Текст книги "Ненасыть"

– Забери детей, – говорит ей Михась и встает, морщась от боли. – Иди, не бойся. Присмотри за ними, ладно?

Олеся, косясь на маму, принимает корзину с девочками. Дети смотрят вокруг, удивленно хлопают светлыми глазами, вертят головами. Выстрелы их ничуть не напугали.

– Михась, – зовет мама, все еще не сводя пистолета с Серого, Вадика и Тимура. – Михась, свяжи их.

Серый теряет дар речи. Михась только что убил Верочку! Неужели маму это совсем не трогает? Не может же она быть настолько испугана ипостасью Вадика и белой кровью, чтобы наплевать на это? Или… Или может?

Мама зовет, но Михась разворачивается и, припадая на раненую ногу, идет к запертым воротам со словами:

– Сама разбирайся, Марина.

– Михась? Ты куда? – в голосе мамы слышится паника.

– В никуда, Марина, – сквозь зубы отвечает Михась. Слова вылетают с тяжелыми выдохами, лицо кривится от боли, но он упрямо подходит к воротам и опирается на столбик. – Я ухожу. Надеюсь, человеком.

Он кладет руку на цепь, запирающую ворота, и выдыхает:

– Я здесь, Василек.

Из зарослей молча вылетает ворон, садится на черную завитушку у руки Михася, смотрит на него и каркает ему в лицо. Серый даже на мгновение забывает о том, что Верочка лежит мертвая, а сам он вместе с Вадиком и Тимуром рискует быть застреленным собственной матерью. Михась… рассыпается золотистыми искрами хмари. Она кружит в воздухе и медленно оседает на землю, на упавшую одежду, словно мелкий металлический песок. Ворон издает еще одно карканье – и остатки спокойствия мамы лопаются, словно туго натянутая струна.

– Сдохни! Сдохни! Сдохни! – кричит она и стреляет в птицу.

Серый успевает заметить, как пули выбивают искры из толстых чугунных прутьев, всего в ладони от ворона, как Олеся в обнимку с корзиной ныряет под крылья мраморных ангелов на могиле Грозовых, а потом Вадик мощным толчком отправляет его к церкви.

– Беги!

«А ты?!» – хочет закричать Серый, но ноги уже сами перемахивают через тарелки, несут его к стенам, а рядом мчится Тимур.

Выстрелы сливаются в сплошной грохот, уши закладывает. Серый ничего не слышит. Затормозить и оглянуться на упавшего Тимура вопреки инстинкту самосохранения его толкает импульс, чувство. Серый рывком затаскивает его по ступенькам, толкает в тень и сам падает от мощного толчка в спину. Внутри разливается жаркая боль, становится трудно дышать. Он переворачивается на бок – рука, из которой всё еще торчит нож, шевелится с трудом – изнутри рвется кашель. На серый пол летят капли бледной розовой жидкости, которая теперь течет в его жилах вместо крови. Голова кружится, руки совсем не держат, и Серый падает на живот, не в силах двинуться с места. В глаза бьет солнце, такое яркое на чистом небе, щеку холодит каменный пол. Серый моргает, поворачивает голову, чтобы посмотреть, что с Вадиком, и взгляд плывет по каменным сводам.

Всего в двух шагах, под укрытием стен скорчился Тимур. В золотых глазах плещется ужас, бездонное море ужаса.

– …придите! Я прошу защиты и спасения… – читает Серый по губам и смотрит дальше, туда, где у подножия лестницы, неестественно вывернув шею, лежит Вадик.

Среди вороха черных перьев, птичьих когтей и алых брызг чистое человеческое лицо выделяется особенно ярко. Вадик не выглядит мертвым, хоть его тело изрешечено пулями, а Серый только и может думать о том, что у него кровь по-человечески красная. Мама перешагивает через Вадика, неторопливо поднимается по ступенькам, безжалостная, красивая, пахнущая порохом, словно богиня войны, и останавливается над Серым, прицелившись ему в лоб. Тимур шарахается в глубину, под ненадежную защиту теней и закрывает себе руками рот.

