Текст книги "Югорские мотивы: Сборник рассказов, стихов, публицистических статей"

Любовь ДОКУЧАЕВА

Посланец лета

Серый озябший дождь настойчиво стучал в окно, требуя убежища. Капли, ударяясь о стекло, в изнеможении скатывались вниз, оставляя на нем мокрые длинные полосы. Это плакала осень. Горько и печально. Холодный ветер рыскал между деревьями в поисках последних листьев. Тяжелые тучи плотно обложили небо, угрожая навсегда спрятать его голубизну и солнечный свет. В эту мрачную картину совершенно не вписывался чудом уцелевший цветок иван-чая. Вопреки дождю и ветру он упрямо качал своей ярко-лиловой головкой. Стойкий оловянный солдатик, не покинувший свой пост даже тогда, когда вся армия давно отступила. В нем было столько красоты, нежности и силы, что сердце невольно замирало. Маленький посланец лета, он был живым его воплощением. Радовал взгляд, вселял надежду. И верилось, все еще будет: и тепло, и яркие краски, и чистый горизонт. Спасибо тебе, малыш!

Зачарованный принц

Ямальская земля… Она не удивит вас стройностью корабельных сосен, вычурностью кленовой листвы, пухом тополей, но научит радоваться каждому теплому дню, восхищаться россыпью брусники на мягком ковре ягеля, причудливостью узоров на морозном стекле. Научит ценить жизнь и красоту во всех ее проявлениях.

Несколько лет назад около Дома культуры добрые люди посадили маленький саженец кедра. Он с трудом привыкал к новому месту жительства. Его корешки из последних сил цеплялись за почву, жадно впитывая целительную влагу. Он мог сломаться, погибнуть, так и не успев стать деревом, но человеческие руки и сама природа помогали маленькому переселенцу выстоять. С каждым годом кедр становился сильнее и краше, встречая вместе с нами короткие северные весны и бесконечные студеные зимы. Мы и не заметили, как наш маленький сосед вырос. Его зеленые ветви шатром раскинулись вокруг стройного окрепшего ствола, а запах хвои дурманил голову. Осенью на кедре появились первые шишки.

Близился Новый год. Каждый день в Доме культуры было людно, полным ходом шла подготовка к празднику. И всех у крыльца встречал зеленый красавец в белоснежном зимнем наряде. Мороз посеребрил иголочки кедра, заставляя их сверкать в свете озябших фонарей. Метель подарила ему снежную корону и накинула на плечи белый пушистый кафтан. Кедр был похож на сказочного зачарованного принца, который нежданно явился на праздник, но, застеснявшись, застыл в смятении у входа… Коллектив Дома культуры тоже решил сделать подарок своему скромному другу – яркая гирлянда уютно устроилась на его раскидистых ветвях. Заплясали по пушистым веткам маленькие звездочки огоньков. Падающий снежок подхватил эту веселую пляску и засверкал еще ярче в мириадах огней, переливаясь цветами радости и праздника.

Не чувствуя холода, мы долго стояли на крыльце, восторженно глядя на это новогоднее чудо. И было совсем не важно, кто его сотворил. Природа? Мы? Или наше воображение? Важно, что оно есть, радует взгляд и заставляет восторженно биться сердце!

Север – наша судьба

 
Понимаешь, но так уж сложилось – судьба,
Север родиной стал для меня и тебя.
Приезжая сюда, мы не знали о том,
Что найдем здесь друзей, и семью, и свой дом.
 
 
Нас морозы венчали, нам пела метель,
Качали ветра у детей колыбель.
Проверял нас на прочность суровый Ямал,
Задавал нам вопросы и нам отвечал.
 
 
Научил не бояться, не гнуться, не ныть,
А открыто смеяться, любить – так любить.
Здесь узнали мы радость и горечь потерь…
Северянами нас называют теперь,
 
 
И гордимся мы нашей особой судьбой —
Сильной, светлой, порою совсем не простой.
В небе вспыхнули всполохи, как фейерверк,
Это Север привет шлет тебе, Человек!
 

Прошлогодние листья

 
Сгорают листья прошлогодние,
Уходят дымкой в синеву.
А вслед душа, надев исподнее,
Стремится в эту чистоту.
 
