Текст книги "Фонтан бабочек"

Тайна снежка, забытого в варежке

Я помню это почти ещё детское чувство любви к миру, к каждому проклюнувшемуся из лопнувшей почки листку, солнечному зайчику на школьной парте, к снежинкам, плавно падающим в свете уличного фонаря на мои ладони, на запрокинутое кверху лицо, на губы и тут же тающим от сдерживаемого, но всё же горячего дыхания. Помню, как сквозь эту любовь уже прорастает другая, похожая на непонятное томление по чему-то ещё не проявившемуся. Но это что-то совсем рядом, за скорлупой моей детской любви, и вот-вот я его почувствую, пойму. Это странное пробуждение чувств в подростке, долговязом и немного нелепом, беспомощном перед ними, жаждущем их и боящемся одновременно, когда его бросает от детской застенчивости к подростковому максимализму и слёзы текут от обиды на то, что тебя не понимают, и сам себя не понимаешь, и злишься по всякому поводу и без. Да, помню себя – нескладную, порывистую, помню смешного своего приятеля, обогнавшего себя самого в росте настолько, что его шатало, точно жердь, и он то басил, то писклявил, точь-в-точь как волк из сказки о семи козлятах, плохо подковавший свой голос. Наши прогулки по Ессентукам, свидания в кроне огромной шелковицы, с которых мы приходили в чернильных пятнах ягод – похожие на ягуаров. Помню странное тогда желание, чтобы он меня поцеловал не в щёчку, а по-взрослому, что и случилось, лет через семь. Забавно. Действительно, мы не виделись семь лет, уже окончили школу и даже университет, и совершенно случайно в детской записной книжке, где рисунки соседствовали с чужими афоризмами, я наткнулась на его телефон. Взяла и позвонила, просто так, на авось. Мне ответил мужской голос, совершенно взрослый, но узнаваемый в глубинных интонациях.

– Привет, решила тебе позвонить. Давай встретимся.

Вот так, скороговоркой, чтобы самой не передумать, выпалила я.

– Давай, – ответил тот, незнакомый мне голос, даже не спросив, кто звонит, но я услышала в нём радость узнавания, едва сдерживаемую, прежнюю, почти детскую улыбку. Договорились о встрече возле Новодевичьего монастыря.

Всё замечательно, новая встреча, пусть и с очень старым знакомым. Волнуюсь, подхожу к воротам монастыря и понимаю, что не представляю, как он теперь может выглядеть, узнаю ли? Бегло изучаю стоящих здесь же молодых людей – не знаю, не помню! Закрываю глаза и говорю себе, стараясь не паниковать: «Подойду к первому и о чём-нибудь спрошу, голос я наверняка узнаю». Ещё раз смотрю на мужчин, а их человек пять-шесть, выбираю одного, по возрасту примерно соответствующего, – здоровущего и бородатого (впрочем, бородаты все) и, стараясь скрыть своё смущение, подхожу:

– Привет!

– Фу ты, чёрт, а я думал, не узнаю тебя, забыл спросить, в чём ты будешь одета.

Я с облегчением выдыхаю застоявшийся в лёгких воздух, отчего уже начинает кружиться голова, и удивлённо спрашиваю:

– Неужели забыл?!

– Нет, не забыл, – шумно возмущается он, потом, смутившись, честно признаётся: – Но не узнал бы, мы же детьми были, а теперь… – и он весело смеётся, показывая тем самым, что оценил перемены.

Я злюсь, ну так, чуть-чуть, и так же искренне – между друзьями детства, ничего кроме искренности, – отвечаю:

– Не воображай о себе, я совершенно случайно подошла к тебе, надо же было к кому-нибудь подойти!

Его глаза становятся печальными, словно у лошади, которую нежно гладили и вдруг пребольно шлёпнули по губам, когда она сама доверчиво потянулась приласкаться. Я не могу выдержать паузу и показываю:

– Смотри, здесь все как один высокие и с бородами, ну как выбрать?!

