Текст книги "Фонтан бабочек"

Самое обыкновенное путешествие на облаке

За окном на фоне пасмурного неба стыла ветка подросшего за лето клёна. Бледно-жёлтые, не набравшие солнца, бездвижные листья казались нарисованными на мокром сером картоне осеннего дня. От порыва ветра один лист вздрогнул, оторвался от ветки и стал падать, медленно кружась.

– Скоро ноябрь, – думала я с тоской, – это надо пережить. А там пойдёт снег – и всё наладится. Ну почему каждый год одно и то же: осень, ноябрь, тоска, ощущение безысходности…

Кленовый лист, подхваченный лёгким дуновением ветерка, вспорхнул вверх и опять стал падать.

– Я с краю сяду, тебе нельзя, ты маленькая, – услышала я командирский голос Стеши, она вместе с сестрой расположилась на диване, всё ещё застланном голубым летним покрывалом, которое я не успела снять.

– Не маленькая я! – возмущается Варя. – Всё ты да ты, я тоже с краю хочу, мне так не видно!

– Ладно, – Стеша нехотя пересаживается на середину дивана, – маленьким уступать надо.

Я невольно прислушиваюсь к тому, о чём спорят дети. Они сидят на диване, и их ноги не достают до пола. Видно, что им ужасно нравится вот так сидеть, болтать ногами и смеяться.

– Не подвигайся к краю, свалишься, знаешь, как мы высоко, – предупреждает Стеша.

– Я не подвигаюсь, а ты не толкайся…

– Ой, смотри, смотри, что это там внизу, ужик!?

Не понимая, что происходит, я гляжу туда, куда показывает Варя, никакого ужа нет, да и откуда ему взяться в доме. На полу только разбросанные детские игрушки, среди них скакалка, надо бы сказать, чтобы их собрали…

– Где?!

– Да вон, вон он ползёт, смешной какой!

– Не ужик это, поезд, мы с тобой просто на облаке высоко поднялись, вот он и кажется маленьким, поняла? – объясняет старшая сестра младшей, и та кивает, а вот я никак не могу понять, что же всё-таки происходит.

– Правда, поезд, – радостно вопит Варя, так что у меня в ушах звенит от детского обертона, – только совсем игрушечный. Жалко, людей не видно, они, что ли, совсем крошечные?

Варя сжимает руку в кулачок, смешно оттопыривает мизинчик и подносит его к самым глазам. Глаза у неё свело-серые с темной окаёмкой, похожи сейчас на подтаявшие льдинки. Ребёнок с любопытством рассматривает пальчик, словно видит его в первый раз.

– Вот такие?! – спрашивает она и тут же удивлённо вскрикивает: – А это что, ящерка, что ли?

– Где ящерка? – Стеша вытягивает голову, стараясь разглядеть то, что увидела младшая сестра.

– Да вон, вон, видишь, бежит, сейчас спрячется, красная, вон она…

– Ну ты что, это же автобус! – с чувством превосходства объясняет старшая, радуясь тому, что у неё есть возможность продемонстрировать свою осведомлённость перед младшей.

– Ты с такой высоты ящерку и не разглядишь, мы же с тобой на облаке…

– На каком облаке? – не выдерживаю я, мне становится ужасно любопытно, что же это за игра такая.

– Ты разве не видишь, мы с Варей на облаке летим.

– Нам ходить надоело, и мы решили полетать, – поясняет Варя, – а облако поднялось высоко-высоко, и всё такое маленькое теперь, смешное и на себя совсем не похожее.

Мне нравится эта игра, я и сама люблю посмотреть на привычные вещи иначе, не всегда, правда, получается.

– Ой! Смотрите, жук!

– Какой жук?!

Стеша на что-то отвлеклась и теперь досадует, что не она первая увидела жука.

– Слышишь, как гудит, вон он – чёрный, и винт у него на спине…

– Вертолёт это, давай выше поднимемся, а то он нас винтом заденет, и мы свалимся.

Стеша начинает лихорадочно махать руками, точно испуганный мотылёк. Варя смотрит на сестру и тоже принимается махать.

– Куда полетим? – кричит она звонким детским голосом, стараясь перекричать шум мифического вертолёта.

– Давай к морю, там тепло, можно в платье гулять.

– Давай, я тоже к морю хочу… – радостно кричит Варя.

