Текст книги "Страсти ума, или Жизнь Фрейда"

9

Луна тоскливо висела в небе, Земля вращалась вокруг своей оси; неприятности с сердцем отступили. Когда семья Фрейд переехала в горы, туда прибыло несколько пациентов ради ускоренного лечения. Характер заболеваний вроде бы менялся: было больше случаев ипохондрии, несколько – острой депрессии, один – маниакальной депрессии и возрастающее число, как он отчетливо видел, приходивших с латентным или открытым гомосексуализмом.

Тридцатичетырехлетний доктор Центер женился четыре месяца назад и тут же обнаружил, что не в состоянии выполнять супружеские обязанности. Вслед за этим у него появились резкие боли в глазах, мигрень, ослабло зрение. Возникшие расстройства лишили его возможности заниматься медицинской практикой… Двадцативосьмилетний Альбрехт чувствовал, что его голову как бы сжимает стальной обруч, он был вялым, тряслись колени, появилась импотенция; он упрекал себя в склонности к извращенности, поскольку его влекло к молодым девушкам, а не к зрелым женщинам. Глубоко подавленный Теобальд, отпрыск семьи, страдавшей неврозами, просыпался ночью от ужасов с учащенным сердцебиением, его мучили непонятные страхи, вызывавшие тяжесть в груди и предчувствие чего–то неприятного. Он был одним из немногих пациентов, понимавших, что его горести имеют сексуальное происхождение. За год до болезни он влюбился в весьма кокетливую девушку. При виде ее он возбуждался, но физических контактов с ней не имел. Когда же узнал, что она помолвлена, у него начался приступ.

Мужской гомосексуализм путал расчеты приват–доцента Фрейда. Те, кого не беспокоило и не огорчало такое состояние, кто вступал в гомосексуальные отношения охотно, не искали и не нуждались в помощи врача. К нему приходили лишь несчастные, эмоционально расстроенные, нуждающиеся в помощи. Он был убежден, что они искренне жаждут нормальной жизни. Было больно говорить о сексуальном вывихе, мучившем их с самого начала, который они хотели понять и поставить под контроль. Они свободно рассказывали, отвечали на вопросы, раскрывали предысторию своего влечения к мужчинам, молодым и пожилым, говорили о своем стремлении полюбить женщину, вступить с ней в интимную связь и крахе их надежд.

Пытаясь выявить причину таких расстройств, Фрейд оказывался в тупике. Он применял всевозможные разработанные им методы, чтобы вызвать образы, высвободить воспоминания, загнанные в подсознание. Он проводил долгие часы после полудня, добиваясь, чтобы пациенты включились в процесс свободной ассоциации. Они рассказывали длинные истории об осложнениях в семье, о матерях и отцах, соперничестве, об изменявшихся связях, о неприязни внутри тесной группы, доходившей до ненависти, смещении эмоций и привязанностей, иными словами, ничего, что помогало бы поискам.

Он признавался пациентам, что повинен в неудаче: не сумел докопаться до действительной травмы и ее воздействия. Требовалось больше знаний, больше проницательности. Но пациенты не могли ждать; как бы ни была свободна Вена в отношениях гетеросексуализма, как бы ни старалась она придать веселый, чарующий и невинный облик обольщению и неверности, она не терпела гомосексуализма. Его невозможно было облечь в шутливую форму. Самое большее, что мог сделать Зигмунд, это высказать суждение, что гомосексуалисты не чудовища, что некоторая степень гомосексуализма даже поощрялась в Греции и в Италии в эпоху Ренессанса. Это, понятно, было слабым утешением, но это было единственное, что он мог предложить. Он размышлял о своей неудаче. Знал также, что у невроза есть женский двойник, но ни одна лесбиянка не приходила к нему, несмотря на изолированность его кабинета.

Лето было превосходное. Горы вокруг Рейхенау утопали в зелени, дышали прохладой и ароматом. Он поднимался с восходом солнца, съедал легкий завтрак и работал до часа дня. В Вене ему не удавалось располагать шестью–семью часами для работы над рукописями. После плотного обеда он, Марта и дети отправлялись в поисках приключений: гуляли по лесу, собирали грибы, искали новые тропинки. Он принимал пациентов во второй половине дня, в обычные часы, когда венцы пьют кофе.