– У меня осталось еще четыре пули, – говорит она, и, несмотря на то что по ее щекам текут слезы, взгляд у нее острый, безумный, а голос твердый и рука не дрожит. – Повторяю в последний раз, где мой сын? Где Сергей?

Серый делает вздох – в груди что-то булькает – и сипит:

– Это я… Правда я… Меня изменили…

– Я. Не. Верю! – чеканит мама. – Он сказал бы мне сразу! Вы где-то его держите! Где-то прячете… – ее взгляд падает на царские врата. – Точно!

Она вновь смотрит на Серого, ее палец на спусковом крючке напрягается, и он закрывает глаза, с обреченностью понимая, что сейчас его убьет собственная мама.

– Марина Викторовна!

В церкви выстрел звучит в десять раз сильнее, бьет по голове так, что все прочие звуки словно погружаются в воду, выбитая пулей крошка больно впивается в щеку и шею. Серый моргает, не понимая, почему еще жив, и всё вокруг качается.

Мама все еще стоит над ним, но пистолет уже нацелен не на него, а на Зета и Юфима – почему-то их Серый видит как-никогда четко.

– Вы, – говорит она, и ее голос звучит далеко, почти неразборчиво. – Я должна была сразу догадаться. Верните мне моего Сережу!

– Марина Викторовна, но вы же хотите его убить. Мы, конечно же, не вмешиваемся в ваши внутрисемейные дела, но подобная просьба отдает безумием.

Кто говорит, Серый не понимает, но ему все равно. От самого факта, что пришли хозяева, все расслабляется и поет в облегчении. Только вот Вадик… Но ничего, ведь стоит только пожелать – и все встанет на круги своя…

– Эта тварь не мой сын! – с отвращением говорит мама, и Серый вздрагивает. – Но, надо признать, подделка очень убедительная. Когда вы их подменили? Не врите, что это мой сын! Мой сын ни за что бы не промолчал, если бы с ним случилось такое!

– Ох, Марина Викторовна, – сокрушенно вздыхают хозяева хором. – Дети меняются, и совсем не так, как того хотят родители. Вы хотите, чтобы мы вам вернули вашего прежнего сына, послушного милого мальчика, у которого не было от вас никаких тайн? Увы, вернуть, как было, не под силу даже времени.

– Не заговаривайте мне зубы! Мне нужен мой сын, живым и невредимым!

– Что в таком случае мы получим в благодарность? – звучит вопрос, и на этот раз Серый узнает Юфима. – Марина Викторовна, вы ведь нас так и не отблагодарили за все, что мы сделали.

– Я благодарила… – начинает мама и осекается.

Она благодарила, но не хозяев – Бога.

Мама щурится, оглядывается на Серого и, переложив пистолет в другую руку, снимает с себя сережки.

– Это самое дорогое, что у меня есть.

Хозяева смеются.

– Вы предложили нам память? В мире, который избавляется от прошлого, это самая никчемная вещь! Ничто! – смеется Зет.

– Увы, Марина Викторовна. Все это время вы шли не тем путем. Человек не должен бежать от своих желаний, он должен их принимать. Желания вскрывают суть людей, позволяют заглянуть в самые глубокие закоулки души. Способность остановиться и отказаться от желания показывает волю. Но вы с самого начала не прислушивались к своим желаниям, а когда прислушались… Что ж, тут бессильны даже боги. Впрочем, у вас есть последняя попытка. Вы можете пойти со своими сыновьями. Дорога младшего для вас уже давно закрыта, но вот старший… – Юфим оглядывается на груду перьев, и та в ответ шевелится, когтистая лапа тянется к окровавленной голове, цепляется за волосы. Вадик хрипит, глядя на Серого полными боли глазами, отрезает острыми когтями прядь за прядью. В хрипе Серый различает свое имя. – Старший вполне мог бы заплатить за проход и унести вас в свой дом, ввести в сонм тех душ, которые могут когда-нибудь…

Но мама не слушает.

Первый выстрел попадает Юфиму под ключицу. Он замолкает, хватается рукой за грудь, поднимает взгляд на Зета и, покачнувшись, говорит с тихим выдохом, в котором слилась досада и печаль:

– Я так и знал… – и, падая, смотрит на близнеца. – Зет…

Зет подхватывает его, прижимает к себе и опускается на колени, прижимаясь губами к виску и ладонью закрывает ему глаза:

– Не смотри, Юфим.