 
Стряхнув обиды, к свету тянется,
Вдыхает детства аромат.
Она к истокам прикасается,
Как много лет тому назад.
 
 
Бежит знакомыми тропинками
По бликам солнца босиком,
Туда, где лес окутан дымкою,
Туда, где милый отчий дом.
 
 
Где солнце, птицами разбужено,
Снимает памяти вуаль.
Сгорают листья в дымном кружеве,
Уносят из души печаль.
 

«Хочешь – мне верь…»

 
Хочешь – мне верь, а хочешь – не верь,
Но самая страшная из потерь —
Не деньги, не слава и не любовь,
Все это уйдет и придет к тебе вновь.
 
 
Страшнее всего, если как-то в пути
Себя потерял и не можешь найти.
Не те рядом люди, работа не та,
И только мечтою осталась мечта.
 
 
Все реже смеешься, все чаще хандришь
И колкости чаще другим говоришь.
А жизнь тебя носит, как щепку волна,
Меняются лица, друзья, города.
 
 
За то, чего нет, на судьбу не ропщи,
Все будет, ты только себя отыщи.
 

Ангел

 
Светлый ангел раскинул над душой свои крылья,
Укрывая от зноя и промозглого ливня,
От обид и печалей укрывая надежно,
Объяснял он душе, что нельзя и что можно.
 
 
Помогал чистый ангел свет увидеть во мраке.
И душа под защитой позабыла о страхе.
И душа разленилась, и душа возгордилась,
Принимая за должное ангела милость.
 
 
Не ценила защиту, не внимала советам,
Не стремилась наполниться ангельским светом.
Опечалился ангел, от нее отступился,
И в душе одиночества сумрак разлился.
 
 
Так с тех пор неприкаянно ходит по свету,
На вопросы свои не находит ответа.
Спотыкается, падает, снова бредет
И заступника с крыльями громко зовет.
 
 
Так случается в жизни, не забывайте
И в душе своей ангела не потеряйте!
 

«Чем жива семья? Любовью…»

 
Чем жива семья? Любовью.
Запах роз у изголовья,
Нежный взгляд, тепло дыханья,
Трепет первого касанья.
 
 
Чем семья крепка? Да верой.
За доверье – полной мерой
Отплатить и не предать,
Обогреть и поддержать.
 
 
Чем сильна семья? Корнями,
Всем, что с молоком впитали,
Всем, что детям передали,
Сохранив, не потеряли.
 
 
Чем богата? Пониманьем,
Детским смехом утром ранним
И родительским участьем —
Вот оно, простое счастье.
 

Апрель

 
Тундра поет, подлупами искрится —
Это апрель в гости к Северу мчится.
Ветер дыханьем весны напоен,
Головы кружит. То явь или сон?
 
 
Солнце лучами блаженно играет.
Касанием легким оно зажигает
Улыбки на лицах и счастье в глазах,
Щеки ласкает, целует в уста.
 
 
Ритмы весны отбивает метель.
Север, проснись, на дворе уж апрель!
 

Молитва матери

 
Вновь в окно постучала бессонная ночь,
Чтоб, как в ступе, тревожные мысли толочь.
Третий месяц нет писем и весточки нет,
Только молча луна безучастный льет свет.
 
 
На исписанный лист покатилась слеза.
«Ты откликнись, сыночек, кровинка моя!
Отзовись, мой родимый, мне сердце не рви!»
Как молитва, на лист эти строки легли.
 
 
Мать за сына просила: «Господь, сохрани!
И из пекла войны невредимым верни!»
…Над далеким Кабулом забрезжил рассвет:
«Ты прости меня, мама, меня уже нет…»
 

Октябрь

 
За окном плачет дождь от тоски и печали.
Вот и лето прошло, а его мы так ждали!
На пороге октябрь, и холодные тучи,
Обгоняя друг друга, сбиваются в кучи.
 
 
Гонит ветер холодный ворох листьев багряных,
Как ненужные мысли о событиях давних.
В серой дымке тумана зябко ежится осень,
В поредевшей прическе появляется проседь.
 
 
Дни короче, а ночи все длинней и длиннее,
И земля, остывая, на глазах индевеет.
Только солнечный луч, как посланник из лета,
Нам напомнит о нем полосой тонкой света.
 

