Текст книги "Страсти ума, или Жизнь Фрейда"

5

Когда они шли к дому Льебо, расположенному в скромной части города, доктор Бернгейм сказал:

– Позвольте рассказать вам об Амбуазе Августе Льебо. Его родители, уважаемые фермеры, определили его в небольшую семинарию в надежде, что он станет священником. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, он внушил себе и убедил своих учителей, что лишен талантов священника. В возрасте двадцати одного года поступил в медицинскую школу Страсбурга – он опередил меня на четырнадцать лет – и окончил ее в пятидесятом году, защитив тезисы о тазобедренном смещении. Один из профессоров заинтересовал его гипнозом, показав, что можно искусственно вызвать кровотечение из носа, если дать соответствующую команду пациенту, находящемуся в гипнотическом сне. После окончания медицинской школы Льебо осел в небольшой деревушке в нескольких километрах отсюда, где занимался акушерством и лечением переломов костей. Однако когда он надумал испробовать гипноз на девушке, страдавшей конвульсиями, ее отец не разрешил делать это на том основании, что сие кощунственно и связано с колдовством. Однако Льебо не отрекся от своего увлечения. После нескольких лет практики в деревне он прослушал курс лекций в Нанси по психологии, купил в городе дом и открыл частную практику. Его посещали преимущественно крестьяне и члены семей рабочих. Он предлагал бесплатное лечение, если пациенты позволят ему прибегнуть к гипнозу, в противном случае они должны были платить обычный гонорар, а также оплачивать лекарство, содержание в больнице и тому подобное. Ни один крестьянин во Франции и основная масса рабочих не отклонят подобного предложения. За истекшие двадцать пять лет он обеспечивал себя и свою семью, понятно, весьма скромно, за счет лечения соматических заболеваний. Его первая книга «Сон и аналогичное состояние» не имела успеха – был продан лишь один экземпляр! Со второй дело обстояло немного лучше. Но вот мы и пришли.

Амбруаз Август Льебо приобрел для себя угловой дом в два с половиной этажа, дом без претензий, но выглядевший так, словно его строили на века. С левой стороны к дому примыкал небольшой садик с зеленой лужайкой и щебенчатой дорожкой, ведущей к зданию и затененной раскидистым деревом. Около десятка пациентов сидели на простых скамьях перед входной дверью: сельские жители в своих лучших воскресных одеждах, рабочие с женами или с детьми. Очередь передвигалась к входу, по мере того как приемную покидал пациент.

Доктор Льебо появился в двери, выходившей в сад, чтобы глотнуть свежего воздуха. Зигмунд внимательно осмотрел седого шестидесятипятилетнего мужчину с поредевшими волосами, короткой белой бородой и усами, со лбом, прорезанным морщинами, с огрубевшим, загоревшим лицом сельского жителя. Его лицо отражало противоречивые чувства: радость ребенка и властность священника, простоту и серьезность, мягкость и внушительность. Его концепции «устного внушения» и «навеянного сна» пользовались известностью и признанием в Европе, и тем не менее существовала незримая преграда между ним и верхушкой общества Нанси. Пациенты, занимавшие высокое положение и богатые, не решались идти к доктору Льебо, это считалось неприличным. Его не приглашали преподавать на медицинском факультете университета, несмотря на то, что доктор Бернгейм высоко ставил его работу.

Дядюшка Льебо – так его звали пациенты – поднял глаза и, увидев доктора Бернгейма и Зигмунда, поздоровался с ними отеческой улыбкой. Льебо пригласил Зигмунда войти в дом. За скромной прихожей, где ожидали пациенты в холодные и дождливые зимние дни, находилась большая бедно обставленная комната: полки со старыми книгами, деревянное жесткое кресло для врача, несколько расшатанных стульев для пациентов. Зигмунд поискал глазами шкафчик или ящик, в котором Льебо мог хранить свои записки, но таковых не было. Льебо не вел записей, не проводил широких физических обследований. Именно поэтому медицинский факультет называл его метод ненаучным.

Зигмунд наблюдал за работой врача с несколькими больными.

Метод Льебо был проще и более открыт, чем метод Бернгейма. Его глаза сверкали, были сосредоточенными, голос – глубоким, манеры – уверенными. Он держал руки пациентов в своих больших на первый взгляд неловких, но любящих руках, убеждал их не думать ни о чем, а только о сне и излечении, говорил, что веки тяжелеют, тело расслабляется, что скоро наступит состояние полусна. Когда веки пациентов начинали смыкаться, Льебо говорил звучным голосом: «Вы засыпаете», и они засыпали.

