Текст книги "Журавль в небе"

Глава 7

Тамара выздоравливала не просто быстро, а прямо-таки стремительно, она вообще-то считала себя уже вполне здоровой, вот только бы еще потолстеть хоть чуточку… Врачи все порывались понаблюдать ее и поделать какие-то анализы, но она так яростно протестовала, что и они поверили: конечно, здорова, у больного человека сил не хватило бы, чтобы одному воевать с целым штатом поликлиники. В конце концов ее согласились оставить в покое, и разрешили выйти на работу, и даже перестали давать дурацкие советы насчет диеты. Диета! Да она с утра до вечера только и делала, что ела, ела, ела, отваливалась от стола, еле переводя дыхание, а через полчаса опять лезла в холодильник или в кастрюлю, хватала, что под руку подворачивалось, и опять ела… Однако «хоть чуточку потолстеть» у нее все равно не получалось. Конечно, она заметно поправилась, порозовела, очень окрепла, заблестела глазами, заиграла ямочками на все еще чуть впалых щеках… Но перед тем, как выйти на работу, ей пришлось сильно ушить всю одежку, в которой она собиралась на эту самую работу ходить, и это ее сильно огорчило. Ведь она решила поправиться – значит, скоро ушитые вещи будут ей малы. И что тогда с ними делать? Дочкам не отдашь, дочки уже давно переросли маму, а выбрасывать Тамара ничего не могла. Бабушка никогда ничего не выбрасывала, и ее к тому же приучила. Ладно еще, что лето, летние платьица все-таки не так жалко. Свой любимый зимний серый костюм Тамара перешивать не решилась бы. Ну, к зиме, может, еще и потолстеет…

Утром она надела ушитое платье, серовато-бежевое, неброское, – она специально для первого после болезни появления на работе его выбрала, чтобы не очень бросаться в глаза, – такие же серовато-бежевые туфли на низком каблуке и в задумчивости уставилась в зеркало. Сделанная накануне стрижка ей нравилась – совсем короткая, точно такая, как до болезни. Накраситься, что ли? С одной стороны – надо бы, а то все-таки до сих пор вон какая бледная. С другой стороны – не хочется. Вот просто лень – и все. Как там говорила маленькая врачиха? Если не хочется – значит, не надо. Ну и не будем краситься. К тому же и времени уже нет, пора на работу.

Странное это было ощущение – идти на работу. Оказывается, она совсем отвыкла ходить на работу. Бежать, спешить, думать, с чего надо начать день, вспоминать, что было вчера, планировать, что будет завтра… Ожидать встреч, разговоров, вопросов, выяснений отношений, выговоров, похвал, ссор, примирений, вызова «на ковер», обеденного перерыва, сплетен, зависти, шепотка за спиной, просьб о помощи… Что там еще? А еще – сама работа, горы бумаг, миллионы звонков, отчеты, планерки, командировки… И люди, много людей вокруг, и всем чего-нибудь надо. Но ведь это ей всегда нравилось, разве не так?

Она медленно поднялась по трем ступеням, толкнула неожиданно тяжелую и неповоротливую стеклянную дверь, шагнула внутрь и замерла в нерешительности, удивившей ее саму. Ну что такое, в самом деле? Она провела в этом здании, считай, половину жизни, она с закрытыми глазами найдет здесь дорогу в любой кабинет, она помнит, как пахнет в каждом из этих кабинетов, и какие цветы там стоят на подоконниках, и какие календари лежат на столах, и какие картинки наклеены на боках мониторов, и какие прически у обитателей этих кабинетов… Здесь все свое, все сто лет знакомое, почти родное – чего ж она топчется на месте? Тамара шевельнулась, заметила краем глаза какое-то движение сбоку, оглянулась – из большого зеркала на стене на нее ожидающе уставилась какая-то смутно знакомая девушка, маленькая, тонкая, с коротко стриженной головой и круглыми темными глазами. Тамара минутку рассматривала свое отражение, стараясь к чему-нибудь придраться, но придраться было не к чему, оказывается, она неплохо выглядит, она просто замечательно выглядит! От этого у нее так улучшилось настроение, что даже осанка стала увереннее, даже щеки порозовели, даже глаза засияли, и легкая улыбка с оттенком торжества и снисходительности изменила рисунок ее губ.

– Молодец, – сказала Тамара и подмигнула своему отражению. – Так держать. Мы еще повоюем, да?

