Текст книги "Фонтан бабочек"

История, рассказанная старым шкафом

– Знаешь, наш шкаф простудился! – сообщила Стеша нарочито озабоченным голосом.

– Какой шкаф? – не поняла я.

– Ну как-какой, наш! Большой, с цветными стёклышками!

– И что с ним? – недоумевала я, стараясь вспомнить тот шкаф, о котором шла речь, к вещам привыкаешь и постепенно перестаёшь их замечать.

Между тем Стеша не отставала:

– Он простудился и теперь кашляет, когда открываешь дверку. Кх-кх-кх – вот так, – продемонстрировала она, чтобы я не сомневалась.

– Может быть, петли проржавели, смазать надо, – предположила я, как всякий здравомыслящий человек, предлагая простейшее решение.

– Нет, петли – это не то, он точно простудился, и его надо лечить, а то совсем разболеется и умереть может!

Информация о том, что шкаф может умереть, меня удивила, и я попыталась умерить детскую фантазию.

– Шкаф может сломаться, он вещь, а умирают только люди и животные.

Стеша посмотрела на меня с недоверием, в её взгляде ясней ясного читалось: «Как же так, взрослый человек, а простых вещей не понимаешь?»

Я смутилась, хотя и не вполне понимая, почему именно, просто не хотелось вот так, наскоком менять детское представление об окружающем мире. Живой этот шкаф или неживой, для меня никакого значения не имеет, а для неё совсем наоборот. Хорошо, пусть так, вырастет и забудет об этих фантазиях, а пока надо как-то помягче её к этому подвести. Я и сама фантазёрка, но со шкафом – это перебор.

– Как же он мог простудиться, он в комнате лет десять уже стоит и никуда не выходит.

– Как же он выйдет, – засмеялась Стеша, – он же шкаф, ножек-то у него нет!

«Ну вот и хорошо, – подумала я, – ребёнок мыслит логически верно».

Словно подслушав мои размышления, Стеша тут же дала мне понять, что логика может быть не только линейной:

– Мы на санках с папой ходили кататься, окно в комнате открытым оставили, вот шкаф и продуло. Теперь кашляет. Лечить надо.

– Как его лечить, громадину такую, – возмутилась я, поняв, что проиграла, – таблетки ему в ящичек насыпать или леденцов от кашля?

– Леденцов, – согласилась Стеша, не услышав в моем голосе иронии, – леденцы вкусные.

Пришлось нам идти в магазин и покупать мятные леденцы.

Прошло некоторое время, я забыла историю с простуженным шкафом, приписав её детским фантазиям. Но так случилось, что мне пришлось остаться у сына и спать в гостиной на диване, как раз напротив шкафа. На новом месте спать всегда непривычно: то сны снятся беспокойные, то не уснёшь никак. Так было и в этот раз, хотя я до сих пор не вполне уверена, было ли.

Проснулась я так же неожиданно, как и заснула. В комнате стоял полумрак, и лишь настольная лампа давала немного света. Я лежала с прикрытыми глазами, силясь окончательно проснуться или заснуть, и сквозь ресницы разглядывала комнату. В этом неверном освещении и вещи приобрели нечёткие очертания, утратив присущую им жёсткость линий и форм, ограничивающих их свободу. Вот в таком странном состоянии ума, между сном и явью я и подслушала необычный разговор – между старым шкафом и новенькой витриной, недавно обосновавшейся в квартире. Но удивила меня не столько способность вещей общаться друг с другом, сколько та их способность оценивать людей, которую прежде я предположить в них никак не могла. Ну в самом деле, человек создаёт вещи, определяет их функциональность, покупает и продаёт, использует как ему того захочется, совершенно не задумываясь, что, изо дня в день общаясь с вещью, прикасаясь к ней, находясь в одном пространстве, требуя от неё подчинения, он вольно или невольно передаёт ей и часть своего темперамента или даже души – этой не определяемой никем субстанции. И вот уже вещь способна рассуждать и оценивать своего хозяина, подлаживаться под него, создавая тот комфорт и удобство, которым новые вещи не обладают.