Я и сама хочу к морю, но что же делать. Я скосила глаза на голубой диван, ещё одно место оставалось свободным. Может быть, попробовать…

– На улице как похолодало, – голос мужа бодр, почти весел, он вошёл в комнату вместе с запахом осенней свежести, опавшей листвы, с горьковатым ароматом калины, всё ещё рдеющей на уже обнажённых ветвях.

– Что это вы здесь делаете? – недоумевает он, глядя на машущих руками детей.

– На облаке летаем, – радостно отозвалась Стеша, – хочешь с нами?

– Я хочу, – не выдерживаю я, боясь, что меня опередят, и решительно сажусь на диван.

– Взрослый человек, а туда же, на облако… – усмехнулся муж, но возражать не стал, вероятно, почувствовав, что мне это сейчас очень нужно.

Сквозь оконное стекло по-прежнему было видно, как стынут на фоне серого неба бледные листья клёна, и ноябрь должен был вот-вот наступить. Но теперь мне было совершенно не страшно, даже напротив, радостно, и ужасно хотелось жить именно сейчас.

Тупиковая цивилизация

– И зачем только эти машины нужны, вот бы было здорово, если бы они все исчезли, а мы бы на лошадках ездили, – мечтательно говорила Стеша, лениво раскачиваясь на качелях. По дороге мимо детской площадки время от времени проезжали машины, поднимая фонтанчики пыли и пугая зазевавшихся воробьёв.

– Чем тебе машины не угодили? – поинтересовалась я, по опыту зная, что современные дети их почти не замечают.

– Нам Вера Григорьевна говорила, что машины – это тупиковая цивилизация.

Фраза меня удивила. Откуда ребёнок знает такие слова? Вера Григорьевна – руководительница драмкружка, человек, безусловно, образованный. Но чтобы вести высокомудрые беседы с детьми?.. Это уже что-то странное.

– Но ты же знаешь, без машины даже на дачу не доедешь, тебе бы так и пришлось там жить всё время.

– Вот и хорошо, на даче так здорово, – не сдавался ребёнок, логика моих рассуждений её нисколько не интересовала.

– А ты никогда не думала, что машины тоже живые?

Не нравится мне, когда дети не думая принимают чужие сентенции, пусть даже и милой на вид Веры Григорьевны.

– Живые?! – удивилась Стеша, но, решив, что я пошутила, рассмеялась: – Ну какие же они живые, они ведь железные!

– Я так же думала, пока у меня самой не появилась машина, – вздохнула я, ещё не решив, стоит ли продолжать этот разговор, – никто, в конце концов, нас не спросит, в какой цивилизации нам хочется жить. Но ребёнок уже почуял что-то необычное и не хотел останавливаться на полпути.

– Ну и что твоя машина?

– Машина как машина, – откликнулась я, – её Мурашкой звали…

– У твоих машин имена есть? – удивилась Стеша.

– А как, по-твоему, с ней без имени разговаривать?

– Разговаривать с кем, с машиной?!

– Ну да, поздороваться, попрощаться, багажник попросить открыть или просто подождать, да мало ли что от неё понадобиться может.

Мне было совершенно непонятно, что так удивило Стешу: человек разговаривает со всем, что его окружает, да и она сама, я не раз видела.

– И что, – ребёнок явно заинтересовался, – она с тобой тоже говорит?

– Да я её и так понимаю! А что тебя удивляет, ты вот с собаками разговариваешь и не ждёшь, что они тебе ответят.

– Но они же живые, а машина…

Девочка хотела сказать «неживая», но передумала, вместо этого спросила:

– А теперь твою машину как зовут?

– Дракоша. Ты разве не видела возле лобового стекла дракончика, он вроде её аватара.

Упоминание об аватаре привело Стешу ещё в большее недоумение. Мне не хотелось морочить ребёнка, и я призналась:

– Дракончика я сама туда посадила, просто мне показалось, что это имя моей машине больше всего подходит…

– Это потому, что она зелёная и рычит? – спросила девочка, включаясь в мою игру и уже не пытаясь утверждать, что машина – это груда железа. Но сомнения у неё ещё оставались, и она осторожно, чтобы не обидеть меня, поинтересовалась:

– А почему ты думаешь, что она живая?

– Да не думала я об этом, – призналась я, – всё случилось, когда пришлось Мурашку продавать.

