареньем.

После чего она удалилась, полная достоинства.

На столе остались чашки с недопитым чаем, крошки печенья и пустая вазочка от варенья – праздник кончился.

– Почему он ушёл? – спросила девочка, расстроенная уходом сказочника.

– Потому что ты ему не поверила, – ответили ей.

– Но разве можно было ему верить, если он говорил то, чего не бывает? – удивился ребёнок, которого в школе учили быть правдивым.

– Это сказка, – попыталась я объяснить ей нечто малообъяснимое, – в ней может быть всё.

– Даже то, что у меня могут вырасти крылья и я буду летать там, где облака, и прыгать на них, точно на подушках? – спросила девочка, самим своим вопросом приоткрыв для взрослых свою невероятную мечту, ту мечту, что живёт почти в каждом ребёнке, но потом уходит неизвестно куда.

– Конечно, а разве ты сомневаешься?

Она не сомневалась, потому что чувствовала, что может это, надо только пораньше проснуться, забраться в саду на стол, откинуть назад руки, представив, что это крылья, и лететь, лететь навстречу поднимающемуся над лесом солнцу. Главное – решиться.

Ей стало немного грустно, и она опять спросила:

– А почему кончился праздник?

– Потому что праздник – это сказка, а сказочник ушёл.

– Я обидела сказочника? – огорчилась девочка и собралась заплакать.

– Нет, но ты перестала ему верить, а когда сказка кончается, то сказочнику ничего не остаётся как пить чай с вареньем.

– Он придёт, когда варенье у него закончится? – с надеждой спросил ребёнок.

– Если ты очень-очень будешь этого желать.