Текст книги "Следы ведут в прошлое"

Ветер бережно принимает свой подарок, заглядывает зачем-то в дуло и не без удовольствия несколько раз перечитывает выгравированную на прикрепленной к рукоятке серебряной пластине надпись: «Атаману Ветру Р.М. от Бережанского губповстанкома в день освобождения Сосницы. 1 июля 1922 года». Ветер достает из кобуры свой старый наган и бросает его в подводу к обрезам, а на его место бережно вкладывает новый.

– Красивая штучка! Ничего не скажешь! – повертев в руках доставшийся ему наган, говорит Сорочинский. – Однако своей пушке, – он хлопает по оттопыривающейся поле пиджака, – я доверяю больше. Но и от подарка не отказываюсь.

Тем временем Голубь разгребает лежащую на передке подводы охапку сена и извлекает из-под нее новенький «льюис» и, как бы взвешивая его, приподнимает на вытянутых руках.

– Ну а с этой бандурой кто-нибудь из вас знаком?

– Давай ее сюда! – видя, что все молчат, отзывается Сорочинский. Он берет пулемет и любовно гладит его по стволу. – Знакомая штука! Не раз приходилось держать в руках. Лупит – будь здоров! За такой подарок не грех и спасибо сказать.

– Носи на здоровье! – усмехается Голубь. – В самый раз по тебе.

Пока боевики, обступив Сорочинского, рассматривают пулемет, Голубь берет под уздцы лошадей и отводит их вместе с телегой в сторонку. Там их принимает у него атаман Жила и отводит еще дальше. Остановив лошадей в густом кустарнике, он прикрывает обрезы сеном и возвращается назад.

Туман наверху начинает между тем редеть, поднимаясь кверху и обнажая бугры, кусты и густые придорожные заросли лопухов и крапивы. Вот-вот должно взойти солнце – еще находясь где-то там, за горизонтом, оно уже высветило край неба и выкрасило редкие кучевые облака в нежный розовый цвет.

И поднимающийся кверху туман, и застывшие на месте ватные комья облаков, и тусклые капельки росы, повисшие на кончиках листьев и травинок, – все это признаки того, что днем должен пойти дождь. Дождь, которого с таким нетерпением ждет земля, а еще больше – крестьяне. Но толпящиеся в ложбине люди не могут всего этого видеть, поскольку туман вокруг них все еще густой, да и мысли их в эти минуты заняты совсем другим…

Откуда-то сверху слышится хриплый приглушенный голос:

– Пан Голубь! Это я – Мажара. Привел наших людей.

– Хорошо! – отзывается Голубь. – Спускайтесь все сюда!

Слышится треск ломаемых веток, и в ложбине появляется десятка полтора боевиков, одетых, как и люди Ветра, кто во что горазд. И вооружены они теми же австрийскими карабинами.

Голубь смотрит на часы и поднимает руку, призывая к тишине. Сняв с головы кепку, выспренно говорит:

– Друзья мои! Мы стоим с вами на пороге великого, можно сказать, грандиозного события, которое золотыми буквами будет вписано в историю нашей славной Украины. Восстание, которое через несколько минут ураганом прокатится по всей многострадальной Украине от Херсона до Чернигова и от Проскурова до Харькова, в один миг сметет с ее священной земли всю еврейско-большевистскую нечисть и принесет всем нам долгожданную свободу. Я надеюсь, я уверен, что вы, кому выпала великая честь стать освободителями Украины, не осрамитесь в бою и будете достойны выпавшей вам чести.

Голубь умолкает и скользит взглядом по лицам слушающих его людей. Выражение большинства лиц равнодушное.

– Перед нами поставлена такая задача… – заметно сдержаннее продолжает Голубь. – Без четверти пять мы двинемся на Сосницу. Вначале будем продвигаться в полной тишине, врассыпную и без единого выстрела, чтобы не вспугнуть преждевременно врага. Сигналом к началу атаки будут две ракеты: красная и зеленая. Вот тогда можете поднимать шухер на весь уезд – атака должна быть стремительной, яростной и беспощадной. Мы свалимся на большевиков как снег на голову. Ворвавшись в Сосницу, надо первым делом захватить чеку, милицию, исполком, телефонную станцию и почту. Все это находится в центре городка – где, вы знаете получше меня, – и охраняется одним-двумя часовыми или сторожами. В центре города нас будут встречать наши люди. Вы сможете их отличать по желто-голубым лентам на груди. Они покажут вам дома, в которых проживают большевики и совдеповские работники. И последнее… – Голубь переводит дух и вглядывается в застывшие лица людей. – Весь сегодняшний день Сосница ваша! Сегодня вы ее хозяева! Все, что удастся захватить – ваше!