Стопка листов рукописи совместной с Йозефом Брейером книги утолщалась в той мере, в какой росло его убеждение, что это будет его первая подлинно творческая книга, открывающая совершенно новый подход к невропатологии, революционный с точки зрения диагноза и лечения, который подтверждается имеющейся в его распоряжении документацией, и он сможет благодаря этому склонить в свою пользу всех невропатологов мира. Он начал с исходной точки: описал во всех деталях случай фрау Эмми фон Нейштадт, ее навязчивые страхи и одержимость животными и безумием. Он был убежден отныне, что ее братья и сестры никогда не бросали в нее дохлых животных, у нее не было обмороков в детстве, она не видела свою сестру в гробу, ее старший брат не был болен сифилисом и не страдал запорами, ее никогда не преследовала семья мужа.

Он описал случай английской гувернантки мисс Люси Рейнолдс и ее галлюцинаторные запахи, служившие «механизмом защиты» для сокрытия от себя того, что она влюбилась в хозяина. Он написал о фрау Цецилии Матиас, которая так помогла ему в понимании того, как символ прикрывает неприемлемую идею и невроз находит свою ахиллесову пяту; как возникла у нее острая невралгия челюсти якобы из–за «пощечины» мужа; сильный сердечный приступ якобы из–за обвинений мужа, «поразивших мое сердце»; пронизывающая боль между глазами в результате взгляда бабушки, увидевшей мастурбацию внучки.

Он изложил случай Элизабет фон Рейхардт, у которой возник паралич ног как реакция отторжения из–за понимания того, что она любила мужа сестры и была довольна, когда сестра умерла. Он обрисовал случившееся с крепышкой Катариной, испытывавшей затрудненное дыхание с того момента, когда она увидела своего отца на молодой кузине Франциске, а на деле использовавшей этот эпизод как ширму, отгородившую в памяти поползновение отца в отношении ее самой, – все случаи, которые так основательно убедили его в сексуальной этиологии неврозов; большое число страдающих от страхов, обеспокоенности…

В сентябре он вывез на две недели Марту и пятерых детей в Ловрано, на залитую солнцем Адриатику. Это была их первая поездка в Италию. Он всегда мечтал посетить Рим, много читал об истории этого города, считая его самым очаровательным в мире. Но в летнее время Рим плох для здоровья, а он мог взять отпуск только летом.

Матильда уже повзрослела и могла опекать Софию; Мартин помогал двухлетнему Эрнсту в поисках морских ракушек. Марта защищалась от солнца широкополой соломенной шляпой, а Зигмунд подставлялся под жгучие лучи ради хорошего загара, в свободное время он наслаждался рассказами Киплинга. Балкон их гостиницы выходил на море; после ужина они усаживались на нем, наблюдая за рыбачьими лодками и судача по поводу растущей семьи в Америке. Эли Бернейс процветал в Нью–Йорке в качестве экспортера зерна, его семья поселилась в собственном удобном доме на 139–й улице. Анна, родившая в Америке в начале прошлого года Хэллу, произвела на свет пятого ребенка – Марту. Тридцатилетняя сестра Зигмунда Паули, доставившая детей Бернейсов к родителям, обнаружила справедливость легенды, что улицы Америки вымощены мужьями; во всяком случае она нашла суженого – тридцатисемилетнего Валентина Винтерница, чеха, говорящего по–немецки и прибывшего в Нью–Йорк в поисках счастья и преуспевшего в роли представителя технических фирм. Сестра Зигмунда Мари и ее муж Мориц Фрейд готовились к отъезду из Вены со своими тремя дочерьми. Они направлялись в Берлин, где Мориц расширял свой бизнес по импорту.

Марта и Зигмунд вернулись на улицу Берггассе с идиллическим воспоминанием об итальянском солнце и море, спагетти и сыре «Пармезан».

Подобно июню, осень принесла разочарование и уныние, она была, по мнению Зигмунда, «сезоном анархии». Дело не только в том, что в Барселоне анархист бросил две бомбы, пытаясь убить испанского премьер–министра и министра обороны; и не в том, что два месяца спустя другой анархист взорвал бомбу в Париже в палате депутатов и был гильотинирован. Имело также значение состояние его собственной практики. Почти каждый номер газеты приносил известия о самоубийствах. Лишали себя жизни многие молодые: отравилась двадцатидвухлетняя девушка; застрелился семнадцатилетний сын владельца таверны. Все подобные сообщения оканчивались одной и той же фразой: «Мотив неизвестен».

