Текст книги "Фонтан бабочек"

Сел-на-Диваныч

– Сел-на-Диваныч – очень милый, но скучный, и вообще, слишком уж он себя любит!

– Кто-кто?

Я никак не могла понять, о ком это говорит Стеша, хотя смутно догадывалась, было в этом «Сел-на-Диваныч» что-то знакомое.

– Ну Всеволод Иванович, у него имя такое… – Стеша не нашлась, как получше определить нашего знакомого, и потому неожиданно добавила: – Он ещё на диван похож…

– Разве человек может на диван быть похожим?

То ли я сегодня была не слишком сообразительной, то ли Стеша фантазировала как-то особенно активно, но её высказывания ставили меня в тупик.

– Конечно, может, все люди на кого-нибудь похожи, – убеждала она меня, – а Сел-на-Диваныч уж точно, на дедушкин диван похож.

У мужа в кабинете действительно стоял диван, на котором он любил поваляться с книжкой. Диван был пружинный, с бархатной обивкой и недовольно скрипел, когда кто-нибудь из посторонних на него садился. Был он похож на барина средней руки, очень высоко о себе думающего. Диван от кого-то нам достался весьма потрёпанным, я его заново перетянула и поставила в кабинет мужа, где он и прижился, и не просто прижился, а возомнил себя едва ли не основной персоной в кабинете. Вот этот диван и приглядела Стеша, то-то я застала её вчера в кабинете ёрзающей от одного конца дивана к другому.

Всеволод Иванович был нашим соседом по даче. Человек не вредный, но скучноватый, и все разговоры, о чем бы с ним ни говорили, он сводил к своей персоне. Оттого и разговоры велись всё больше на общие темы. Сделал ли его таким возраст, сомневаюсь. Внешне мужчина он был импозантный, с гривой седеющих волос, по которым эффектно любил проводить рукой, откидывая их назад. Крупные, довольно правильные черты лица, несколько полноватая, но довольно стройная фигура – всё говорило о том, что в прежние годы он был привлекателен и знал это. Мягкий взгляд, всегда доброжелательная улыбка к нему располагали, и тот, кто не знал этого человека близко, оказывался заложником его благодушного себялюбия, из паутины которого выбраться было не так-то просто. Да, пожалуй, Стеша права, он действительно чем-то походил на диван, с которого трудно подняться, даже когда сидеть надоело.

– Стеша, а что ты всё по дедушкиному дивану елозила? – спросила я, желая удовлетворить своё любопытство.

– Поговорить с ним хотела, у него пружины по-разному скрипят в середине и с края, – доверительно сообщил мне ребёнок.

– Получилось поговорить?

Не знаю почему, но когда говоришь с ребёнком, то перенимаешь его логику мышления, и это вовсе не кажется странным.

– Как с ним говорить, если он всё о себе да о себе, да ещё и ворчит.

– Ну дедушка же с ним как-то общий язык находит, – заметила я, имея в виду, что бархатная обивка дивана стала заметно лосниться от частого возлежания мужа.

– Да он с ним вообще не разговаривает, дедушка только с книгами разговаривает.

– А ты ему о Сел-на-Диваныча рассказывала?

Надо же, я теперь, вероятно, соседа иначе и называть не смогу, удивительно, как дети точно всё чувствуют.

– Нет! – замотала головой Стеша. – А то вдруг он на диван садиться не станет, он же из комнаты уходит, когда Сел-на-Диваныч в гостях.

«И это подметила, надо быть осторожней, как бы самой не оказаться сродни какому-нибудь стулу или этажерке», – взяла я на заметку.

– Знаешь, Стеша, все люди разные, это не значит, что они плохие, просто такими их жизнь сделала, они давно живут, – постаралась я объяснить что-то ребёнку, но, вероятно, не слишком удачно.

– Да-да, – согласно закивала она, – а некоторые так и рождаются.

– Кем рождаются? – я почувствовала подвох, что-то уж слишком легко она со мной согласилась.