В отличие от предыдущих последние слова Голубя встречены радостными улыбками и одобрительным гулом.

Голубь еще раз смотрит на часы и вскидывает руку в направлении Сосницы:

– Пора… Вперед!

Все, кто находится в ложбине, дружно устремляются по ее склонам вверх. Среди первых – Сорочинский со своим «льюисом». Позади всех, наблюдая, чтобы никто не отставал, согнувшись и вытянув шею, бежит вприпрыжку Ветер. Чуть поодаль от него – Голубь.

27

Вскоре наиболее резвые из боевиков достигают края ложбины. И тут начинает твориться что-то непонятное. Во всяком случае, для людей Ветра. Едва кто-нибудь из них, взобравшись наверх, выныривает из тумана на свет божий, как на него тут же набрасываются если не бегущие рядом хлопцы атамана Жилы, то какие-то еще, появляющиеся неожиданно из-за кустов незнакомые люди. Они сбивают его с ног, наваливаются сверху и, не давая времени прийти в себя, запихивают в рот кляп. Затем вяжут ему руки-ноги и оттаскивают в кусты. Сами же возвращаются назад и начинают все сначала. Делается это молча, без единого слова. С теми же из боевиков, которые покрепче и оказывают сопротивление, особо не церемонятся: их успокаивают хорошим ударом кулака или рукоятки револьвера.

Такая же участь постигает и Павла Сорочинского. Не успевает он выкарабкаться из ложбины наверх, как не отстающий от него ни на шаг атаман Жила делает вдруг подножку, и начштаба со всего разбега грохается оземь. Его руки, сжимающие пулемет, оказываются прижатыми к земле тяжестью собственного тела. В ту же секунду на спине Сорочинского оказываются атаман Жила и подоспевший ему на помощь Мажара. Атаман хватает начштаба за горло и прижимает лицом к земле, а Мажара пытается запихнуть ему в рот какую-то тряпку. Обладающий воловьей силой Сорочинский, словчившись, сбрасывает с себя Жилу, а его помощника хватает зубами за руку и прокусывает до кости. От жуткой боли Мажара вскрикивает и выпускает из рук тряпку. Сорочинскому удается перевернуться на бок и освободить, наконец, из-под себя собственные руки. Он хватается за сжимающие его горло руки атамана и силится их разнять. На какое-то мгновение это ему удается. Он открывает уже рот, чтобы крикнуть, призывая на помощь своих, но в этот миг на его голову опускается со всего размаху рукоять револьвера, зажатого в здоровой руке Мажары. Из горла начштаба успевает лишь вырваться короткий сдавленный рык. Жила и Мажара торопливо оттягивают обмякшее тело в кусты.

Между тем молчаливая охота на сподвижников атамана Ветра продолжается. То тут то там вспыхивают короткие ожесточенные схватки. Слышен тяжелый топот ног, возня, глухие удары, храп и пыхтение борющихся людей. Не слышно лишь выстрелов. Это тем более странно, что кое-кому из защищающихся удается нажать на спусковой крючок своего карабина. Однако всякий раз вместо ожидаемого выстрела слышится лишь сухой щелчок курка.

И что не менее удивительно, среди людей, находящихся наверху, можно увидеть и тех двух милиционеров, которых тяжело ранил под Выселками Голубь, и совсем еще юного сотрудника Сосницкой милиции Николая Сачко, которого в памятную ночь побега из капэзэ застрелил Феодосий Береза, и молодого милиционера Юрия Балабуху, прибитого в ту же ночь Голубем. Все они живы-здоровы и наравне со всеми вылавливают ветровцев. Можно подумать, что воскрешение из мертвых стало на пятом году революции обыденным явлением.

Не проходит и минуты, как «армия» без пяти минут уездного атамана Романа Михайловича Ветра, в миру – Щура, перестает существовать. Все ее «бойцы» лежат на влажной от росы траве связанные, с кляпами во рту и дико пучат глаза, все еще толком не понимая, что с ними произошло. Нет среди них лишь «лихого» атамана Ветра. Не видать и уполномоченного Бережанского губповстанкома Григория Голубя.