– Конечно, мотив неизвестен, – возмущался Зигмунд, – потому что никто не заботится о расследовании. Этим молодым не к кому обратиться за помощью. Теперь у нас есть способы добраться до причины их неприятностей; мы можем сказать, что вызывает желание смерти и как защищать от этого. Но нет никакой возможности использовать эти знания, чтобы помочь людям.

Его сбережения в банке испарились, как вода в летнем пруду. Он стал угрюмым и жаловался Марте:

– Сплошные вершки да корешки, все шиворот–навыворот. Дела идут так плохо в Вене, что повсюду я вижу очереди за даровой похлебкой. Для безработных открыли дюжину ночлежек, но и в них не хватает мест. В Десятом округе рабочие клубы предоставили свои общежития, где, как утверждают, ночуют две тысячи человек. По утрам на улицах находят замерзших. Городской совет выделил достаточно денег, чтобы дать работу безработным каменщикам, плотникам и разнорабочим и возможность отпустить на одну дырочку пояс. Только сейчас из–за плохой погоды каждый округ учредил центр сбора старой одежды и обуви для детей бедняков, вынужденных ходить босиком по улицам. Жизнь, как детская рубашка, короткая и грязная. Австрийцы правы, утверждая, что голодной свинье снятся желуди.

Это было время, когда Марта не могла ободрить его. Она удрученно бормотала:

– О чем мечтают гуси? О кукурузе. Я чувствую себя в таком же положении в понедельник утром, когда ты не можешь дать мне обычную сумму на домашние расходы. Однако, как говорят в кофейнях, ситуация безнадежная, но не серьезная.

Экономическая депрессия углублялась. Императрица открыла собственный союз народных кухонь для голодающих. Школьникам, не имевшим пищи в течение дня, выдавали четверть миллиона завтраков. Металлурги Десятого округа объявили забастовку, правительство признало ее незаконной. Другие рабочие устраивали стихийные демонстрации, их избивала и забирала полиция. Нелегально печатались и распространялись социалистические листовки. Полиция частенько арестовывала за «подрывные действия». Были высланы из страны как нежелательные две тысячи человек, в том числе один американец.

В числе новых пациентов Зигмунда оказался молодой студент, изучавший право, которому предстояли экзамены за третий год обучения. Он пришел возбужденный и заявил, что сходит с ума, никогда–де не выдержит экзаменов и не сможет жить, если доктор Фрейд не поможет ему. Зигмунд сказал молодому человеку, что никто еще не сошел с ума от онанизма. Студент–юрист выпалил трясущимися губами:

– Доктор Фрейд, могу ли я положиться на вашу скромность? Все, о чем говорят между собой врач и пациент, останется в секрете?

Зигмунд улыбнулся по поводу такого юридического языка и успокоил парня.

– Доктор, вы, конечно, должны знать, что никто не мастурбирует в вакуум. Я имею в виду, что нет эякуляции без выливания семени в женщину.

Зигмунд кивнул головой; это подтверждало мысль, которая формировалась у него.

Студент заговорил торопливо:

– Когда я учился в гимназии, мои фантазии вращались вокруг красивых актрис Народного театра. Совершая акт онанизма, я воображал, что подо мной лежала очередная театральная звезда. После поступления в университет у меня возникли образы женщин в платьях с глубоким вырезом, которых я видел в дорогих ресторанах, в театрах; они были каждую ночь объектом моих вожделений. Я даже совершал мысленное кровосмешение с привлекательными молодыми тетками и кузинами. Но ничто меня так не беспокоило… до… настоящего времени.

Он вскочил на ноги, а затем упал в кресло и зарыдал. Зигмунд сидел молча и ждал. Он пытался понять, как пациент пришел к такому состоянию. Парень поднял голову.

– Вы видите, что я схожу с ума. Объект моих фантазий сейчас… женщина, с которой я имею половое сношение… которая лежит подо мной… моя мать. Разве я не обреченный человек?