– Ну девочками, мальчиками, конечно. А потом разное там случается, и…

– И что? – спросила я, не дождавшись окончания фразы.

Стеша смущённо пожала плечами, глядя куда-то мне за спину.

Я обернулась. На веранду поднимался сосед. Заметив, как девочка проворно шмыгнула в комнату, чтобы не встречаться с ним, я невольно подумала: «Если Сел-на-Диваныч пришёл, то теперь точно ничего не сделаешь до обеда, а если ещё и чай сядет пить, то и до вечера…»

Стул, или детский взгляд на проблему

«Как зовут этот стул?» – спросила Стеша. Вопрос застал меня врасплох, я никогда прежде не задумывалась, что предметы домашнего обихода должны иметь имена. Конечно, когда-то, бродя по сонному в четыре утра Эдинбургу, мы повсюду натыкались на добротные скамьи, спинки которых украшали имена горожан, оплативших их. Создавалось странное ощущение не то кладбища, не то мемориала, захватившего весь Эдинбург. Но в этих бесприютных сумерках чужого города, уставшие и измученные долгой дорогой, мы всё же не решились сесть ни на одну из этих поименованных скамеек, словно избегая ненужного нам знакомства. И вот теперь такой вопрос здесь, на нашей даче, где, казалось бы, всё своё, давно знакомое и известное много лет.

– Почему ты думаешь, что его как-то зовут? – ответила я вопросом на вопрос, чтобы иметь время подумать.

– Ну как же, его же должны как-то звать, – настаивал на своём ребёнок.

– А у вас дома стулья имена имеют? – поинтересовалась я, давно предполагая у своего сына способность к лёгкой фантазии, но не ожидая, что она так своеобразно может быть реализована.

– Нет, – грустно ответила Стеша, – у нас же обыкновенные стулья, их никак не зовут.

– А этот что же, необыкновенный? – я с любопытством посмотрела на стоящий перед нами стул.

Надо сказать, что Стеша только приехала на дачу и ещё немного капризничала после утомительной дороги, и, чтобы её отвлечь, мы пошли по дому смотреть цветочные букеты, которыми в то утро я украсила все комнаты из желания опровергнуть затянувшуюся дождливую погоду. В букетах я постаралась не повторяться: где-то стояли большие охапки белой и лиловой сирени, где-то – бледно-голубые, синие и лимонно-жёлтые ирисы, в эркерах тёмно-бордовый вербейник сочетался с жёлто-зеленоватым молочаем, ну и, конечно, пионы. Двери были открыты, ароматы витали по комнатам, а мы со Стешей не торопясь поднимались по вертикали нашего необычного дома с первого этажа, обходя каждый последующий этаж и наслаждаясь ощущением простора, который в полной мере чувствуешь только после городской квартиры.

Наконец мы добрались до верха, где в большой и самой светлой комнате стояла ваза с сиренью. Полюбовавшись букетом и найдя заветный пятилистник на счастье, Стеша вдруг указала на лестницы, ведущие на антресоли, в одной из которых располагался небольшой кабинет, в другой – некое подобие скромного музыкального музея. Туда, на эти антресоли, занятая садом и домашними хлопотами, я поднималась редко, а за зимний сезон и вовсе забывала про них. И вот теперь, руководимые Стешиным любопытством, мы поднялись под самую крышу дома. Именно там и был обнаружен стул. Это сын вывез из квартиры разномастные старые стулья, со страстью, свойственной молодости, заменяя всё старое новым и современным. Но, как выясняется, не всегда новое имеет индивидуальность.

– Ты что, не видишь, он же другой, не как дома. Ну так как его зовут? – напирала она.