Второй выстрел достается Зету. Мама стреляет ему в голову, а когда хозяева падают, подходит и добивает Юфима последней пулей – в лоб.

Наступает воистину мертвая тишина – только Тимур тоненько скулит от ужаса. Девочек не слышно, и Серый искренне надеется, что Олесе удалось убежать и добраться до дома. Там у них автоматы, патроны, они с Прапором сумеют отбиться…

Мама бросает пистолет, оглядывается – Тимур вжимается в стенку сильнее – и, перешагнув через Серого, идет к царским вратам.

– Он точно там, – бормочет она, на ходу вытирая слезы со щеки. С каждым шагом в ее глазах разгорается фанатичный огонь. – Там. Я знаю, стоит только хорошенько попросить…

Серый поворачивается на спину, цепляется за рукав, не оставляя надежды объяснить и убедить, но мама брезгливо отбрасывает его руку, бежит и открывает алтарь.

Створки распахиваются так легко, словно и не было никаких замков. Но изнутри вылетает огромное облако рыжей хмари, и Тимур вскакивает, крича во всю глотку:

– Хмарь! Олеся, хмарь!

Серый дергается, шевелит ногами и здоровой рукой, хотя все тело ужасно болит и протестует от каждого движения. Хмарь растет, ширится, налетает, вытекает из церкви, заполняет кладбище, затмевает все небо. В глубине церкви Серый слышит маму. Она мечется по алтарю, зовя:

– Сережа! Сережа, ты здесь?

Серый открывает рот, чтобы ответить, но тут его хватает Тимур.

– Молчи! – шипит он. – Пожалуйста, молчи и держись! Слышишь? Мы выйдем отсюда.

Рыжая мгла настолько густая, что Серый не видит ничего перед собой – лишь всполохи. Они с Тимуром бредут, пьяно качаясь, нашаривают ступеньки.

– Держись, – уговаривает Тимур. – Пожалуйста, только двигайся.

А Серый слышит позади яростный визг, и ему уже ничего не хочется: ни двигаться, ни быть.

– Тимур! Вы где? – слышится голос Олеси, и дети наконец-то начинают громко плакать.

– Здесь! – отвечает Тимур и выдыхает – ступеньки кончаются, под ногами шелестит трава.

Они делают пару шагов, и из хмари на них выходит Олеся. Она тоже плачет. Девочек она примотала ветровкой к своему животу, и те извиваются, ревут, отчаянно молотя ручками ей в ребра. Олеся придерживает их руками и идет медленно, словно утка.

– Вы здесь! – улыбается она.

– Это ты во всем виноват! – прямо за спиной Серого раздается мамин визг.

Одно бесконечное мгновение Тимур смотрит ему прямо в глаза, а потом хватается на рукоять ножа, который все еще торчит из плеча Серого.

– Прости, – шепчет Тимур и, вытащив нож из раны, ныряет в хмарь.

Серый не успевает даже подумать – лишь оглянуться. Словно в театре теней он видит, как Тимур бьет маму в живот, заходит за спину, оттягивает голову за волосы и красивым, отточенным движением виолончелиста режет ей горло. Она хрипит, падает, схватившись за шею, и ее силуэт рассыпается.

Кажется, Олеся что-то говорит сквозь рев детей, а Тимур его теребит, тащит на себе, уговаривая идти. Серый не знает, что, зачем и почему – слишком много случилось, слишком быстро. Мозг ничего не понимает и не хочет понимать, а тело ноет от боли. Отупев, Серый уступает усталости, валится всем весом на Тимура и падает, замирает. Уступает хмари в единственном желании, чтобы все закончилось.

Тимур ахает – не удержал! – и бросается к Серому.

– Серый, пожалуйста, держись…

Они с Олесей хватают его за руки, тянут, дружно плача. Тимур уже давно рыжий и златоглазый. Волосы Олеси светлеют еще сильнее, завиваются тугими локонами, кожа, наоборот, становится смуглой, почти бронзовой, а глаза наливаются яркой небесной голубизной.