Первым пациентом был одиннадцатилетний мальчик, мочившийся в постели по ночам. Льебо внушал, что отныне, если ночью он почувствует, что ему нужно в туалет, то поднимется с постели и помочится. Зигмунд узнал через неделю, что потребовался всего один сеанс, чтобы покончить с недугом. Следующей пациенткой была четырнадцатилетняя девочка, с трудом ходившая, чувствовавшая слабость в ногах и боль в бедрах. Льебо высказал предположение, что один–два сеанса устранят болезнь. Затем вошел шестидесятилетний плотник с левосторонним параличом. Он посещал врача уже третью неделю. Льебо сказал, повернувшись к Зигмунду:

– Я вылечил его, и он стал ходить, хотя и с трудом. Он работает, но отказывается подниматься по лестнице.

Перед врачом стояла теперь двадцатилетняя разведенная женщина, работавшая на сигарной фабрике. Как объяснил Льебо, она страдала вспышками гнева, алкоголизмом, частичным параличом ног.

– Мне удалось излечить все, кроме ее страсти к вину, – поделился Льебо с Зигмундом. – Когда она находится под гипнозом, во сне, мне удается получить от нее заявление об отвращении к вину, но, проснувшись, она вновь принимается пить. Все это странно. Мы добились, однако, того, что она работает.

На скамье в саду дожидались очереди другие пациенты, но Зигмунд поблагодарил доктора Льебо и просил извинить его. Он вновь прошелся по улицам Нанси, добрался до величественно красивой площади Станислава, затем нашел свободное место на скамье площади Де ля Карьер – бывшей турнирной площадки герцогов Лотарингии. Здесь под деревьями, укрывавшими его от лучей полуденного солнца, он пытался обобщить свои впечатления. Зигмунд не сомневался, что увидел работу двух величайших гипнотизеров, практикующих порицаемое искусство. По сравнению с Льебо и Бернгеймом он был ремесленником.

Однако не это беспокоило Зигмунда. Его мысли вращались вокруг того, что отсутствует нечто важное: объяснения, теория причинности. Почему у двадцатисемилетней замужней женщины развилась дизентерия? Не потому ли, что она сопротивляется своему мужу и, говоря по–крестьянски, старается «проболеть» свои супружеские обязанности? Почему одиннадцатилетний мальчик мочится в постели? Это просто леность? Почему шестидесятилетний плотник заработал истерический паралич? Из–за страха перед лестницами? Почему он стал пугаться лестниц, проработав на них сорок лет?

– Самое полезное слово во всех языках – «почему»! – воскликнул он вслух. – Если бы мы наслаивали «почему» на «почему», как итальянские каменщики кладут камень на камень, то построили бы здание, способное укрыть нас от бури.

На следующее утро он сидел в кабинете доктора Бернгейма в госпитале, окна которого выходили во внутренний дворик. В это июльское утро царила такая тишина, что было слышно жужжание мух на сетках окна. Сестра привела ребенка с болями в руке, напоминающими ревматические, он не мог ее поднять. Доктор Бернгейм посадил мальчика перед собой, коснулся век ребенка.

– Закрой глаза, дитя, и засыпай. Ты будешь спать, пока я не разбужу тебя. Ты спишь хорошо, спокойно и удобно, как в своей постели.

Он поднял руку мальчика, тронул больное место и сказал:

– Боль ушла. Нет больше боли. Когда проснешься, боль не вернется. Ты почувствуешь тепло в руке, тепло станет сильнее, оно заменит боль.

Когда мальчик проснулся, он без труда поднял руку.

– Тебе не больно?

– Нет, господин доктор, но в руке, там, где было больно, теперь тепло.

– Тепло уйдет. Можешь возвращаться домой. Когда мальчик ушел, Зигмунд спросил спокойно:

– Откуда у него боль в руке? Доктор Бернгейм рассеянно улыбнулся:

– Это была галлюцинация. По правде говоря, мы все несем в себе в потенции галлюцинации в течение большей части нашей жизни.

– Согласен. Но откуда приходит галлюцинация и почему возникает этот особый вид галлюцинации?

Доктор Бернгейм прижал пальцы к груди, затем вскинул руки как бы в бесконечность.

– Каким образом мы можем знать? Лучше вылечить ребенка, чем бросить его и нас самих в глубины Стикса, откуда приходят галлюцинации. Даже психологи предпочитают сторониться этого «зверя».

