Текст книги "Фонтан бабочек"

Чудо-рисунок

– Что ты тут делаешь, в окошко смотришь?

Варя спускалась по лестнице вниз, громко шлёпая по ступеням лестницы мягкими тапочками, явно получая удовольствие от создаваемого ею шума, и вдруг увидела сестру. Та в пижаме стояла коленками на скамье, что тянулась вдоль окон небольшого холла, с интересом что-то разглядывая.

– Что там? – Варя тоже влезла на скамью, стараясь увидеть сквозь замёрзшее за ночь стекло, что же такое происходит на улице, что так заинтересовало Стешу.

– Ничего! – разочарованно констатировала она, охватив взглядом занесённый снегом сад, качели и заледеневший прудик. – Даже синичек нет.

Стеша не ответила, она молча сползла со скамьи и переместилась к другому окну, внимательно исследуя его морозный рисунок.

– А здесь что? – Варя потеснила старшую сестру, боясь упустить что-то интересное.

– Вы что здесь застопорились, а ну марш в ванную, завтрак давно готов!

С мамой не поспоришь, Варя отлипла от окна, так и не поняв, в чём, собственно, дело, и обиженно заметила:

– Это всё Стеша, я в ванную шла, а она тут смотрит, а там ничего нет… снег один.

Мама спускалась вниз не на шутку рассерженная, и Варя на всякий случай добавила:

– Здесь холодно, я ей говорила, а она…

– Стеша! Что случилось? – мама решительно направилась к старшей дочери.

– Лошадки, – не оборачиваясь ответила та.

– Какие лошадки? – удивлённо спросила мама, но не успела ничего выяснить, поскольку её оттеснила Варя, ринувшаяся обратно к окну.

– Где?

– Да вот же, вот! – Стеша повела пальчиком по причудливому морозному узору на оконном стекле.

– Вот мама-лошадь, а это жеребёночек, видишь, как смешно шею повернул!

– Где жеребёнок? – Варя с интересом изучала окно. – Палки какие-то понамёрзли.

– Не палки это, а ноги, а это голова, она её повернула к жеребёнку, видишь?

Стеша водила пальчиком по морозному узору, из которого действительно проступила лошадь, нелепая и длинноногая, но и изгиб её длинной шеи, и повёрнутая к жеребёнку улыбающаяся морда были узнаваемы и вполне достоверны. Маленький жеребёнок, едва удерживаясь на тоненьких ножках, уже пытался взбрыкивать и смешно изогнул шею, стараясь дотянуться до материнского вымени.

– Выдумщица ты, Стеша, иди в ванную, замёрзнешь.

Мама уже не сердилась, она наклонилась к заиндевелому стеклу, туда, где дочь только что показывала лошадь:

– Как ты вообще здесь что-то разглядела?

Варя, задетая тем, что сестре уделили больше внимание, чем ей, устремилась к другому окну, намереваясь взять реванш и немедленно увидеть что-то совершенно необычное, и вдруг замерла:

– Ой! Здесь собачки!

– Какие собачки? – голос у мамы опять стал строгим. Вероятно, она заподозрила, что девочки морочат ей голову, чтобы оттянуть время и не чистить зубы. Чистить зубы они, как и все дети, не любили.

– Вот, смотри, играют! – тараторила Варя, не услышав строгих ноток в мамином голосе. Эта стоит, а эта присела, хвостиком виляет, как Альф, когда играть хочет!

Девочка посмотрела на мать, гордая тем, что именно она разглядела в морозном узоре собачек.

Теперь уже Стеша оторвалась от созерцания своих лошадей, переставших быть сенсацией, и подошла к сестре.

– Здесь жирафы – папа и мама, – объявила она, показывая пальчиком на неровную изморозь.

– Смешные, – согласилась Варя, в этот раз с сестрой она не спорила. – В шарфах. Наверное, у них тоже холодно, как у нас.

– Конечно, холодно, – авторитетно подтвердила старшая сестра, дыша на замёрзший палец и раздумывая, не засунуть ли его в рот, чтобы быстрее согрелся, но не решилась – они же ледяные.

– Ледяные? А когда солнышко выйдет… – Варя забеспокоилась.

