Текст книги "Следы ведут в прошлое"

– Жаль, что поздновато, – следя одним глазом – второй закрыт – за надвигающейся тучей, отзывается Сенченко.

– Лучше поздно, чем никогда, – возражает ему Онищенко.

Второй порыв ветра поднимает огромную тучу пыли и, мотая ее из стороны в сторону, несет вдоль дороги к Соснице. Над краем леса ослепительно сверкает ветвистая молния, и через несколько секунд раздается сухой трескучий грохот, словно кто-то со страшной силой обрушил тяжелый молот на огромный лист жести.

Разбуженный Камышев вскакивает на ноги и хватается за кобуру своего нагана.

3а первой молнией сверкает вторая, на этот раз ближе, чуть ли не над головами. И снова на землю рушится новая порция оглушительного грохота. Воздух наполняется запахом озона. Со стороны леса слышится странный, быстро приближающийся шум. Кажется, что по полю, непрерывно шурша и шелестя, катится невидимая волна. Она гонит перед собой запах свежей земли. Первые, редкие и тяжелые, капли дождя глухо стучат по высохшей земле, взбивая фонтанчики пыли.

– Тикайте! – ошалело орет шофер. С помощью Камышева он поспешно поднимает верх машины.

Онищенко, Сенченко и Галич со всех ног бегут к машине, за ними стремительно надвигается дождевая завеса. Там, где она проходит, земля и трава моментально темнеют. Едва беглецы оказываются в машине, как дождь начинает шумно лопотать по ее брезентовому верху, гулко барабанить по капоту. По ветровому стеклу ручьем течет вода.

Становится темно, будто наступил вечер. И только вспышки молний, полосующие во всех направлениях небо, то и дело наполняют машину резким мигающим светом. Вслед за каждой такой вспышкой небо над машиной крошится, ломается, рушится.

Через полчаса дождь прекращается. Прекращается так же внезапно, как и начался. Туча, не переставая поливать землю живительной влагой, полыхать молниями и беспрерывно грохотать, медленно уползает на восток. Из-за тучи появляется солнце. Чистое и яркое, словно и его вместе с землей отмывал эти полчаса дождь.

Преображается и природа вокруг: играет всеми оттенками изумруда избавившаяся от пыли зелень, распрямляются начавшие уже скручиваться в трубочки листья, повисшие на их кончиках капли воды кажутся под солнечными лучами маленькими искрящимися самоцветами, появившиеся на дороге лужицы слепят глаза солнечными зайчиками, воздух чист и прозрачен. Дышать таким воздухом одно удовольствие.

– Зна-атный дождик! – радуется Онищенко, открыв дверцу автомобиля и высунув наружу голову. – Воздух-то, чувствуете, какой? Аж дышать стало легче.

– Кто-кто, а крестьяне теперь действительно легче вздохнут, – поддакивает Галич.

Луцк, 1991 г.

Часть вторая
Следы ведут в прошлое

1

В «уазике» следователя прокуратуры Александра Сергеевича Улицкого поджидают: старший инспектор уголовного розыска капитан Галич, эксперт-криминалист старший лейтенант Ковтун, судмедэксперт Столяр и водитель, сержант Петрович. Улицкий здоровается со всеми за руку, Петрович нажимает на стартер, и машина срывается с места.

– Что известно об убийстве? – спрашивает Улицкий Галича.

– Ничего существенного. Телемастер, который пришел по вызову, застал хозяина квартиры мертвым. Дверь – настежь. По комнате раскиданы вещи. Наверное, убийство с целью ограбления…

Минут через десять «уазик» резко тормозит у двухэтажного дома с оббитыми углами и потрескавшейся штукатуркой. Все, кроме Петровича, выходят из машины. После короткого разговора с толпой зевак Улицкий приглашает двух понятых – хилого носатого юношу с копной рыжих волос на голове и пожилого коренастого мужчину в вышитой украинской сорочке.

– Как вы узнали об этом происшествии? – остановившись перед милиционером, спрашивает следователь.

– Мне рассказал об этом Дубольский, телемастер, – вытянувшись по стойке «смирно», бойко отвечает милиционер, шустрый молодой человек, по всей видимости, не так давно демобилизованный из армии. – Я встретил его возле телефона-автомата. Он звонил в милицию, а, увидев меня, подозвал. Я взял его с собой и поспешил сюда, чтобы поддержать порядок.