Так вот, шкаф был старый, из орехового дерева, сделанный русскими мастерами в середине девятнадцатого века, теперь уже позапрошлого. Верх его украшала резная панель из дубовых листьев и переплетённых цветов – слава богу, съемная, иначе нам никогда бы было не занести его в квартиру, совершенно не приспособленную для старых громоздких вещей. Две его боковые двери украшены решётчатыми окошечками с вставленными в них разноцветными витражными стеклами, и если луч солнца случайно вдруг касался их, то они отбрасывали весёлую разноцветную тень то на стену комнаты, то на пол, словно оброненную кем-то пёструю шаль. Эти разноцветные стёкла нравились мне, как и Стеше, больше всего, отчего-то казалось, что именно в них живая душа нашего старого шкафа. Я говорю «нашего» только потому, что последние несколько лет он стоял в нашей квартире, но изначально принадлежал моему двоюродному деду, после смерти которого и перекочевал к нам. Потеснив всю остальную мебель, большей частью стандартную и безликую. Этот старомодный шкаф изменил стиль квартиры, заставив пересмотреть всех нас отношение к окружающему пространству, определив его раз и навсегда как наш дом. Да, пожалуй, он внёс в нашу жизнь стабильность, которой ей не хватало, и сделался тем краеугольным камнем, без которого никакая стабильность в принципе невозможна.

Когда его внесли и поставили на приготовленное заранее для него место, он казался пришельцем из другого мира, мастодонтом, гробницей ушедшей эпохе, вещью не к месту. Но постепенно и незаметно всё это сгладилось, и именно шкаф уже начал управлять домом. Так, сначала дом покинули безликие стулья восьмидесятых, приобретённые где-то по случаю, поскольку других тогда купить было нельзя. Вместо них появились удобные полукресла и вслед за тем – бюро с бесчисленными потайными ящичками и дверками (типично женская вещица), хранящее теперь и мои секреты. Потом вместо колченого журнального столика румынского гарнитура семидесятых объявился круглый – красного дерева, с изящными ножками в виде изогнутых лебяжьих шей, на который так и хотелось поставить кофейную чашечку. И тут обнаружилось, что старенький и прежде, лет двадцать назад, казавшийся роскошным сервант, всё того же румынского гарнитура, нуждается в немедленной замене, и его вытеснила изящная витрина, вместившая в своё сияющее стеклом и светом чрево все те случайные и милые сердцу предметы, которые каким-то чудом ещё сохранились у нас. Вот с этой витриной, сделанной по старым образцам каким-то неизвестным краснодеревщиком в Малайзии, и вёл беседу старый ореховый шкаф, чей возраст, возможно, приближался уже к двумстам годам.

– Люди – существа странные, суетные, – говорил старый шкаф, – им всё не сидится на месте, всё что-то нужно, и покоя от них никакого нет. И ещё – они растут. То ли дело мы, вещи: какими нас мастер сделал, такими и живём свой век.

Новенькая витринка не имела ещё никакого практического опыта, а потому молчала. Её молчание нисколько не смущало шкаф, и он продолжал свой монолог.

– Но без людей наша жизнь была бы невозможной, это надо признать. Да и привыкаешь к ним со временем, как к своим собственным ящичкам и дверкам, – он скрипнул рассохшейся от времени дверкой и закашлял, точь-в-точь как показывала Стеша: – Кх-кх-кх.

– Вот, к примеру, мой прежний хозяин… – продолжил шкаф прерванные рассуждения. – Я же его знал с младенчества. Когда он родился, я уже лет двадцать стоял в комнате его матери, так что на моих глазах он и родился, в той же самой комнате. Крику-то было, крику, что от несмазанного колеса деревенской телеги, на которой по четвергам привозили в дом овощи.

Шкаф опять помолчал, точно сверяя сказанное со всеми теми впечатлениями, которые накопил за свою долгую жизнь, и боясь что-то перепутать.