– …растают! – со вздохом констатировала Стеша.

– Как растают? Совсем?

– Совсем!

– И собачки растают?!

Собачек Варе было жальче всего, это она их увидела.

– Ну всё, хватит, посмотрели, а теперь в ванную, умываться, а то папу позову! – пригрозила мама, видя, что история может затянуться. Призыв не подействовал.

– Я не пойду! – упёрлась вдруг младшая. – Я здесь побуду, не хочу, чтобы они таяли.

– Я тоже не пойду, – поддержала сестру Стеша, поворачиваясь к стеклу, покрытому морозным узором.

– Сколько вас ещё ждать?! – вниз спускался папа. – Гренки остыли, каша тоже, чем вы тут все занимаетесь?

– Мы собачек стережём…

– И лошадь с жеребёночком, – перебивая друг друга, говорили Варя и Стеша. – Чтобы не растаяли, они же ледяные…

– Солнышко сейчас придёт, и они растают… – пояснила Стеша.

– И как долго вы здесь сидеть будите? – поинтересовался папа, он почему-то не рассердился, а даже наоборот. – Где у вас здесь лошадь, вот эта? – он ткнул пальцем совсем не туда, где Стеша разглядела лошадь, и девочка уже собиралась его поправить, но тут увидела смешную танцующую овечку на ужасно длинных ножках. Ножки были настолько длинные, что становилось непонятным, как овечка на них стоит и не падает.

– Это овечка, – заметила Стеша, – а лошадь – вот.

– Я ещё одну лошадку нашла, вот здесь, в цветах! – вскрикнула Варя и показала на затейливый морозный узор. Немного подумав, она добавила: – Может быть, это пони или цветы такие большие.

– Знаете что, – заметил отец, – перерисуйте лучше ваш зоопарк в альбом, если хотите, чтобы он не исчез, и побыстрее.

Девочки наперегонки побежали наверх за альбомом и красками, радуясь такому простому разрешению их проблемы.

Вечером за чаем они с гордостью демонстрировали всем спасённых ими животных. На белом альбомном листе красовались нелепая синяя лошадь с жеребёнком, длинноногая и похожая на плохо подкованную блоху голубая овечка, а ещё две собаки, одна из которых смахивала на медвежонка, а другая – на динозавра. Но все были ужасно довольны, да и кто же мог теперь вспомнить, какими они были на заледеневшем окне. Может быть, и такими. Или почти такими.

Спасение зелёного листика

– У рябины все листики – девочки, а у дуба – мальчики, – объясняла Стеша младшей сестре.

– Откуда ты знаешь? – засомневалась Варя, ей было немного досадно, что сестра раньше неё догадалась об этом, и ужасно хотелось взять реванш.

– У дуба листья жёсткие и ещё жёлуди, они же девочками быть не могут, – авторитетно рассуждала старшая сестра.

Младшей хотелось ей возразить, но она не знала как, – действительно, дубовые листья жёсткие и стучат под ветром, точно чешуя.

– А у рябины кто? – спросила Варя так, на всякий случай.

– А у рябинки все девочки, её листочки мягкие, вот попробуй, – и Стеша потянула ветку рябинового куста вниз, щекоча нежными, ещё не окрепшими листочками Варино плечо, отчего та слегка поёжилась и хихикнула.

– Ой, какие щекотные, – заметила та. – Почему же они осенью падают?

– Старенькими становятся… – предположила Стеша.

– Девочки – и старенькими? – удивилась младшая, играя с мягкими, точно беличья кисточка, листиками рябины. – Так не бывает.

– Бывает, – не хотела уступить старшая, стараясь на ходу что-то придумать, и придумала: – Они все силы ягодам отдают, ягод же много, и о них заботиться надо, вот листики и устают к осени.

Старые листики Варю совсем не заинтересовали, у неё свой мир – нестарый, в нём все как она или Стеша, и потому она спрашивает о своём:

– А у липы листики кто, мальчики или девочки?

Старшая сестра на мгновение задумывается и тут же без тени сомнения отвечает:

– У липы и мальчики, и девочки.

– Как у нас в садике? – уточняет на всякий случай Варя. Судя по всему, такое соотношение её вполне устраивает.