Мечты

 
Опустился тихо на поселок вечер,
И с луной играют звезды в чет и нечет.
Я, на звезды глядя, счастье загадаю,
О любви взаимной с ними помечтаю.
 
 
Чтоб в подлунном мире встретить «половину»,
Обрести заботу, доброту и силу,
Ощутить дыханье на губах остывших.
Где ты, долгожданный? Жду тебя, ты слышишь?
 

Новогодний подарок

Внуку Гришутке

 
Я, малыш, расскажу тебе сказку,
Как зима запрягала салазки,
Новый год готовил подарки,
Чтобы праздник веселым был, ярким.
 
 
Ветер новые песни разучивал
Для такого особого случая.
Зажигал месяц в небе звезды,
Там висели они, как гроздья,
 
 
И шептались о чем-то своем.
Моя сказка, дружок, о том,
Как в конце декабря все люди,
Словно в детстве, мечтали о чуде.
 
 
Елки ставили, дом украшали,
В окнах ярко гирлянды мерцали.
Дед Мороз рисовал узоры,
И кружились снежинки-танцоры.
 
 
Как в семье твоей чуда ждали,
Дружно имя ему подбирали —
И дождались. В конце декабря
Новый год подарил им тебя!
 

Лето

 
Паутинкой лето ляжет на ладони,
Разольется светом в сладостной истоме,
Зашумит листвою, брызнет перламутром,
Горизонт укроет дымкой ранним утром.
 
 
Защебечет нежно, свежестью повеет.
От восторга сердце сладко занемеет,
За зиму назябнув, затрепещет томно,
И поверит чуду сердце, безусловно.
 

Казачка

 
Ах ты, долюшка, бабья доля!
От работы не сходят мозоли,
Посадить, прополоть, вновь посеять,
Урожай, как ребенка, взлелеять.
 
 
Целый день полон дел и забот,
Но не плачет казачка, поет:
«Я и лошадь, я и бык,
Я и баба, и мужик!»
 
 
От зари до зари не присядет,
На бегу ребятишек погладит.
Мужа встретит с работы, накормит,
Гости в дом – она стол накроет.
 
 
Чарку полную опрокинет —
И как будто годочки скинет.
Песни мамины заведет,
В них о том, что мужик часто пьет,
 
 
Про свекровь, что за косы таскает
Да невестку свою поучает.
Эх, казачка, ты гордая, сильная,
И душою и статью красивая.
 
 
Мужем битая, жизнью битая,
Как росою, слезами умытая,
Терпеливо удел свой несешь.
И откуда ты силы берешь?
 
 
Бабья доля, нелегкая доля…
Ты скажи мне, господь, доколе?..
Двадцать первый уж век идет,
А казачка, как прежде, поет:
«Я и лошадь, я и бык,
Я и баба, и мужик!»
 

Барыня

 
В старину муж супругу ласково
Называл не иначе – «барыней».
Жизнь свою проживая набело,
Дорожил ею, богом даренной.
Защищал от молвы неправедной,
Укрывал от нужды и холода,
Соблюдая негласные правила,
Честь ценил он дороже золота.
Замуж женщина шла уверенно,
Был опорой муж, стенкой каменной,
Безоглядно мужчине верила
И любила его пламенно.
Не боялась невзгод нечаянных,
Рядом он, и бояться нечего,
Сыновей рожала отчаянных.
Только нет ничего вечного…
Позабыли люди те правила,
Утеряли былые понятия,
Жизнь иные акценты расставила,
Заключив их в свои объятия.
 

Скрипка Страдивари

 
Из-под руки великого маэстро
Рождается пленительный изгиб,
За ним непредсказуемо, чудесно
Вдруг образ удивительный возник.
 
 
А мастер жизнь вдохнул в свое созданье,
Запела скрипка под его рукой.
И звезды отвечали ей мерцаньем,
Дубрава подпевала ей листвой.
 
 
Она была прекрасна, совершенна,
Как девушка в преддверии венца.
Рождаясь Афродитой в звуке пенном,
Она пришла, чтобы пленить сердца.
 

Она придет

 
Когда любовь уходит, не держи,
Покорно ее путы развяжи.
Ей пожелай счастливого пути,
А боль уйми и слезы осуши.
 
 
Смирись, надежду в сердце затая,
Та, что ушла, – чужая, не твоя.
Твоя придет и осчастливит вновь
Прекрасная волшебница любовь!
 