Я присмотрелась, стул был образцом классического кабинетного стиля начала двадцатого века, ладно и прочно сделанный, вероятно, из дуба – явно мужской вариант и характер жёсткий и упёртый. Такой стул – для людей, занимающихся ежедневным методичным трудом за письменным столом, но не фантазёров или поэтов. Но как же его могут звать?! Вспоминая имена его прежних владельцев, я не пошла по пути жителей Эдинбурга. «Спросить, что ли, домашних», – мелькнула в голове шальная мысль, но я её погасила – сначала нас со Стешей объявят фантазёрками, а потом примутся скучно философствовать, и идея с поименованием стула умрёт своей смертью, а жаль.

– Его зовут Носорог, – заявила я. Стеша посмотрела на меня с интересом, явно не ожидая такого. Нужно было как-то объяснить ей свою идею, и я сказала: носорог одинок, а этот стул живёт здесь в кабинете совсем один, у него нет друзей. Носорог недалёк, а наш стул сделан из дуба, у него упрямый характер. Видишь, – обратилась я к богатому детскому воображению, – стул, как и носорог, весь из углов, неуживчивый какой-то, его ещё приручать надо, он всякого к себе не подпустит.

Стеша посмотрела на стул, на его запылившиеся перекладины и серебристые гвоз́ дики, потом провела ладошкой по его спинке и жесткому сиденью, потрогала шляпки гвоздиков и, совершив этот своеобразный ритуал усмирения Носорога, решительно его оседлала, упрямо вздёрнув свой маленький подбородок. Всё это должно было показать стулу, что истинная женщина выбрала его.

– Я буду здесь рисовать, – заявила она безапелляционно, – мне здесь нравится.

Сквозь окно, возле которого стоял письменный стол, как на ладони был виден наш сад, за ним – соседский, дальше – лес, обзор был замечательный.

Мы вытерли пыль, вымели зимних мух, поправили на полках книги.

– Теперь пойдём туда, – указала Стеша на противоположенную сторону нашей залы, где на уровне кабинета располагалась другая, меньшая по площади комната. Спустившись по одной крутой лестнице и поднявшись по другой (определённо, лестница – это символ нашей дачи, её нерв), мы попали на западную антресоль. Здесь также стоял стул, и я с тревогой подумала, что теперь и ему, и всей нашей разномастной дачной мебели, пришедшей сюда невесть откуда, придётся давать имена. Нет, меня несильно это тревожило, но не так же сразу. Стеша, осмотрев стул, который был много изящней предшествующего и носил определённо женский характер, заявила: «Этот – твой».

Я посмотрела на стул: ореховое дерево не делало его таким упрямым и жёстким, как дуб, а гобеленовые вставки цвета палой листвы вносили элемент женственности, так же как и изящные поперечины, которые в мужском варианте были бы излишни. Стул был действительно мой, на нём мне было бы вполне комфортно работать. Интересно, почему он попал на дачу, да я его, кажется, и не видела раньше. Надо будет отвезти домой и поменять на какой-нибудь уже поднадоевший экземпляр городского и безликого стула. Может быть, на даче вещи и приобретают свою индивидуальность. Стеша, не теряя времени, уже трогала пальчиками грубоватые струны гитары, и те, как ни странно, мелодично откликались.

Сделав три неожиданных открытия за одно утро и вполне довольные этим, мы спустились в столовую рассказать о своих подвигах. Все пили чай и строили планы на день, наше отсутствие не было замечено.

– Чем-чем вы занимались наверху? – спросили Стешу, когда она попыталась привлечь всеобщее внимание своим рассказом. – Давали имена стульям?!

Здесь, внизу, это действительно выглядело нелепо и совсем не так, как там, под крышей, где нашего возвращения ждали «стул-носорог» и «мой-стул». Это понял и ребёнок. Сделав вид, что она пошутила, Стеша с интересом посмотрела на конфету в блестящей обёртке, стараясь подобраться к ней как можно более незаметно.

– Стеша, ты настоящая лиса, – сказала ей мама, оценив хитрый манёвр ребёнка.

– Нет, – замотала головой та и просительно взглянула на меня: мол, помоги, не видишь, что ли?