…Во всех предыдущих «операциях» – так высокопарно называл Ветер ночные налеты на сельсоветы, комбеды и комнезамы, избы-читальни и чоновские посты – атаман предпочитал находиться позади своего «войска». Так было безопаснее. Не изменил он своему правилу и в этот раз.

Невдалеке от себя он видит также не особо спешащего Голубя. «Вот, оказывается, какой ты герой! Тоже не спешишь под большевистские пули!» – не без злорадства думает атаман.

Когда до края ложбины остается какой-нибудь десяток метров, оттуда, сверху, до слуха Ветра доносится вдруг чей-то короткий вопль и сразу же за ним – оборвавшийся в самом начале сдавленный вскрик. Ветру чудится, что второй голос был вроде как Сорочинского. Атаман застывает на месте и, навострив уши, прислушивается. Ему начинает казаться, что там, куда ушли его люди, происходит что-то неладное. Оттуда вновь доносится чей-то внезапно оборвавшийся крик. Ветру становится не по себе. Он ныряет в ближайшие кусты и, пригибаясь к самой земле, бежит вдоль склона.

Когда Голубь, внимание которого также привлекли вскрики наверху, оглянулся, Ветра уже и след простыл. Пробежав метров сорок-пятьдесят, атаман переводит дыхание и снова взбирается вверх по склону. Когда до его края остается совсем немного, он ложится на землю и выползает из полосы тумана на животе. То, что он видит, подтверждает наихудшие его предположения: метрах в тридцати какие-то двое незнакомых ему людей волокут за ноги его ординарца Кострицу. Во рту Кострицы его же собственный картуз. В другом месте двое человек сидят на Мухе и вяжут ему руки…

Ветер задом по-рачьи отползает назад в ложбину. Там он непослушными руками отцепляет от ремня шашку и сует ее в густую траву. Достав из кобуры наган, подарок Бережанского губповстанкома, встает и бежит к противоположному краю ложбины. Бежит, спотыкаясь и цепляясь своими высокими каблуками за кочки и траву.

«Мне бы только в лес! – лихорадочно думает Ветер, придерживая одной рукой папаху, а в другой сжимая наган. – В лесу они меня черта с два найдут! Только бы добежать до леса!»

Уже взбираясь по склону, он спохватывается, что и с этой стороны ложбины может находиться засада – не такие чекисты дураки, чтобы оставить свободным путь к лесу. Поэтому дальше атаман пробирается медленно и осторожно, чуть ли не ползком.

Взобравшись на самый верх, он подползает к большому кусту и осторожно приподнимается, чтобы осмотреться. Приподнимается и… обмирает: в трех шагах от него по другую сторону куста стоит человек и держит в руках ружье. Стоит спиной к Ветру и прислушивается, наставив левое ухо в сторону наполненной туманом ложбины.

Держа наготове наган, Ветер привстает. Крадучись, обходит куст. И только оказавшись рядом с часовым, медленно выпрямляется. Метя в темя, поднимает правую руку, в которой зажат наган. И в этот миг, то ли спиной почувствовав опасность, то ли услышав сзади себя подозрительный шорох, часовой резко оборачивается лицом к Ветру. Рукоятка нагана, задев ухо и скользнув по щеке, больно бьет ему по ключице. Часовой с перепугу выпускает ружье, старый охотничий дробовик, и оторопело таращит глаза.

– Ты?! – узнает он Ветра.

Ветер тоже узнает своего соседа Харитона Смаля, члена комбеда и бойца самообороны села Сельце. Вместо ответа первым опомнившийся атаман обрушивает на голову незадачливого часового новый удар, и тот, даже не вскрикнув, валится кулем на землю. Пинком ноги Ветер переворачивает голову Смаля и, вглядываясь в поросшее густой белой щетиной лицо с тонким острым носом и запавшими щеками, злорадствует: «Наконец-то и ты попался в мои руки! Землицы моей захотелось? Теперь вся будет твоя! Ешь, сколько душе угодно!» Он нагибается над живым еще Смалем и с силой бьет его наганом в висок. Голова Смаля дергается, и в широко открытых глазах застывает недоумение.