– Ну родился и родился, сначала всё в кроватке лежал, и я его не видел, потом ползать начал. Подползёт ко мне, сядет на пол и давай крутить маленькое бронзовое колёсико. Это у меня накладки такие по краю двери идут, вот он и нашёл то, что не закреплено, и крутил своими крохотными пальчиками. Потом уже, как подрос, стал за ручку ящика дёргать, всё ему не терпелось внутрь заглянуть. Да куда там, ящики у меня тугие, да и бельём нагружены, их и взрослому человеку вытянуть непросто. Вскорости он уже и до двери доставать стал.

Я слушала эту странную историю и старалась представить человека в форме инженера, запечатлённого на одном из снимков в семейном альбоме вот таким маленьким и забавным карапузом на четвереньках, но у меня ничего не получалось. Слишком сложно оживить в воображении того, кого ты никогда не видел, не слышал интонаций его голоса, и все твои впечатления ограничиваются снимком в фотоальбоме.

– Теперь вот маленькая девочка появилась, смешная непоседа, но добрая. Заметила недавно, что голос у меня осип, так на прошлой неделе леденцов мне в ящик напихала. Могла бы сама съесть, так ведь нет, мне подложила. Отец нашёл, начал на неё ругаться, они ему носки склеили. Кх-кх-кх, – то ли рассмеялся, то ли закашлялся старый шкаф, приоткрыв высокую дверку с витражными стеклами, и в свете настольной лампы они загадочно сверкнули, точно стёкла очков.

Я шевельнулась на диване, меняя положение, и спугнула говоривших – шкаф и витринка замолчали, притворившись самыми обычными неживыми предметами. Так что я не знала, что и думать – приснилось мне всё это или привиделось.

Утром в комнату прокралась Стеша и пристроилась рядом со мной, пытливо разглядывая старый шкаф, точно доктор, который одним взглядом может определить, здоров пациент или болен.

– Стеша, ты что, леденцы лизнула перед тем, как в ящик положить? – спросила я, догадавшись о причине, по которой склеились папины носки.

– Откуда ты знаешь? – прошептал ребёнок. – Шкаф рассказал?

Я отрицательно покачала головой, не желая, чтобы на честный старый шкаф пало нехорошее подозрение.

– Сама догадалась.

– Да, – призналась Стеша, – очень хотелось попробовать, мятные ли они, а то ведь от кашля только мятные помогают.

– Ну и как? – полюбопытствовала я.

– Мятные! Ты разве не слышишь, шкаф больше не кашляет, выздоровел.

В это время другая дверка шкафа беззвучно приоткрылась, точно оттопырились уши, и теперь казалось, что шкаф прислушивается к тому, что о нём говорят.

Стеша соскочила с кровати и зашлёпала босыми ногами по полу. Подойдя к шкафу, притворила обе его дверки, издавшие при этом недовольное поскрипывание.

– Подслушивать нехорошо, – ласково наставляла она старый шкаф, знавший не одно поколение маленьких девочек и мальчиков, – ушки могут заболеть.

Я смотрела на огромный платяной шкаф и на маленькую девочку, поглаживающую пальчиками его полированный бок, и думала: как всё-таки хорошо, что есть старые вещи, которые хранят наши традиции и порой, даже незаметно для нас, напоминают о них самим своим присутствием в доме. О чём в это время думал старый платяной шкаф, я не знаю, но догадываюсь, что о чём-то очень хорошем, судя по тому, как нежно подрагивали и мерцали в свете утреннего солнца разноцветные стёклышки его дверей.

Что хорошего может произойти в старой лифтовой кабине

Володька стоял перед лифтом и что было силы жал на красную пластиковую кнопку, которая всё не загоралась и не загоралась. Обычно он предпочитал подниматься пешком, оно и быстрее, чем в этом почтовом ящике, на который больше всего походил их старенький лифт, но сегодня тащиться пешком ему было влом. В лифтовой шахте что-то звякнуло, натужно заныла усталая лебёдка, но кнопка не загорелась. Володька тихо выругался. Эта дворовая привычка, которую он тщательно скрывал от родителей, нет-нет, но прорывалась. Во дворе ругались все, неумение вставить в разговоре острое словцо тут же становилось поводом для насмешек, и Володька (ему уже шёл шестнадцатый год) это знал и прекрасно мимикрировал в дворовую среду, в которой ощущал себя как рыба в воде. Был он мальчиком из профессорской семьи, но отца услали в длительную командировку, мама уехала вместе с ним, а его оставили на попечение старшей сестры.