– А если бы к тебе Колобок прикатился, ты бы его отпустила или съела? – спросила я, желая всё же прояснить ситуацию с её лисьей натурой.

– Съела! – призналась Стеша, она не могла допустить мысли, что ароматный и румяный Колобок мог бы от неё ускользнуть, как от неповоротливого медведя. Всё встало на свои места, и конфета была выдана ей в качестве награды за честность.

Дачная жизнь, со всеми её неожиданными открытиями и чудесами, непонятными городскому человеку, наконец-то началась.

Почти волшебная сказка

Любите ли вы сказки? Наверное, любите, все взрослые и дети, даже самые серьёзные, любят сказки. Конечно, они иногда делают вид, что ужасно заняты, уходят в свой кабинет, раскладывают бумаги на столе, а сами прислушиваются, что там, в соседней комнате, где детей укладывает спать мама и на ночь читает им сказку, не просто сказку, а волшебную. Всем известно, что сказки – волшебные, если, конечно, в них верить. И та, которую расскажу я, тоже волшебная.

Дело было в апреле: снег уже сошёл, и на полянках появилась зелёная трава, ещё совсем слабенькая и бледная после зимы, а на солнцепёке распустились белые и синие крокусы, привлекая первых проснувшихся шмелей – полосатых, важных и ужасно голодных. Стеша и Варя приехали на дачу с родителями. Сад был сквозист, деревья стояли тёмные, но на голых ветвях уже набухли почки, обещая скоро раскрыться. Альф – жесткошёрстый таксик, напоминавший одёжную щётку, устроил охоту на сонного шмеля, а его приятель – здоровенный Хантер развалился на входе в дом – очень удобно: и вход сторожишь, и загораешь. Хантер – он ленивый.

В доме всю зиму, пока на дачу никто не ездил, жил холод и теперь совсем не хотел оттуда уходить, пришлось открывать окна и двери, чтобы выгнать его на улицу. Холод хитрил – прятался то под кровать, то в шкаф и, когда кто-нибудь открывал дверки, сердито дышал ледяным воздухом и простуженно покашливал несмазанными петлями. Но в конце концов сдался и с большой неохотой выбрался из дома на улицу.

Стеша и Варя ходили по комнатам, собирали уснувших на зиму бабочек, надеясь, что те проснутся на солнышке, но бабочки не просыпались, и тогда Варя стала хныкать, как обычно хнычут маленькие девочки:

– У нас ничего не получится, бабочки не проснутся, они умерли, весны не будет…

– Неправда, – возмутилась старшая, – весна придёт!

– Как же она без бабочек придёт? Без бабочек – это не настоящая весна! – протестовала младшая.

– Ну хорошо, я придумала, – Стеша выглядела очень серьёзной, – если без бабочек весна не настоящая, тогда давай нарисуем бабочек, вырежем их и повесим на деревьях. Солнышко увидит, что бабочки уже прилетели, станет греть сильнее, и весна придёт.

Разыскав несколько листов бумаги, девочки принялись рисовать бабочек – больших и маленьких. Потом принесли акварельные краски и раскрасили их в самые яркие цвета: жёлтый, красный, оранжевый, голубой, лиловый, бирюзовый. Последним бабочкам красок не хватило, и они остались белыми, с цветными пятнышками на крылышках, но это тоже было красиво.

– Веточка, миленькая, хорошая, опустись пониже, мы бабочку посадим, она такая красивая, тебе понравится, – просила Стеша, стоя возле яблони, чьи ветви поднялись слишком высоко.

– Солнышко увидит бабочку, обрадуется, и станет тепло, у тебя листики распустятся, – вторила ей Варя.

Яблоня в удивлении смотрела на детей, вздыхала, поскрипывая тёмными ветвями, и думала:

– Какие странные маленькие девочки, всё-то им неймётся, неужели они считают, что весну можно привлечь вот такими нарисованными бабочками?

Яблоня была старая и почти не верила в чудеса.

