Текст книги "Ненасыть"

Тимур трясет головой.

– Ну е-мое! Как же вы оттуда выбрались?

– Лидер хотел принести меня в жертву хмари. Он верил, что если ее кормить, то она не тронет. Пришлось уносить ноги. С боем, – бормочет Серый, отводя взгляд. – Мы не сразу разобрались, что к чему. А потом… В общем, семья меня отбила, только из всей семьи у меня теперь мама…

– Мама… Вот блин! Извини, я не знал, – с искренним раскаянием говорит Тимур.

– Брат позже пропал, – вяло бормочет Серый. – А вот отца убили, застрелили…

Он замолкает, мотает головой и ковыряет какой-то цветок. Ему не хочется больше говорить об этом и вообще трогать эту тему.

– Прости, – повторяет Тимур.

– Да ничего, – улыбка получается неестественной, ломкой.

– Слушай, я не думаю, что Юфим и Зет разыгрывают такой сценарий. Ну серьезно – это для них слишком банально! И ты сам спрашивал, что такое лишнее, – вот они и… – говорит Тимур, взмахивая руками. – Они и не говорили, что надо переться в эпицентр! Я слышал. Они говорили, что излишество – философский вопрос, типа человечество не приходило к единому мнению. У кого-то даже запрещались сами желания, у кого-то излишеством было всё, что не разрешено… Слушай, а это, случаем, не отсылка к мировым религиям, а? Ну, идеи, запреты, объединение друг против друга…

Серый с благодарностью хватается за изначальную тему.

– Да… – и его озаряет. – Но люди-то одинаковы! И основные запреты – тоже! Заповеди!

– Десять заповедей? – переспрашивает Тимур и чешет прозрачный затылок. – Ну… Я помню только три, так что вполне может быть… Другое дело, что конкретно из них тут работает? Ну ведь явно не всё! Не кради – так точно. Тут ведь по сути все чужое! И насчет «Не убивай» тоже можно поспорить. Что там на самом деле случилось с Русланом и Ко – знают только хозяева.

– Не скажи, – возражает Серый, воодушевившись. – Они всегда очень настороженно соглашаются на желания. Только в последний раз…

Тимур подскакивает, щелкает пальцами, и Серый замолкает на полуслове.

– Точно! Желания! Благодарность! Они же всегда ждут благодарности! Если плясать от их поведения, то излишество – это просто взять и послать после помощи!

Теория Серому нравится.

– Получается, не будь неблагодарным? Отвечай добром на добро? – предполагает он.

– Да! Что автоматически подводит нас ко второму пункту, – Тимур нацеливает палец в небо и важно говорит: – Михась!

– Надо держать слово? – предполагает Серый.

– И это тоже. Но не только! Михась покушался на их свободу! Я знаю, свободе воли всегда придавалось очень большое значение.

– Но ему же ничего не было?

– Ага, не было! Исчезновение молодчиков с автоматами – это что? Демонстрация силы! И хозяева сказали, что не исполнят ни одной его просьбы. Вполне себе такие санкции. – Тимур возбужденно ёрзает и загибает пальцы. – Так что получается три излишества: неблагодарность, нарушение обещаний и навязывание своей воли!

– Стой! Как же гипноз? Это разве не навязывание воли? – спохватывается Серый.

– А вот и нет! – мотает головой Тимур. – Они не вмешиваются в наши дела и гипнозом не влияют на решения, а успокаивают и сглаживают острые углы. Даже вчера, когда Михась на них бочку покатил, они поколдовали над Васильком, а его самого никто не тронул.

– Тогда получается три излишества и три правила. Отвечай добром на добро. Дал слово – держи. Не навязывай свою волю… – повторяет Серый и кивает. Звучит правдоподобно и вполне соответствует поступкам близнецов. – Но это уже не десять заповедей, а непонятно что.

– Пф! Да на те десять все чихать хотели с высокой колокольни. Еще до хмари, – смеется Тимур. – Эти три хотя бы адекватные. Согласен?

– Согласен. Звучит довольно просто.