По утрам в больнице Зигмунд изучал методику и записи Бернгейма, после полудня занимался с Льебо. Он заметил, что в каждом новом случае Бернгейм начинал с рассказа больному о тех преимуществах, которые можно извлечь из терапии внушения; что гипноз не лечит симптомы, но может их ослабить. Он внушал уверенность нервным людям, убеждая их в том, что нет ничего необычного и вредного в этом процессе, что он может быть применен к любому. Если пациент не переставал бояться, то он старался выявить источник страха и смягчить его. Он говорил:

– Смотрите на меня, ни о чем не думайте, лишь о сне. Ваши веки становятся тяжелыми, а глаза усталыми. Они начинают моргать, они слезятся, вы не можете ясно видеть… ваши глаза закрываются.

Если цель не достигалась одним голосом, Бернгейм держал перед пациентом два своих пальца либо проводил обеими руками несколько раз около глаз пациента, затем мягко закрывал веки и одновременно понижал голос. В особо трудных случаях он клал руки на лоб пациента, по три пальца на каждый висок; если и это не срабатывало, он сжимал левую ладонь и четырьмя суставами пальцев касался слегка, но властно бровей пациента. Он не любил пользоваться внешними объектами, но после второй или третьей попытки, если не удавалось ввести пациента в сон, брал со стола ряд предметов: круглый стеклянный шар, блестящую металлическую пластину – и тогда даже самые беспокойные впадали в транс.

Доктор Льебо, подобно Месмеру, верил в то, что магнетическая энергия переходит от врача к пациенту, и пользовался термином «наложить руки». Зигмунд заметил, что у детей он поглаживал голову от лба к затылку, повторяя: «Все хорошо. Ты спокойно уснешь. Будешь чувствовать себя лучше, когда проснешься». Со взрослыми поступал иначе: брал их лицо своими большими теплыми руками; у стариков мягко гладил руку или успокаивающе похлопывал по плечу, повторяя: «Успокаивающий сон подходит. Я закрою ваши уставшие веки, и наступит сон…»

Зигмунд оставался в Нанси три недели, наблюдая за тем, как Льебо и Бернгейм обращаются с различными больными, применяя все, что имелось в арсенале этих двух талантливых врачей, для лечения больных с парезом руки, судорогой, параличом ног после воспаления легких, желудочными болями, ишиасом, лицевым тиком, со странными спазмами, с нарушением зрения, позывами к рвоте и бессонницей, потерей аппетита и меланхолией.

Он сделал подробные записи по всем наблюдавшимся случаям, документировал состояние пациентов в течение недель, фиксировал прогнозы на постоянное или вероятное излечение, добавляя собственные соображения, каким образом и почему был достигнут тот или иной результат. В спокойные дни он обедал с молодыми врачами в госпитале, обсуждая достоинства подготовки в Вене по сравнению с Парижем, с Нанси. По ночам писал Марте, получал ежедневно или через день письма из Земмеринга. И в его голове все время возникал один и тот же вопрос: «Что происходит в подсознании, вызывающем заболевания, и как мы можем понять поведение человека, если не проникнем на этот закрытый континент и не снимем с него план?»

Когда он продолжал нажимать на Бернгейма в поиске ключа, доктор отвечал терпеливо:

– Скажем, что человеческий мозг подобен большой зеленой лужайке, на траве которой рассыпаны тысячи шаров. Я бросаю шар в виде убеждения или команды. Он нацелен на шар, перекрывающий доступ к воротам. Я отбиваю тот, другой шар в сторону. Мое убеждение теперь командует. Я заменил галлюцинаторную идею пациента командой, что боль, контрактура, позыв к рвоте, состояние подавленности исчезнут. Видите, господин Фрейд, идеи являются физическими объектами, столь же осязаемыми, как кегельбанные шары. Мы, врачи, должны обладать надлежащим умением выводить из действия шары, вызывающие галлюцинации.

Зигмунд встал, прошелся до двери и обратно, провел пальцем между тугим воротником и шеей. Стараясь сдержать возбуждение, он сказал:

– В Вене ведется работа, о которой должны знать вы и доктор Льебо. Разрабатывается новый инструмент терапии, впервые использованный доктором Йозефом Брейе–ром и подтвержденный мной в прошлом году. Могу ли я пригласить вас на ужин завтра?