– Фантазия – это «сумеречный сон», расположенный между мечтой и ночным сновидением, – ответил спокойно Зигмунд. – Если мы устраним это видение из вашего воображения, то доберемся до того, что побуждает вас, двадцатипятилетнего, заниматься онанизмом, вместо того чтобы направлять вашу энергию на учебу и на саму любовь.

Пациент больше не вернулся. Зигмунд получил письмо с приложенным к нему банковским чеком. И это подвело черту под его практикой по неврозам в последней части года. Его постоянным пациентом оставалась старая женщина, сын которой просил Зигмунда посещать ее дважды в день для инъекций. Зигмунд поддерживал жизнь старушки; ее любящий сын обеспечивал содержимое кладовки Фрейдов.

Зигмунд не верил в циклы даже после повторного чтения сочинения Вильгельма Флиса о цикличности в жизни человека. Весной его осаждали пациенты, а сейчас их не было… кроме мужчины, вывихнувшего ногу перед их домом. Зигмунд помог перевезти его в Городскую больницу, где вправили вывих. Зигмунд проводил значительное время в Институте Кассовица, восполняя свое отсутствие в предшествовавшую весну. Некоторые из родителей были состоятельными; они не стремились к бесплатной медицинской помощи, им была нужна лучшая помощь. Когда они узнали, что можно лечить детей у приват–доцента Фрейда на дому, они стали привозить больных и искалеченных детей на Берггассе.

К концу зимы и в самом начале весны, что осложнило его положение, нахлынули пациенты с неврозами, и приходилось делать много заметок, что, впрочем, доставляло удовольствие. Он закончил переписку историй болезни для книги «Об истерии» и приступил к написанию заключительной главы. В конце концов Йозеф Брейер изложил на бумаге полное описание истории Берты Паппенгейм. В возобновившихся прогулках по Вене он обсуждал с Зигмундом, что войдет в его собственную заключительную теоретическую главу, что бесспорно в их заключениях, а что нужно доказать. Ведя свои записки, Зигмунд закончил статью на французском языке об одержимости и навязчивом состоянии страха для парижского неврологического журнала, переписал статью о неврозах страха, которая была намечена к опубликованию в берлинском неврологическом журнале. Дойтике, выпустивший его перевод работ Шарко и Бернгейма и книгу «Об афазии», согласился издать работу «Об истерии».

Приступив к написанию книги о неврозе, вызванном страхом, он испытал гордость за свое оригинальное открытие. Время и чтение помогли преодолеть заблуждения. Он признался Марте:

– Каждое человеческое существо и каждая идея имеют своих родителей; их генезис, как доказал Дарвин, уходит в прошлое, к самым истокам.

За год до него доктор Каан опубликовал статью об обеспокоенности как симптоме неврастении. Затем Зигмунд познакомился с последней публикацией доктора Е. Гекера. В своей рукописи Зигмунд писал: «Я нашел такое истолкование, сделанное со всей ясностью и полнотой, какое можно только пожелать». Однако Гекер не отделял приступы обеспокоенности от неврастении, нервной нестабильности. Лейпцигский профессор Мёбиус также опубликовал материал о психологических причинах симптомов истерии, но он полагал, что в психологии нет каких–либо лечащих средств. В письме к Флису Зигмунд назвал Мёбиуса «лучшим умом среди неврологов, к счастью, он не вышел на тропу сексуальности».

10

В начале 1895 года в приемную Зигмунда пришла молодая розовощекая двадцативосьмилетняя вдова Эмма Бенн, которая подвела его к краю трагедии. Семья Эммы, из числа процветающих коммерсантов, дружила с Йозефом Брейером и Оскаром Рие. Благодаря им Фрейды сблизились с семейством Бенн; Эмма часто наносила визиты на Берггассе. Блондинка с крутыми бедрами на манер многих венских молодых женщин и большим курносым носом на асимметричном лице, она тем не менее была привлекательна благодаря живому и зачастую задорному огоньку в глазах. У нее были не в порядке желудок и кишечник. Многие годы Йозеф Брейер выполнял роль домашнего врача семьи Бенн. Он пришел к заключению, что ее приступы вызывались истерией. Он попросил Зигмунда осмотреть Эмму. Зигмунд высказал предположение, что предлагаемая им терапия может не сработать в отношении друзей. Йозеф переборол его сомнения.