Серый встает, отряхивает джинсы, довольный результатом совместного мозгового штурма. Три излишества – это ориентир и границы. В этом безумном месте, где сама природа ведет себя как ей вздумается, они воспринимаются спасительным огоньком маяка. Это означает, что какие-то законы тут все-таки есть, и они работают. Серый выпрямляется, уже готовится идти домой, но Тимур не идет следом – он завис с раскрытым ртом и смотрит поверх головы Серого, на кладбище. И на прозрачном лице читается чистейший шок.

– Твою ж мать… – шепчут его губы.

А за ним небо и невидимый купол, который хранит их от хмари, идет странными волнами, словно вода, в которую упал камень. Огромные круги обнимают всё в поле зрения, плывут, опускаются в землю, отчего черная крапива колышется и сияет сизым светом. За спиной, оттуда, куда устремлен взгляд Тимура, раздается громкий вороний грай. Леденея, Серый поворачивается и видит: из кладбищенских зарослей летит воронья стая, взмывает над верхушками деревьев, закручивается в воронку и кружит все быстрее и быстрее. Летят перья, какие-то птицы падают, но стая не останавливается, и над холмом несется жуткий хриплый гвалт, который не имеет ничего общего с карканьем.

«Вокруг источника кружат! Вокруг столба света!» – догадывается Серый.

– Тимка, что там? Что ты видишь?

Но Тимур молчит, широко распахнув глаза. Что бы ни происходило со столбом света – это потрясает до глубины души. А волны всё идут и идут, поднимается ветер, и кажущееся хрустальным тело тает под натиском неведомой силы.

– Они смотрят. Вороны, – бормочет Тимур затихающим голосом, словно бы не понимая, что исчезает. – Смотрят на нас…

Серый вздрагивает, оглядывается, но Тимура больше нигде нет. А волны всё идут по щиту, и орут вороны, кружась всё быстрей и быстрей. И со стороны деревни на улицу наплывает облако хмари, накатывает на щит. Волны отталкивают ее, и хмарь расплескивается ржавыми клочьями и золотистыми искрами…

Серый бежит к дому так, как не бегал никогда в жизни, надрывно крича:

– Быстрее! Щит! Хмарь! Всем в цепочку! – но слова вязнут в воздухе, словно в киселе.

У ворот Серый налетает на Василька, который стоит и смотрит на обезумевших птиц и растекающиеся над кладбищем круги. Он словно больше ничего не воспринимает, не слышит, обратившись в шокированную статую, хотя для того, чтобы увидеть хмарь и дрогнувшую защиту, достаточно всего лишь повернуть голову влево. Нужно повернуть голову влево и двигаться! Серый трясет Василька, но в карих глазах отражаются черные вороньи перья, кружится воронка из воронов, а лицо – белое-белое, застывшее, точно неживое. На руке, вцепившейся в ворота, чудятся острые птичьи когти.

Серый не успевает осознать видение. Каркающая черная воронка распадается. Птицы еще несколько секунд мечутся над кладбищем, но потом улетают в глубину рощи. От грая остается лишь эхо, невидимый щит в последний раз идет волной, и все стихает.

В ту же секунду выскакивает Михась, парой оплеух приводит Василька в чувство и оттаскивает на дорогу. Все высыпают на улицу хаотичной кучей, ошарашенно оглядываются, явно побросав дела на полпути. Мама мокрая, завернутая в халат и полотенце, Олеся в грязном фартуке, Верочка тяжело отдувается, сжимая в руке тапок – второй на ее ноге. Прапор появляется последним. Его пихает в спину Тимур, подгоняя уверенными криками.

– Отставить! – не выдерживает Прапор и отвешивает ему подзатыльник.

Тимур выпрямляется, понимает, что все недоумевают и очень недовольно смотрят на него, и, наконец, осматривается.

– Что за тревога? – спрашивает Прапор, нависнув над Тимуром.

Тот только хлопает ресницами.

– А… Но ведь небо… вороны… – лепечет он и замолкает.

На улице снова царит покой и тишина. Хмарь всё так же скользит вдоль границы, не в силах пересечь линию черных трав. Шелестят деревья, всё еще ослепительно зеленые, нетронутые. Никаких птиц, никаких волн – ничего.

– Тимур, тебе что, приснилось?! – наконец озвучивает мама общую мысль.

Серый встречает ее наполненный жизнью и гневом взгляд и понимает – морока на ней больше нет.