Надо сказать, мы счастливы, что нашли друг друга, что нам уже не тринадцать, а двадцать один, что мы не повязаны теперь точно подростковым смущением, и оттого, наверное, смеёмся, наматываем десятки километров по московским бульварам, щедро расплёскивая вокруг себя радость юности, дразним друг друга и ужасно хотим поцеловаться. Наконец это происходит. Нет, это не любовный поцелуй, нетерпеливый, требовательный, обжигающий, точно пустыня, где дождевые капли высыхают прежде, чем упадут на землю. Это поцелуй юности, поцелуй узнавания себя, радостный от того, что ты есть в этом чудесном мире, и ты не один. Нежные, мягкие, словно слепые, губы прикасаются к твоим губам и тут же пугаются своего откровения. Потом новая попытка – и опять испуг, едва наткнутся на другие, такие же испуганные губы, пока наконец волей случая они не совпадут в своём желании, в своей трогательной нежности, в намерении больше отдать, чем взять. И лишь тогда непонятно, как и каким образом родится этот поцелуй узнавания того, с кем ты уже давно знаком, а вот совершенно не знаешь. Удивление, восторг, понимание того, что это взаимно, нежность и даже затаённая обережность этого чуда – а вдруг исчезнет, пропадёт, не повторится никогда! Такой поцелуй ничего не требует и ничего не обещает, не ставит условий – это почти соприкосновение душ, инициация. Это то, что не забудется, не сотрётся другими, более чувственными поцелуями.

Что потом? Да неважно, что потом, у каждого своя жизнь, семья, работа, но та детская дружба не исчезает, и время от времени ты звонишь, когда совсем становится невмоготу, и встречаешься, чтобы пройтись по осенним бульварам, почувствовать его дружеское соучастие, и всё становится хорошо, легко, просто. И ты думаешь: «Это только у меня так». А потом вдруг совершенно неожиданно другой человек расскажет тебе свою историю, так похожую на твою чистотой и прозрачностью первой любви, ещё не осознанной, не вполне пробудившейся, но искренней настолько, что и по прошествии многих лет захватывает дыхание от одного воспоминания о ней.

«Знаете, что такое гаги? Слышали? Нет? Это такие коньки, весьма неудобные, что-то среднее между беговыми и хоккейными. Канадки рядом с ними – верх совершенства.

Вы ведь этого не помните, не можете помнить, а в начале шестидесятых катки были любимым времяпровождением для многих москвичей, здесь назначали свидания, знакомились, расставались. Здесь катались школьники и их преподаватели, студенты, даже пожилые люди. Катались по кругу, часто взявшись за руки, иногда кружились, но больше, конечно, шли в общем потоке катающихся, захваченные его радостной энергией движения вперёд».

Так примерно, с исторического вступления мог бы начаться этот рассказ, а потом, потом уже то, что позволила сохранить себе память.

– Ой, у меня шнурок развязался, мне надо завязать, – прокричала мне кузина и стала скользить в сторону, точно маленькая планета, не удержавшаяся на общей для всех орбите. Мальчик лет тринадцати-четырнадцати, худой и нескладный, как большинство подростков, с трудом последовал за ней, катался он много хуже кузины, да ещё чужие гаги вихлялись на его тощей ноге, несмотря на две пары шерстяных носков. Течением стремящихся вперёд людей его снесло в сторону, и он уткнулся коньками в снег совсем не там, где хотел. Пришлось выбираться и ковылять назад к кузине, нетерпеливо ждущей его на обочине катка, так царевна могла бы ждать своего пажа. Наконец он подъехал, с раздражением представляя, как он сейчас нелеп в её глазах и как замечательно было бы сбросить братнины гаги, в которых, ко всему прочему, ещё и замёрзли ноги, и обуть ботинки, найдя долгожданную устойчивость. Неустойчивость испытывало не только его тело. Кузина ему очень нравилась, так нравилась, что сердце замирало от одного взгляда на её тёмно-русые посеребрённые снегом волосы, выбивающиеся из-под спортивной шапочки, на вздёрнутый носик, на капризно поджатые губы. Её губы всегда дразнили. Последнее время она подсмеивалась над ним, цепляла то словом, то улыбкой – насмешливой или насмешливо-нежной, оттого ещё более обидной.