Сестре было не до него, так что Володькиным воспитанием занимался двор, да ещё книги, те он читал в огромном количестве и без разбора. Любовь к книгам – это было то, что ему привили в семье, да ещё, может быть, какую-то внутреннюю интеллигентность, которую он теперь тщательно скрывал от приятелей. Только натуру скрыть трудно, она всё равно лезет наружу – в построении фразы, в подборе слов, да даже в том, что ты задумываешься над теми вопросами, о которых твои сверстники просто не догадываются.

Двери лифта нехотя открылись, и Володька, ещё раз выругавшись, зашёл в кабину, нажав кнопку восьмого этажа, – он договорился с приятелем, что зайдёт к нему. Теперь двери этой развалюхи отказывались закрываться.

– Подождите, пожалуйста!

В лифт вбежала девочка, Володька её знал, она жила на пятом, а он на втором. Того же возраста, что и он, даже могла бы учиться с ним в одном классе, но ходила в другую школу, в английскую, да и во дворе она никогда не гуляла.

– Спасибо, – поблагодарила девочка. Володька даже фыркнул от такой невозможной вежливости, но посторонился, впуская её в лифт. От девчонки исходила какая-то тревожная настороженность, и мальчик чувствовал себя в её присутствии неловко.

– Мне выше, – буркнул он, отступая в глубь шаткой кабины, – ты же на пятом живёшь?

– Почему Вы мне тыкаете, это невежливо, – проговорила девчонка голосом учительницы начальных классов.

Володька, задетый её тоном, аж покраснел.

– Подумаешь… – он намеревался ввернуть какое-нибудь обидное дворовое словцо и поставить эту малолетнюю учителку на место, но спохватился, не закончив фразы.

Кабина лифта медленно, словно через силу ползла вверх.

– А Вы живёте на втором? – спросила девочка, вероятно, почувствовав его досаду.

– Угу, – промычал Володька, говорить ему с девчонкой не хотелось, да и о чём. Насупившись, он ждал, когда лифт дотащится до пятого этажа. Время тянулась медленно. Девочка от нечего делать разглядывала его: её взгляд скользнул сначала по его щеке, потом по расстёгнутому вороту рубашки, остановился на оторванной пуговице. Володька почти физически это ощутил. Вдруг лифт остановился, от толчка их бросило друг к другу, свет погас.

– Что случилось? Почему свет погас? – девчоночий голос в темноте звучал перепуганно.

– Сломался! – откликнулся из темноты Володька и опять едва успел прикусить язык, чтобы не охарактеризовать случившееся соответствующим пояснением.

– Как сломался, не может быть, меня же дома ждут!

Вероятно, долго она молчать не могла и тут же спросила:

– Что же теперь делать?!

– Кричать, может быть, кто-то услышит и вызовет лифтёра, – спокойно отозвался Володька, темноты он не боялся.

– Кричать?! – произнесла девочка в изумлении. – Но я не могу кричать. Как это – кричать?! Может быть, лучше Вы?

– «Неженка», – Володька, протиснувшись к двери лифта, забарабанил в неё что было мочи, одновременно вопя: – Помогите, лифт застрял! Вызовите лифтёра!

Сначала он вопил с энтузиазмом, понимая, что девчонка там, в темноте, не станет его поучать, хоть он обвопись. Но кричать Володьке скоро надоело, да и на крики никто не реагировал, что толку орать. В кабине стало душно, по лбу скатилась одна, потом другая капля, паренёк смахнул их, раздумывая, не сесть ли на пол, всё равно ничего не видно.

– Мне страшно, – в девчоночьем голосе слышались слёзы.