– Где он сейчас?

– Сидит на кухне, – говорит милиционер и едва заметно усмехается. Из этого можно сделать вывод, что на свое временное затворничество Дубольский согласился не по своей воле.

2

Небольшая площадка первого этажа – полутемная и грязная. С двумя дверьми. На одной из них, правой, обитой коричневым запыленным дермантином, висит вверху овальная эмалированная табличка с номером «2». Улицкий толкает дверь.

Прихожая настолько мала, что в ней и двоим трудно разминуться. А тут, эва народу… Поэтому заходит один следователь. Слева – дверь в кухню. Там, у окна, на табуретке сидит остроносый мужчина средних лет в яркой клетчатой рубахе навыпуск и белой нейлоновой шляпе. Глаза – маленькие, колючие.

– Товарищ Дубольский? – спрашивает Улицкий.

– Он самый… – бурчит тот в ответ и приподнимается с явным намерением сказать что-нибудь очень сердитое, но его опережает следователь:

– Приношу вам мои извинения, товарищ Дубольский, и прошу посидеть здесь еще минуты три. Мне крайне необходимо поговорить с вами.

Комната, куда следователь после этого входит, не больше двенадцати квадратных метров. Обстановка – крайне убогая. Чтобы не наследить, Улицкий осматривает помещение с порога…

У окна – под выцветшей и потертой на изгибах клеенкой – маленький столик. На нем – две пустые бутылки, два граненых стакана, тарелка с объедками. Можно подумать, что перед тем, как отправиться в лучший из миров, покойник устроил небольшую прощальную пирушку. В углу – простая тумбочка, на которой стоит дешевенький телевизор «Рекорд». У ближней стены – двустворчатый платяной шкаф. Его дверцы открыты. Значительная часть содержимого шкафа валяется на полу. Посреди комнаты – два жестких стула выпуска первых послевоенных лет. Один из них перевернут. У противоположной стены – диван. Он-то и привлекает внимание следователя. И вовсе не потому, что в отличие от прочих находящихся в комнате предметов он выглядит почти как новый. Просто на диване лежит, неестественно подвернув ноги, плотный мужчина среднего роста. Лицом к стенке. Улицкий видит лишь тыльную часть его головы с изрядной лысиной на макушке и заросшую шею. Все остальное накрыто простыней.

Следователь еще раз окидывает быстрым взглядом комнату и подзывает судмедэксперта:

– Олег Васильевич, осмотрите труп.

Минуты через три Столяр выходит из комнаты. Тяжело дыша и отдуваясь, словно только что закончил марафонскую дистанцию, он говорит тонким детским голоском:

– Смерть наступила между одиннадцатью вечера и часом ночи. Перед смертью покойник принял большую дозу спиртного. Причина смерти – удушение. Можно было бы предположить, что он, уткнувшись лицом в подушку, задохнулся сам, если бы не одно «но»…

– Что за «но»? – терпеливо спрашивает следователь.

– Во-первых, у трупа сильно выпучены глаза, – все так же, не спеша, продолжает Столяр. – Во-вторых, на слизистых оболочках губ и на деснах видны кровоподтеки. Следовательно, покойника душили. Подушкой. Кроме того, под ногтями левой руки обнаружена засохшая кровь. Надо думать, что покойник сопротивлялся убийце.

– Это уже кое-что! – веско говорит Улицкий. – Спасибо, Олег Васильевич! Приедет «скорая» – можете отправлять тело в морг. Будем надеяться, что вскрытие добавит еще что-нибудь. Не забудьте извлечь из-под ногтей засохшую кровь. Это важная улика.

Затем следователь обращается к остальным членам группы, которые терпеливо продолжают стоять на площадке:

– Итак, граждане дорогие, приступаем к работе. Вы, Александр Иванович (это – к Галичу), займитесь соседями. Пока Виктор Михайлович будет производить фотографирование трупа и комнаты, я успею побеседовать с телемастером. А вы, товарищи понятые, проходите вот сюда, в прихожую – в комнату зайдем позже, когда эксперт разберется со следами и отпечатками, – смотрите, что и как, и запоминайте.