Евгений АБАКУМОВ

Стиль жизни

Вот уже несколько минут правый глаз упрямо не желал открываться. После нескольких поступательно-вращательных движений правой верхней конечностью Степану все же удалось восстановить оптическое равновесие, а заодно и мысли. И если первое еще могло Степу порадовать, то вот мысли почему-то вводили его в состояние космонавта после тренировки: все интеллектуальные изощрения сливались в тугую мозгоплавкую массу, а где-то в недрах подсознания околачивались фразы наподобие: «…пожелаем же нашему…», «…так пусть же…» и тэ пэ. Фразы крутились, как взвинченные детские волчки, причем самой взвинченно-волчковой дрыгалась: «…так выпьем же…» – и, сталкиваясь с остальными, приводила мозги, желудок и Степу ну в полную нирвану.

Сообразив, что до сих пор трет глаз и вспомнив, что «если долго глаз тереть, очень можно умереть», Степан прекратил тиранить око и начал неспортивно выползать к балкону – скоро должна была прийти Валентина, а состояние «витязь на распитье» среди послевчерашней квартиры плохо вписывалось в начинающиеся романтические отношения. Восстановленное оптическое равновесие позволило Степе пронаблюдать открывшийся окружающий мир. «Какое все зеленое, какое небо синее. Только наоборот», – заметил про себя наблюдатель. Пережевав несколько кусков свежего утреннего воздуха и тем самым поднявшись по эволюционной лестнице повыше к человеку, Степа «восторженно-уныло» побрел в ванную, где, глянув в зеркало и чертыхнувшись на тему «человек – это звучит гордо», начал осуществлять хэдендшолдерсно-жилеттные операции. Преодолев таким образом еще несколько эволюционных ступенек и одевшись, он глянул на себя в зеркало в прихожей. На Степу тут же уставился почти двухметровый и теперь уже двадцатипятилетний брюнетистый Ален Делон в легком весеннем плаще. «Еще сигару в зубы – и вперед, рекламировать чудесную силу алкозельцера», – подумал эволюционер.

Сбежав (пардон, спустившись, как и полагает человеку, пережившему столь большую нагрузку) по ступенькам и поздравив по пути соседа с новым фингалом (сосед, впрочем, безрадостно воспринял такую внимательность к обновке), Степа продефилировал к ближайшему киоску. Бегло глянув на табачно-винно-кондитерские изделия, Ален Делон почувствовал спазмоподобные обиды желудка. «Это ж надо было так вчера…» – раздосадовано подумал Степан и погрузился в детальное изучение продукции Pepsi.

Проходивший мимо старичок с сумкой, полной пустых бутылок, нечаянно споткнулся об уроненную каким-то балбесом скамеечку и громыхнул всей имевшейся в авоське стеклотарой. Звук соударяющегося бутылочного стекла вызвал у новоявленного поклонника пепси-колы ярко выраженный павловский рефлекс. Вздрогнув и вздохнув, Степан уединился на свободной скамейке с бутылочкой только что купленного «Спрайта». Глотнув несколько раз неалкоголя, он наконец-то расслабился, почувствовав, как на зубах приятно лопаются пузырьки газировки. Вышеупомянутое чувство лопанья смешалось с еще более приятным обдувающим ветерком и несколько взбодрило нашего страдальца, так что Степан уже перестал чувствовать себя, скажем так, не очень хорошо. Стало совсем легко и весело. И даже футболист на обертке антиимиджного напитка, советовавший-де встать на колени и ловить мячики, выглядел живым и почти родным.

Чуть расслабившись, Степа заметил, что на него не отрываясь смотрит какая-то девушка.

– Привет, Каменский! – это была Валя. Степа почувствовал, что близится расплата – он был уверен, что большинство из эндшпиля вчерашнего вечера она хорошо помнит, а вот Степан, в свою очередь, этим похвастаться ну никак не мог.

– Ну ты даешь! – Степа напрягся…

– Мало того что с соседом подрался, так еще и скамейки во дворе поопрокидывал. Тебе своей штанги не хватает, что ли? Ладно, поехали в – Фаворит, за билетами – там сегодня премьера, а мне как раз стипендию дали… Ты чего молчишь, Степа? – Валя вдруг тоже замолчала и посмотрела на Каменского, как врач на больного с осложнениями.