«Сейчас ещё и заревёт», – подумал парень с досадой и вдруг понял, что уже на неё не злится.

– Да ладно, не бойся, выпустят нас, никто в лифте ещё не умирал, – он перешёл опять на «ты», интуитивно стараясь придать своему голосу уверенные интонации, что не слишком получилось.

– Здесь как в тюрьме, – пожаловалась девчонка, вероятно, нуждавшаяся в том, чтобы с ней говорили.

– Или в могиле, – не подумав брякнул Володька и тут же услышал всхлип. Он вытянул руки, наткнулся в темноте на девчоночье плечо и притянул к себе, точно маленькую:

– Ну не плачь, не плачь, спасут нас, – шептал Володька, стараясь и сам в это поверить, хотя ему тоже было не по себе. Девчонка затихла и вдруг:

– Ты чего это, обниматься?!

Володька растерялся, он ничего такого не думал, просто вдвоём было не так страшно. Пока он собирался что-то ответить, она опять прильнула к нему:

– Ладно, обними, так правда лучше.

Володька осторожно обнял её. От девчоночьих волос, щекотавших ему лицо, шёл какой-то незнакомый волнующий аромат.

– Вы чего там хулиганите?!

Раздался недовольный старушечий голос, и дверь лифта вздрогнула и загудела от удара палкой.

– Мы не хулиганим, мы в лифте застряли, позвоните слесарю, там возле лифта телефон! – закричал Володька изо всех сил, боясь, что старушка его не услышит, сидеть в лифте ему порядком надоело. Ответом ему был щелчок захлопнувшейся двери.

– Сейчас она позвонит лифтёру, и нас вытащат, – говорил Володька, стараясь успокоить не только девчонку, но и себя.

– Хоть бы уже пришёл этот лифтёр, – откликнулась та из темноты.

Они стояли молча, говорить не хотелось.

– Вы там давно сидите? – глухой мужской голос, вероятно – слесаря, вызванного старушкой, прозвучал совсем неожиданно.

– Давно, выпустите нас, пожалуйста, – громко крикнула девочка, от нетерпения даже подпрыгнув.

– Быстро не получится, тут трос соскочил, – слесарь смачно выругался, давая понять, что он думает по поводу троса.

– Сходите, пожалуйста, на пятый этаж, – прокричал Володька и тут сообразил, что не знает номера девчоночьей квартиры.

– В 65-ю… – крикнула она, догадавшись.

– Да, в 65-ю, – подхватил он, – скажите родителям, что мы в лифте застряли.

– Делов у меня больше нет, как по квартирам ходить, – недовольно буркнул слесарь.

– Грубый какой, – девочка отыскала в темноте Володькину руку и сжала её, как делают дети в кинотеатре, когда страшно.

– Расскажи, что-нибудь, пожалуйста.

Володька попробовал вспомнить что-нибудь, но в голову как назло лезло то, что девчонкам не рассказывают, тогда он стал читать стихи. Сначала почему-то Некрасова, его проходили по школьной программе, потом Лермонтова, Маяковского, Есенина. Он читал стихи, как на автомате, не особенно задумываясь что именно он читает.

– А Пушкина знаешь? – девочка по-прежнему держала его за руку.

– Ну да.

Володька почесал голову и принялся читать ранние стихи Пушкина, ещё лицейские, они ему нравились больше, в них была бьющая через край радость, так же как и у него. Володька читал стихи и думал об этой странной девочке, совсем ему непонятной. Да ещё этот её аромат, который никак не исчезал и, хотя и был едва ощутимым, кружил ему голову. Аромат его волновал, от него Володьке чего-то страстно и мучительно хотелось.

Свет зажёгся так же неожиданно, как и погас, лифт стал подниматься. После темноты тусклая лампочка у потолка кабины показалась невероятно яркой. Девочка испуганно выдернула руку и, смутившись, произнесла:

– Спасибо тебе, одна я бы точно умерла от страха.

Володька молчал, он пытался совместить несовместимое – избалованную девчонку, нежный просящий голос в темноте, волнующий аромат, и у него ничего не получалось.