Стеша предложила приколоть бабочек на куст барбариса:

– Он же колючий, у него иголочек много, бабочек ветер не сдует.

Так они и сделали, и круглый, точно большой колючий шар, куст барбариса, казавшийся после зимы серым, унылым и совсем неживым, вдруг запестрел разноцветными крылышками бабочек – став похожим на большой шарик мороженого в котокафе, и вместе с ним всё в саду сразу ожило. Даже соседи, проходя мимо забора, останавливались и в удивлении спрашивали: «Что это у вас там, неужели бабочки?»

– Да! – весело кричала Стеша, размахивая руками и радостно бегая по поляне. – У нас бабочки!

– Мы весну ждём, – поясняла Варя, пристроившись на садовой скамейке недалеко от барбариса. – Вот увидит, что бабочки вперёд неё прилетели, и придёт.

«Ну-ну», – говорили осторожные соседи и шли дальше по своим соседским делам, но где-то внутри них весёлой разноцветной бабочкой порхала улыбка, потому что даже самые взрослые люди когда-то были маленькими мальчиками и девочками, только немного об этом забыли.

– Стеша, Варя, идите обедать, – позвал их папа.

– Не можем, мы весну ждём, – ответила Варя серьёзно.

– Она что, без вас не придёт? – удивился он, как удивляются все взрослые люди, не понимая, что без их участия ничего произойти не может, надо хотя бы захотеть.

– Нет, без нас не придёт, – уверенно поддержала сестру Стеша. – Она и заблудиться может, – добавила девочка на всякий случай, хотя и не была уверена в том, может ли весна заблудиться.

– Хорошо, – согласился папа, поняв, что детей не переупрямить, – давайте ждать вместе, возьмём ещё маму, дедушку и бабушку, тогда она точно мимо нас не пройдёт.

– Ещё Альфа и Хантера, – решительно заявила Варя, – я без них не хочу.

– Всех возьмём, – согласился папа, – только ждать будем дома, а то уже темнеет. Да, вы можете из окна смотреть, из окна даже удобнее и лучше видно.

Предложение было с воодушевлением принято, ко всему прочему, из дома вкусно пахло чем-то печёным. Озябшие дети побежали наперегонки по лестнице сообщить всем, что они теперь не просто обедают, а ждут весну. Девочки время от времени выглядывали в окно посмотреть, не пришла ли весна, но за окном было темно, стало ясно, что до утра она точно не придёт и можно спокойно ложиться спать, особенно если на ночь обещана волшебная сказка.

– Послушайте, – заметила бабушка, когда детей уложили, – что же мы будем делать, если завтра ничего не случится, это же будет трагедия!

– Ну почему же не случится, – удивился папа, – всегда что-нибудь случается, и чаще – хорошее, – он с улыбкой посмотрел на стеклянную банку с собранными детьми по всему дому спящими бабочками. Банку кто-то поставил недалеко от печки, и теперь, когда печку затопили, в банке наблюдалось некоторое оживление – бабочки, разбуженные теплом, просыпал́ ись, встряхивали онемелыми крылышками, разминали их после долгого сна.

Утром, когда дети, едва проснувшись, бросились к окну, солнце, пронзая насквозь подёрнутые зеленоватой дымкой ветви деревьев, вчера ещё совсем тёмные, вовсю хозяйничало в саду, чертя на садовых дорожках, на траве, на рассыпавшемся вокруг песочницы песке замысловатые подвижные тени, по-весеннему невесомые и прозрачные. А над крокусами, над раскрывшимися за ночь малиновыми соцветиями бадана, над синеватыми колосками холодноватых гиацинтов порхали настоящие бабочки – то ли ожившая детская фантазия, то ли действительные вестники пришедшей весны.

– Ура! – завопила Стеша, стараясь подпрыгнуть как можно выше, чтобы охватить взглядом весь сад. – Весна пришла!

– Мы её ждали, вот она и пришла, – более основательной Варе нужно было подвести базу.