И легко побежала к себе – как раньше, не считая лестничных пролетов, не оглядываясь по сторонам, на бегу здороваясь с сослуживцами, как будто последний раз видела их только вчера. Она заметила – почти все останавливались, смотрели ей вслед, кое-кто окликал, пытался заговорить, но она отмахивалась на ходу, говорила: «Потом, потом», – и бежала дальше, улыбаясь легкой улыбкой. С оттенком торжества и снисходительности конечно же.

На последнем повороте к своему кабинету она почти налетела на кого-то – высокого, массивного, неторопливого. Притормозила, отступила на шаг, задрала голову и сказала:

– Доброе утро.

И улыбнулась легкой улыбкой, естественно, с оттенком торжества и снисходительности.

И узнала Евгения.

– Доброе утро, – растерянно произнес он. – Это… ты?

– Это я, – честно ответила Тамара. Она всегда честно отвечала на его вопросы. Подумала и, чтобы уж совсем быть честной, добавила: – В какой-то степени.

– Ты хорошо выглядишь. – Он вдруг окинул ее таким знакомым взглядом.

– Это потому, что я маникюр сделала, – объяснила Тамара, подняла руку и растопырила пальцы с короткими ногтями, покрытыми бесцветным лаком. – Смотри, какой оттенок замечательный. Наверное, всем нравится – сегодня на меня что-то абсолютно все оглядываются.

Евгений уставился на ее руку, хлопнул глазами, открыл рот – кажется, еще что-то сказать собирался, – но она уже потеряла интерес к разговору, кивнула ему с улыбкой – разумеется, с оттенком торжества и снисходительности – и помчалась дальше, к себе, в свой родной кабинетик, на свое родное рабочее место, начинать свой родной рабочий день, от которого, оказывается, напрочь отвыкла.

В этот день в ее родном кабинетике перебывали, кажется, все до одного. Ну, кроме тех, кто был в отпуске, в командировке или на больничном. И кроме Евгения. Ленка целый день сидела рядом – бдительно следила, чтобы визитеры не переутомляли Тамару и не задавали глупых вопросов о здоровье. Тамара подозревала, что на самом деле Ленка просто никак не может насытиться чувством собственной причастности к чуду, каковым для всех было возвращение Тамары не только к жизни, но еще и к работе. Разве не Ленка все время навещала начальницу, когда та лежала пластом и иногда, кажется, даже не узнавала ее? Разве не Ленка помогала Тамариным дочкам по дому? Разве не Ленка говорила с врачами, искала лекарства, учила Николая, как поить больную, как класть на лоб компресс, как измерять давление? И самое главное – разве не Ленка обегала всех соседей, знакомых и бабок на рынке, чтобы собрать чудом достоявшие почти до лета соленые огурцы? Похоже, об этих соленых огурцах уже все знали, именно соленые огурцы всех интересовали больше всего, и Тамара охотно рассказывала о них, а Ленка дополняла ее рассказ разными подробностями, и с каждым повторением подробности становились все более разными.

Весь первый рабочий день прошел именно так.

Второй рабочий день был очень похож на первый, только визитеров было уже поменьше, а Ленкиных подробностей – больше.

Третий, четвертый и пятый дни были обычными: как всегда, как раньше. Тамара сразу втянулась в работу, будто и не было никакого перерыва, будто вернулась из отпуска – и сразу вспомнила: в первую очередь надо сделать это и это, надо позвонить этому и этому, а тот сам должен позвонить, эти бумаги – в папочку на подпись, а эти пусть подождут, их еще проверять надо… Все получалось привычно легко, она нисколько не уставала за день, без напряжения могла как приклеенная просидеть за столом несколько часов, изучая документы, и без раздражения носилась по длинным коридорам, собирая нужные подписи или отлавливая людей, которые могли что-то решить.

Так, как в первый день, на нее уже не оборачивались, но все-таки поглядывали с интересом. И все время за спиной она смутно чувствовала какие-то разговоры, какие-то дурацкие вопросы и еще более дурацкие ответы, шепоток какой-то непонятный – то ли сочувствие, то ли порицание… Зрело мнение. Впрочем, может быть, ей это просто казалось. И вообще, все это ее не очень интересовало.

Однажды в столовой за соседний столик уселись две незнакомые девчонки – новенькие, что ли? – и принялись за обед, продолжая, по-видимому, начатый ранее разговор.

– А эта его… как ее? Оксанка, что ли… Она с ним поедет? – спросила одна сквозь хруст капустного салата.