Кузина была старше года на три, уже совсем девушка, а он – четырнадцатилетний подросток, понимающий, что ему до неё как до звезды, со всей его нескладностью, то слишком застенчивому, то вдруг нагловато-развязному, да ещё это заикание, как только вспомнишь о нём, так непременно начнёшь заикаться. Вот его красавец брат всегда соответствует ситуации и никогда не заикается, девушки к нему так и льнут.

Кузина стояла на самом краю беговой дорожки и ждала, от нетерпения двигая кожаными канадками вперёд-назад в такт музыке, а может быть, чтобы окончательно не замёрзнуть. На катках всегда музыка, обычно какая-нибудь стремительная, чтобы вдохнуть уверенности в сомневающихся, но бывают и вальсы.

– Ну наконец-то!

Он смотрел на неё большими восторженными глазами, в которых, как в магических хрустальных шарах, можно было увидеть будущее, и там, в этом будущем, была только она в полный рост, даже в новеньких канадках и снежинках на шапке и волосах. В его взгляде она вновь прочла, что кузен влюблён, оттого, вероятно, и позволяла себе командовать им.

– Что ты ждёшь? – капризно спросила она, едва он приблизился. – Завяжи шнурок!

Он скосил глаза на сияющий белизной снег, по которому траурной змейкой полз чёрный шнурок от ботинка, потом на её стройные ноги в тёплых чулках, отчего сердце у него в груди защемило и мысли спутались.

– Ты что, не понимаешь? Я не могу нагнуться, я же на коньках! Завяжи! – и она выставила ботинок вперёд, чтобы кузен наконец понял, что от него требуется.

Он попытался присесть на корточки, что на коньках было почти невозможно, тогда неловко встал на коленки и, сняв с рук заиндевевшие от снега варежки, стал затягивать шнурки на коньках кузины. Замёрзшие пальцы плохо слушались, не позволяя сложить шнурок бантиком и завязать. Тепло её разгоряченного катанием тела, её коленка, обтянутая плотным чулком и, наверное, тоже замёрзшая, мешали ему сосредоточиться. Вдруг захотелось прикоснуться к этой коленке губами, согреть её своим дыханием.

– Что ты копаешься?! – откуда-то сверху послышался нетерпеливый голос кузины. – Я совсем замерзла!

Он постарался сосредоточиться на шнурке и старательно, со всей аккуратностью, на которую был способен, затянул бантик, потом ещё раз для прочности завязал его узлом и попытался подняться. Это у него вышло не слишком ловко, коньки не слушались и разъезжались в разные стороны, вероятно, он был похож на циркового клоуна, что рассмешило кузину. Он смотрел на неё, весело смеющуюся, и не мог скрыть своей влюблённости, что ей, вероятно, нравилось.

Музыка, звучащая на катке, вдруг сменилась, и из простуженного репродуктора хлынула мелодия вальса, то замирающая на взлёте, то ускоряющаяся в кружении звуков, стремящихся обогнать друг друга.

– Хочешь потанцевать? – спросила кузина, вскинув упрямый розовый подбородок, даже не допуская, что кузен ей может отказать.

– Да, – вдруг севшим голосом произнёс он, утратив всю свою прежнюю мальчишескую дерзость и думая лишь об одном: как же ему танцевать на неповоротливых гагах.

– Тогда возьми меня за талию, – распорядилась девушка.

Засунув варежки в карманы короткого пальто, он протянул к ней руки, которые почему-то стали тяжёлыми и непослушными, и с благоговением, граничащим с ужасом, обнял её за талию. На кузине была короткая шубка «под котика», и мальчик ощутил под своими пальцами мягкий шелковистый ворс кроличьего меха, совершенно не к месту вспомнив, что у его сестры точно такая же.

– Обними крепче, иначе не удержишь! – командовала кузина, должно быть, даже не подозревая о его переживаниях.

Он обнял как она велела, заведя свои руки за её спину так, что они почти сомкнулись. И тут сквозь морозный воздух и запах падающего снега он вдруг услышал её запах – взволнованный, чуть трепещущий запах девичьего тела, и замер оттого, что ему почудилось, что этим своим прикосновением, пусть и через шубку, он совершил святотатство.