– Ну да, как в садике, – кивает сестра. – Ой! – вскрикивает она от неожиданности, снимая с волос небольшой липовый листик – зелёный и упругий. – Ты зачем на меня упал? – она смотрит на листик с возмущением, как могла бы смотреть на мальчишку, неловко съехавшего с горки прямо ей под ноги. – Что тебе, на ветке не сидится? – она запрокинула кверху голову, намереваясь найти то место, с которого только что свалился зелёный листик, и вернуть его обратно. Липа большая, ветвистая, листики взволнованно шушукаются между собой, делая вид, что они совершенно ни при чем и их собрат свалился на землю по собственной неосторожности.

– Как их много! – Варя с любопытством заглянула вглубь кроны и вдруг произнесла: – Им там, наверное, тесно.

– Что же мы с ним делать-то будем? – Стеша разглядывает липовый листок, лежащий на её ладошке и очень похожий на зелёное сердечко.

– Ничего не будем, вон их сколько, брось ты его.

– А вдруг он умрёт? – Стеша спрашивает шёпотом и сама пугается этого своего предположения. Ей скоро семь, всё, связанное со смертью, ей интересно и страшно.

– Умрёт? – Варя смотрит на сестру удивлённо. – Листик?

– Ну да, он же живой…

– Ладно, – соглашается младшая, немного подумав, – давай папу спросим, что с ним делать, он знает, – предложила Варя.

– Или маму, – на всякий случай добавляет Стеша.

– Листик? – удивился папа. – Ну и что, у нас же сад, здесь этих листиков… – он повёл рукой вокруг, показывая, как много кругом деревьев.

– Ну этот-то упал, он умереть может, высохнуть и умереть, – настаивала на своём Стеша, досадуя на непонятливость отца.

Папа, вероятно, думал что-то возразить, как это обычно делают взрослые, например заметить, что, раз лист упал, значит, уже умер и незачем о нём печалиться, но вовремя спохватился:

– Поставьте его в вазочку с водой, ну как цветы.

Во время обеда, расставляя на столе тарелки, мама вдруг заметила липовый листок.

– Какой у нас сегодня странный букет, – произнесла она, но не успела ничего добавить, как Варя тут же пояснила:

– Он с ветки упал, мог умереть…

– А мы его в воду поставили… – продолжила Стеша.

– Мы что же теперь, все опавшие листья в вазу ставить будем? – поинтересовалась мама.

– Нет, – уверенно ответила младшая сестра, – только листики-девочки.

– А мальчики чем вам не угодили? – папе, как бывшему мальчику, стало немного обидно, да и вообще, идея поставить листик в вазочку принадлежала ему.

Варя, вероятно, поняв свою оплошность, собиралась ответить, но Стеша её опередила:

– Мальчики так просто не падают, они сильные и на ветках крепче держатся…

– Но если упадут, то мы их тоже спасём, – заверила родителей Варя, показав исключительно женское чутьё, которое может быть только врождённым и, как стрелка компаса, всегда указывать нужное направление.

Разговор в саду

Ветка сосны настойчиво била в закрытое окно, не давала сосредоточиться на содержании книги, будто требовала, чтобы я любовалась золотистыми свечами, которыми украсила её весна. Из сада тянуло предгрозовой свежестью, освещение всё время менялось, и оттого во всём была нарастающая тревога ожидания. Устав бороться с собственной ленью, я взглянула в окно. Сад был в цвету – цвели все деревья разом, и воздух, перенасыщенный запахами, казался густым, а среди этого великолепия в центре сада возле скамейки стояли мальчик и девочка.

Девочка была лет шести, тоненькая, точно едва пошедший в рост побег вишни, и такая же изящная. Её ещё почти не тронутое солнцем бледное лицо было чуть вытянуто и выражало ту меланхолию, которая свойственна именно этому промежуточному возрасту, когда впервые и совершенно неожиданно вдруг зазвучат женские нотки в характере, в фигурке, во взгляде, даже в повороте головы, ещё недавно таком неуклюжем, а теперь исполненном невыразимого изящества и грации. Мальчик был постарше, лет, вероятно, девяти-десяти. Смотрел на девочку удивлённо, с затаённой нежностью, которую и сам пока не понимал. Должно быть, он даже не заметил, как она выросла, хотя всегда была где-то рядом – маленькая, беспомощная, смотрящая на него снизу вверх. И вот теперь он, непонятно почему, признал за ней право повелевать им, точно она – королева, а он – её рыцарь.