В ресторане «Станислав», расположенном на одной из основных деловых улиц Нанси, столы были накрыты клетчатыми скатертями, каждый стол с лампой отделялся от других высокой деревянной перегородкой. Два врача, сидевшие напротив него, ели с аппетитом; Зигмунд слегка прикоснулся к еде, полный желания рассказать о «лечении речью» под гипнозом, найти объяснение диалога между пациентом и врачом. Ни Бернгейм, ни Льебо не проявляли интереса к его словам. В момент, когда Зигмунд анализировал обращение Брейера с подавленной в прошлом, а затем раскрывшейся памятью фрейлейн Берты, он почувствовал, что оба собеседника ушли в себя, они его не слышали.

Бернгейм вежливо сказал:

– Дорогой господин Фрейд, для нас это бесполезно. Как я разъяснял, мы занимаемся истерией и изгоняем ее с помощью контрвнушения. Нам нужно знать лишь проявления. Мы действуем успешно! Это единственная задача и долг врача. Мой друг доктор Льебо, будучи молодым, отказался стать священником; я полагаю, что даже сейчас у него нет вкуса к исповедям.

Зигмунд упал духом. Врачи поблагодарили его за прекрасный ужин и разошлись по домам. Шагая по крутой улице мимо внушительных государственных зданий, он размышлял: «Точное повторение реакции Шарко. Он говорил: «Нет, здесь нет ничего интересного». Но интересное есть! Я убежден в этом. Почему пионеры вроде Шарко, Льебо и Бернгейма отказываются заглянуть через открытые двери в видение другого человека? Почему они останавливаются, когда подходят к конечной точке своей собственной революции?»

6

Одной из проблем, с которой он столкнулся при возвращении из Нанси, было то, что никто не одобрял его поездку туда, даже Брейер.

– Но, Йозеф, почему ты не сказал мне об этом до того, как я уехал, а говоришь задним числом?

– Остановило бы тебя это?

– Нет.

– Именно поэтому.

Что касается Мейнерта и медицинского факультета, то его поездка в Нанси встретила явно негативное отношение. Его коллеги по Институту Кассовица открыто не высказывали неодобрения, хотя и полагали, что он сам завел себя в тупик. В результате ему было не с кем обсудить этот период своей работы. Он написал Вильгельму Флису в Берлин, что начинает ощущать изоляцию и что в Вене нет никого, кто мог бы научить его чему–нибудь.

Он стал регулярно писать Флису как другу и доверенному лицу, которому можно раскрыть свои сокровенные мысли. Флис был восприимчивым, отвечал ободряющими и воодушевляющими письмами. Зигмунд признался Флису, что хотел бы заняться исключительно лечением невроза, но в настоящее время у него нет ни одного такого больного. Он работает неврологом, занимаясь недомоганиями соматического происхождения, а также домашним врачом в своем районе, подлечивая мокрые носы и случаи недержания мочи. Его вновь приобретенное искусство гипноза приходится отложить в сторону. Он прекрасно отдохнул с Мартой в Земмеринге после первой разлуки в их супружеской жизни; ее беременность протекает хорошо; его дочь вырастает в очаровательного ребенка. Он полностью счастлив в своей семейной жизни, однако, поскольку лишен того, что профессор Нотнагель определил как «богатый исходный материал», его творческая деятельность заглохла.

Впервые, с тех пор как профессор зоологии Карл Клаус направил его в Триест изучать половые железы угря, он чувствует, что не ведет исследовательских и потенциально ценных экспериментов. Он вспомнил свою страстную исповедь Марте в лесу над Медлингом:

– Чистая наука – самая вдохновляющая работа, которую может предложить мир и которая приносит истинное удовлетворение, ведь каждый день узнаешь что–то новое о живых организмах.

И вот спустя всего семь лет он оказался скованным в своих попытках испытывать, экспериментировать, открывать. Он стал простым частнопрактикующим врачом. Сидя за своим столом в приемной с фотографиями восхищавших его знаменитых людей, которые висели у черной кушетки для осмотра пациентов, он думал с горечью о себе, что стал таким же, как любой врач. Трудность с изучением подсознательного заключалась в том, что, если исследователь не прикреплен к крупному госпиталю, Городской больнице, Сальпетриеру или медицинскому факультету Нанси, он обречен на длительный период выжидания, не зная моря, которое надлежит переплыть, Тибетских хребтов, которые надо покорить, пустыни Сахары, в которой надо выжить.