– Привет, Сибирцева, – сказал Степан и краешком рта улыбнулся. Жить стало гораздо легче.

Выгодная сделка

– Всего восемьсот штук за три планеты, чего тут думать, Курт?! – Джо энергично размахивал руками, возбужденный возможностью совершить потенциально прибыльную покупку.

Септурианин стоял тут же, в одном из темных углов космобара, и ждал окончательного решения. На его эмоциональном состоянии можно было смело ставить пометку «очень нервничает». Во что бы то ни стало ему нужно было избавиться от этих планеток, висевших на нем мертвым грузом последние полгода. На планетки уже набежало одиннадцать тысяч пространственного налогового долга – и это все, что септурианин успел поиметь от тетушкиного скоропостижного наследства.

– Эй ты, септ, топай сюда! – крикнул Курт торговцу. – Дай посмотреть свои брелоки.

– Да-да-да, сетяс-сетяс, – залебезил септурианин и подскочил к офицерам, держа в руках пластиковые карточки Информационного реестра планет. – Вот: Бливвей, Ээт – квафныи и Цимла – вофтая…

– Дай, сам прочитаю, жертва дантиста, – грубо прервал его Курт, брезгливо вырвав карточки из лап Септа. – Ни… не понятно из твоего бормотания.

В первую очередь Курт решил изучить планеты «красной» категории. Любую из таких можно будет толкнуть на торгах за миллион, а то и за полтора. А уж если заняться их разработкой… Да и «желтую», выкачанную, можно продать под военную базу-хранилище штук за пятьсот. Есть у Курта один офицер из комитета обеспечения, так он по старой дружбе…

Джо, выглядывая из-за плеча напарника, подогревал ситуацию:

– Смотри, Курт, – два красных брелока – берем!

Курт, однако, решил изучить «красные» детальнее. Наконец он решился:

– Та-а-к. Блиггер и Лэт, говоришь…

– И Цимла, фэр, – вставил Септ.

– Ладно, пойдет, слюнобрызг. Дикцию подработай, – Бливвей, Бливвей! – передразнил его Курт, Септ подхалимски захихикал.

– Джо, оформляй сделку – передай данные о планетах в Центр, – Курт несказанно радовался тому, что время общения с септурианином подходит к концу. – А ты, красавец, готовь электроподпись, – эти слова были обращены уже к Септу, который теперь вовсю улыбался, обнажая китовые зубы-пластины.

– О’кей, – Джо достал из кармана мини-компьютер. – Минуточку, сейчас соединюсь… Готово! Диктуй, дружище.

– Блиггер – шесть, семь, семь, три, ноль, пять, один, Лэт-четыре, ноль, восемь… И… – офицер наконец обратил внимание и на желтый брелок.

Прочитанное вызвало в его по-солдатски грубоватой голове некоторое ностальгическое помешательство. В памяти всплыли воспоминания многолетней давности: он, Курт, родился на этой планете, вырос. Там он, собственно, и попал в подразделение звездной пехоты. Неужели…

Пальцы офицера сами собой сжались в кулак, а кулак, в свою очередь, весьма нетактично сделал Септу аккуратный апперкот.

– Ты че, кореш, сдурел? – Джо очумело посмотрел на напарника, не в силах понять причину такой нежности.

Курт же, игнорируя вопрос, кинул на уроненного Септа кред-карту и процедил сквозь зубы:

– Там семьсот восемьдесят штук. Двадцать за твои просроченные налоги, И запомни… – офицер звездной пехоты смачно сплюнул в сторону. – Запомни, урод: эта планета называется Земля.

Новский писарь

Последние два с половиной часа известный новский писатель Серафим Федорович Туголуков пребывал в прогрессивно ухудшавшемся настроении. С утра он успел посетить уже две редакции, и в обеих его творение – рассказ «Расплата свыше» – не было оценено по достоинству. Не то чтобы сразу гнали, но ничем, кроме как советами типа: «…а вот это мы бы посоветовали вам вообще убрать…» – не помогали.