3

Из квартиры напротив доносятся крики, и Галичу приходится добрую минуту держать палец на кнопке электрического звонка, прежде чем ему открывает чумазый, похожий на цыганенка, мальчуган лет восьми в трусиках и разорванной на животе грязной майке. Из глубины квартиры доносится надрывный плач ребенка. Ему вторит визгливый голос какого-то эстрадного певца. Похоже, здесь «слушают» магнитофонную запись.

– Родители дома? – спрашивает Галич.

– Ага. Мамка… – не выказывая ни малейшего интереса к незнакомому человеку, отвечает мальчишка. – Она на кухне. Позвать?

– Не надо. Я зайду. Если ты, конечно, не возражаешь.

Мальчишка равнодушно пожимает плечами и, посторонившись, пропускает Галича. В проеме двери, которая ведет в комнату, показывается еще один малец, очень похожий на первого, только поменьше – голый снизу до пояса, немытый и нечесаный. Из-за него, сунув палец в рот, выглядывает девочка лет трех. Смотрит тупо, не проявляя ни малейшего любопытства. Галич догадывается, что девочка наверняка голодная, и ему становится не по себе.

– Борька! Кого там еще принесло? – слышится из кухни раздраженный женский голос.

– Не знаю! – кричит в ответ старший мальчишка. – Какой-то дядя!

– Что ему надо? – тоном, не предвещающим ничего хорошего, спрашивает, выглядывая из кухни, мать – женщина неопределенного возраста, растрепанная, с большим радужным «фонарем» под левым глазом.

– Я из милиции, капитан Галич, – не желая выслушивать готовые сорваться с губ хозяйки явно неприветливые слова, спешит представиться старший инспектор. – Мне необходимо поговорить с вами.

– О чем? – настороженно спрашивает женщина. Выражение агрессивности на ее лице сменяется испугом.

– Где мы можем побеседовать? – спрашивает Галич, пропустив мимо ушей вопрос хозяйки.

– Может… на кухне? Я там варю…

Пройдя следом за хозяйкой на кухню, Галич плотно прикрывает за собой дверь.

– Садитесь, – неуверенно предлагает женщина, пододвигая не отличающуюся особой чистотой табуретку.

– Спасибо! Я постою. Вас как зовут?

– Вера. Вера Владимировна Марченко, – помешивая ложкой в кастрюле, отвечает хозяйка. – А что?

– Вы давно здесь живете?

– Шесть лет.

– Значит, Крячко вы хорошо знали?

– Это какого еще Крячко? – Марченко устремляет на Галича недоуменный взгляд и даже перестает помешивать в кастрюле.

– Вашего соседа напротив, – капитану с трудом удается скрыть удивление. – Разве вы не знакомы с ним?

– А почему я должна знать, что он Крячко? – раздраженно говорит Марченко. – Меня с ним не знакомили.

– Он что, недавно поселился здесь?

– Почему недавно? – передергивает плечами Марченко. – Года три. Они с женой вроде как разошлись… Ну и… разменяли квартиру.

– Вера Владимировна, вы хоть знаете, что ваш сосед умер?

– Знаю. Отчего не знать? – равнодушно отвечает хозяйка. Можно подумать, что в этом доме умирают по крайней мере раз в неделю. – Вся улица знает…

– А вы когда узнали?

– Минут, наверное, тридцать тому… Борька сказал.

– Скажите еще вот что, Вера Владимировна… К Крячко кто-нибудь приходил? Друзья, женщины…

– Я не следила за ним. У меня своих забот полон рот.

– И все же!

– Да я его самого, этого Крячко, не больше десятка раз видела. Хотя… Раза два или три к нему приходил какой-то мужчина. Была еще однажды женщина. А больше… не знаю.

– Как выглядел мужчина?

– Не присматривалась, – пожимает плечами хозяйка. – Роста среднего. Чернявый. И возраста моего. А больше ничего не запомнила.

Марченко, подув на ложку, пробует кашу, добавляет щепотку соли и, сняв кастрюлю с плиты, ставит ее на подоконник. И тут же принимается за чистку картофеля.

– Вы не замечали, Крячко, случаем, не пил?