А Серый смотрит на них, не шевелясь, и не понимает, почему не рассыпается, как Михась, мама, тело Верочки и сотни людей до него. Спустя несколько секунд это доходит и до Тимура с Олесей. Они переглядываются и, глотая слезы, неуверенно встают.

Хмарь кружится вокруг них красивыми вихрями, золотится от малейшего движения. Тимур с Олесей неподвижно стоят в ней, целые и невредимые, и их кожа, слишком гладкая для людей, сияет.

– Что-то как-то щекотно внутри… – шмыгает носом Олеся и сгибается в приступе кашля.

Из нее выливается хмарь и рассеивается в окружающей их дымке. Олеся выпрямляется, отплевывается, вытирает рот и, взглянув на порезанную ладонь, ойкает:

– А царапина-то белая!

Она протягивает руку, показывает на твердую белую, похожую на стеклянную, корочку на месте пореза. Дети пинаются, ревут, одна из девочек чуть не вываливается из ветровки, и Олеся вновь хватается за нее.

– Пожалуй, на этом можно закончить, Зет Геркевич, – раздается голос Юфима. – Три, конечно, не семь, но тоже весьма достойное число.

– Не забывайте про Марью и Дарью, Юфим Ксеньевич. Но им пока что простительно быть железными людьми, – отвечает Зет. – Согласен. На этом достаточно.

Дети замолкают как по команде. Хмарь застывает и постепенно поднимается, скатывается с холма, словно кто-то огромный стягивает с него лоскут ткани. Вновь открывается сочная зеленая листва, вновь видны могилы, остатки незаконченного обеда и кучки одежд – единственного, что осталось от Михася, Верочки и мамы.

С могилы Грозовых сходят Юфим и Зет. Юфим потирает свежий шрам над ключицей, Зет трет висок, а в остальном они по-прежнему прекрасны и ослепительны, даже кружева на манжетах не запачкались.

Юфим с лучезарной улыбкой обнимает Тимура и Олесю.

– Наш храбрый музыкант! Прекрасная рукодельница!

– Ой, там же Прапор! – вдруг вспоминает Олеся.

– Уверяю вас, моя дорогая Олеся, Прапора там уже нет, – любезно говорит Зет. – И я даже без осмотра скажу, что ничего для хрустального человечества из него не получилось. Хмарь сожрала его, оставив лишь протез, который он сделал себе из ясеня, когда отрезал свою правую ногу. Поликарп так растворился в своих желаниях, что возжелал сделать себе даже тело. Мне искренне жаль, – его глаза останавливаются на Сером, и он сочувственно улыбается. – Кажется, наш художник нуждается в помощи.

Из горла Серого вырывается рыдание, из глаз брызжут слезы. Зет склоняется над ним, гладит прохладной рукой по лбу и шепчет:

– Поспите немного, Сергей Алексеевич. Поспите – и вам станет лучше.

Серый видит, как Тимур и Олеся оседают от прикосновения Юфима, откидывает голову на землю, и беспамятство принимает его в объятья.

Эпилог

– Болит?

– Немного. Хотя бы на этот раз это было быстро и вас не мучили, как я боялся. Михаил и Марина… располагали к подобным предположениям.

– Признаться честно, я думал, что это будет противостояние Михаила и Марины. Как жаль. Михаил столько лет держал своих демонов в узде, он должен был пройти все испытания! Но… Что ж, железное человечество обладает определенной долей непредсказуемости… Присядьте, Юфим Ксеньевич, я же вижу, что ваша боль вовсе не так мала, какой вы хотите ее показать. Распорядиться насчет свежего лимонада?

– Лучше чаю. Как ваша голова, Зет Геркевич?

– Я не успел осознать боль, она меня не преследует…

Порыв ветра колышет легкий тюль, и по музыкальной комнате летит ветер. На столике появляется поднос с пряниками. Из носика пузатого чайника струится пар. Юфим любуется голубым узором на белом фарфоре и рассеянно потирает шрам над ключицей.

– Теперь у нас есть музыкант, художник и рукодельница. Хоть бы отец не прислал еще картин – у нас еще предостаточно работы, – вздыхает Юфим. – Поликарп Афанасьевич растворился в сути, что мы будем делать, если кузнецом станет барышня? Это попросту неприлично!