– Вряд ли, – ответила другая. – Евгений Павлович все-таки в санаторий для сердечников едет. Подлечиться, а не подгулять. Да и зачем Оксанке сердечный санаторий? У нее-то инфаркта еще не было.

И обе они захихикали, совершенно уверенные, что шутка получилась остроумной.

Тамара машинально грызла жареную куриную костерыгу и с некоторой неловкостью думала: как же это получилось? Как она могла забыть, что Евгений два года назад перенес инфаркт – тяжелейший, его едва вытащили. Она сама едва не умерла тогда. Инфаркт у него случился, когда она была в загородном доме отдыха, Николай тогда попросил ее съездить туда на недельку с ним и с дочками. Девочкам очень хотелось, но без мамы они ехать отказывались. Ну, она и согласилась. А на второй день после приезда в этот дом отдыха – вернее, на вторую ночь – она внезапно проснулась от черного ужаса, в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. Она точно знала, что с кем-то из ее родных случилась беда, что срочно нужна помощь, но ужас парализовал ее, не давал дышать, не давал думать… С трудом она сползла с кровати, держась за стены, доковыляла до комнаты дочерей, не сразу решилась подойти к их кроватям… Девочки безмятежно спали, дружно посапывая, и лбы у них были прохладные, и ручки тепленькие, все с ними было в порядке. Ужас немножко отпустил сердце, но оно все еще часто и больно молотило в ребра – так, что от этих ударов Тамару всю трясло. Она немножко постояла рядом со спящими дочерьми, осторожно дыша открытым ртом, потом вернулась к себе, склонилась над Николаем… Нет, и с ним все было в порядке, Николай тоже крепко спал и выглядел здоровым. Тамара стащила одеяло со своей кровати, завернулась в него, вышла на балкон, кулем свалилась в стоявший там шезлонг – и так и просидела до самого утра, ни о чем не думая, слушая сумасшедшие удары своего сердца и трясясь в сильнейшем ознобе. Кто вынимал ее из шезлонга, как ей делали какой-то укол, о чем спрашивали – все это она помнила не очень отчетливо. Только все время повторяла:

– Я хочу домой. Отвезите меня домой, пожалуйста. Я хочу домой.

После обеда нашли какую-то машину, которая как раз должна была ехать в город, все ее семейство быстренько собралось, погрузилось в гремящую старыми костями «копейку» и повезло ее домой, по дороге переговариваясь о том, какого врача нужно вызывать. Но Тамара уже не чувствовала себя больной – сердце постепенно успокоилось, температуры не было, и этот непонятный черный ужас исчез, осталась только какая-то тревога. Войдя в квартиру, она почему-то тут же кинулась звонить на работу, хотя понятия не имела, зачем она это делает. И Ленка сразу же сказала, что прошлой ночью у Евгения случился инфаркт, он чуть не умер, но его к утру откачали, врачи говорят, что сейчас уже бояться не надо, но полежать ему еще придется – и хорошо полежать… Сейчас он еще в реанимации, туда никого не пускают, так что…

Дальше Тамара не очень слушала. Бояться не надо – это главная информация. Она и не боялась. Она боялась прошлой ночью – тогда, когда проснулась, чтобы ждать смерти вместе с ним. А теперь не ждет.

А потом были бесконечные походы в больницу – только для того, чтобы потоптаться у закрытой двери, ожидая, когда войдет или выйдет врач, и тогда, может, удастся в щелочку хоть на секунду увидеть его – бледного, тощего, страшного в путах каких-то проводов и трубок, но живого. К нему и правда никого не пускали, даже жену, хотя жена как раз и не очень-то рвалась навестить больного… Потом его перевели в обычную палату и разрешили посещения, но она к нему не приходила, вернее, приходила, но опять стояла под дверью, заглядывая в щелочку так, чтобы он не заметил. Она почему-то думала, что его жена когда-нибудь все-таки придет в больницу, и не хотела встречаться с ней у него в палате. Евгений иногда рассказывал, какие страшные скандалы закатывала ему жена по любому поводу, даже самому незначительному. Тамаре казалось, что она сама – повод очень даже значительный, и не хотела, чтобы Евгений после инфаркта еще и скандалы терпел… Но на его жену в больнице она так ни разу и не наткнулась – правда, что ли, ни разу не пришла? Все приходили – его родители, сослуживцы, какие-то никому не известные школьные друзья, соседи по подъезду, сын пришел со своей девушкой, девушка в палату не пошла, маялась в коридоре… Но чаще всех в больницу бегали Анна с Наташкой. Особенно Анна: «Дяде Жене надо апельсинов отнести. И кураги – она для сердца полезная. И я блинчиков навертела, с мясом. Ему можно с мясом?» Тамара понимала, что Анне хочется не столько покормить дядю Женю, сколько посмотреть на него – все ли в порядке, поговорить с ним, успокоить его и успокоиться самой. Анна с Евгением были друзья.