Ветер осматривается по сторонам. Метрах в ста от него сплошной стеной темнеет спасительный лес. И Ветер что есть духу припускает к нему. Бежит, тяжело дыша и часто хватая широко открытым ртом воздух, спотыкаясь и проклиная высокие каблуки своих сапог и устроивших ему эту ловушку чекистов. И только оказавшись за широченным стволом растущего на опушке леса старого дуба, позволяет себе небольшую передышку.

Отдышавшись, атаман краем ока выглядывает из-за своего укрытия. И тотчас прячется назад: над убитым минуту тому назад Смалем стоит какой-то человек и смотрит в сторону леса. У Ветра такое ощущение, что человек заметил его.

Через несколько секунд Ветер выглядывает снова и видит, что человек этот бежит прямо к нему – заметил-таки! «Так это же Голубь!» – узнает своего преследователя атаман и крутит барабанчик нагана, чтобы удостовериться, все ли на месте патроны. – «Давай-давай! Беги! Сейчас получишь парочку своих же гостинцев, сволочь чекистская!» Прижав руку с наганом к потрескавшейся коре дуба и поймав на мушку широкую грудь бегущего Голубя, Ветер задерживает дыхание и плавно нажимает на спусковой крючок. Но… сухо щелкает курок, а выстрела нет. Атаман растерянно смотрит на наган и еще несколько раз нажимает второпях на крючок. Наган по-прежнему молчит. Ветер крутит барабанчик и цепенеет: все патроны целы, ни на одном капсюле нет вмятины. «Боек!» Так и есть! – боек короче обычного. Он спилен. Так вот почему не стреляет наган! Так вот почему там, наверху, когда брали его отряд, не прозвучало ни одного выстрела! Только теперь начинает понимать атаман, кому и зачем понадобилась вся эта замена оружия.

– У-у-у! – злобно воет Ветер. Швырнув навстречу бегущему Голубю ненужный больше наган, он отталкивается от дерева и со всех ног устремляется в лес.

Очень скоро он начинает замечать, что расстояние между ним и Голубем неумолимо сокращается, и прежде чем он успеет добежать до чащи, в которой легче скрыться, Голубь наверняка его догонит. Да! Но почему его преследователь не стреляет, имея перед собой такую отличную мишень, как его, Ветра, спина? Неужели хочет взять живым? Эта неожиданная и жуткая мысль, словно хороший кнут, подстегивает атамана. Он припускает еще быстрее.

Споткнувшись о кочку и едва не полетев кувырком, Ветер вдруг ощущает сильный удар по колену чем-то тяжелым. Лимонка! У него же есть лимонка! Как он мог забыть? Путаясь на бегу в глубоком кармане, Ветер извлекает из него тяжелую гранату, выдергивает кольцо и, внезапно остановившись, швыряет ее под ноги Голубю, а сам отскакивает за дерево. Голубь с разбегу прыгает в сторону, плюхается плашмя на влажную траву и замирает, вобрав голову в плечи.

Проходит секунда… вторая… третья… В ушах звенит напряженная тишина. Слышно, как часто колотится сердце.

Еще несколько долгих и томительных секунд позади, а вокруг по-прежнему тихо. Голубь медленно приподнимает голову. В нескольких шагах от него лежит на тропинке черепаший панцирь неразорвавшейся гранаты. Голубь облегченно вздыхает и переводит взгляд на высунувшегося из-за дерева атамана. На сером лице Ветра – недоумение и растерянность: гранату ведь Голубь не подменил!

…Ночью, собираясь впопыхах на «взятие Сосницы», плохо соображавший с перепою атаман сунул себе в карман первую подвернувшуюся под руку бомбу. Это была одна из тех двух «лимонок», которые не так давно, собираясь к отцу Лаврентию на встречу с Голубем, разрядил Сорочинский, решив устроить гостю из Бережанска маленькую, как он сказал, посмеиваясь, проверочку.