Мальчик был выше её на голову, он что-то рассказывал, искоса глядя на девочку, стараясь её заинтересовать своим рассказом, а она внимала (не слушала, а именно внимала) благосклонно и заинтересованно, время от времени поднимая на него меланхоличный взгляд дымчато-серых глаз. Золотистость её волос и дымчатая прозрачность глаз, да и вся её хрупкая, точно из стекла, фигурка делали её какой-то нездешней, неземной, и это, вероятно, чувствовал мальчик.

Вечером, навёрстывая упущенное время, я работала. В комнате было душно, через распахнутое в сад окно на свет лампы летели мошкара и ночные мотыльки, потянуло вечерней прохладой, и так показалось там хорошо, что, выключив свет, я подошла к окну.

Сад не спал, он жил своей жизнью. Раздавались таинственные звуки: пощёлкивание, стрекотание, шуршание листьев или лепестков распускающегося тюльпана, бутон которого я разглядела под окном ещё днём. Но неожиданней всего были запахи. Они жили сами по себе – лёгкие и быстрые, глубокие, тягучие, переменчивые, точно настроение, откровенные и застенчивые, жадные и сдержанные. Разобраться в них было невозможно. Запахи шли отовсюду, говорили каждый на своём языке, перебивая друг друга, ссорясь или соглашаясь, от них кружилась голова, и вечер, уже перешедший в ночь, казался бесконечно глубок.

Среди всего гомона запахов и звуков, которые постепенно перестали казаться случайными, я стала различать два, точно разговор двух влюблённых, невидимых мне. Нет, я не подслушивала, просто они не таились, уверенные в том, что до них никому нет дела, что они одни в этом ночном саду, освещённом лишь бледными звёздами. Один аромат был едва различим: нежный, чуть горьковатый, он казался мне бледно-сиреневым, иногда переходя в лиловый от затаённой и ещё не осознанной печали или затянувшегося ожидания. Он волновал, и ужасно захотелось узнать, кому он принадлежал. Но сколько я ни старалась угадать, у меня ничего не получалось. Именно тогда я услышала другой, более смелый и выразительный. Он был значительно громче первого. Точно небольшая труба, он звучал среди ночи, обещая тому, другому и неуверенному, что будет утро, тёплые солнечные лучи расцветят сад радугой, будут петь птицы. Этот запах был алым, он трепетал, подобно язычку пламени, не костра, не пожара, а именно пламени.

Первый, тихий и нежный, отвечал ему в лёгком дуновении, долетавшем и до меня, сбивая самоуверенность второго, немного дразня и как будто забавляясь его растерянностью. Второй, решительный, затихал на мгновение, а потом тёплой золотистой волной охватывал другого, так что в какой-то момент оба аромата смешивались, образуя неожиданную гармонию, и тогда все прочие запахи замирали, давая говорить только им двоим – влюблённым.

Утром, едва солнечный луч прочертил косую дорожку через сад, я вышла на улицу. Капли росы сияли на траве, на листьях деревьев, на скамье, на забытой кем-то лопате возле дома и на тончайшей паутинке, натянутой между кустами крыжовника, которая, казалось, звенела под их тяжестью. Нет, я не искала тех, чей разговор слышала ночью, дневные запахи совсем другие. Но почему-то ужасно хотелось пройтись по саду, словно вновь обретя его, расслышав в тех вечерних сумерках, в перекличке ароматов или, может быть, вспомнив. У самой садовой дорожки я заметила лесную фиалку, неизвестно как сюда попавшую, тихую и незаметную среди ярких малиновых соцветий бадана и созвездий самовлюблённых нарциссов. Чуть дальше, рядом с моим окном, возле которого я вчера стояла, заметила головку распустившегося ночью тюльпана, алые лепестки которого поверху были точно охвачены желтоватым всплеском пламени. Я залюбовалась.