– А… э… Серый тоже видел!

– Видел, – кивает Серый. – По щиту шли волны. Я думал, он сейчас исчезнет. Василек тоже видел.

Васильку явно неловко быть в центре внимания. Он смущенно топчется и молча кивает.

– Почему тогда не кричали? – хмурится Прапор.

– Я кричал, – возражает Серый. – Вы не слышали. А там хмарь была.

Все переглядываются, настороженно смотрят на границу, но там ничего нет – хмарь уже улетела.

– Спросим у хозяев, – наконец, определяется Прапор. – Наверное, это они… с настройками в своем приборе поиграли. Или что там нас бережет… Серый, сгоняй к ним, уточни. Тимур, Михась, вы пока постойте на карауле.

Серый послушно делает шаг по дороге, поднимает голову и выдыхает. Ему не надо никуда идти – близнецы уже идут к ним сами.

– Не волнуйтесь! – говорит Юфим. Он делает это вроде бы негромко, но его хорошо слышно на всю улицу. – Всё в порядке. Говоря современным языком, произошло обновление программы.

– Вы бы хоть предупредили! – возмущается Прапор.

Близнецы переглядываются и разводят руками:

– Просим прощения, это несколько… непредсказуемо. Мы полагали, что это произойдет позже. Не беспокойтесь, пока мы здесь, хмарь сюда не доберется.

На этом добром слове хозяева вновь уходят в сторону пруда.

– Непредсказуемо… Пока они здесь… – ворчит Прапор. – Ладно. Будем считать, что это была учебная тревога. А караул на ночь все-таки мы выставим. Вась, у тебя никаких дел вроде уже нет? Вот и постой тут, – он кивает на парадное крыльцо. – Отсюда все хорошо видно. Мы тебе сейчас стульчик вынесем. Серый тебя сменит через пару часиков. Я потом распишу дежурство.

Михась насмешливо хмыкает, складывает руки на груди.

– Ты же только что оставлял на дежурстве Тимура и меня.

– Ничего, – шепчет Василек, кивнув. – Мне не трудно.

– Тогда я с тобой, – безапелляционно заявляет Михась.

– Тогда заодно и расписание дежурств составьте, – быстро говорит Прапор.

Василий снова кивает, а Серый невольно вспоминает, как тот стоял, обратившись в столп, и так и не повернул головы к границе, несмотря на тряску. Да, Серый такое уже видел в других группах. У людей существуют две реакции на опасность: либо замереть, либо бежать. Те, кто замирал, погибали первыми, ведь для спасения сначала нужно выйти из ступора. А хмари достаточно секунды.

Василек – тренированный человек. Он ходил по хмари все эти три года. И при малейшей чертовщине он все еще цепенеет?

Глава 14

На три дня воцаряется мир и покой. Никакие чужие люди больше не приходят, даже близнецы не заглядывают, ничего не случается, даже хмарь появляется очень редко, а невидимое поле исправно ее отгоняет. И всё на огороде растет медленно и постепенно, как положено расти приличным растениям. Вороны вылетают из рощи тоже всего один раз – и то ранним утром. Но эта странность уже привычная.

Три дня для Серого становятся некоей передышкой. Человек – такая тварь, которая ко всему привыкает, даже к необъяснимому. Серый успокаивается, перестает обращать внимание на всё, что с трудом поддается логике, – и жить становится гораздо легче и проще.

Изменения в собственном теле он даже за мистику не считает. Ну меняется иногда у него цвет глаз, ну спят они теперь с Тимуром всего пять часов в сутки. Ну вскакивают дружно еще до рассвета, несмотря на дежурство в ночь, и носятся по двору не в силах усидеть на месте, словно зайцы из старой рекламы батареек. Ну и что? Зато теперь Верочка спокойно встает вместе со всеми, вся утренняя забота о Глаше и курах легла на их плечи. Они научились доить корову, готовить завтраки, и вообще за одно утро переделывают столько дел, сколько остальные за весь день не успевают! Вот разгорается день – и энергия из них выплескивается, у них наступает, как выражается Тимур, фаза творчества. Причем очень ярко выраженная.