Придя в себя, Ветер снова бросается наутек. Голубь, вскочив на ноги, пускается вдогонку. Ветер оглядывается – Голубь совсем уже близко. Их разделяют каких-нибудь полтора-два десятка метров. И хотя лес начинает густеть и все чаще встречаются кусты, выбившийся из сил атаман понимает, что чуда быть не может: не пройдет и минуты, как он окажется в руках своего преследователя. И тут он замечает впереди густой куст орешника и сразу за ним – длинную жердь, лежащую поперек тропинки…

До Ветра рукой подать. Голубь уже слышит его частое, похожее на стон, дыхание. И вдруг он замечает, что атаман, вроде как что-то бросая, взмахивает рукой. «Неужели еще одна граната? – думает Голубь, шаря взглядом в том месте, где должен упасть выброшенный предмет. – А может, какие документы?» Растерявшийся на какой-то миг Голубь смотрит перед собой – Ветра на тропинке нет.

«Вздумал обмануть, атаман? Ну, уж дудки! Далеко ты от меня все равно не уйдешь!» – думает Голубь и припускает еще быстрее. И совершенно не обращает внимания на лежащую на его пути жердь. Вернее, не видит ее вовсе – его взгляд бегает по сторонам, отыскивая так внезапно пропавшего из виду атамана. Не видит Голубь и того, как один конец жерди, тот, который находится за кустом, вдруг резко, перед самым его носом, приподнимается от земли. Голубь неловко взмахивает руками и со всего размаху грохается на землю. Удар лицом о твердую тропинку настолько сильный, что голова враз наполняется чугунным звоном. Резкая, колючая боль пронизывает ушибленный нос. Рот полон травы и песка. Несколько секунд Голубь лежит неподвижно, вытянувшись во весь свой огромный рост. Не успев еще прийти в себя, он первым делом сжимает пальцы правой руки: на месте ли револьвер? Револьвера в руке нет – пальцы хватают лишь пучок холодной травы. Недоброе предчувствие заставляет Голубя превозмочь боль и приподнять назойливо гудящую голову.

Предчувствие не обманывает Голубя: в нескольких шагах от себя он видит Ветра, а в его руке свой револьвер. Серое, лоснящееся от обильного пота лицо атамана кривится в злорадной ухмылке.

– Ну, так… кто кого… догнал? – хватая после каждого слова воздух, хрипит Ветер. – Думал, так просто… взять… атамана Ветра? Как бы… не так! Вставай, быдло вонючее! Сейчас я посчитаюсь с тобой… за всех! Живо вставай, ты… – Грязно ругаясь, атаман брызгает слюной. Она падает ему на грудь, но он не обращает на это внимания. – Поднимайся, сволочь чекистская. Я хочу еще раз увидеть, как ты будешь падать со своей высоты, теперь уже мертвый.

Превозмогая тупую боль в голове, Голубь медленно встает и выплевывает набившуюся в рот землю. В глазах ему темнеет, и он едва не падает снова.

Ветер на всякий случай отступает назад. Револьвер в его руке подрагивает, однако нацелен прямо в грудь Голубя.

«Это конец! И какой нелепый…» – думает Голубь. Думает, как ни странно, совершенно спокойно. Он завороженно смотрит в такой маленький и такой страшный зрачок ствола револьвера, смотрит, не мигая, и начинает чувствовать, как цепенеет его сознание, гаснет воля, становятся тяжелыми и неподвижными члены. В голове появляется неизвестная ранее пустота. Он ни о чем не думает, ни о чем не вспоминает. Все, чем он раньше жил, что его волновало, становится далеким, чужим и ненужным. Время и то, кажется, остановилось и замерло. Одно лишь хочется сейчас Голубю: чтобы из этого дрожащего черного отверстия поскорее вылетела пуля и разом прервала эту нелепую сцену.

Лицо Ветра передергивает гримаса ненависти. Он поднимает руку с револьвером к уровню глаз и, целясь в грудь Голубя, в то место, где находится сердце, медленно нажимает на крючок…

28

И гремит выстрел. Сухой и резкий, как щелчок огромного бича, он взрывает утреннюю тишину и многократным эхом отзывается в верхушках сосен, в лесных чащобах.

Удивленно каркнув, хлопает спросонья крыльями вспугнутая ворона. Трещат над головой ветки старой сосны под убегающей белкой. Где-то в глубине леса тонко тявкает потревоженная лисица.

А Голубь, как стоял, так и остается стоять. Не вздрогнув, не пошатнувшись. Он смотрит широко раскрытыми глазами на Ветра и ничего не понимает. Атаман, который только что целился в него, обхватив левой рукой пальцы правой и зажав обе руки между ног, крутится волчком на месте и что есть мочи визжит, а у его ног лежит в траве револьвер Голубя.