– Необязательно она будет именно кузнецом. Кто меня по-настоящему беспокоит, так это наш художник, – Юфим смотрит на улицу и вздыхает. – Художник, будьте любезны, подайте к чаю сервиз с гжелью.

Серый приходит на зов, кланяется и ставит на столик две изящные чашки. Зет наливает чай брату, себе и, опустившись в кресло, вдыхает аромат. Юфим искоса посматривает на Серого.

А Серый стоит посреди комнаты, глядя на свои руки. Они прозрачные, с золотистыми солнечными зайчиками на гранях, бестелесные, разумеется. Ведь тело там, за окном, спит под землей, проросшее плющом. Серый чувствует, как оно сворачивается в комок. Сон будет длиться долго, пока хмарь не разъест старый мир до основания, и кончится лишь тогда, когда пробьет час нового. Творцы проснутся, выйдут из всех садов и крикнут из воронов всех тех, кого любили, о ком скучали, чтобы они пришли и помогли в становлении нового человечества. Лишь тогда душа Вадика вновь обретет тело. Впрочем, иногда, после служб хозяев, он прилетает с другими на кладбище. Можно сходить посмотреть, но кто именно среди воронов Вадик, Серый пока не знает – они все одинаковые.

Зет переводит взгляд за окно, на стену, по которой ползет плющ. Растение слабое, вялое и цепляется за нити неохотно, на самых кончиках сохнут листья.

– Пусть повар приготовит заварные пирожные, – говорит Юфим. – Не могу успокоиться.

– Всё еще болит? – участливо спрашивает Зет.

Юфим совсем не по-дворянски угукает. Зет пересаживается в кресло близнеца, обнимает за шею, ласково ерошит светлые пряди на затылке, пропуская их сквозь пальцы. Юфим охотно подается в объятья и замирает, глядя на Серого.

– Он должен творить вместе с защитницей-матерью, а она не прошла ни одного испытания… Ему плохо и одиноко, невозможно спокойно спать…

Да, при мысли о маме Серому становится даже больнее, чем от тоски по Вадику. Ведь если бы он не молчал, если бы рассказал об изменениях сразу, возможно, тогда они спокойно спали бы в теплой земле холма вдвоем.

Хозяева правы – Серому плохо. Поэтому он часто выбирается из тела, гуляет по саду, разговаривая с такими, как он, и выполняет мелкие поручения хозяев – не может видеть сны, как Тимур и Олеся. От мыслей о Тимуре тошно, хоть он вообще ни в чем не виноват. Верочка… Верочке не суждено ничего. Она не прошла испытания, ее никто не ждет. Михась… Михась, наверное, тоже, ведь васильки на холме зачахли. А может, он у воронов. Серому все равно.

Не зная, чем себя занять, Серый возвращается в себя и крепче смыкает веки. Тихие голоса братьев пробиваются сквозь сон, убаюкивают.

– Сыграем приглашение? – спрашивает Зет.

– Позже, – отвечает Юфим.

За окном раздается звонкий детский смех, и хозяева улыбаются.

– Марья и Дарья очаровательны. Что это за игра, Юфим?

На дорожке, разрисованной мелом, прыгают две девочки. Одинаковые платья, одинаковые косички, одинаковые лица – они совсем не похожи на тех младенцев, которыми были совсем недавно. На вид им уже около шести-семи лет.

– Кажется, классики, – тихо отвечает Юфим и вздыхает, глядя на тонкие веточки плюща, ползущие по стене: Серый видит хозяина не зрением – листьями. – Художнику придется тяжело.

– Он один из первых хрустальных людей. А его брат успел пожелать воссоединения. В новом мире они обязательно встретятся, – успокаивающе отвечает Зет.

Да, Серый знает и живет этой надеждой.

– Но отныне они разделены, – возражает Юфим. – Он творец, первый, равный нам, возможно, будущий бог, а его брат – всего лишь душа, получившая шанс в новом мире.

– Кто знает, как повернется их судьба, – тихо говорит Зет, глядя в окно. – Художнику и другим только предстоит построить мир и вывести законы. Если он догадается… Мы же догадались, что девочки способны стать нашими детьми, да, соловушка моя?