Эмма принадлежала к активным борцам за права женщин, была недовольна их подчиненным положением в обществе, где командовали мужчины, особенно негодовала по поводу германской концепции «К» – киндер, кирхе, кюхе (дети, церковь, кухня) как наиболее подходящей женщине, которую более гибкие австрийские мужья дополнили еще одним «К» – кафееклач (сплетни за кофе). Эмма выкладывала Зигмунду высосанные из пальца истории: она видела дьявола, втыкающего булавку в ее палец, а затем возлагавшего на каждую каплю крови по леденцу.

В детстве она страдала кровотечением из носа, в годы полового созревания мучилась головными болями. Родители думали, что она симулирует. Эмма чувствовала себя несчастной из–за того, что родители не верят ей; когда у нее начались обильные менструации, она увидела в этом доказательство ее болезни. Она рассказывала, как перенесла процедуру обрезания, как была предметом сексуального приставания отца. В пятнадцать лет влюбилась в красивого молодого врача, вновь началось кровотечение из носа, семья была вынуждена пригласить этого врача.

Болезни и фантазии Эммы прекратились после замужества. Хотя муж был значительно старше ее и не отличался здоровьем, в те пять супружеских лет Эмма нашла то, что было нужно ей. Детей не было. После смерти мужа и долгого траура на Эмму обрушились недуги, поразившие систему пищеварения. Несколько месяцев она плохо питалась, а ее нервная система испытала сильный шок, поэтому полагали, что, возможно, у нее развилась язва. Брейер посоветовал отдать Эмму под опеку доктора Фрейда, но ее родители возразили. Зигмунд нравился им как знакомый, но они не верили в его методы. Брейер убедил семью, что следует использовать все возможности для исцеления Эммы, поскольку болезнь подавляет ее интеллект и лишает интереса к жизни.

Эмма желала и была способна говорить. В ее душе укоренился ряд предвзятых враждебностей; она не скрывала своего плохого мнения о мужчинах и в то же время испытывала неодолимую потребность в мужской любви. Многие ее истории были связаны с отцом, к которому она питала противоречивые чувства: по–видимому, остались глубокие шрамы от его сексуальных приставаний и в то же время огромная потребность в его любви.

Затем во время сеанса, когда Зигмунд настаивал, чтобы Эмма не подвергала цензуре и не отбрасывала любые мысли, а дала возможность этим мыслям свободно раскрыться, не высказывая суждений об их значении и соответствии, она стала вновь маленькой девочкой, проигрывавшей сцены ее детства, а приват–доцент Зигмунд Фрейд превратился в отца. Она называла его папой. В мыслях она вернулась домой, играла с отцом, говорила о своей любви к нему, рассказывала, как торопилась из школы к обеду, чтобы встретиться с ним. Затем настроение изменилось, и она разрыдалась, отрицая, что была плохой, что он должен верить ей. Затем разгневалась, отказываясь выполнять указания Зигмунда, и утверждала, что сбежит из дома, не любит его больше… Все это сопровождалось серией гримас, изображавших детское кокетство, заламыванием рук и слезами, явно воссоздававшими ее прошлое.

Другие пациенты при осуществлении переноса в прошлое забывали, где они находятся, смешивали воспоминания и эмоции, часто впадали в плач и даже ругались. Пока он не осознал особенности переноса, у него было чувство, будто крики, проклятия, любезные жесты предназначаются ему, ведь он нес ответственность за пробуждение воспоминаний. В случае с Эммой процесс переноса развивался во всей полноте: она переживала каждый час, раскрывала наполненные эмоциями сцены, будучи убежденной, что проводит их с кровным отцом.

Зигмунд неохотно отпускал Эмму в конце часа сеанса, хотя на очереди был новый пациент. Вернувшись в настоящее, она уже не помнила ничего, что происходило во время сеанса. Йозеф Брейер считал такие сцены проявлением истерии. Боли в желудке усилились, обострилось воспаление лобных пазух. Он изучил статью Флиса о неврозе носового рефлекса, раздумывал над тем, не вызваны ли боли у Эммы затруднениями дыхания. К счастью, Вильгельм приехал с визитом в Вену. Зигмунд спросил Эмму, может ли он проконсультироваться с Флисом. Она согласилась.