– А где же наши бабочки? – с подозрением спросила она, заметив голый куст барбариса, вчера ещё украшенный пёстрым соцветием бумажных бабочек.

– Они ожили! Вот здорово, ожили! Видишь, летают вон там над цветами?! – расплёскивала слова радостная Стеша.

– Ожили?! – Варя недоверчиво посмотрела на взрослых, хитро прищурила глаза и вдруг заявила: – Тогда давай наденем платья, мама обещала, что, когда весна придёт, нам в платьях гулять разрешат.

И Варя решительно двинулась к шкафу, намереваясь выбрать самое нарядное летнее платье, чтобы ни в чём не уступать по красоте порхающим по саду бабочкам.

– Послушай, – обратился их отец к своей маме, дождавшись, когда дети уйдут из комнаты, – ты не могла бы вынуть пару заноз, твой барбарис – ужасно колючий, зачем его только посадили.

Как легко бросить курить

Меня зовут Оля, мне восемь лет, и я всё могу. Вот Ленка Гаврилова говорит, что это не так, что я не могу, например, курить, но Ленка дурища, я могу и это, только не хочу.

– А вот и не можешь… – шипит она мне в ухо, говорить на уроке пения не разрешается, – ты только истории придумывать можешь да в футбол с мальчишками гонять, а курить ни за что не сможешь.

Она меня достала, эта толстуха, пользуется тем, что сильней, а так, ну что в ней такого, даже фантазий никаких нет.

– Ладно, если хочешь, только вот где папиросы добыть? – нехотя соглашаюсь я, впрочем, мне и самой любопытно, как это – курить.

– У моего отца есть, – заговорщически шепчет Ленка, радуясь, что я согласилась, – он же курит.

«Курит! Я даже толком и не знаю, что значит курить, у нас дома никто не курит, во дворе я, конечно, видела, дядя Витя сам скручивает кулёчки из газеты, у него и махорка всегда с собой, пахнет ужасно. Он говорит, что мухи от неё дохнут, – наверное, правда. Как бы и мне от этого не сдохнуть, папа очень огорчится», – думаю я.

– Тогда после уроков ко мне, – продолжает нашёптывать Ленка, пока учитель пения, прикрыв глаза, вдохновенно растягивает и сжимает гармошку своего аккордеона, извлекая из него звуки вальса «На сопках Маньчжурии».

После уроков я плетусь за Ленкой, идти совсем не хочется, да и портфель сегодня тяжёлый… Ещё и Вовка Рыжий увязался за нами. Вовка – болтун несусветный, уж точно всем всё расскажет.

– Слушай, Рыжий, дай слово, что не разболтаешь! – Ленка также знает его болтливый характер.

– Могила, меня хоть режь! – возмущённо откликается Вовка, щуря хитрющие серо-зелёные глаза, словно это его любимое занятие – быть разрезанным.

– Смотри, проболтаешься… – и Ленка демонстративно помахала перед его физиономией увесистым портфелем, демонстрируя свою недюжинную силу. Вовка, худой и мелкий мальчишка, весь в конопушках, всем своим видом старался показать, что он не боится, потому что честнее его во дворе никого нет, но поджилки у него тряслись, я заметила.

У Ленки двушка – комната и ещё комната в глубине, а рядом с прихожей – маленькая кухня: стол, холодильник, плита, буфет. Она принесла откуда-то пачку папирос, на ней белыми печатными буквами по синему фону написано «Беломорканал» и картинка неказистая, что-то вроде контурной карты с морями и реками. Пачка уже начата, и в ней болтаются несколько бумажных гильз. Я взяла одну и понюхала – пахло земляной сыростью и прелой листвой, но точно лучше, чем у дяди Вити.

– Ну что, слабо? – спросила Ленка, как-то по-мальчишески задирая меня, я за ней этого не замечала.