Я вдруг с удивительной ясностью вспомнила тот солнечный февральский день и как Мурашка никак не хотела выезжать из гаража, точно чувствовала, что с ней собираются расстаться. А потом начала безбожно тормозить, и ехать стало совсем невозможно, пришлось заезжать в автомастерскую. Там всё объяснили: замёрзли тормозные колодки. Но я-то уже знала, что это сама машина куролесит, и мне было ужасно стыдно перед ней, но что делать, я же не механик и чинить машины не умею.

Потом, уже в автосалоне, когда я отдала ключи и пошла к выходу, стараясь не оглядываться, чтобы не расплакаться (прощание с этой машиной было и прощанием с любимым человеком, с которым я её выбирала), она вдруг принялась возмущённо сигналить. Я вернулась, открыла дверь, села в кресло, уже не сдерживая слёзы, погладила кожаный руль, обещая ей, что всё будет хорошо и что её отдадут только тому, кто ей самой понравится.

Мурашка успокоилась, а может быть, просто смирилась с неизбежным.

Её купил очень быстро какой-то молодой человек, которому она сразу приглянулась, у Мурашки был нежный женский характер. Думаю, она была счастлива.

– А откуда твоя машина знала, что её хотят продать? – поинтересовалась Стеша.

– Не знаю, – призналась я, – может быть, слышала какой-нибудь разговор, хотя я старалась в её присутствии этого не обсуждать.

– Ты что, правда считаешь, что они живые, ну эти твои Мурашка, Дракончик…

Девочка смотрела на меня с любопытством. Было видно, что ей очень хочется, чтобы я сейчас согласилась, хотя она и старалась показать, что совсем даже не верит во все эти мои придумки.

– Ну а ты как думаешь?

Зачем навязывать ребёнку своё мнение, тем более что оно диаметрально расходилось с мнением Веры Григорьевны – её театральной руководительницы. Пусть сама решает.

– Знаешь, – раздумчиво произнесла Стеша, она смотрела на маленькое красное пежо, остановившееся перед детской площадкой и ни с того ни с сего принявшееся отчаянно мигать всеми своими фарами вслед оставившей её в неположенном месте хозяйки, – мне вот тоже кажется, что живые.

Друиды

– Ты что, с цветами разговариваешь? – спросила меня Стеша, выбравшись из зарослей разросшегося лилейника.

– Да, – призналась я, немного смутившись.

– А что ты им говоришь? – допытывалась она, разглядывая пёстрые анютины глазки.

Ребёнок потянулся за цветком, намереваясь сорвать его, скорее всего, чтобы получше рассмотреть.

– Не рви, – попросила я, – тебе же он не нужен, поглядишь и бросишь, а цветок погибнет.

– Ну и что, тебе его жалко? Он же не живой, – удивилась Стеша, убирая руку за спину, словно боясь, что цветок может ответить ей тем же.

– Конечно, живой, ты разве не видишь, как они разволновались? Вот те лиловые тяжело вздыхают, они самые впечатлительные, а вот этим, с оранжевыми лепестками, хоть бы что, они только подсмеиваются над соседками.

Девочка посмотрела на меня недоверчиво, в её взгляде можно было прочесть: «Я уже большая, а ты мне всё сказки рассказываешь». Потом, поглядев на цветы на всякий случай, спросила:

– И что же теперь делать?

– Поговори с ними, успокой, они всё понимают, – заверила её я.

– Всё-всё? – усомнилась Стеша, осенью она должна была пойти в школу и всё подвергала сомнению.

– Ну интонации уж точно, – предположила я, понимая, что перебарщивать не стоит, а это наверняка правда.

– Знаешь, – вспомнила я то, о чём когда-то сама слышала, – садовники всегда разговаривают с растениями и даже музыку для них включают. Разные цветы любят разную музыку.

– Цветочки, – Стеша наклонилась к анютиным глазкам, не дождавшись конца моей тирады, – вы такие красивенькие, я вас рвать не буду, не бойтесь.

– А что они теперь говорят? – обернулась она ко мне. – Они уже не боятся?

– Нет, они успокоились, посмотри, головками кивают.

– А что, другие цветы тоже разговаривают? – вероятно, девочка ещё не могла решить, хорошо это или плохо, что растения живые. Я кивнула.

Потоптавшись рядом, она спросила:

– Можно я с тобой поливать буду?

– Конечно, у тебя и леечка есть.

Мы поливали вдвоём, Стеша радовалась, воспринимая всё как необычную игру.