На следующее утро после приезда в Вену Вильгельм Флис пришел в приемную Зигмунда для осмотра Эммы и провел ряд исследований.

– Нет сомнения, Зиг, причина неприятностей у этой молодой женщины связана с дыхательными путями, – объявил он. – Требуется их расширить. Нынешнее состояние не только может вызывать боли в желудке, но и оказывает расстраивающее влияние на ее половые органы.

– Тогда, Вильгельм, ты думаешь, что ее следует оперировать?

– Несомненно. Это легкая операция. Я сделал их сотни. Ей придется пробыть в больнице лишь два дня.

– Но тебя не будет здесь, чтобы ухаживать за ней.

– Послеоперационный уход нужен, но ты сам можешь изъять тампон через несколько дней. Она вернется в нормальное состояние за одну–две недели. Назначай операцию на завтра.

– Мы проведем ее в санатории «Лоев»; это хорошо оборудованный частный госпиталь. Спасибо тебе, Вильгельм.

Операция прошла успешно. Флис возвратился в Берлин. Эмму забрали домой. На следующий день, когда Зигмунд вошел в ее спальню, он почувствовал дурной запах. Осмотрев ее нос, он увидел дрожание слизистой. Из–за острой боли она не спала всю ночь. Он дал ей болеутоляющее. На следующий день вышел осколок кости и началось кровотечение. Через день Зигмунд не смог промыть носовой канал. Он понял, что Эмма в опасности. Пригласил доктора Герзуни, тот прибыл немедленно. Специалист по болезням носа, сделав упор на недостаточном дренаже, вставил резиновую трубку и сказал Зигмунду, что придется вновь ломать кость, если трубка не удержится. Воздух был насыщен зловонием.

На следующий день рано утром Зигмунда разбудили сообщением, что у Эммы сильное кровотечение. Доктор Герзуни смог прийти только вечером. Зигмунд попросил отоларинголога доктора Рекеля посетить Эмму. К приходу Рекеля кровь шла у Эммы не только из носа, но и изо рта. Запах в комнате был нестерпимым. Доктор Рекель прочистил нос, извлек спекшиеся сгустки и тампон, затем внимательно уставился на что–то, повернулся к Зигмунду и спросил:

– Что это?

Зигмунд посмотрел и ответил:

– Не знаю. Что это может быть?

– Нить. Взгляну, в чем дело.

Он взялся за конец нити и потянул. Он тянул… тянул… и тянул до тех пор, пока не вытащил почти полметра марли, оставленной доктором Флисом после операции в носовой пазухе Эммы. Поток крови буквально вырвался из Эммы; она пожелтела, затем побелела, глаза вылезли из орбит. Зигмунд тронул пульс: он едва прощупывался. Над Эммой нависла смертельная опасность. Доктор Рекель действовал быстро, вложил в пазуху смоченную раствором йода марлю. Кровотечение остановилось.

В состоянии, близком к обмороку, Зигмунд выбежал в соседнюю комнату и выпил стакан воды. Он был в ужасе. Если бы марлю не заметили еще несколько дней, Эмма умерла бы от интоксикации. Растущее понимание того, что не следовало разрешать операцию, вызвало новую волну тошноты. Операцию следовало провести докторам Герзуни или Рекелю, которые обеспечили бы и послеоперационный уход; но, подобно пригоршне ледяной воды, брошенной в лицо, сознание поразила мысль, что неполадки у Эммы, будь то соматические или психические, не имели никакого отношения к носу. Операция была большой ошибкой. В этом озарении он осознал, что не было ничего плохого ни с носом Флиса, ни с его собственным!

Кто–то дал ему рюмку коньяка. Он проглотил его залпом, собрался с силами и вернулся в соседнюю комнату, где договорился поместить Эмму в санаторий «Лоев». Там врачи Рекель и Герзуни повторили операцию. Когда врачи ушли, Зигмунд остался у койки Эммы, и они оба понимали, как близко была она к смерти от кровоизлияния. Эмма приветствовала его широко открытыми глазами с искоркой задора. Указывая пальцем на грудь, она сказала:

– Это и есть сильный пол.