– Ты не мог бы проводить меня домой, я не знаю, что маме сказать, – попросила та, и голос у неё был совсем другой, чем в начале их знакомства.

– Ладно, – согласился Володька нехотя, – хотя чего тут объяснять, сама бы могла.

Он вышел вслед за ней на пятом этаже и нажал кнопку звонка. Дверь открыла всклокоченная женщина – её мать. Судя по всему, не дождавшись дочери, она уже позвонила и в скорую помощь, и в морг.

– Ты где была?! – резко, едва владея собой, взвизгнула она и тут заметила Володьку:

– А это кто?! Ты что, с ним… – она запнулась, – всё это время болталась?

– Мы в лифте застряли, не беспокойтесь, с Вашей дочерью ничего не случилось, – попытался успокоить Лидину мать Володька.

– С ним, с этим вот… в лифте? – вновь взвизгнула женщина и, ухватив растерявшуюся дочь за руку, втащила её в квартиру, захлопнув дверь прямо перед Володькиным носом. Тот непроизвольно выругался. Потом постоял минуту-другую, раздумывая, не пнуть ли эту чёртову дверь ботинком, но не стал, повернулся и пошёл домой. Обида, правда, осталась.

Утром, едва он оделся, собираясь в школу, раздался звонок в дверь. На пороге стояла его вчерашняя знакомая.

– Привет, ты ещё не ушёл?

– Привет, – он посторонился, пропуская её в квартиру. Она вошла, с любопытством разглядывая шкафы с книгами.

– Это все твои? Ты все их читаешь?

– Ну не все, только те, что мне интересны… – смутился Володька, вновь почувствовав её лёгкий волнующий аромат.

– А у нас книг намного меньше и всё больше папины… Ну что, пошли?

Они вместе вышли из подъезда, Володька проводил её до троллейбуса и побежал в школу. Вечером, как бы случайно, они опять столкнулись – правда, до этого он целый час бродил вокруг дома, гуляя. Они пошли по небольшой аллейке с уже подросшими деревцами, на которых распускались первые листочки. Смолисто пахло тополиными почками, засыпавшими весь асфальт под их ногами, и пробивающейся из-под прошлогодней листвы травой. Было по-весеннему легко и радостно. Володька что-то самозабвенно рассказывал, ему хотелось говорить и говорить, лишь бы она слушала. Девочка улыбалась, иногда оборачивала лицо к нему, тогда он видел её смеющиеся глаза.

– Ты что здесь делаешь?

Увлечённые разговором, они едва не налетели на высокого, строгого вида мужчину с портфелем.

– Да я с музыкалки иду, папа… – пролепетала Лида, растерявшись.

– С ним, из музыкалки?! – голос отца был язвительно холодным, точно он встретил дочь, прогуливающуюся с мокрой жабой.

– А что, я, по-Вашему, не могу идти рядом с Вашей дочерью?! – взорвался Володька, кипя обидой. Он даже побледнел от злости.

– Именно так, молодой человек, – холодно произнёс мужчина и, взяв дочь за плечо, развернул её в сторону дома.

– Идём, Лида, дома поговорим.

Володька видел, как ссутулилась Лида, ему стало даже жаль её, оттого его злость стала ещё сильнее.

«Значит, я не такой, – твердил он, направляясь домой, – значит, я вам не подхожу!» И стараясь сдержать слёзы обиды, он смачно выругался:

– А пошли бы вы…

Утром перед школой зашла Лида, он не спал всю ночь, думая, зайдёт или не зайдёт она.

– Володя, ты прости… Ты очень хороший, очень, но мы с тобой больше не можем видеться… мои родители против…

И прежде, чем он успел что-то ответить, а ответов у него было много, она выскочила за дверь, стуча каблучками по ступеням лестницы.

Не желая сдаваться, Володька ещё несколько дней бродил возле дома, надеясь застать Лиду одну, но её всегда провожала мать. В летние каникулы, пока он был в спортлагере, они и вовсе куда-то переехали.