А зря. Серафим Федорович очень старался. Завершению трудов предшествовала титаническая работа, сочетавшая в себе как тонкое изучение психологии читателей, так и доскональнейшее исследование работ собратьев по перу – писателей-рассказ исто в. Серафим Федорович к своим сорока шести годам твердо усвоил: рассказ должен четко выражать какую-либо мысль, причем, подобно рождественскому подарку, завернутую в интересную сюжетную упаковку. Его работа «Расплата свыше» являлась, по всей вероятности, апогеем жизненных писательских мук – в ней Серафим сконцентрировал всю свою писательскую силу, а также неуемную мощь собственного интеллекта.

Рассказ (собственно говоря, это был не рассказ, а рассказище) представлял собой чистейшей воды детектив со следами глуповатой философии. «Детектив» состоял из четырех основных частей, в которых главный герой, соответственно, готовился, совершал преступление, мучился угрызениями совести и наконец получал вполне достоевское наказание в виде собственной смерти – естественно, от тех же душевных терзаний. В перерывах между частями, по гениальному замыслу автора, располагались ловко подобранные цитаты из Библии, нацеленные, по всей вероятности, на духовное воспитание читающего. Знающий арифметику да подсчитает, что таковых «вставок» было ровно три. Весь сей натюрморт был украшен не без труда подобранным, опять же библейским, эпиграфом. Серафим Федорович по праву считался талантливым писателем.

Как уже говорилось, в двух редакциях туголуковский шедевр отмели, причем в «Далеких обзорах» Серафиму посоветовали исключить ту часть, где героя раздирали совестливые муки – исключить по причине вышеуказанного Достоевского плагиата. В «Вестнике химии», главным редактором которого являлся человек с криминальным прошлым, Серафим получил еще один ценнейший совет по поводу сокращения «Расплаты…» на ту часть, где герою, собственно, и приходилось расплачиваться. Глядя на синие разводы на руках главреда (вероятно, результат неудавшихся химических реакций), Туголуков выслушал лекцию на тему непопулярности произведений со справедливым финалом.

Очередной раз выходя из редакции, Серафим Тимофеевич доставал рассказ из папочки и убирал запоротые редакторами части во внутренний карман пиджака, аккуратно складывая их перед этим вчетверо. В общем, авторский лист «Расплаты» таял на глазах, а расплаты как таковой, в рублях и копейках, все никак не намечалось. Ловко откинув рукой набриолиненные волосы, Серафим двинулся в «Спорт и металлургию» – недавно созданное прогрессивное издательство. По пути его посещали разнообразные мысли о его настоящей и будущей писательской судьбине.

Серафим Федорович не любил молодых – ни молодых писателей конкретно, ни молодежь вообще. Нет, конечно же. Серафим в свое время тоже был молод и залихватски горяч, но; во-первых, это мало помогло ему в дальнейшем, скорее даже помешало, а во-вторых, это было все-таки не то.

Туголуков определенно не поспевал за современной молодежью, и сей факт злил его до истерики. Он не мог понять, как они, одевающиеся непонятно во что, курящие всякую дурь, собирающиеся в какие-то непонятные компании, слушающие еще более непонятную музыку, могут творить лучше, чем он – человек с именем и многочисленными заслугами. Но больше всего Серафима злило то, что он просто не мог писать так, как они: безумно свободно, с искрометным юмором; он мог разве что уподобиться старой кухарке, которая пытается слепить что-то по старинным рецептам и не в силах придумать своими усохшими мозгами что-либо новое. И хотя в «Союзе…» Серафима ценили и очень уважали как писателя с именем (отметим, что его друзья по «Союзу…» были людьми весьма сановитыми и тоже не очень-то жаловали «этих незрелых графоманов»), все же чувствовалось, что эта зеленая поросль скоро сметет его вместе со всеми остальными – устаревшими и никому не нужными, как рано или поздно свежий воздух вытеснит спертый воздух закрытой комнаты – только открой окно.

Мрачно философствуя про себя, Туголуков тем временем подкрался к «Спорту…», где, кроме напутствия «убрать это ненужное вступление», не получил, опять же, ничего. Не будем утруждать вас рассказом еще об одном Серафимовском штурме, на этот раз «Уголовного отдыха», – читатель нынче пошел умный – он и без автора всегда знает, чем дело закончится. Одним словом, к концу дня от стараний Туголукова остался один библейский потоп. Бегло оценив останки произведения, Серафим весело зашагал в сторону юго-запада. В «Богослужителе» его эпопею оторвут с руками.