– Мне он тоже нравится, – услышала я громкий шёпот позади себя и обернулась, удивленная тем, что кто-то ещё поднялся так рано. Передо мной стояла Стеша. Солнечные лучи освещали её сзади, и оттого вся её вытянувшаяся, но ещё детская фигурка казалась прозрачной и невесомой.

– Я знала, что он сегодня распустится, – опять зашептала она, словно сообщая мне какую-то тайну, – он сам вчера говорил.

Мне стало немного завидно её способности слышать, но тут я кое-что вспомнила и спросила:

– Что за мальчик вчера приходил к нам в гости?

Дымчато-серые глаза взглянули на меня так, словно между нами была вечность, выражение лица стало отстранённо меланхоличным и мечтательным. Стеша скользнула взглядом в сторону тюльпана, словно не расслышав моего вопроса, и, ни к кому не обращаясь, произнесла:

– Вот он и сдержал своё слово, как и обещал, – распустился.

Почти ничего необычного

Конференция завершалась, и выступал последний из присутствующих, замечательно презентуя свои работы, оживляя съёжившееся настроение присутствующих, и всё же было ужасно тоскливо и бесприютно. Чтобы спастись от этого, я села рядом с каким-то поэтом, имя которого не запомнила, да и не собиралась теперь знакомиться, просто хотелось, чтобы рядом был живой человек и холодный кондиционер не задувал мне под рёбра, ещё больше умножая пустоту придуманного мной одиночества. Человек был приятно удивлён, он застенчиво улыбнулся улыбкой пожилого человека, уже не рассчитывающего на внимание к своей персоне, но, не желая мешать говорившему докладчику, молчал, упершись взглядом в телефон, с экрана которого смотрела испуганная маленькая девочка с настороженным, точно мартовские воробьи, взглядом серых глаз. Худенькое личико с чуть вздёрнутым носиком было трогательно беспомощным.

– Это… – сказала я и замолчала, указывая глазами на фотографию, но не зная, как продолжить, не обидев случайно человека.

– …моя внучка, – пришёл он мне на помощь, уловив мою неловкость. – У неё серые глаза, видите, как у меня, – и поэт повернул ко мне своё лицо, чтобы я могла получше его рассмотреть.

Глаза у него действительно были того же дымчатого цвета, только уставшие. В этом наивном желании уже немолодого человека слиться со своей двухлетней внучкой тоже чувствовалась беспомощность и какая-то почти детская вера, что это возможно.

«Вот, надо же было опять влипнуть в сострадание, – мелькнуло у меня в голове, – зачем? Чужой человек, через десять-пятнадцать минут мы расстанемся и никогда друг о друге не вспомним».

Над нами подобно дамоклову мечу висела недоговорённость, надо было что-то сказать, улыбнуться, я же женщина, а он поэт. Но говорить не хотелось, я выбрала самое простое: улыбнулась и достала свой телефон, открыв на нём фотографию своей внучки, тем самым снимая все возможные недомолвки – да, я бабушка! После этого историю можно было завершать – никакого романа с бабушкой быть не может. Бабушка – это проза дня.

Поэт протянул руку и взял мой телефон без просьбы, без извинения, словно какую-то общую для нас двоих вещь. На экране красовалась фотография Стешки – она смеялась, озорно откинув голову, прищурив лукавые глаза и рассыпав короткие рыжие кудри, – так должно выглядеть счастье со стороны.

Поэт внимательно и осторожно рассмотрел фотографию, мельком взглянул на меня и перелистнул другую. Такая бесцеремонность мне не понравилась, но рвать телефон из рук мирно сидящего рядом человека не хотелось, и я пересилила себя, уж больно по-домашнему он листал мой семейный фотоальбом, останавливаясь, впрочем, только на фотографиях Стеши. Вот её загорелая кудлатая голова выглядывает из-под стула, ребёнок смеётся, вот Стеша позирует возле дачной лестницы, точно созданной для этого, рисует, забравшись в плетёное кресло того же рыжего оттенка, что и её спутанные от напряжения волосы.

Зачем ему это, что он хочет увидеть в трёхлетнем ребёнке? Взрослым людям обычно неинтересно рассматривать семейные фотографии, у каждого своя семья, свои привязанности. Вопросы стали постепенно скапливаться в моей голове, не находя пока ответа. Спрашивать было неловко, да и зачем мне это знать.