Он страшился написать отчет Флису. Он знал, что Вильгельм будет огорчен, но он не осуждал его. Флис сделал операцию, но, если бы Эмма умерла, ответственность лежала бы на Зигмунде. Эмма была его пациенткой. За годы обучения и практики он принял на себя ответственность за смерть одной пациентки в Городской больнице, которой дал предписанную ей дозу безвредного лекарства, но у женщины оказалась на него аллергия.

В письме он постарался по мере возможности облегчить переживания Флиса, рассказал ему, как он был расстроен тем, что «эта промашка случилась с тобой». Он переложил вину на плохую марлю… «Обрыв марли с йодоформом, – писал он, – один из несчастных случаев, какой бывает с самыми удачливыми и осторожными хирургами… Герзуни упомянул, что у него был схожий опыт и поэтому он употребляет тампоны вместо марли…»; Зигмунд бросил упрек доктору Рекелю за извлечение марли до перевозки Эммы в больницу; закончил заверениями Флису, что «…никто не упрекает тебя, да я и не вижу, за что… Будь уверен, мое доверие к тебе неизменно».

Эмма выздоровела через несколько месяцев. По мере восстановления ее сил усилились нелады с желудком. Операция носа ничего не исправила. Она возвратилась на Берггассе и возобновила лечение. Ее поведение не изменилось. Зигмунд уже не сомневался, что ее недомогание было вызвано тем, что ее интимная жизнь резко оборвалась. Он объяснил сексуальную этиологию ее невроза, обрисовал методы подавления и защиты, так блестяще применяемые подсознанием, одержимость и навязчивые страхи, возникающие из–за неспособности высвободить надлежащим образом психическую энергию.

Эмма не верила его словам и не принимала их. Она злилась, когда он советовал ей выйти из заточения, на которое она обрекла себя после смерти мужа, посещать вечеринки и танцы, приглашать к себе и встречаться с молодыми людьми, влюбиться и вновь выйти замуж.

– В ваших словах нет правды. Конечно, мне крайне не хватает моего мужа, его нежности, его любви, да и нашего супружеского акта. Но это лишь крохотная часть общей картины нашей взаимной любви. Такое не может быть причиной моей болезни, болей в желудке после смерти мужа. Что–то не в порядке физически.

– Да, Эмма, такое возможно, хотя доктор Брейер говорит, что ничего не обнаружил. Многие неврозы сложны, ибо являются следствием физических и психических расстройств. Но даже если вы страдаете каким–то физическим расстройством, то и это не единственный симптом. Эмма, ваше умственное, нервное и эмоциональное здоровье зависит от ваших усилий найти новую любовь, нового мужа. Вы должны добиваться этого сознательно, действовать по плану. В вашей жизни нет ничего другого, что имело бы такое значение и могло бы вернуть вам доброе здоровье.

Эмма возбужденно вскочила:

– Какую недостойную вещь вы требуете от меня – выбежать на улицу Вены с воплем: «Мне нужен муж! Кто–нибудь выйдет за меня?» Начинаются летние каникулы. Может быть, на время прекратим процедуры?

Зигмунд согласился.

Рукопись об исследовании истерии была закончена и готова к отправке издателю Дойтике. Брейер написал содержательную заключительную главу. Он не считал, что психология или исследование невроза могут стать лабораторной наукой, как физиология благодаря Гельмгольцу и Брюкке, но рассматривал это как новую область, которая должна обрести собственный язык и не зависеть от других наук. Зигмунд не хотел соглашаться, но и не мог не согласиться. У него была репутация ученого и была опасность потерять ее, сосредоточившись на гипнотизме, мужской истерии, амнезии, а теперь на сексуальной этиологии невроза. Он отчаянно нуждался в том, чтобы найти постоянные величины и методы измерения, соответствующие его концепции. Он не думал, что занимается безнадежным делом; когда–нибудь психология станет такой же точной наукой, как патология тела.

Он верил, что книга станет началом новой эры в медицине, поможет перевести человеческую психологию из области фантастики в область науки, которая не только создаст эффективный терапевтический инструмент, но и откроет доступ к еще не известным пластам знания. Сжимая в руках рукопись, он витал так высоко со своими надеждами, что сам поймал себя на эйфории: книга принесет ему прочную славу, богатство и полную независимость.