Если Тимур раньше играл исключительно по памяти и готовым нотам, то сейчас в нем открывается нечто, очень похожее на гениальность. Он слышит музыку везде: и в шелесте листьев, и в стрекоте кузнечиков. Разок Серый застает его в огороде, с вилами в руках.

– Слышишь? – глядя на зубцы, спрашивает Тимур и улыбается.

Серый прислушивается, но кроме шелеста листьев на ветру ничего не слышит.

– Что?

– Как красиво ветер между зубцами гуляет. Звук такой…

Новые мелодии переполняют виолончелиста, в нем открывается тяга играть на всем, что попадется под руку: бокалах, тарелках, найденных на антресолях деревянных ложках. Что самое потрясающее, красиво звучит абсолютно всё, даже старая тупая пила и ведро, в которое доят Глашу. Виолончель же он почти не выпускает из рук и самозабвенно сочиняет музыку, записывая ее в свою тетрадку, новую, найденную в одном из домов.

Сам Серый вспоминает, что когда-то давно ходил в школу рисования, что ему нравилось переносить мир на бумагу, и хватается за карандаши и краски. Воображение захлестывают образы и цвета, красота мира кажется невероятной, и от желания запечатлеть все вокруг тело крутит в самой настоящей ломке. Он стаскивает с домов абсолютно все карандаши, ручки и краски и постоянно рисует, даже когда следит за границей. Карандашные линии удивительно послушны и складываются в цветы, дома, завитки облаков, Верочку в кружевной шали, читающую роман маму, Тимура с охапкой полевых цветов…

Серый недоверчиво смотрит на выходящий из-под карандаша набросок, поднимает взгляд и понимает, что ничего не придумано. Оставив Глашу щипать траву, а Серого – спокойно рисовать в тенечке, Тимур рвет цветы.

– Вот, – говорит он с глуповато-мечтательной улыбкой, высыпав все это богатство на колени Серого. – Помоги сделать букет для Олеси! Как думаешь, ей нравятся ромашки?

– Э-э… Не подаришь – не узнаешь! – находится с ответом Серый и зарывается в предоставленное богатство. – А почему не сочинишь для нее чего-нибудь?

– Я сочиняю, – говорит Тимур и вытирает с носа пятно пыльцы. – Но мелодия пока не готова. Я ее всего два дня как думаю, а сюрприз хочется сделать сейчас!

Новое чувство прекрасного не подводит – букет получается словно с картинки. Под руководством Тимура Серый делает небольшую открытку, на которой, закусив кончик языка от усердия, выводит затейливыми завитушками: «Лесной нимфе от восхищенного поклонника». Скрипичный ключ в качестве подписи Тимур выводит сам, а потом на цыпочках, стараясь не разбудить, несет все это добро в комнату Олеси и ставит на косметический стол.

Серому бы и в голову не пришла такая романтика. Вот сделать какой-нибудь полезный сувенир, разукрасить его, чтобы потом им можно было не только любоваться, но и пользоваться, – это да, это его. А цветы… Цветы – это красота мимолетная, бесполезная.

Но букет срабатывает. К завтраку Олеся не спускается – слетает, сияя от удовольствия.

– Спасибо, очень красивые цветы, – говорит она Тимуру, и от звука ее голоса Тимур сам цветет, сияет и напрочь забывает о том, что жарит омлет.

– Ага, – только и может выговорить он.

Из его руки выпадает лопатка, когда Олеся быстро чмокает его в губы и убегает. Серый смеется, выводит Тимура из ступора тычком под ребра и показывает большой палец.

Мама замечает букет, как и донельзя довольные лица Олеси и Тимура, и, естественно, делится с остальными. Василек одобрительно шепчет поздравления, Михась снисходительно улыбается и выходит на крыльцо – следить за границей, а Верочка сразу уводит Олесю в сторонку и с заговорщическим видом что-то рассказывает. Серый ловит задумчивый взгляд Прапора, направленный на маму. На обычно суровом лице читается сложное выражение: «Интересно, а ей тоже нравятся цветы?» Потом Прапор оглядывается на Серого и вопросительно изгибает брови, мол, поможешь?

Серый возводит глаза к потолку. С одной стороны, мама любила папу, и никаких реверансов в сторону Прапора Серый за ней не замечал, но, с другой, она молодая. Папа хотел бы, чтобы она была счастлива. Пусть интерес Прапора не такой явный, как у Тимура к Олесе, но он точно есть. Другой вопрос, а нужен ли Прапор маме?