Галич спрашивает торопливо, словно старается не оставлять хозяйке времени на размышление. На самом деле он хочет поскорее закончить разговор с нею и выйти из этой кухни, где из каждого угла на него смотрит ничем не прикрытая бедность. Его, сытого и здорового, сковывает, стесняет какое-то неосознанное чувство вины перед этой преждевременно увядшей женщиной и ее неухоженными детьми, которые вряд ли когда наедались вволю.

– Откуда мне знать, пил он или не пил? Правда, муж как-то говорил, что вроде как пьет, но я не видела.

– Вчера вечером вы не замечали у вашего дома кого-нибудь из чужих? Может, кто приходил к Крячко? – Галич не теряет надежды узнать что-нибудь, полезное для следствия. И его старания вознаграждаются.

– По-моему, видела того человека, чернявого, – равнодушно роняет хозяйка.

– В котором часу?

– Может, в девять… А может, и в десять… Не помню.

Из комнаты доносится отчаянный детский вопль и следом за ним протяжный крик:

– Мама-а! А он дерется!

– А чтоб вам пусто было! – Марченко отставляет в сторону кастрюльку с недочищенной картошкой и направляется к двери. – Пойду угомоню. Я сейчас.

– А ваш муж ничего такого не замечал вчера? – спрашивает Галич, когда хозяйка возвращается. – Где он, кстати, сейчас?

– А черт его знает! – взрывается вдруг женщина. – Я что, слежу за ним? Со вчерашнего дня не видела – и слава богу!

– Поругались? – осторожно интересуется Галич.

– Выгнала из дома!

– Он что, пьет?

– А то как же! Пьет, да еще как… Все, что было дома, вытащил и пропил! А вчера последнюю пятерку хотел забрать. Вот я и…

– Где он работает?

– Какое там! – на глаза женщины наворачиваются слезы. – Полтора месяца баклуши бьет. Устроится, недельку походит на работу, потом запьет – вот и выгоняют. А ты, как хочешь, изворачивайся! На девяносто рублей попробуй-ка накормить детей, одеть, обуть… Ему-то что, наклепал четверых и всего-то заботы.

– Да-а… – удрученно качает головой капитан. – Дела-а… У кого он может ночевать?

– Откуда я знаю? У такого же, как сам, алкаша! У кого же еще?

– У него есть родственники в городе?

– Брат. Только вряд ли он к нему сунется, – категорически заявляет Вера Владимировна. – Брат давно не признает его за родственника. Совсем другой человек. А вроде от одной матери…

– Вы знаете его адрес, брата-то?

– Циолковского, четырнадцать. Марченко Анатолий Петрович.

– А мужа вашего как зовут? – записав адрес в блокнот, спрашивает капитан.

– Юрий.

– В котором часу он ушел из дому?

– Было это перед двенадцатью… – подумав, не совсем уверенно отвечает Марченко. – Я не смотрела на часы. Не до того было…

– И последний вопрос, Вера Владимировна. В каких отношениях был ваш муж с Крячко?

– Ни в каких, – по лицу хозяйки пробегает тень тревоги. – Я же говорила, что Крячко ни с кем из соседей не общался. Да и кто захотел бы знаться с таким алкашом, как мой?

4

Теперь, когда Улицкий заходит на кухню вторично, он, прежде всего, окидывает ее беглым взглядом. То, что он видит, лишний раз убеждает его, что в этой квартире обитал одинокий мужчина. Опустившийся, нетребовательный к себе.

Кухня тесная и грязная. Повсюду – на засаленном столе, на газовой плите, на засиженном мухами подоконнике – кастрюли и миски с остатками пищи, куски черствого хлеба, крошки. Под столом и по углам валяются пивные и молочные бутылки.

– Ну, наконец-то! – недовольно ворчит телемастер. У него скрипучий голос и желтые прокуренные зубы. На коленях «дипломат», в котором, надо полагать, он носит свои инструменты. – За то, что я сижу здесь, мне никто и копейки не заплатит!

– Ничем не могу помочь, – разводит руками следователь. – Не моя вина, что вы попали в такую ситуацию. Для начала покажите свое удостоверение.

Мужчина неохотно достает из нагрудного кармана рубахи сложенную вдвое синюю картонку.