– Посмотри, – я направила струи воды вверх, и в воздухе чудесным миражом засияла радуга. – Видишь радугу?

– Где? – удивилась девочка, завертев головой в разные стороны, ей уже показывали семицветный мост в полнеба, высвеченный после грозы, и теперь она тоже задрала голову.

– Да здесь, вот она, над цветами, – указала я подбородком на нежную, едва различимую ленту маленькой радуги.

– Вот это да! – выдохнула Стеша. – Это наша радуга?! Самая настоящая? И только наша?

От полива воспряли истомлённые дневной жаждой флоксы и теперь поглядывали на нас высокомерно, с превосходством лиц, находящихся при исполнении.

– Жёсткие какие-то, – заметила Стеша, интуитивно угадав характер флоксов, чьи пышные шапки подпирал жёсткий одеревеневший стебель, перерезанный погончиками ланцевидных листьев.

«Действительно жёсткие, лучше и не скажешь», – подумала я, но захотелось их оправдать:

– Смотри, как их много, и каждый хочет показать себя самым значимым, не оконфузиться перед другими, вот как вы в детском саду.

Стеша понимающе кивнула, это ей было знакомо.

– А розы тоже будем поливать? – спросила она, указывая на кусты расцветших возле дома роз. Наслаждаясь неожиданно южным летом, они буквально кипели, разбросав свои длинные плети, тяжёлые от цветов и распускающихся бутонов.

– Конечно, – подтвердила я.

Наполнив наши лейки водой, мы перешли к розам, устроив и им тёплый душ с радугой, как определила его Стеша.

– И что они говорят? – поверив в это чудесное свойство цветов, она торопилась узнать, о чём же они могут говорить.

– Прислушайся, слышишь, они перешёптываются, снисходительно принимая наше внимание, от этих гордячек благодарности не скоро дождёшься, – заметила я, вспомнив как уколола недавно палец, попытавшись поправить цветущую плеть, раскинувшуюся на тропинке.

Вероятно, это показалось ребёнку обидным, и она вздёрнула свой худенький подбородок, давая понять розовому кусту, что главный здесь вовсе не он.

– Что это вы здесь делаете? – Варя, перестав возиться со щенком, подошла к нам.

– С цветами разговариваем, – совершенно серьёзно сообщила ей Стеша, – а ты иди поиграй, ты ещё маленькая.

Варя обиженно глянула на старшую сестру, соображая, что бы такое сказать, и вдруг выдала:

– А зато я слышала, как наш орешник вон с тем кустом разговаривал, а ты – нет, – произнесла девочка, указывая в сторону жасмина.

Стеша растерялась, потом с недоверием посмотрела на сестру, соображая, не выдумала ли всё та, и, хитро прищурившись, спросила:

– И о чем же они разговаривали?

– Не помню, – ответила младшая, выразительно пожав плечами: – Может быть, бабушка помнит, она там рядом стояла.

Такого не ожидала и я, надо было что-то делать, и я решила перевести всё в игру:

– О чём бы вы сами стали говорить, если бы Стеша была вот этим краснолистным орехом, а ты, Варюша, – жасмином?

Девочки с удивлением посмотрели друг на друга, потом на кусты. Разросшийся куст ореха почти уже превратился в дерево, на котором мой сын устроил для детей тайную площадку, памятуя, должно быть, о своём недавнем детстве. Там они скрывались, когда хотели уединиться. Тёмно-бордовая, а весной почти лиловая листва к июлю начинала менять цвет до буро-зелёного, и орех стоял теперь пёстрым, постукивая своими гофрированными листьями, среди которых виднелись набравшие молочную спелость орехи. Куст жасмина, носящего неожиданное для лета название «Снежная лавина», был посажен значительно позже и, хотя был очень красив, не мог соперничать с соседом, затенявшим его.

– Я самый красивый, – тут же вступилась за жасмин Варя, – у меня много цветочков, а у тебя их нет!

– Что это ты красивый? – ответила Стеша обиженно, позабыв, что говорит за куст, а не за себя. – Подумаешь, цветы, они скоро опадут, а у меня орехи будут, и папа их соберёт.

– Твои орехи ещё когда будут, а цветочки у меня сейчас, и вообще, тебя отпилить надо, ты мне мешаешь, – напирала младшая сестра.