С этим вопросом он и подходит к маме после завтрака, подгадав, когда она уйдет к себе.

Мама моргает, застывает, словно ночной зверек, попавший под свет фар, и оторопело спрашивает:

– А тебе зачем?

– Прапор хочет за тобой поухаживать, – честно отвечает Серый. – Мы сейчас на огород пойдем. Думаю, там он спросит, что тебе нравится и вообще… Что мне отвечать?

Мама тяжело вздыхает, обнимает его за плечи, тянется погладить по голове.

– Какой ты у меня уже взрослый, Сережа, – грустно улыбается она. – Прапор мне нравится, да. Но я… Понимаешь, сейчас такое время… И хоть у нас появился этот дом, но это всё так… зыбко. Доверять чужому мужчине… Мы все однажды доверились, ты помнишь, к чему это привело? И с Верочкой опять-таки ничего не ясно…

– Ты боишься залететь? – брякает Серый, и мама краснеет, словно помидор. – Не вопрос. Я уверен, если попросить, хозяева поделятся и…

– Сережа! – возмущенно перебивает мама и дает ему подзатыльник. – И вообще, не вздумай у них просить! Если что-то просить – то только у Бога!

– Что, даже презе…

– Сережа!

Серый смеется. Мама смущается и мнется очень забавно, но ему уже не десять лет. Он все прекрасно понимает.

– Я все помню, мам, – уже серьезно говорит Серый. – Но Прапор совсем другой. И папа хотел бы, чтобы ты была счастлива. А я уже не мальчик, я присмотрю, чтобы тебя не обижали. Так что мне сказать?

– Ой, Сережа… – мама трет лоб ладонью и тяжело вздыхает. – Скажи, что мне полочки нужно в комнату прибить и еще ручки на окнах починить, а то они плохо закрываются. А там видно будет.

Это значит, что мама согласна присмотреться. Серый кивает, принимая ответ. Да, ему бы хотелось, чтобы она по-прежнему любила одного папу. Но папу не вернуть, а Серый не может запретить ей строить личную жизнь. Прапор кажется достаточно надежным, а если это окажется не так… Что ж, взрослые сыновья для того и нужны, чтобы мам никто не обижал.

Все это Серый и выкладывает Прапору, когда тот подходит к нему в огороде с ведром наперевес и задает свой заветный вопрос.

– Правильный ты парень, Серега, – сияет Прапор и трясет его руку. – Не сомневайся, Марина будет за мной, как за каменной стеной. И ты уж подсказывай, ага? А то я в романтику как-то не очень умею. Какие ей нравятся цветы?

– Моя мама очень практичная женщина, поэтому больше всего любит подсолнухи. Которые с семечками. Но годится и календула. Она из нее маску для лица сделает, – говорит Серый абсолютно серьезно.

Кажется, у Прапора улыбается даже лысина.

– Понял!

– И это… Прапор, – не выдерживает Серый.

– Да-да?

– Будущего отчима надо еще и по имени знать.

Прапор крякает, досадливо морщится, но после недолгого колебания все-таки наклоняется ближе и шепчет:

– Только не смейся! Поликарп я.

Серый закусывает губу, чтобы не выпустить рванувший наружу смех.

– Как?

– Поликарп Афанасьевич я. А Прапор – это фамилия, а не звание. По званию я майор.

Предатель-смех душит так, что наворачиваются слезы. В глазах Прапора тоже пляшут смешинки. Он выпрямляется, грозит пальцем и нарочито строго говорит:

– Тимуру не говори.

Серый мужественно проглатывает хулиганское: «Так точно, майор Прапор!» и кивает, чуть не лопаясь от смеха. Поликарп. Это же надо было такое выдумать! Какое же у него было в детстве сокращение? Карпыч? Киса?