– А чё тут слабо? – удивился Вовка и потянул из пачки сигарету, деловито чиркнул спичкой и поднёс её к набитому табаком концу. Сухой табак принял в себя маленькое пламя и зардел, в кухне запахло подпалённой сырой листвой костра и осенью. Я уже было подумала махнуть на всю эту затею рукой, запах был дрянной, но Рыжий, вдруг хитро сложив губы, выдохнул дымное кольцо, и оно баранкой поплыло по комнате – сначала плотное и упругое, потом размытое и зыбкое. Видя моё изумление и желая произвести ещё большее впечатление, Вовка пустил два кольца, причём одно из них, более маленькое, прошло сквозь другое – большое. Это был класс, теперь уйти, не попробовав сделать то же самое, было просто невозможно.

«Да, собственно, чего тут такого, – рассуждала я, вытягивая из пачки сигарету, – не понравится – брошу».

– Ты только дым в лёгкие не пускай, во рту держи, а то закашляешься, – пояснял Вовка со знанием дела, подпаливая мою сигарету. – Губы вот так сложи, – и он образовал губами кольцо, отчего его веснушчатая физиономия приобрела удивлённый вид, – потом резко выдохни, ну плюнь дымом-то.

Я попробовала, получилось не кольцо, а дымная клякса.

– Не так, вот смотри на меня.

Рыжий опять выдохнул из себя очередную белёсую баранку, и я, не удержавшись, поймала её на палец. Баранка была тёплой и подвижной, точно живой.

– Поняла? Теперь ты.

Я затянулась, но, вероятно, не рассчитала, дым попал в лёгкие, и я закашлялась – правда, нельзя сказать, чтобы сильно.

– Я же говорил, в лёгкие не бери, закашляешься, это дядя Витя, он что паровоз, – наставлял меня Вовка, вероятно, он был в этом дока.

Пачка папирос кончилась, а я так и не достигла желаемого результата.

– Ну что, надо новую покупать. Деньги есть? – деловито спросил нас Вовка.

Денег ни у кого не было. Ленка перетрясла портфель, вывалился пятак.

– Маловато, – констатировал Рыжий, – «Примы», скорее всего, не будет, «Дымка»́ – тоже, а «Беломорканал» – 22 копейки.

С математикой у Рыжего было туго, и, спроси его в школе ту же самую задачку, которую предстояло теперь решить нам, но замени деньги карандашами, Вовка ни за чтобы не решит. А здесь, задумчиво почесав в коротко обритом затылке, он бог знает каким образом выдал:

– Надо раздобыть ещё семнадцать копеек.

Для меня найти семнадцать копеек было так же недостижимо, как найти семнадцать фантиков от «Белочки» или «Мишки на Севере», от конфет меня строго оберегали. В голову тут же полезли мысли о пиратском кладе и острове сокровищ, в реальности существования которого я сомневалась значительно меньше, чем в возможности раздобыть семнадцать копеек.

Вовка, который обычно был не прочь послушать мои россказни, сейчас не был к этому расположен, он чем-то напоминал военного стратега, расположившегося на бивуаке перед картой военных действий, я видела такую гравюру с Наполеоном в учебнике брата. Вовка взгромоздился на кухонный стол – вероятно, так ему лучше думалось (как ни странно, Ленка не возражала), – и, уперев чумазый палец в медный пятак, елозил им по пёстрой кухонной клеёнке перед пустой пачкой сигарет. Его лицо – веснушчатое, даже теперь с налётом шкодливости, как у дворового кота, выражало сложный процесс думания, так что мешать ему своими предложениями типа «давай я у мамы попрошу» было неудобно.

– Надо собирать бутылки, – заявил он авторитетно, чем окончательно поразил меня, потому как мне было известно, что собирать можно маслята в сосняке, выкапывая их из-под плотного слоя прелой пахучей хвои. Ещё смородину и яблоки в совхозном саду, куда мы иногда ездили, но бутылки…

– А где мы их будем собирать? – осторожно поинтересовалась я, боясь показаться своим приятелям слишком некомпетентной.