Чуть поодаль раздвигаются кусты, и из них выходит начальник Сосницкой милиции Бондарь. Из дула его знаменитого маузера еще струится дымок.

Внезапная обморочная слабость вынуждает Голубя опуститься на землю. Он подтягивается к стоящей рядом сосне, приваливается к ее стволу спиной и закрывает глаза.

– Бить вас, товарищ Галич, некому! – качая головой, притворно тяжело вздыхает Бондарь. – А я не справлюсь с таким детиной. Хорошо, что заметил, как ваша спина мелькнула между деревьев, и побежал следом…

Галич – Галич Семен Ефимович, так на самом деле зовут этого парня – молчит. Кажется, он уснул и ничего не слышит: ни слов Бондаря, ни визга Ветра.

– Вставайте, пойдем к нашим, – склоняется над ним Бондарь и протягивает руку.

Не открывая глаз, Галич отрицательно мотает головой:

– Я посижу чуток, очухаюсь. Вы идите…

– Посидите, – не настаивает Бондарь. Он подбирает с земли револьвер и фуражку Галича и кладет их возле хозяина. И только после этого оборачивается к жалобно скулящему Ветру.

– Хватит выть, ты… бандюга с большой дороги! – голос Бондаря становится резким и жестким. – Вспомни-ка людей, которых ты истязал! Может, им не было больно? Или они не кричали подобно тебе? Или ты думаешь, что им жить не хотелось? Ты, живодер! – Поостыв, Бондарь достает из карман носовой платок и протягивает его Ветру. – Зажмите рану и топайте к своим!

Увидев спешащих к ним людей, начуездмил кричит:

– Товарищи! Отведите бывшего атамана Ветра к его друзьям! И пусть перевяжут ему руку!

Поникший, ссутулившийся Ветер, по-собачьи поскуливая, плетется прочь.

– Отдохну-ка и я малость, – говорит Бондарь, опускаясь на землю рядышком с Галичем. Он, как и Галич, опирается спиной о ствол сосны и с наслаждением вытягивает ноги.

Над лесом медленно поднимается солнце. Где-то приступил к работе неутомимый дятел. Ему отвечает веселым беззаботным щебетаньем какая-то птаха. Ей вторит другая. Из-под широкого листа копытня вылезает лупоглазая лягушка. В густой траве появляются шустрые муравьи. Начинается новый день.

– Ну и глаз у вас, Александр Афанасьевич! – нарушает молчание Галич.

– Хоть один похвалил меня! – усмехается Бондарь. – А то все: маузер да маузер!

Галич натягивает фуражку на голову, вытирает револьвер и, сунув его в карман, снова прислоняется к сосне.

– Как это вы, Семен Ефимович, умудрились поменяться с атаманом ролями? – спрашивает его Бондарь.

– Рассказывать стыдно, – неохотно бубнит Галич.

– Ну и не рассказывайте. Как нога?

– С ногой все в порядке. Зажила как на собаке.

– И все-таки с ногой, Семен Ефимович, вы явно перестарались. Ни к чему это было! – голос Бондаря суровеет, а его лицо трогает недовольная гримаса. – Мы же договаривались с вами, что вы всего-навсего сделаете вид, что вывихнули ногу. Ну, могли в крайнем случае царапнуть пулей кожу. А вы? Это же надо так ранить себя…

– Я и сам толком не пойму, как это вышло. Подумалось вдруг, что могут не поверить… Зато все получилось, как нельзя лучше. В том, что меня ранили милиционеры, у бандитов не было ни малейшего сомнения. Ведь за нашим «боем» наблюдал в бинокль сам начштаба Сорочинский. Он сидел на чердаке Козлюкова хлева.

Где-то рядом слышится треск сухих сучьев. Рука Бондаря тянется к маузеру, но тут же возвращается на прежнее место: из кустов, осторожно раздвигая ветки, появляется молоденькая косуля. Остановившись, она высоко, словно прислушиваясь к чему-то, поднимает свою изящную голову с большими доверчивыми глазами. Постояв так с минуту, косуля делает резкий прыжок в сторону и скрывается в кустах.

– Как ни хорошо здесь, однако… вставать когда-то нужно, – не без сожаления говорит Бондарь. Он потягивается, встает и подает руку Гaличу.