Подхихикивая время от времени, Серый заканчивает поливать огород, помогает вынести старые доски из бани, а потом Прапор утягивает его вместе с красками в мастерскую – разукрашивать шахматы. Их Прапор с Васильком делают для хозяев и собираются подарить со своей стороны, когда те принесут им вещи. Как выясняет Серый, поначалу Прапор просто собирался выпилить шашки, но в Васильке взвыла душа ювелира и потребовала прекрасного. С деревом ювелиру непривычно, но он с помощью Прапора быстро приноравливается, и за три дня они создают и королей, и коней, и всю остальную армию. Дело у Серого маленькое – покрасить в черно-белые цвета все это добро. Он водит кисточками, расписывает тонкие детальки и, увлекшись, добавляет нарядам черных белые узоры, а белым – черные. В мастерской только он и Василек – Прапор, взяв инструменты и доски, ушел в комнату к маме прибивать полочки и прощупывать почву.

– Красиво, – оценивает Василек работу, шелестит страницами и тянет уважительно-удивленным тоном: – Я думал, ты просто время убиваешь, а ты, оказывается, профессионал!

Серый на пару секунд отрывается от разукрашивания зубчиков ладьи и видит, что Василек втихаря открыл его блокнот и сейчас рассматривает рисунки.

– Да что там… – буркает Серый, порозовев от удовольствия, и выводит на слоне белую завитушку. – Я больше для себя рисовал всегда. Только за год до хмари в художку пошел. Ну, в смысле в кружок.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Талант! Жаль, что хмарь… пришла.

Василек качает головой, рассматривая рисунки, и затихает. Серый вновь поднимает голову. Василек смотрит на собственный портрет: застывшая, болезненно-худая фигура, высоко вскинутая голова с распахнутыми глазами, в которых отражаются вороны, из лица лезут перья, а на руках – птичьи когти.

– Крипово, – говорит Василек ровным голосом и, вырвав страницу, захлопывает альбом.

Возмущенный такой наглостью Серый открывает рот, но все слова застревают в горле.

Василек с улыбкой наклоняет голову набок, выворачивая шею под каким-то острым, немыслимым для человека углом. В его опустевших, лишившихся всякого намека на разум, глазах мелькает белая пленка – и Серого остро пронзает понимание, что в мастерской они совсем одни, что здесь хорошая звукоизоляция, что это существо сидит между ним и дверью и что он даже закричать не успеет. Кисточка падает на пол, руки сами хватают что-то тяжелое и металлическое. Серый вскакивает и шарахается назад, готовясь отбиваться. Но Василек, побуравив его стеклянными глазами, заталкивает рисунок себе в рот и начинает жевать. Бумага пару секунд хрустит, но сдается под напором челюстей. Какое-то время в мастерской стоит лишь влажный чавкающий звук. Василек улыбается, глядя на Серого, жует, а затем сглатывает и то ли сочувственно, то ли издевательски спрашивает:

– Что? Испугался?

И от этой улыбки Серому хочется убежать с позорным визгом.

– Т-ты что такое? – выговаривает он. Непослушные губы трясутся, голос предательски срывается.

Василек моргает, выпрямляется и хлопает глазами так, словно ничего не понимает.

– А? Ты чего? – и в голосе его появляется опаска. – Серый, может, опустишь болгарку?

Серый не поддается. Он слышит ложь, хотя испуг у Василька выглядит весьма натурально.

– Что ты такое? – повторяет он и поудобнее перехватывает инструмент. Руки начинают предательски подрагивать – железяка довольно-таки тяжелая. – Ты не человек!

– Я? – брови Василька ползут вверх, губы изгибаются в улыбке, и между ними вместо зубов мелькает нечто сплошное, зазубренное, словно пила. – Я человек, конечно. Серый, что с тобой?

Ложь снова бьет по ушам, и Серый упрямо мотает головой, бросает взгляд на дверь. Болгарка оттягивает руки, пальцы белеют от напряжения. До выхода далеко. Ударить по голове и проскочить? Но напасть первым слишком страшно, да и Василек спокойно сидит на месте, словно не собирается ничего делать…

– Человек в теле чудовища – совсем не то, что чудовище в теле человека. А если учесть, что страшнее чудовища, чем человек, не существует, то смысл этого выражения вообще… меняется, – со странным выражением лица говорит Василек и вновь открывает альбом. – Тебе все показалось.

– Ага, – Серый судорожно кивает на альбом. – Это что сейчас такое было?

Василек опускает голову и проводит пальцем по оборванному краю.