Раздается соловьиная трель.

– Всё же художнику стоит найти защитницу-мать, – бормочет Юфим, глядя на сборник древнегреческих мифов, стоящий на книжной полке рядом с картиной. На картине – совсем не такой, какие висят в галерее, – двое мальчиков пасут быков. Один сидит с лирой, другой, рисуясь, держит на весу огромный камень. Хозяева любуются картиной и пьют чай. Марья и Дарья скачут по дорожке возле цветущего жасмина, и звучит на два детских голоса считалка:

 
Блаженно золото невинностью своей —
Во сне избрало роль защитников людей.
Ему на смену сотворили серебро,
Что за невежество в Аидов мрак сошло.
К древку из ясеня приладил бронзу Зевс…
В потопе гневном уцелел лишь внук небес.
Из той семьи героев веха расцвела —
Погибель в бойнищах кровавых суждена.
Железом выродился ненасытный люд,
Внемли, забывший: настигает всюду суд.
Пусть возродится хрусталем чистейшим вспять
Всё не рассыпавшееся… А там как знать?
 

Да, Серый знает, что родную маму он больше никогда не увидит, но слова хозяев все равно успокаивают – одиночества не будет. Преисполненный надеждой, он засыпает.

* * *

Анна поправляет налобный фонарь, оглядываясь. Разбитая дорога, сквозь которую растет вездесущий американский клен, не располагает к длительным прогулкам, но другого пути нет, и путь приходится выбирать с умом, чтобы три человека могли пройти хотя бы цепочкой и не останавливаться. Хмарь густая, такая густая, что не видно деревьев, растущих на обочине, а впереди можно увидеть лишь жалкие пару метров. Золотистые искры блестят от каждого движения, заворачиваются в спирали, а Анне невыносимо хочется остановиться и самой стать такой же спиралью, как и ее дочь когда-то…

Но нельзя. Она старшая среди их троицы. Двое – всего лишь подростки. Да, обученные, но как самый разумный человек она обязана найти им надежное убежище для зимовки и передать знания.

Толик сосредоточенно сопит за спиной – бережет дыхание. Самый сильный среди них, он несет на себе почти все припасы. Его пальцы в полуперчатках сжимают ладонь почти до боли, но Анна не жалуется. Он живой, и он рядом. А вот Элю почему-то не слышно.

– Эля, не молчи! – окликает Анна.

– А чего говорить-то? – отзывается Эля.

– Что-нибудь!

Анна оглядывается, ища просвет в рыжей мгле, но ничего не видит.

– О, слышите? – вдруг говорит Толя. – Музыка.

Анна прислушивается и действительно различает в тишине и шорохе шагов тонкую, почти неслышную мелодию. По правую руку фонарь выхватывает поворот с заржавевшей табличкой, и Анна без колебаний сворачивает туда, к источнику музыки. Ведь если там музыка, значит, есть безопасное место. Ни один здравомыслящий человек не включит плеер в хмари.

Эта тропа чистая, ни единой трещинки, ни одного росточка. Анна с облегчением перестраивает их троицу в шеренгу, и они свободно идут до тех пор, пока хмарь вдруг не кончается. Зеленые деревья бьют по глазам, и под красивейшей старинной аркой с надписью «Хозяева примут тебя благосклонно, пока не походишь на Эрисихтона» их встречают двое.

– Здравствуйте, странники. Вы, наверное, устали с дороги? Проходите, отдохните, баня уже прогрелась. Меня зовут Юфим Ксеньевич, я хозяин этого славного имения, – предлагает светлый.

– Проходите, будьте гостями, – присоединяется темный. – Но помните о законах гостеприимства. Можете звать меня Зет Геркевич, я хозяин этого славного имения.

Голоса у них мелодичные, выговор мягкий, слегка певучий. Улыбки одинаковые, а лиц, скрытых в тенях, почти не видно. Закат пламенеет на темных рубашках, придавая им алый оттенок. Зеленеют деревья, и напротив ворот бессильно клубится хмарь. И разумеется, Анна, а вместе с ней Толя и Эля ступают на мощеную дорожку, ведущую сквозь пышный сад к старинной усадьбе.