– Как это – отпилить?! – возмутилась Стеша. – Не надо меня пилить, пусть лучше тебя пересадят, вон, к забору, – она махнула рукой в дальний неухоженный угол дачного участка.

– Меня к забору?! – негодовала Варя, приняв это предложение за личную обиду. – Это тебя за забор, вон какой вымахал, мама говорила, что ты слишком разросся, вот тебя и отпилят.

Стеша едва не плакала от обиды на сестру, и я, по правде сказать, растерялась.

– Что это вы ссоритесь, – сын пришёл посмотреть, из-за чего поднялся шум, – что дети не поделили?

– Она говорит, что меня отпилят, – тут же пожаловалась Стеша, – а я не хочу, пусть лучше её пересадят.

– Кто тебя отпилит, что ты такое говоришь? – не понял сын.

– Надо-надо, вон как разросся, весь свет закрывает, под ним даже трава не растёт! – не унималась Варя.

– Перестаньте, – потребовал их отец, – объясните, о чём вообще спор?

– Да так, – я постаралась отвести от себя подозрение и успокоить сына, – девочки играли, Стеша была орехом, а Варя – жасмином, ну и поссорились немного. Зато теперь стало ясно, как себя чувствуют эти растения. Ты иди, мы уж сами договоримся.

Сын ещё раз строго посмотрел на меня и ушёл.

– Ну что, поняли, о чём говорил орех с кустом жасмина? – спросила я детей, вновь обретя твёрдую педагогическую почву. – Теперь идите мирите их, зачем нам в саду война?

Тут же забыв о только что бушевавшей между ними ссоре, девочки побежали к ореху, в чьих ветвях покачивалось их тайное убежище, точно лодка на привязи. Я видела, что они что-то шептали, гладили загорелую гладкую кожу, осторожно касались бурых листьев, примеряя их со своими ладошками, и смеялись. Потом, точно две пичужки, перепорхнули к кусту жасмина.

– Чем это ты их заморочила? – услышала я вновь голос сына.

– Да так, – ответила я неопределённо, – считай, что играли в ролевые игры.

– Ты всё-таки поосторожней, они маленькие, всему верят, – предупредил он меня, точно я этого не знала, и вдруг спросил: – Ты что, друидов из них сделать хочешь?

Стыд

Стыд – это вроде ожога от брызнувшего со сковороды раскалённого масла: у кого-то поболит, позудит и забудется, а у кого-то шрамик на всю жизнь, и, чуть прикоснёшься, тут же всё вспомнишь, хотя столько всего пережил и перечувствовал.

Вовка Чиж ни о каких сложностях не думал, ему было восемь, он ходил в 1-й класс, хотя ещё не осознал всей важности случившегося с ним и больше радовался каникулам, чем учёбе, тем более когда дело касалось арифметики и чистописания.

Это были его первые зимние каникулы, и ощущение свободы, когда ты предоставлен самому себе, было таким необычным, в его недавней садовской жизни такого не было и быть не могло. Теперь, став школьником, с утра до вечера он мог гонять по двору – лепить с ребятами крепость, швыряться снежками, кататься с горки, и лишь мороз, пробиравшийся сквозь промокшие штаны и варежки, загонял его домой. Дома тоже было чем заняться, но всё же, пока мама и отец были на работе, он предпочитал двор. От свежего воздуха, мороза, от постоянного движения Вовке хотелось есть – правда, вспоминал он об этом только дома, на улице было не до того.

Квартира, в которой мальчик родился и вырос, была из разряда московских коммунальных муравейников, где каждая семья жила в своей комнате. Комнату обычно разгораживали шкафом на спальню и столовую. Так было и у Вовки – в части, отгороженной шкафом, стояли родительская кровать и папин стол, за которым тот вечерами занимался, а ещё мамина швейная машинка – её гордость и основное достояние семьи. Под стрекотание швейной машинки мальчик обычно и засыпал, в полудрёме представляя себе поезд, который шёл куда-то далеко-далеко, где он ещё никогда не был. В той части, где спал Вовка, стояли буфет, небольшой обеденный стол и его оттоманка. Здесь же по субботам его купали в жестяной ванночке. Вовка уже вырос, и ему не хотелось плескаться в детской ванночке, но большая ванная с дровяным титаном для нагрева воды была не про него, в ней стирали бельё. В их квартире всё делали по расписанию – убирали места общего пользования, стирали, готовили. Весь этот распорядок могла нарушать лишь тётя Люба, но она занимала особое положение во всём их коммунальном мирке – тётя Люба была продавщицей мясного отдела большого гастронома и имела свои рычаги воздействия на жителей квартиры. Полная, с налитым лицом, чёрными, забранными в высокую причёску волосами, она разительно отличалась от других женщин коммунальной квартиры – худеньких, усталых, с тревожно ожидающим взглядом, в котором читалось: «Ещё чуть-чуть потерпеть, и жизнь наладится». Жизнь тёти Любы, судя по всему, уже наладилась, и оттого она позволяла себе готовить вне очереди, особенно когда дело доходило до жарки котлет.