– А что сейчас было? Никакого моего портрета здесь не было, а я не терял над собой контроль. А ты ничего не видел. Ты краской надышался. Хочешь, открою окно?

Пока Серый колеблется, Василек с лукавой улыбкой откладывает альбом и встает. Ловкие пальцы тянутся к оконной раме, крутят ручку, и в мастерскую врывается свежий ветер. Василек вновь садится на место и насмешливо смотрит. От таких будничных действий становится легче.

Серый топчется, неуверенно переспрашивает:

– Так человек в теле чудовища или чудовище в теле человека?

– Я заснул на посту. Мне снилось, что я птица. Летаю, а ветер шевелит перья в крыльях… Я проснулся, пришел в это место, а сон все не отпускает… – задумчиво, невпопад говорит Василек с мечтательной улыбкой, словно вспоминает что-то приятное. – Думаю, уже без разницы, ведь я все еще Василий Тихомиров… Но тебе все показалось, Серый. Показалось ведь?

На этот раз Василек говорит правду. Серый чувствует это всем телом, словно передатчик, настроенный на нужную частоту.

– Показалось, – соглашается он. – Ничего не видел, ничего не слышал, никому ничего не скажу!

– Обещаешь?

– Обещаю!

Василек отходит в угол и кивает на дверь.

– Тогда можешь идти, я сам закончу с шахматами. Прости, не хотел тебя пугать.

Серый кладет железку на место, с трудом разжимает пальцы и вылетает из мастерской. И только уже потом, когда сердце замедляет свой бег, а ледяная глыба страха в животе тает, до него доходит, что именно означают слова Василька.

Тот заснул на посту и только потом пришел в деревню! А заснуть часовому во время дежурства – это смерть всей группы от хмари. Это же означает…

А Олеся? Да, Серый почти верит в то, что ее смерть ему всего лишь показалась. Девушка никуда не исчезала, ее можно было потрогать. Ее воскрешение, возможно, и не воскрешение. Это не так грандиозно, как…

Серый полдня ходит за Васильком, присматривается, следит за ним, идет на пасеку вместе с Михасем и аккуратно расспрашивает его о друге. Василек кажется ему тем же, конечно, с поправкой на Руслана и Ко. Ближе к вечеру, когда дела заканчиваются и наступает время полдника, Михась, Прапор и Василек устраиваются в столовой и делятся воспоминаниями с Верочкой. И на каждое «А помнишь?» у Василька находятся ответ и захватывающие подробности, и это окончательно убеждает Серого в том, что это действительно Василий Тихомиров. Его действительно вернули из хмари по желанию!

И от этого открытия так захватывает дух, что у Серого всё чешется от желания прокричать это громко, во всеуслышание. В какой-то момент он не выдерживает, хватает Тимура за руку и, утащив его к лестнице, шепчет:

– Ты, когда загадывал желание, думал о том, что Василек может быть уже съеден хмарью?

Глаза у Тимура удивленно выпучиваются. В радужках мелькает расплавленное золото.

– Нет, – после паузы говорит он. – Не думал. Михась к тому моменту меня так достал, что я просто хотел вернуть ему его дружка, чтоб тот, наконец, угомонился. Хорошо, что Василек оказался живой…

– В том-то и дело, Тимур! – шепчет Серый, оглянувшись. – Что не оказался! Он замирает при опасности, понимаешь? Как вкопанный! И он… – слова о перьях и когтях застревают в горле, но Серый, хлопнув ртом, словно выброшенная на берег рыба, все-таки находится: – Он говорил, что заснул на посту. Перед тем, как найти это место. Ты понимаешь, что это означает?!

– Не-е… – тянет Тимур с нервным смешком и мотает вихрастой головой. – Не может быть… Это невозможно… Быть не может! Ты что-то путаешь. Василек пришел с длиннющей косой, такие волосы за год не отрастают. Живой он был все это время. Заснул на посту… Это как-то неубедительно.

– Я видел и более убедительные вещи. Олесю, например.

Серый настойчиво смотрит с самым многозначительным видом, какой только может изобразить. Взгляд у Тимура на мгновение виляет в сторону.

– Она же была мертва, да? – тихо шепчет Серый. – От укуса пчелы.