Он поклялся, что не допустит, чтобы Марта почувствовала горечь, источаемую всеми его порами. Виноват он, а не она. Он не сумел найти творческую нишу для себя. Не отдалился ли от него Йозеф Брейер, потому что оказались неосуществленными его большие ожидания, связанные с молодым протеже? Йозеф часто находил отговорки и отказывался от вечерней прогулки по Рингштрассе.

– Марта, не кажется ли тебе, что я слишком раним? Или же, возможно, Йозеф так занят?

– Матильда не изменилась, она говорит с той же любовью о тебе, когда мы вместе. Ты говоришь о жизненном цикле всех организмов, о его приливах и отливах. Дружба – также живой организм. Ныне ты женат, у тебя есть ребенок и частная практика. Любовь Йозефа к тебе не была в прошлом глубже и лучше, она была просто другой.

Он поблагодарил ее за здравый смысл и, успокоенный, провалился в беспокойный, наполненный видениями сон, каждую деталь которого он живо вспомнил утром.

Он не поддался отчаянию, а выбрал иной путь, начав исследование и составление двух пространных монографий: первой – об афазии; второй – о «Клиническом изучении одностороннего частичного паралича у детей» вместе с молодым другом Оскаром Рие, способным врачом–педиатром.

Некоторые события выпукло показали, насколько далек он от своей первоначальной цели стать профессором медицинского факультета. За два года до этого профессор Лейдесдорф, руководитель первой психиатрической клиники, находившейся в приюте для умалишенных Нижней Австрии, перенес сердечный приступ во время лекции и попросил своего молодого ассистента Юлиуса Вагнер–Яурега дочитать курс за него. Министерство образования назначило Вагнер–Яурега лектором на один семестр. На следующий год Лейдесдорф вышел в отставку, и летом 1889 года медицинский факультет университета предложил экстраординарному профессору университета Граца Рихарду фон Крафт–Эбингу занять место Лейдес–дорфа. После Мейнерта Крафт–Эбинг считался наиболее опытным и известным психиатром в немецкоговорящем мире. Встал вопрос: кто заменит Крафт–Эбинга в Граце? Ко всеобщему удивлению, остановились на тридцатидвухлетнем Вагнер–Яуреге.

Профессор Крафт–Эбинг прибыл в Вену после летних каникул, чтобы подготовиться к первой лекции. Зигмунд нанес ему визит вежливости, принеся в качестве визитной карточки свои переводы Шарко и Бернгейма. Крафт–Эбинг только что въехал в отремонтированную квартиру, запах которой напомнил Зигмунду о визите к профессору Нотнагелю семь лет назад, когда пытался получить у него пост ассистента по внутренним болезням.

Профессор поднялся из–за стола, протянул руку, сердечно приветствуя коллегу. Зигмунд подумал: «Какой привлекательный мужчина!» Голова Крафт–Эбинга имела классические пропорции: массивный лоб, от которого он зачесывал назад свои редеющие волосы; римский нос, которого хватило бы для нескольких меньших по размеру; небольшая седеющая бородка и усы; огромные глаза под нависающим лбом, привлекающие к себе внимание; темные круги под глазами; в целом же лицо говорило о незаурядном уме и о сочувственных взглядах его хозяина на горести и уродства мира.

Барон Рихард фон Крафт–Эбинг родился в Мангейме в семье видного гражданского служащего; его мать происходила из семьи признанных юристов и интеллектуалов. Когда он созрел для университета, его семья переехала в Гейдельберг, где опеку над ним установил дед по материнской линии, известный в Германии как «защитник проклятых»; он выступал в защиту прав обвинявшихся в отвратительных преступлениях, в частности связанных с половыми извращениями. Крафт–Эбинг изучал медицину в университете Гейдельберга; его специализация определилась, когда его направили в Цюрих на поправку после тифа, где он прослушал курс лекций Гризингера о психиатрии.