Вдруг на экран выскочила летняя дачная фотография: на медово-тёплой деревянной лестнице под косыми лучами утреннего солнца сидят в обнимку две рыжие стервы с одинаково счастливыми загорелыми лицами. Одна – трёхлетняя девчушка, чуть запрокинувшая голову влево, уходя от прямого солнечного луча, другая – её бабушка, в преображённом образе которой я едва признала себя. А признав, почти задохнулась от откровенного вдохновения этой фотографии.

– Спасибо, – мягко сказал поэт, возвращая мне уже выключенный им телефон. Он застенчиво улыбнулся, как улыбаются взрослые мужчины маленьким девочкам, словно предчувствуя в них ту чудесную женскую тайну, о которой сами они ещё ничего не знают.

Длинный день Вирджинии

Жара стояла совсем не июньская, только к вечеру можно было выбраться к озеру, чтобы покупаться, тогда на маленьком песчаном пятачке набивалось народу столько, что становилось тесно. Всё больше дети лет до двенадцати, которых вывезли на дачу родители и оставили под присмотром бабушек. Визг, шум, споры из-за каких-то пустяков, брызги от плюхающихся в воду тел. Мальчишки лет десяти строят песчаный замок и обносят его рвом. Копать им нравится, и ров давно уже превратился в котлован, а они всё роют и роют, собираясь, вероятно, дойти до материковой земли.

– Что роете? Клад ищете, так его уже здесь нет!

К ним подошла девочка лет девяти-десяти. Широко расставленные глаза, волосы на прямой пробор, заплетены в две тоненькие косички, кожа смуглая то ли от загара, то ли от природы, непонятно.

– Какой клад? – толстый мальчик, тот, который больше командовал младшими, чем рыл, посмотрел на неё с интересом.

– Как какой? Ну тот, о котором в газетах ещё писали, – затараторила девочка, так что словам у неё во рту стало тесно.

– Когда писали?

Мальчик ничего не понимал, его приятели перестали рыть и прислушались.

– Когда-когда, ты газет, что ли, не читаешь?

Девчонка строго посмотрела на мальчика, отчего тот как-то съёжился, а его самодовольство как-то само собой улетучилось.

– Не-а, – признался он.

– Ну вот, потому и не знаешь, – подвела она итог разговора, мгновенно потеряв к копателям всякий интерес.

– А ты знаешь, – повернулась она к проходившей мимо рыжеволосой девочке лет семи, – такой цвет волос, как у тебя, – большая редкость, и вообще, светловолосые люди скоро исчезнут!

– Почему? – удивилась та, не слишком, впрочем, испугавшись.

– Потому что останутся одни темноволосые, вот как я, – и она для наглядности ткнула пальцем себе в затылок.

– Меня Стеша зовут, а тебя?

Знакомства среди детей завязываются мгновенно.

– Вирджиния, – представилась девочка.

Имя никого не удивило, хотя среди местных Варь, Светлан и Насть звучало вызывающе не здешне.

– У меня такое имя, потому что я из Австралии, а сюда купаться пришла с мамой и братиком.

Её губы были очень подвижны – вероятно, им не давали покоя крупные зубы, которые теснились в ещё маленьком детском рту, точно кони в тесном стойле.

Девочек позвали, а Вирджиния подошла к группке ребят, нагружавших песком яркий пластмассовый грузовик. Мальчики четырёх-пяти лет трудились, выгребая совками песок из-под задремавшего на пляжном коврике дяденьки, но тот никак не реагировал. Девочка, оценив ситуацию, тут же включилась в копательный процесс.

– Надо рыть равномерно, чтобы он не проснулся, иначе мумификация не произойдёт.

Мальчики, которые ничего такого не подозревали, посмотрели на взрослую девочку (их учили доверять старшим), переглянулись между собой и принялись рыть с ещё большим усердием.

– Аккуратно выгребайте, справа тоже подкапывай, мумия должна прямо лежать.

– Кто? – спросил белокурый вихрастый малыш, перестав рыть.

– Мумия, понятно! – повторила девочка.

– А кто её закопал? – поинтересовался другой, почёсывая затылок жёлтым совочком и с любопытством оглядываясь по сторонам.