Возможно, кузина тоже что-то почувствовала кроме той подростковой робости, которую трудно было не заметить. Возможно, она уловила своим женским чутьём пробуждающуюся, но ещё не оформившуюся в нём мужскую силу. Так или иначе, но она неожиданно сказала:

– Поцелуй меня! – и, видя его нерешительность, добавила: – Разве ты не видишь, что я ужасно замёрзла, даже снежинки на моих губах уже не тают.

Держа её в своих объятиях и даже не осознавая этого, он послушно перевёл взгляд на побледневшие от холода девичьи губы. На верхней, всегда немного капризной её губе, теперь словно застывшей, сияла великолепная снежинка.

Он даже запомнил её сложный узор настолько, что и теперь, через десятки лет мог бы его повторить.

Преодолевая накатившую неизвестно откуда робость, мальчик прикоснулся своими тоже замёрзшими и непослушными губами к её, стараясь дыханием растопить легкомысленную снежинку. Прикосновение было настолько лёгким и трепетным, что его почувствовала только снежинка.

– Так ты никогда меня не согреешь, – прошептали губы.

Скорее ощутив их желание быть поцелованными, чем угадав слова, он попытался поймать их своими губами, которые неловко уткнулись в ямочку возле её губ – милую и кокетливую, как он помнил. Осознание того, что он был похож на слепого щенка, тыкающегося мордой куда попало, было мучительно, он почти что разозлился на себя за это, и тут что-то произошло. Что именно – он не знал, но словно что-то прорвало изнутри, он вдруг ощутил женщину в девушке, которую робко обнимал. Он непроизвольно сжал её талию, она попробовала отстраниться, но в это мгновение он поймал наконец её губы – мягкие, отзывчивые даже против своей воли, и ощутил её всю без этой дурацкой шубки, спортивной шапки, коньков, только её саму, всю как она есть. Возможно, то же почувствовала и она и, испугавшись этого неожиданного всё обнажающего ощущения близости, вдруг резко оттолкнула его, настолько резко, что мальчик, не удержавшись, упал на лёд.

– Дура, что ты делаешь! – выпалил он, едва сдерживая слёзы обиды, готовые вопреки всему брызнуть из глаз.

– Ты с ума сошёл! – твердила она, стараясь скрыть смущение, вызванное поцелуем маленького кузена, над которым она попросту смеялась: над его нескладной подростковой фигурой, щенячьей влюблённостью, неумением держаться на коньках и смешными попытками казаться взрослым. Что произошло между ними теперь, девушка не понимала, но этот поцелуй всколыхнул в ней нечто глубинное, тайное, чего она и сама в себе не подозревала. И это сделал её кузен, совсем ещё недавно щеголявший в вельветовых штанишках до колен. Она отёрла губы тыльной стороной руки, помогла подняться своему незадачливому кавалеру и, не говоря ничего, легко заскользила в сторону раздевалки. Потом они шли по заснеженному Чистопрудному бульвару, так и не обменявшись ни единым словом, и расстались возле метро. Говорить не хотелось.

Они ещё некоторое время встречались на семейных праздниках, пока возраст их к этому обязывал, а потом потеряли друг друга из виду, случайно встретившись по какому-то грустному поводу лет тридцать спустя. Как ни странно, узнали друг друга, отметив перемены, произошедшие с каждым. Он видел перед собой взрослую женщину, умело ограничивающую в себе не только проявление каких-либо случайных эмоций, но даже запахов, чем люди обычно управлять не в силах. Несмотря на облегающее тёмное платье, соответствующее случаю и подчёркивающее линии её стройной фигуры, в ней чувствовалась неженская жесткость, присущая людям, привыкшим к форме.

– Как ты? – спросил он, понимая, что на такой вопрос можно отвечать несколько дней, не переставая рассказывая о прожитом, а можно не отвечать вовсе.

– Нормально, – улыбнулась кузина. Потом немного помедлила и спросила: – А ты помнишь нашу встречу на Чистых прудах?

– Да, – признался он и вдруг осязаемо чётко увидел её замерзшие губы с нетающей снежинкой и, кажется, даже почувствовал её дыхание, сливающееся с его собственным.