Вот в такой неудачный момент Вовка и прибежал с улицы. Разгорячённый игрой с ребятами, голодный, он влетел в кухню с чёрного хода и наткнулся взглядом на шкворчащие на большой чугунной сковороде котлеты. Тётя Люба, только что перевернув их, пошла в коридор ответить на призывно дребезжащий звонок телефона. Звонили, вероятно, ей, потому она и задержалась. Искушение было велико, Вовка не устоял. Он действовал точно голодный зверёк, увидевший добычу, – выхватил онемевшими от мороза пальцами из кипящего на сковороде жира котлету, запах которой неодолимо влёк его, и, обжигая горячим непрожаренным фаршем губы и рот, буквально проглотил ту, почти не жуя. Это произошло так стремительно, что мальчик не почувствовал вкуса котлеты и, не думая, схватил со сковороды вторую. Услышав приближающиеся шаги соседки, он сунул горячую котлету в заледеневшую варежку и скользнул в свою комнату, сбрасывая на ходу пальто, шапку, шарф. Уже в комнате, стягивая с себя заиндевевшие шаровары, Вовка вытряхнул из варежки всё ещё горячую котлету с прилипшими к ней и уже тающими льдинками и поспешно, точно та тоже могла растаять, откусывал и жевал её. Несмотря на всю торопливость, он ощущал и шершавую ароматную корочку котлеты, и холодные хрусткие льдинки, и вязкую мякоть непрожаренного фарша, и главное – остро ощущал её запах. Это было удивительно, странно и сладострастно одновременно. Первый голод был утолён, теперь мальчику не хотелось торопиться, хотелось продлить блаженство, и он ел не торопясь, когда из кухни послышался возмущённый голос тёти Любы, обнаружившей пропажу:

– Граждане, да что же это такое, котлеты со сковороды воруют, и это в собственном доме!

Вероятно, именно в тот момент в квартиру вошла Вовкина мама, вернувшаяся после работы, и тётя Люба тут же налетела на неё.

– Это ваш сынок котлеты своровал, больше никого здесь не было, а ещё интеллигентная семья! Все вы такие, а отвернись – и котлеты слямзят!

Голос мамы звучал глухо, она говорила спокойно, от этого казалось, что вопли соседки разбивались о её голос, как волны о скалу. Ещё не понимая происходящего, действуя исключительно интуитивно, Вовка сунул недоеденную котлету под диван именно в тот момент, когда дверь распахнулась и в комнату решительно вошли мама в пальто и тётя Люба в халате с повязанным поверх него фартуком.

– Вот он, я же говорила, что никого другого в кухне не было, – тут же заголосила соседка.

– Бессовестный! Попросил бы, я бы сама дала, ясное дело, один, родители все на работе! – бросила она не слишком завуалированный упрёк в сторону Вовкиной мамы.

– Подождите, – не обращая внимания на шпильку, остановила соседку мама, подходя к сыну и внимательно глядя ему в глаза: – Володя, скажи, ты котлеты у тёти Любы не брал?

– Нет, – совершенно искренне произнёс мальчик и для большей убедительности помотал ещё и головой. В самом деле, у тёти Любы он ничего не брал, тёти Любы вообще в кухне не было.

– Руки покажи, воришка! – потребовала соседка не унимаясь.

Вовка протянул вперёд руки, которые он прежде успел вытереть о штаны, и демонстративно покрутил ими.

– Вот видите, я же говорила вам, что нельзя огульно, только на основе подозрений, обвинять ребёнка, – произнесла мама, оборачиваясь к наседавшей на неё соседке.

Та под строгим осуждающим взглядом Вовкиной мамы растерянно развела руками.

– Ну, может быть, я и ошиблась… но кто ж тогда котлеты-то спёр?!