– Я не… – начинает Тимур, но на полуслове замолкает и кусает губы, в его радужках вновь мелькает золото, а в кудрях – рыжина. – Она была жива! Она была жива, ясно тебе? Я просто загадал, чтобы она не помнила! – срываясь на нервные ноты, отвечает он и обнимает себя за плечи.

– Вот, ты сам признался, что хозяева могут воскресить человека. И Василек сам признался. Как я понял, он не хотел, просто потерял контроль. – Серый протягивает альбом, показывает остатки страницы. – Помнишь, что тут было нарисовано?

Тимур от его будничного тона слегка теряется, машинально пролистывает альбом, находит след от вырванной страницы, долго думает, наморщив лоб, и неуверенно говорит:

– Кажется, Василек. Такой… в готично-мистическом антураже.

– Да-да, – кивает Серый и откровенно намекает: – Как выяснилось, это была не фантазия.

Тимур радостно ржет, словно услышав отличную шутку, но Серый настойчиво и серьезно смотрит, и Тимур замолкает, ошеломленно запускает руку в волосы, словно пытаясь удержать голову на месте.

– Да ну не-е… Это же… – он не находит цензурных слов и выдает длинное заковыристое ругательство. – Олеся – ладно. Мгновенно умирают только от хмари. Но это… Этого не может быть!

Входная дверь хлопает так внезапно, что они оба подпрыгивают. По коридору скользит свежий воздух. Из сеней слышатся оживленные голоса.

– О-о… шикарная вещь! – стонет Олеся.

– Пойдемте-пойдемте, разберем всё в зале, – говорит мама. – Там и спасибо скажем…

В дом заходят близнецы, и вместе с ними, словно шлейф, в дом залетает ощущение сладкой страшной сказки. Оно растекается, заполняет собой все уголки, и всё преображается, становится возможным. Даже возвращение из хмари.

– Как приятно дарить подарки, да, Зет Геркевич?

– Полностью согласен, Юфим Ксеньевич…

– Слушай, это надо проверить! Ну, попросить за кого-нибудь, кто точно растворился… Только у меня семья еще до хмари того… – шепчет Тимур. – Проси ты! У тебя отец и брат…

– Отца убили, – непослушными губами выговаривает Серый.

Выходят Прапор и Василек. Прапор забирает часть пакетов и вместе с Олесей и мамой идет в гостиную. Василек дожидается их ухода и вместе с коробкой шахмат протягивает хозяевам прозрачный пакет. Присмотревшись, Серый узнает в темном ворохе отрезанную косу.

– Вот. Спасибо вам… и за меня тоже, – говорит он.

Серый даже не догадывается – понимает нутром, своей измененной сутью, что Василек знает о хозяевах больше, чем показывает.

Тем временем Юфим заглядывает в пакет, восхищенно цокает, гладит косу кончиками пальцев и возвращает со словами:

– Это слишком много. Приберегите на потом, Василий. Пойдемте, вам нужно примерить обувь и одежду…

– Но… – бормочет Василек растерянно. – А как же благодарность и ответный дар?.. Я ведь правильно помню?..

– Не переживайте, за вас уже заплатили, – не дослушав, перебивает Зет и смотрит поверх головы Василька. – Здравствуйте, Сергей Алексеевич, Тимур Ильясович!

– Здравствуйте, – улыбается Тимур.

Серый смотрит на худую спину Василька, на то, как Зет держит Юфима за руку, – и у него захватывает дух, а голова начинает кружиться. Разум твердит, что это невозможно, но руки уже сами тянутся к Юфиму, хватают его за плечо, а губы шевелятся. Серый словно со стороны слышит собственный сбивчивый шепот:

– Пожалуйста… Я прошу вернуть моего брата.

В гостиной шуршат пакеты, Василек разворачивает пару кроссовок, а женщины увлеченно копаются в баночках, кисточках и тюбиках. Олеся чем-то мажет руку, сияя, что-то щебечет про торт и уникальный сбор, прижимая к груди объемистый сверток. Она даже слегка подпрыгивает от переизбытка чувств и смотрит на Юфима влюбленными глазами. Верочка со счастливой улыбкой вертит в руках большой тюбик с кремом. Мама что-то оценивающе нюхает, вежливо улыбается кончиками губ, но в ее глазах – недоверие и настороженность.