– Знаешь, я почему-то никогда не могла забыть твой поцелуй, хотя почему, даже не знаю, – сказала она, и что-то похожее на смущение промелькнуло на её лице и исчезло в тёмных зрачках светло-серых льдистых глаз.

– Я тоже не забыл. Это был мой первый поцелуй, – ответил мужчина, в котором довольно трудно теперь было узнать того худого подростка, каким он был когда-то.

Разговор прервался кем-то из присутствующих и уже не возобновился, говорить, в сущности, было не о чем. У каждого была своя жизнь, свои интересы и свои планы на будущее. Только оба почему-то хранили в своём сердце общую для них тайну: маленькую, незначительную в сравнении со всеми их взрослыми тайнами, как снежок, спрятанный в варежке и принесённый домой без спроса. Увы, кто бы мог подумать, что варежку повесят сушиться на батарею и снежок растает, превратившись в обычную лужицу на полу.

Зюхан

– Если ты перестанешь сейчас же плакать, я на тебе женюсь, – уверенным голосом уже взрослого человека сказал Зюхан – приятель моего брата и самый красивый молодой человек в нашем дворе. Его рубашка насыщенно-голубого цвета, с закатанными до локтя рукавами была в цвет глаз, чуть затенённых тёмно-русыми ресницами. На фоне такого же пронзительно-синего майского неба он выглядел божественно. Картину дополняла шевелюра непослушных светлых, с небольшой рыжинкой волос, создававших некоторое подобие нимба вокруг его головы, когда я смотрела на него снизу вверх против солнца. Заявление было настолько неожиданным, а Зюхан был так красив, что я тут же перестала плакать, хотя мой голеностоп ужасно болел и на ногу после падения с велосипеда наступить было невозможно.

– Правда женишься? – спросила я, переведя дух и глотая слёзы.

– Да, – без тени сомнения сказал он, – только когда тебе исполнится восемнадцать.

«А сейчас ему самому восемнадцать, а мне восемь, значит, ещё десять лет, это очень долго», – размышляла я, но решила не слишком углубляться в математические расчёты, однако на всякий случай ещё раз уточнила:

– А ты не врёшь?

– Нет, брата можешь спросить, моё слово крепко. Только ты не реви, – добавил он.

Я уже не ревела, поражённая неожиданной мыслью: значит, на мне тоже можно жениться!

В это время мой брат и Зюхан осмотрели мою несчастную ногу, которая уже очевидно опухла, и пришли к выводу, что происшествие скрыть от родителей не удастся, единственное, что можно сделать, так это списать вину на мою детскую неразумность. Едва мы успели сговориться, как пришёл отец, уже предупреждённый кем-то о случившемся. Меня отвезли к хирургу, ногу перебинтовали, и всю следующую неделю я провела замечательно: брат исполнял все мои желания, а поскольку он редко бывал один, то и его приятели были пристёгнуты к моей свите. Меня носили на плечах, брали с собой на всякие дворовые мероприятия, и я оказалась вхожа в круг тех, которые были раза в два старше меня и куда иначе я никогда бы не попала. Так что когда повязку сняли и я смогла ходить, мне было даже немного жаль утраченного комфорта.

Зюхан окончил школу и поступил на физтех одного из московских вузов, наша семья переехала в другой город, и мы с ним больше не встречались. Мне было лет пятнадцать, и хотя я ещё не стала взрослой, но как-то иначе стала смотреть на жизненную перспективу. Мои одноклассницы уже целовались в тёмных беседках и ходили в кино на последний сеанс, а мне никто особенно не нравился, и вот тогда я припомнила, что у меня есть в запасе надёжное обещание Зюхана, так что беспокоиться о том, что останусь старой девой, не стоило. Однако моё поступление в университет через год совпало с его неожиданной женитьбой, во что я никак не могла поверить, но студенческая жизнь, новые увлечения и проблемы лишили это событие трагической окраски, осталось только непонимание – как же он мог жениться, дав обещание мне.

Своё восемнадцатилетние я праздновала в широком кругу однокурсников где-то в саратовской глубинке, куда нас отправили на сельскохозяйственные работы. Времени грустить и предаваться воспоминаниям у меня, конечно, не было – я получила все цветы, которые росли на клумбах центральной усадьбы местного колхоза, и мы с удовольствием воспользовались таким достойным поводом для того, чтобы в полной мере насладиться своей молодостью. Но о предательстве Зюхана я иногда вспоминала, а уязвлённое самолюбие не забывало всякий раз напомнить: женился, но не на тебе.