– Хорошо… Значит, Дубольский Николай Власович. Мастер по ремонту телевизоров… Объединение «Рембыттехника». Скажите, вы были знакомы с Крячко?

– Первый раз видел. Да и то толком не рассмотрел.

– Бывали в этой квартире раньше?

– Ни разу.

– Хорошо, – говорит Улицкий. – Теперь расскажите, как вы сегодня оказались здесь.

Потерев для начала острый, как кирка, подбородок, Дубольский начинает рассказывать:

– Вышел, значит, сегодня на работу… Взял заявки и – по домам…

– Когда и на какое время была сделана заявка от Крячко?

– Послевчера после обеда поступила по телефону заявка, что, мол, нужен механик к девяти.

– Ясно, – кивает головой следователь. – Дальше.

– Пришел я, значит, сюда, – продолжает своим скрипучим голосом Дубольский, – звоню, стучу, а мне никто не открывает. Ну, думаю, разгильдяй – мастера вызвал, а сам из дому. Есть такие! Им-то что? Заработок ихний не страдает. Я бы таких клиентов…

– И что же было дальше? – не дает увлечься Дубольскому следователь.

– А дальше, значит так: дай-ка, думаю, подергаю за ручку – вдруг задремал хозяин. Взялся за ручку, а дверь и открылась. Заглядываю в комнату – действительно спит. Зову, зову, а он ни гу-гу… Подхожу к дивану, чтобы разбудить его, потрогал за плечо, а он – холодный. – От не слишком приятного воспоминания телемастера всего передергивает. – Смотрю: шкаф открыт, а на полу валяются разные вещи… Тут я и подумал: а что если его пристукнули и ограбили? Подумал так – и бегом к телефону-автомату, звонить в милицию. Выхожу из будки, вижу: милиционер идет. Я ему и рассказал обо всем. А он притащил меня сюда, в этот свинюшник. Сказал: сиди и жди. Вот я и… У меня заявки…

– Еще минута, Николай Власович, и вы будете свободны, – успокаивает мастера Улицкий. – В котором часу вы пришли сюда?

– Точно сказать затрудняюсь… – замялся Дубольский. – Думаю, было около половины десятого… Да, что-то около этого…

– О какой неисправности телевизора шла речь в заявке?

– Нет звука.

– Вы смотрели телевизор?

– Какой там телевизор! – морщит длинный нос мастер. – Не до телевизора тут…

В кухню заглядывает судмедэксперт Столяр.

– Александр Сергеевич, приехала «скорая». Вы будете осматривать тело?

– Нет. Увозите, – говорит ему следователь и, выждав, когда закроется дверь, обращается к Дубольскому: – Сейчас санитары увезут тело Крячко, а вы посмотрите телевизор: действительно ли в нем нет звука.

За дверью стихает топот ног, и Улицкий с Дубольским выходят из кухни. Протиснувшись мимо все еще стоящих в прихожей понятых, следователь заглядывает в комнату.

– Виктор Михайлович, к вам можно? Нужно, чтобы мастер посмотрел телевизор.

– Можно, – не поднимая головы от стула, на котором он с помощью лупы ищет отпечатки пальцев, отвечает эксперт-криминалист. – Со следами я уже управился.

– И какой результат?

– По крайней мере здесь побывало четверо мужчин. Вместе с хозяином, разумеется.

– Один из них телемастер, – добавляет Улицкий.

– Разумеется. Сейчас я осмотрю его обувь.

Дубольский подходит к телевизору и щелкает включателем. Подождав, пока телевизор нагреется, привычным движением руки поворачивает ручку настройки звука. Еще до того, как вспыхнул экран, комната наполняется громкой музыкой.

– Со звуком все в порядке, – заявляет Дубольский. – Ни в каком ремонте этот телевизор не нуждается.

– Ага-а… – неопределенно тянет следователь и снимает с пиджака неизвестно откуда появившуюся белую нитку. – В таком случае сейчас Виктор Михайлович посмотрит вашу обувь, возьмет у вас отпечатки пальцев, и можете быть свободны.

– А это еще зачем? – таращит глаза Дубольский. – Зачем отпечатки пальцев?