А Тамаре удалось поговорить с ним только тогда, когда ему разрешили вставать. Он встал – и сразу пошел искать телефон, чтобы позвонить ей, и наткнулся на нее в коридоре, и она тут же заревела от радости, увидев его на ногах, а он засмеялся, а потом они часа два говорили о чем попало на лестничной площадке, пока медсестра не уволокла его делать укол. И весь свой отпуск Тамара провела в больнице, каждый день ожидая на той лестничной площадке, когда он выйдет – еще бледный, худой, непривычно осторожный в движениях, но уже веселый, уверенный в себе, здоровый… Почти здоровый. Теперь Тамара в любую минуту точно знала, что творится с его сердцем: ее собственное сердце непостижимым образом с той самой ночи, когда у Евгения случился инфаркт, билось синхронно с его сердцем, синхронно замирало и болело, и Тамаре не нужно было расспрашивать о его здоровье врачей, она сама могла им много чего рассказать.

Вот как все было.

А теперь она вспомнила о его сердце только потому, что две незнакомые девчонки об этом упомянули. И то, скорее всего, их интересовало не его сердце, а эта его Оксанка, которой в сердечном санатории делать было нечего. Тамара попыталась покопаться в собственных переживаниях, но с некоторым чувством вины поняла, что копаться не в чем – нет у нее никаких переживаний по этому поводу. Ни по какому поводу – ни по поводу его сердца, ни по поводу его Оксанки. Оксанка – его личное дело, сердце – личное дело его врача. А ее дело – сторона.

Первая рабочая неделя кончилась, и начались выходные, на которые у нее были грандиозные планы. Она так давно не занималась хозяйством, не готовила для своей семьи чего-нибудь вкусненького, не придумывала какого-нибудь семейного праздника! А главное – стирка. Хороший порошочек и горячая водичка. Чтобы духу больничного никогда больше не было. И придется, наверное, все-таки ушить еще и бежевую юбку – что-то она никак не потолстеет, хотя бы даже и совсем чуточку. А на работу в одном и том же ходить все-таки нельзя.

Она все успела – и пирогов напечь, и целую гору белья перестирать, и устроить большой воскресный обед для всей своей семьи и для Ленки, которая, впрочем, тоже уже могла считаться членом ее семьи. И бежевую юбку она ушила – замечательно сидела юбка, лучше любой фирменной! Натуська в своем гардеробе отыскала к этой юбке кремовую блузку, а Анна отдала очень нарядную кремовую сумку, и Тамара с удовольствием представляла, как она утром в понедельник придет на работу, и все опять будут смотреть ей вслед, а бабы будут по секрету рассказывать друг другу, что ничего Тамара не болела, а провела все это время в страшно дорогой зарубежной клинике, в институте красоты, где ей сделали лицо и фигуру.

В понедельник она пришла на работу, и все было именно так, как она и предполагала: все смотрели ей вслед, и бабы шушукались о ценах на фигуру, и она опять наткнулась на Евгения в коридоре за тем же поворотом, и он опять растерялся, и опять сказал:

– Ты хорошо выглядишь…

– Это потому, что отдохнула как следует, – объяснила Тамара. – Главное для внешности – это как следует высыпаться. А я так хорошо выспалась, так выспалась…

Улыбнулась легкой улыбкой с неизбежным оттенком торжества и снисходительности, кивнула ему и побежала к себе. Все с той же улыбкой вошла в кабинет, села за стол, вынула из ящика лист бумаги и написала заявление об уходе по собственному желанию.