Жизнь развивается стремительно, особенно в юности, и прошло не десять, а целых восемнадцать лет, когда брат попросил меня как-то заехать к нему после работы. Мы виделись с ним часто, так что предложение заехать меня не удивило.

Всю квартиру заполнял роскошный запах хорошо прожаренных антрекотов, что для первого года перестройки было большой редкостью и свидетельствовало о том, что в доме хозяйствуют мужчины, только они могут быть так расточительны. Действительно, в кухне помимо моего брата хлопотал, если так можно определить неловкие движения, высокий угловатый мужчина. Он был светловолос и голубоглаз, хотя серый, грубой вязки свитер делал цвет глаз менее ярким, но более жёстким. Я поздоровалась с обоими, вопросительно взглянув на брата, почему он меня не представит.

– Да что ж представлять, – удивлённо спросил он, правильно поняв мой взгляд, – вы же сто лет знакомы. Не узнаёшь? Это же Володька, Зюхан!

Я с интересом ещё раз взглянула на мужчину: нет, не узнаю. Всё, что у меня осталось в памяти, так это та яркая картинка из детства, и в ней никаких изменений не допускалось. Этот же человек был в совершенно другой возрастной категории, хорошо за тридцать, и мне с трудом верилось в то, что передо мной Зюхан: ни щегольской голубой рубашки, ни ярких, в цвет неба глаз, ни ореола божественной красоты. Жёсткое мужское лицо и волевой подбородок, говорившие о решительном характере, дополнял сосредоточенный взгляд учёного, небрежность в одежде… И всё же я решилась спросить, хотя вышло как-то по-детски: «Как ты мог меня обмануть, ты же обещал!»

– Прости, – виновато произнёс Зюхан, и его спокойный взгляд серо-голубых глаз словно чуть подтаял, как мартовский снег в оттепель, и глаза приобрели более глубокий синий оттенок – Но надо было так долго ждать, пока ты вырастешь… а ты была такая маленькая и смешная. Да и захотела бы ты идти замуж за такого дядьку?

Я сама в этом уже сомневалась, но какая-то детская обида не давала успокоиться и принять всё как есть.

– Я и не отпираюсь, – грустно согласился он, – но знаешь, у меня замечательная дочка – Машка, на тебя чем-то похожа, – неожиданно повернул он разговор в совершенно другую сторону, – такая же упрямая.

Это было уже слишком.

– Я не упрямая, но слово есть слово, сам же дал, я тебя не просила.

– Знаю, каюсь, – повинился Зюхан, – ну что ты хочешь, чтобы я теперь развёлся?

Нет, этого я не хотела, как не хотела получить в мужья этого малознакомого мужчину и чужого мужа, так что приходилось выбирать – подавить свою обиду или идти из принципа до конца. Выручил, как всегда, брат: хватит вам припираться, мясо пережарится, шампанское пере-морозится. Столько лет не виделись, а вместо радости одни претензии. Жизнь уже сложилась, да и зачем тебе этот старикан, что ты с ним делать будешь, он же ещё ревнивый, наверное, а у тебя поклонники?

Брат нажал на нужные педали, начавшая набирать обороты ссора затормозилась, претензии сами собой иссякли, и мы сели ужинать. Выпили за встречу, за свои детские воспоминания, за наш двор, за наше светлое будущее и засиделись до позднего вечера. Расставались уже за полночь.

– Знаешь, – сказал Зюхан, нежно целуя меня в щёку, – а ты всё-таки выросла, я, пожалуй, женюсь на тебе, если ты будешь настаивать.

Я улыбнулась ему в ответ: не обещай того, чего не можешь исполнить.

Мы расстались легко и даже весело, только в памяти, где-то очень глубоко, осталась яркая картинка майского дня и на фоне синего неба, в ореоле светлых волос, молодой человек в такой же синей, как это небо, рубашке, вроде как открытка, запоздало пришедшая издалека со стёршимся штемпелем «Из детства».