– Затем, чтобы мы могли отличить отпечатки ваших пальцев от отпечатков преступников, – терпеливо объясняет ему следователь. – Не хотите сейчас – придется потом.

– Лучше уж сейчас…

5

Поднявшись на второй этаж, Галич звонит в квартиру номер три. На звонок никто не отзывается, и он на всякий случай стучит. Наконец дверь открывается. Но не та, в которую стучал инспектор, а противоположная, в квартире номер четыре. Из нее выглядывает хрупкая седая старушка с выцветшими глазами на белом морщинистом личике.

– Вы напрасно стучите! – говорит она. У нее приятный голос, слегка нараспев. – Там никого нет.

– А скоро будут, не знаете?

– Нет, не скоро. Они неделю тому назад поехали к морю отдыхать, а мне поручили присматривать за квартирой.

– В таком случае мне нужно поговорить с вами. Можно к вам зайти? Я из милиции, капитан Галич.

– Я знаю, видела вас из окна. Заходите.

В отличие от предыдущей квартиры, в которой только что пришлось побывать Галичу, эта радует глаз чистотой и уютом. Повсюду накидки, вышивки, салфеточки. На стенах портрет Шевченко, обрамленный цветастым рушником, большая репродукция картины Шишкина «Рожь» и много фотографий в рамках.

Хозяйка усаживает гостя в мягкое кресло, сама садится напротив на старомодный стул с высокой спинкой.

– Вас как зовут? – спрашивает, усевшись, капитан.

– Александрой Ивановной. Фамилия – Корецкая.

– Я тоже – Александр Иванович, – усмехается совпадению Галич и продолжает: – Я к вам по делу, Александра Ивановна. Хочу кое-что расспросить относительно вашего соседа, Крячко.

– А что, разве Степана Васильевича убили? – широко открыв глаза, спрашивает старушка.

– Откуда вам известно, что его убили? – стараясь не выказать своего удивления, интересуется Галич.

– Откуда мне известно? – пожимает плечами Корецкая. – Я подумала… если человек умирает своей смертью, то им милиция обычно не интересуется. Если же появляется милиция, то, ясное дело, он умер не по своей воле.

– Вы совершенно правы, – вынужден подтвердить догадку Корецкой Галич. – Все логично. Сразу видно, что вы работали учительницей.

– Как вы об этом узнали? – удивляется, в свою очередь, хозяйка.

– А мы тоже не лыком шиты: умеем наблюдать и делать из этого кое-какие выводы, – сдержанно усмехается капитан.

Его прозорливость объясняется просто: только учитель, да и то не каждый, может украсить стены своего жилья чуть ли не двумя десятками снимков выпускных классов.

– Итак, о – Крячко, – переходит на деловой тон старший инспектор. – Вы хорошо его знали?

– Постольку-поскольку. Поздороваемся при встрече, иногда перекинемся несколькими дежурными фразами. Ну, там… о погоде, о здоровье. Степан Васильевич был вежливым соседом, однако особой общительностью не отличался.

– Александра Ивановна, вы не замечали за ним пристрастия к вину?

– Ну что вы! – бывшая учительница смотрит на капитана так, будто он сказал заведомую чепуху. – По-моему, Степан Васильевич был человеком в высшей степени серьезным. Во всяком случае, я не видела его выпившим.

– К нему ходили гости?

– Не замечала. Наверное, нет. Впрочем… – Александра Ивановна щурит близорукие глаза, как будто это может помочь ей лучше вспомнить. – Раза два к нему приходила какая-то женщина…

– Какая она из себя?

– Лет ей этак… сорок-сорок пять, но моложавая. И довольно красивая. Породистая, я бы сказала. Ростом чуть повыше Степана Васильевича. Возможно, это была его жена. Он ведь развелся с женой перед тем, как переехать сюда. Оба раза эта женщина приходила к нему с полной сумкой, а уходила с пустой. И долго не задерживалась… Да! – спохватывается старушка. – Видела еще как-то молодого человека. Относительно молодого. И тоже – приходил с полной сумкой, а ушел и вовсе без сумки.

– Вчера вечером вы были дома?

– А где же мне еще быть? – искренне удивляется хозяйка. – Конечно, дома.