– Ну это давно, – протянула Вирджиния, перехватив его взгляд, – тогда ещё фараоны были. Ты о фараонах слышал?

Мальчик не успел ответить. Пёстрая мушка с изумрудными глазками, сделав круг-другой над спящим дяденькой, приземлилась ему на грудь, и тот подскочил, точно ужаленный.

Две тёмные косички мелькнули где-то возле воды, там, где детвора безуспешно пыталась ловить на отмели мальков. Серебристая стайка без особых усилий обходила полиэтиленовые пакеты и сачки детей.

– Так не поймаешь! – перекрывая другие, послышался оттуда уже знакомый командный голос Вирджинии. – Надо шапкой!

Тут какой-то девочке удалось случайно зачерпнуть воду вместе с мальком, и она радостно закричала: «Поймала, поймала!», – подняв высоко, чтобы всем было видно, пузатый прозрачный пакет, в котором металась серебристая рыбка.

– Ей бассейн нужен, – заявила неутомимая на выдумки Вирджиния, – айда рыть!

Она сделала несколько шагов в сторону от озера и, заметив небольшой пятачок пляжа, ещё никем не занятый, скомандовала:

– Здесь!

Две девочки с воодушевлением принялись рыть яму, третья стояла в стороне, прижав к груди пакет с мальком.

– Тебя правда Вирджинией зовут? – спросила она, с любопытством глядя на смуглое лицо своей ровесницы.

– Ну в общем да, неплохое имя, правда? – и, обернувшись к девочкам, скомандовала: – Хватит, теперь воду несите.

Маленькая девочка с льняными волосами метнулась к озеру и через минуту возвратилась, неся игрушечное ведёрко, наполненное водой. Вода мгновенно впиталась в песок, словно её и не было. За первым последовали второе и третье ведёрко, но и они не дали результата.

– Я придумала! – крикнула Вирджиния и куда-то исчезла, однако скоро появилась вся мокрая, в широких резиновых сапогах, ноги передвигала она с трудом.

– Вот! – девочка стащила с ноги сапог, потом второй, оба были полны воды.

Когда вода была вылита в яму, Вирджиния вновь надела сапоги и опрометью бросилась к озеру, послышался плеск. Побултыхавшись в озере и пару раз нырнув, она выбралась на берег и, едва волоча по песку ноги, побрела к яме.

– Я всегда так воду ношу, – с гордостью сообщила она ожидавшим её девочкам.

– Может, лучше просто зачерпнуть? – поинтересовалась та, которая была постарше. – Так же только половина сапога получается…

– Нет, – не согласилась выдумщица, – это неинтересно.

И она в очередной раз побежала к воде. Слишком широкие в голенищах сапоги хлопали на худых ногах ребёнка, вызывая удивлённые взгляды взрослых и восторженные – детворы, которой едва ли кто разрешал входить в озеро в сапогах.

Через несколько минут, вероятно – устав, Вирджиния оставила сапоги девочкам, а сама перешла к другой группке детей. Старший мальчик лет десяти хвастался перед окружившими его малышами:

– Я уже курил…

– И какую болезнь ты курил? – с ходу включилась в разговор Вирджиния.

– Почему это болезнь? – мальчик стушевался.

– Всегда же какую-то болезнь курят, – уверенно заявила девочка, тряхнув мокрыми косичками, – ну там инсульт или инфаркт. Ты какую курил?

Мальчишка замялся, было видно, что ему не по себе.

– Ну я, это…

Он придумывал, что бы такое сказать, чтобы окончательно не уронить свой авторитет, и вдруг придумал:

– Я электронные сигареты курил, вот!

– А, – разочарованно протянула девочка, – без болезней…

– Да!

Мальчик выглядел очень довольным, но решил поквитаться с настырной девчонкой, которой, по его мнению, стоило утереть нос.

– Ты сама-то курила?

– Нет, – ответила та, ничуть не задетая его вопросом, – я болезни не курю.

Она мотнула головой, так что мокрые косички взлетели вверх:

– Я вообще завтра уезжаю в конную школу! – и, окинув присутствующих взглядом победительницы, добавила: – Теперь не скоро увидимся.