Крафт–Эбинг с увлечением работал над докторской диссертацией на тему о бреде, и после защиты занял пост врача в приюте для умалишенных. В 1873 году его приняли на медицинский факультет университета Граца в Австрии, и он стал одновременно директором вновь открывшегося приюта «Фельдхоф». Он тут же пошел по стопам своего деда, защищая в судах мужчин и женщин, обвинявшихся в «половых насилиях» и в «преступлениях против природы». Он представлял судам полную медицинскую историю обвиняемого, стремясь добиться понимания и милосердия в отношении отступивших от обычных норм поведения, вызывающих столь сильное отвращение в пуританском обществе, доказывал, что ущемляются их гражданские права. На основе этого опыта он написал «Учебник судебной психопатологии». А за годы работы в приюте появились трехтомный «Учебник психиатрии», переведенный на многие языки, и с таким же названием совместная с Крепелином работа, которая рассматривалась как исчерпывающая по проблемам клинической психиатрии, типологии поведения человека и мотиваций, что отличало эту работу от психиатрии Мей–нерта, полностью основанной на анатомии мозга. Крафт–Эбинг проявлял бесконечное терпение в обращении с обитателями приюта. Его неизменная доброта помогла многим больным, особенно со сравнительно небольшими отклонениями. В данный момент он находился в немилости в связи с публикацией книги «Сексуальная психопатия», в которой содержались подробные медицинские отчеты о сотнях половых извращений, по которым он выступал в суде. Материалы такого рода ранее никогда не публиковались; они принадлежали к тайным скандалам общества, и о них было не принято говорить. Хотя Крафт–Эбинг написал значительную часть своего материала на латинском языке, дабы он был понятен врачам, а не пошлякам, его резко осудили в Англии за «предание гласности грязного и отвратительного материала перед лицом доверчивого общества». Крафт–Эбинг выступал как первопроходец. Зигмунд Фрейд тщательно изучил его книги, хотя они касались лишь наследственности пациента, его физических особенностей и окружения.

– Я весьма признателен вам, господин доктор, что вы принесли мне эти две книги, – сказал Крафт–Эбинг. – Я знаю, что здесь, в Вене, вы главный сторонник гипнотического внушения и что вам наставил синяков мой коллега советник Мейнерт. Ничего, через несколько лет мы сделаем гипнотическое внушение уважаемым.

Зигмунд почувствовал, что с его плеч свалилась огромная тяжесть. Слова, которые были осуждены и прокляты с момента его возвращения в Вену, выскакивали из него, по мере того как он образно воспроизводил для Крафт–Эбинга то, что наблюдал в Нанси. Когда он наконец сумел остановить себя, Крафт–Эбинг воскликнул:

– Замечательная пара. Спасибо за то, что поделились со мной своим опытом. Молодой Вагнер–Яурег был здесь до вас. Крепкий и полный решимости человек; он справится с задачей в Граце.

Зигмунд прошел в приют умалишенных Нижней Австрии напротив общей больницы, где красивый блондин Вагнер–Яурег жил последние шесть лет в качестве ассистента профессора Лейдесдорфа; эту должность он занял за четыре месяца до того, как Зигмунд стал «вторым врачом» у профессора Мейнерта.

По пути в приют он мысленно вспоминал свои студенческие дни, когда Вагнер–Яурег стал обладателем диплома врача за несколько месяцев до получения такого же диплома Зигмундом, когда они одновременно были удостоены доцентуры. Карьера Вагнер–Яурега удивительно повторяла его собственную: он изучал физиологию у профессора Брюкке; вел самостоятельные исследования, будучи еще студентом, и опубликовал свои работы; добивался места ассистента у профессора Нотнагеля и натолкнулся на отказ; пошел в психиатрию…

Воспоминания Зигмунда привели его на вершину холма, к входу в приют, который был выстроен в монументальном стиле, с фойе и широкой лестницей, достойной дворца герцога. Но, поднимаясь по крутым ступеням, он подумал: «Схожесть нашей жизни кончается прямо здесь, в этом здании. Когда сюда пришел Вагнер–Яурег, он не только получал вдвое больше, чем я, поступив в Городскую больницу для работы с Мейнертом, но и питался в приюте. Он никогда не хотел стать психиатром; он сам признался мне, что не пригоден к этому. Однако он готовил себя и был упрямым. Теперь же ему предложили кафедру психиатрии в Граце, в лучшем после Венского университете Австрии; это всего на одну ступеньку ниже высшего положения в психиатрии».

А вот он, Зигмунд Фрейд, того же возраста, с трудом сводящий концы с концами за счет частной практики, потерян для университетского мира, единственного мира, к которому он стремился. Как это могло случиться?

Он стоял перед дверью Вагнер–Яурега, держа руку на кнопке звонка и опустив голову. «Я знаю, как это случилось. Я влюбился в Марту. Вагнер–Яурег полон решимости взойти на высшую ступень своей профессии, прежде чем думать о браке. – Он поднял подбородок. – Пусть он занимает свое место в Граце; я пойду своим путем».

Он позвонил, вошел в кабинет, чтобы поздравить Вагнер–Яурега и пожелать ему всего доброго.