– И ничего не слышали внизу, в квартире Крячко? Может, шум какой-то или возню?

– Нет, не слышала. У Степана Васильевича всегда было тихо. В этом отношении он был просто замечательным соседом. Не то что его предшественники. От тех так просто житья не было…

– Александра Ивановна, – останавливает Галич старушку, готовую поведать ему о всех своих бедах, – простите за нескромный вопрос. Что вы делаете вечерами?

– Что я могу делать? Сижу у окна или на балконе – в зависимости от погоды – и слушаю радио или пластинки. Эта радиола у меня хоть и старенькая, но работает исправно. У меня много пластинок с украинскими народными песнями. Очень люблю их слушать. Знаете, слушаю и вижу свою молодость. Я ведь из села…

Галич, хоть и не родился в селе, но украинские песни тоже любит – и не только слушать. И в другое время не прочь бы поговорить на эту тему, да не может: его уже наверняка ждет Улицкий.

– Значит, вчера вечером вы сидели на балконе?

– Да, на балконе, – осторожно отвечает хозяйка.

– Тогда следующим будет такой вопрос: кого вы видели у своего дома после десяти вечера?

– Кого же я видела? – Александра Ивановна поднимает кверху глаза. – Сперва перед домом бегали дети из первой квартиры. Потом в этой, первой квартире, поднялся невообразимый шум. Похоже, там дрались. Ну… там такое часто бывает. Какое счастье, что я живу не над ними. Не квартира, а пекло. С ума можно сойти…

– Может, вы, Александра Ивановна, еще кого-нибудь видели? – деликатно напоминает Галич.

– Сладу нет с этим языком! – виновато усмехается старушка. – Это все от одиночества… Бывает, за день рта не раскроешь, не с кем поговорить. Так вот. Было уже, наверное, около двенадцати, – я как раз собиралась ложиться спать, – когда из дому вышел Марченко, этот… из первой квартиры, и подался куда-то в сторону центра.

– Александра Ивановна, что бы вы могли сказать об отношениях между Крячко и Марченко? Они никогда не ссорились?

– Чего не видела, того не видела… – без всякой охоты отвечает хозяйка. – Я же вам говорила, что Степан Васильевич с соседями почти не общался. Не делал он исключения и для Марченко. Да и что общего может быть между пьяницей и солидным, уважающим себя человеком? Тем более что этот Марченко не так давно вернулся из заключения.

– Марченко?!

– Как! Разве вы не знаете об этом? – искренне удивляется Корецкая. Впрочем, ее искренность, как кажется Галичу, несколько наигранна. Похоже, хозяйка рада сменить тему разговора. – Странно. А я думала, милиция знает все.

– Еще каких-нибудь двадцать минут назад я даже не подозревал, что на свете существует Марченко. Откуда мне в таком случае знать, что он отбывал наказание?

– Да, да. Конечно. Я сказала глупость, – спешит исправиться старушка. – Ну, разумеется, сидел. Полтора года. Отнял у какого-то мальчишки деньги. Освободился в конце позапрошлого года.

– Понятно, – задумчиво произносит Галич. – Так вы говорите, что Крячко и Марченко не ссорились между собой?

– По-моему, не было такого. Во всяком случае, я не слышала…

Ответ Александры Ивановны звучит не совсем убедительно, и Галич, разумеется, не может этого не заметить. Поэтому, прощаясь, говорит:

– Если вспомните что-нибудь важное, позвоните мне в горотдел милиции. Спросите капитана Галича. Я буду ждать вашего звонка.

Когда Галич возвращается в квартиру Крячко, понятые уже сидят в комнате на стульях, Ковтун все еще занимается поисками отпечатков пальцев, а Улицкий, пристроившись на подоконнике, пишет протокол. Почерк у него красивый и очень мелкий, а строчки необыкновенно ровные, будто он пишет по линейке.

– Что вы, Александр Иванович, можете сказать об этом вот натюрморте? – кивнув на стол, спрашивает следователь.

На столе – две бутылки из-под коньяка «Наполеон», два граненых стакана, банка с остатками осетровой икры, тарелка с надломленными ломтиками белого хлеба и несколькими пластинками голландского сыра вперемешку с апельсиновой кожурой. Здесь же – щербатая хрустальная пепельница с тремя окурками.