Когда она отдавала заявление секретарше главного, та смотрела на нее почти с ужасом: кто ж по собственному желанию уходит с такой работы? Да еще в такое время! Но спрашивать ничего не стала, а Тамара ничего не стала говорить, улыбнулась, помахала рукой и побежала собирать свои вещички, которые жалко было оставлять, – кактус, который она сама много лет назад принесла сюда и за которым все эти годы старательно ухаживала, толстую, растрепанную, тяжелую, как кирпич, записную книжку, которую она все эти годы набивала телефонными номерами, фотографии дочек, любимую перьевую ручку, новые, еще не распечатанные колготки, на всякий случай всегда лежащие в столе, и большое махровое полотенце – у нее была привычка умываться после обеда, и она всегда держала в шкафу мягкое махровое полотенце. Кажется, ничего своего у нее здесь больше не было. И почему это раньше ей казалось, что у нее здесь абсолютно все свое?

Заглянула Ленка, молча понаблюдала, как Тамара укладывает в коробку от принтера свое барахлишко, сказала недовольно:

– Поговорить бы надо.

– Лен, потом, ладно? – Тамара заворачивала в газету кактус, дело это было трудоемкое, и отвлекаться ей не хотелось.

Ленка подумала, пожала плечами и молча исчезла, тихо притворив дверь.

Приглушенно запиликал внутренний телефон – секретарша главного официальным голосом сообщила, что шеф хочет поговорить с Тамарой. Тамара удивилась: о чем таком хочет разговаривать с ней шеф? Она же уходит!

В коридоре она наткнулась на Евгения – на том же месте, корни он здесь пустил, что ли? Увидев ее, он сказал хмуро:

– Нам бы надо поговорить, как ты считаешь?

– Что-то сегодня всем надо со мной поговорить, – удивилась Тамара. – Извини, сейчас не могу – иду с шефом разговаривать. Потом еще один разговор запланирован. А потом – не знаю, как получится.

И пошла не оглядываясь, но точно зная, что он стоит на своем любимом месте и смотрит ей вслед. Бедненький, корни небось сохнут в паркете… Надо бы полить, пока не завял. Эта мысль развеселила ее, и Тамара вошла с затаенной насмешливой улыбкой, увидеть которую шеф явно не ожидал.

Тамара не знала, о чем собирался говорить с ней шеф, но сейчас он говорил явно не о том, о чем собирался… Честно говоря, она вообще не понимала, о чем он говорит. О каких-то планах и перспективах. Об ожидающихся инвестициях. О возможности карьерного роста. О заграничных командировках. Она смотрела на него ясными глазами и думала: это все хорошо, но какое отношение ко всему этому имеет теперь она? Она ведь увольняется, можно сказать, уже уволилась… Или он хочет заставить ее отработать положенный срок?

– Как вы себя чувствуете? – вдруг спросил шеф, оторвал взгляд от полированной поверхности стола и уставился на нее с подозрением.

– Великолепно, – сказала Тамара, несколько удивленная и этим вопросом, и его подозрительным взглядом. Помолчала, прислушиваясь к себе, и уверенно добавила с довольной улыбкой: – Замечательно я себя чувствую. Как никогда.

– Это хорошо, – рассеянно сказал шеф и опять уставился в стол. – И у вас уже есть какие-то планы на будущее? Я имею в виду новую работу.

– Вообще-то ничего конкретного, – уклончиво сказала она. – Так, некоторые наметки… Там видно будет.

Он долго молчал, барабанил пальцами по столу, потом, сделав над собой заметное усилие, неожиданно сказал:

– Если передумаете… Если обстоятельства так сложатся, что… В общем, если решите вернуться – обращайтесь прямо ко мне. Время сейчас такое, что без работы остаться… м-да.

Тамара опять удивилась. Такие заявления не были в практике этого учреждения. Уходящие отсюда – по любой причине! – уходили навсегда, а на их место тут же ломилась толпа претендентов. И что бы там шеф сейчас ни говорил, оба они прекрасно понимали: она никогда не сможет вернуться, даже если очень захочет.

– Спасибо, – равнодушно сказала Тамара. – Если вы не против, я прямо с завтрашнего дня не выйду. Или вы хотите, чтобы я две недели отработала?

– Нет, это не обязательно, – так же равнодушно откликнулся шеф и занес «паркер» над ее заявлением. – Если вам так удобнее – пусть с завтрашнего…

Ну, вот и все. Тамара поднялась, пошла к двери, взялась за ручку и вдруг услышала:

– Желаю удачи. До свидания.

Она оглянулась: шеф смотрел на нее с нескрываемой симпатией и сожалением. И резолюцию на ее заявлении он так и не поставил. Все это польстило ей, но ничего изменить не могло.

– Спасибо, – сказала она с искренней благодарностью. – И вам я желаю удачи. Прощайте.