Тётя Люба старательно разглаживала руками свой фартук, но уходить не торопилась, должно быть, перебирая в голове все возможные варианты. Наконец, ни к чему не придя, соседка сделала шаг к двери. В тот момент, когда тётя Люба взялась за ручку, Васька, коммунальный кот, просочился в приоткрытую дверь комнаты и, тут же унюхав недоеденную котлету, в одно мгновение извлёк ту из-под дивана.

– Вот она! – всплеснула руками соседка. – А что я говорила, вор ваш мальчишка, а вы его ещё защищаете! Непедагогично! Выпороть его, чтобы неповадно было воровать, вот и будет педагогично!

Вопли тёти Любы, приобретя обвинительные нотки, звучали теперь в одной довольно высокой тональности, кот Васька, довольно урча, доедал на полу пыльную котлету – всё это было ничего, но взгляд мамы… И столько в этом взгляде было всего, чего Вовка даже понять не мог, но всем своим детским существом чувствовал, что маме плохо, и оттого ему тоже стало плохо. От жалости к себе и к ней он совсем уже собрался заплакать.

Но тут мама, неестественно бледная, но спокойная, обернулась к соседке и, не повышая голоса, так, как только она умела, сказала, обращаясь к той: «Уходите!»

Тётя Люба, всё ещё громко причитающая по поводу котлеты, вдруг замолчала, точно испугавшись:

– Наташа, да ты чего, чего, да бог с ней, с этой котлетой, я ему другую дам. Не смотри на меня так, ты чего? – бормотала соседка, пятясь в коридор.

Дождавшись, когда та пересечёт порог, мама закрыла дверь комнаты и повернулась к Вовке, вжавшемуся в подушки оттоманки.

– Как же ты мог сделать это, Володя? Почему?

– Они так вкусно пахли… – пролепетал сын.

Теперь-то он всё понимал: что брать чужое нехорошо, вспомнил, что ему много раз говорили об этом, но объяснить, почему он всё-таки так сделал, никак не мог. Но этот запах, притягивающий сладковатый запах жареного мяса, теперь, кажется, навсегда застрял в его памяти.

Мама, вероятно, всё поняла и без объяснений. Она молча оделась, одела его, взяла за руку и повела. Они шли по заснеженным тёмным московским улицам, несколько раз куда-то повернули и вдруг вышли к большому ярко освещённому магазину. Это был тот самый гастроном, где работала соседка. Мама прошла через весь магазин в мясной отдел, попросила полкилограмма отборного мяса, стараясь не глядеть на ценник, и всё так же молча повела сына обратно.

Дома, не говоря ни слова, она сделала три большие котлеты, пожарила их тут же в комнате на электрической плитке, посадив сына рядом, чтобы тот мог всё видеть, и, переложив котлеты на тарелку, поставила перед ним.

– Ешь!

– Я не хочу, – заупрямился было Вовка, он чувствовал, что что-то во всём происходящем не так: и в молчаливой отрешённости обычно отзывчивой матери, и в том, что она пошла в магазин, куда никогда не ходила, да и в самих котлетах, которые в их семье делали обычно по праздникам, а вот праздника никакого сейчас и не было.

– Ешь! – повторила она, и её голос звучал более строго. Спорить Вовка не решился, он взял вилку и стал отколупывать от котлеты кусочки, отправляя их в рот. Съев одну, мальчик вопросительно посмотрел на мать.

– Ешь! – повторила она жёстко.

Мальчик разломил вилкой вторую котлету. Котлеты, вероятно, были вкусными и даже пахли, наверное, так же, но только вот есть их ему не хотелось. В комнате было тепло, после морозного воздуха улицы клонило в сон. Вещи куда-то отдалились, Вовке стало казаться, что всё происходит не с ним, а с каким-то другим мальчиком, которого он видит. Сквозь подступившую дремоту Вовка заметил, что мама уронила голову на стол, и ему даже показалось, что она плачет, хотя он никогда раньше не думал о том, что мама может плакать. Всё это было очень странно.

Что было дальше, Вовка не помнил, вероятно, он уснул, его разбудила мама.

– Ты наелся? – голос у неё больше не был строгим, лишь усталым и немного озабоченным. Она расстелила постель, помогла ему раздеться.

– Ложись спать, поздно уже.

Положив голову на подушку и засыпая, даже сквозь сон Вовка всё ещё ощущал сладковатый запах жареных котлет.