– Натюрморт несколько странноват, – говорит капитан.

– Почему? – интересуется Улицкий.

– Как-то не вяжется со столь убогим жилищем. Говорит он о том, что пили два человека. А вот курил, по-моему, кто-то один. Придется выяснить, курил ли Крячко. Если нет, значит, окурки принадлежат его гостю, который, возможно, и является его убийцей. Дальше. Судя по количеству окурков, бражничали не более часа. Это как раз то время, за которое один человек может выкурить три сигареты. Напились, надо полагать, до чертиков. При столь изысканной закуске две бутылки такого коньяка и волов могут свалить. Надеюсь, что мой рассказ дополнит и уточнит Виктор Михайлович.

– Обязательно, но чуть позже, – отзывается Ковтун, бережно снимая с дверки шкафа прозрачную пленку с одному лишь ему видимыми следами пальцев. – Я заберу этот натюрморт с собой в лабораторию. Надо думать, именно на этих предметах мы обнаружим следы преступника. Если, конечно, он не догадался стереть их.

– Нужно также вынуть из двери замок, – подсказывает капитан. – Важно знать, кто открывал дверь: хозяин или «гость».

– Будет сделано, – отвечает Ковтун.

– Александр Иванович, – продолжая писать, говорит Улицкий, – загляните-ка в чулан. Как вам нравится его содержимое?

Галич выходит в прихожую и открывает дверку, которая находится рядом с вешалкой. То, что он видит, заставляет его присвистнуть от удивления: квадратная каморка полтора на полтора метра с затянутым паутиной потолком чуть ли не до половины завалена пустыми, тускло поблескивающими в полумраке бутылками. Бутылки самые разные от дешевого крепленого портвейна до французских коньяков «Камю» и «Наполеон».

– Да тут настоящий склад стеклотары! – озадаченно восклицает Галич. – Интересно, что бы сказала об этом моя недавняя собеседница.

– Вы о чем? – интересуется следователь.

– Да вот… соседка сверху, пенсионерка, утверждала, что Крячко не пил и был в высшей степени порядочным человеком. Вот бы показать ей этот чулан!

– А что! – встревает в разговор один из понятых, тот, что помоложе. – Я вот тоже вроде бы сосед – живу напротив, – а никогда не замечал, что старик был того… пьян.

– Значит, умел пить, – замечает Ковтун.

– Пить-то умел, а вот жить по-людски, видать, не научился, – рассудительно произносит другой понятой. – Весь заработок, выходит, на выпивку пускал. А в квартире что… Можно подумать, что здесь бомж какой-нибудь жил. А ведь со стороны и впрямь солидным человеком казался.

– Пьяница и в самом деле несколько странный. К тому же неразборчивый какой-то, – думая о чем-то своем, медленно произносит Галич. – Чует мое сердце – задаст он нам работенку…

6

– Значит, убийство, – выслушав Галича, не то спрашивая, не то утверждая, говорит начальник уголовного розыска подполковник Горейко. Он сидит за огромным столом и машинально постукивает длинными пальцами по его лакированной поверхности – явный признак того, что подполковник озабочен.

– Да, это убийство, Евгений Яковлевич. Как ни прискорбно… – отзывается Галич. Он сидит у открытого окна и чувствует, как по его лицу струится из окна освежающий ветерок. – Вскрытие подтвердило предположение судмедэксперта, что Крячко задушен.

– Ну что ж, убийство так убийство, – подполковник говорит уже спокойно, смирившись с фактом. – Что же мы имеем для начала? Начнем с Крячко…

– Крячко Степан Васильевич. Украинец. Родился в двадцать пятом году на Станиславщине. Нынче, как известно, Ивано-Франковская область, – Галич говорит лаконично, будто читает телеграмму. – Беспартийный. Образование среднее специальное. Окончил торговый техникум. С шестьдесят восьмого года и до последнего времени работал заведующим заготконторой Бережанского райпотребсоюза. Судя по доброму десятку почетных грамот, найденных в квартире, был на хорошем счету у начальства.

– Значит, умел делиться, – замечает Ковтун. Будучи по натуре обличителем, он никогда не упускает возможности ввернуть при случае в разговор едкую реплику.