Ленка фыркнула – должно быть, я со своим вопросом всё-таки лопухнулась, но Вовка остался серьёзен, не найдя его уж совсем наивным.

– Можно, конечно, пойти к лесопосадке, там наверняка есть. Но мы не пойдём, это долго, – констатировал он. – Лучше посмотреть в канавах возле дороги, там трава, не всякий заметит…

Это уже было похоже на собирание грибов, и я не сдержала любопытства:

– А что, кто-то ещё их собирает?

Вовка, и прежде смотревший на меня как на существо иного порядка, теперь, вероятно, окончательно убедившийся в моей неприспособленности, терпеливо стал перечислять:

– Дядя Витя, когда на бутылку не хватает, дядя Миша, ну тот, с протезом, когда тётя Зоя выпить не даст…

– Ну хватит тут разговоры разговаривать, уже два часа, решили собирать, так и пошли, – решительно пресекла Ленка Вовкину просветительскую работу.

Я шла вдоль придорожной канавы, заросшей пыльной серой травой, вдыхала запах застоявшейся сырости, бензина и унылого запустения и думала лишь об одном: «Только бы не найти эту чёртову бутылку». В нашем маленьком городке не было ни одного человека, не знавшего в лицо дочь директора завода.

– Ну чё ты тут копаешься, я уже всё нашёл! – вдруг завопил Вовка, оборвав своим криком мои моральные терзания, в его авоське лежали три пыльные бутылки, очень похожие на снулых рыб.

– Осталось только помыть и сдать, пошли, – заявил он.

Я не возражала. В конце концов, Вовка открывал для меня совершенно незнакомую мне жизнь с самыми настоящими, а не книжными приключениями и переживаниями и даже своими победами, это было увлекательно.

– Тётя Лена, – канючил он у продавщицы магазина, пока мы с Ленкой, затаив дыхание, прислушивались за дверью, – папка просил «Приму» купить. Может, у вас где завалялась?

– Завалялась?! Да её первую скупают, будто твой папка не знает, только «Беломорканал» ещё остался, бери или не мешайся, – заявила продавщица восьмилетнему Вовке, теряя бдительность от его хитрых вопросов и обезоруживающе искренних зеленовато-серых глаз, ещё по-детски прозрачных.

Я понимаю, что для Вовки это игра, в которой очень хочется выиграть, как Мальчику с пальчик, укравшему у великана сапоги-скороходы, но что-то в этой игре не так, почему-то ужасно стыдно прятаться и подслушивать.

– Ты что здесь делаешь? Уроки выучила?

Вот уж что было совершенно некстати – это мой старший брат. Ему не до меня, он торопится на футбол, они сегодня играют с первой школой.

– Домой отнеси и иди уроки учи, – суёт он мне буханку хлеба с блестящей тёмной корочкой, которую, вероятно, просила купить к ужину мама.

– Смотри не обкусывай, по шее дам, – бросает он, видя, как я принюхиваюсь к чуть кисловатому запаху, исходящему от мягкой упругой буханки.

– Ну ладно, я пойду, – говорю я с облегчением, обращаясь к своим приятелям, с некоторой боязнью поглядывающим на моего старшего брата.

– Ну иди, – чуть нехотя соглашается Вовка, его мастер-класс не окончен, и это его огорчает.

Ленка разочарованно молчит, потом, вероятно, желая меня задеть, обращается к Вовке:

– Пойдём, Рыжий, у нас ещё дело есть, – она кивает на его оттопыренный карман, где спрятана пачка «Беломорканала».

Я в одиночестве бреду домой через пустой тихий двор и от нечего делать смотрю на облака, очень напоминающие мне кольца табачного дыма.

«Всё-таки жаль, что мы не пошли в лесопосадку, – думаю я, – наверняка там сейчас отдыхает великан, ему одному скучно, и от нечего делать он покуривает папиросы, иначе откуда бы на небе взяться этому дыму».