– Вставать так вставать! – Не прибегая к помощи Бондаря, Галич делает всем туловищем сразу какое-то неуловимо-резкое движение и в тот же миг оказывается на ногах.

– Ловко! Где научились?

– Было дело… Больше года проработал в цирке. «Силачом»…

Пройдя несколько десятков метров, Галич срывает на ходу стебелек, бесцельно его вертит и, как-то странно усмехнувшись, спрашивает:

– Как там моя утопленница?

– Какая утопленница? – не сразу догадывается Бондарь. – А-а! Вы об Оксане Гриценко?

– Да, о ней.

– Ничего! Как говорится, жива-здорова. Правда, пришла в себя не сразу, первые дни напоминала лунатика. Сильно, видать, перепугалась. А потом прошло. Живет пока у меня. А что, может, хотите повидаться?

– Да, надо бы увидеться. Извиниться, что ли… Слишком уж я напугал ее. Представляю, что ей пришлось пережить! Да, было дельце! – качает головой Галич. – Представляете: надо было за каких-нибудь две-три минуты убедить насмерть перепуганную девушку, что никакой я не бандит, да заодно объяснить, что она должна делать, и описать приметы бандитов. Как она все это запомнила? А чтобы заставить укусить меня за шею – для большей правдоподобности, – пришлось дать хорошего тумака. Тут каждая минута на счету, а она – ни в какую!

– Представляю сцену! – хмурится Бондарь. – Сцена у колодца… И тем не менее вам здорово повезло с этой девушкой.

– Еще бы! – охотно соглашается Галич и, немного погодя, снова спрашивает: – А как тот парень? С пшеничными усами который. Обижался, наверное? Кажется, я немного перестарался.

– Юра Балабуха? Не так чтобы уж очень обижался – все-таки мужчина, да к тому же милиционер, – но обижался. Несколько дней не мог голову повернуть.

– Надо будет помириться с ним. Хороший парень…

Туман, не так давно наполнявший ложбину, заметно поредел. Лишь кое-где еще цепляется он серыми рваными клочьями за кусты да путается в высокой траве. Над горизонтом висит окутанный дымкой огромный бледный диск солнца. Сырость спала, воздух заметно потеплел.

– Быть сегодня дождю! – взглянув на небо, уверенно говорит Бондарь.

– Давно пора! – откликается Галич.

Они идут в обход ложбины, по самому ее краю, где пониже трава.

Почти все милиционеры, чоновцы и самооборонцы толпятся вокруг только что подъехавшей к ним телеги. Все они, не успев еще как следует остыть после недавней жаркой схватки, при виде лежащего в телеге мертвого Смаля становятся сосредоточенными и суровыми.

Чуть поодаль, сбившись в тесную кучку, переминаются с ноги на ногу угрюмые боевики. Руки у каждого связаны за спиной.

Когда Галич и Бондарь проходит мимо, слышится глухой голос Сорочинского:

– И почему я, дурак, не шлепнул тебя еще там, в церкви?

Галич, к которому вне всякого сомнения обращены слова Сорочинского, замедляет шаг и, встретившись взглядом с бывшим начальником штаба, беззлобно говорит:

– Ты думаешь, от этого что-нибудь изменилось бы? Вряд ли. Не сегодня так завтра, а все равно пришел бы и тебе, и всем остальным конец.

– Зато одним легавым было бы меньше! – глухо ворчит Сорочинский.

– Это другое дело, – соглашается Галич.

Навстречу Бондарю и Галичу идет Штромберг. Его сапоги, как обычно, начищены до зеркального блеска, френч и галифе тщательно выглажены. Штромберг молча жмет руку Галича. Подходят Шмаков и Сачко. Затянутый в тесную кожанку высокий, тонкий и прямой, как телеграфный столб, Шмаков, подмигнув, хлопает Галича по плечу.

– Ну, как?

– Как видишь! – разводит руками Галич.

– Понятно! – говорит Шмаков и еще раз подмигивает.

Николка Сачко тоже хочет поговорить с Галичем, но не решается. Ему хотелось бы знать, хорошо ли он изображал убитого и не заподозрил ли чего Береза. Николка много раз репетировал сцену своей «смерти», но, когда настало время показать свое искусство в деле, хоть и знал, что винтовка Юрки Балабухи заряжена холостыми патронами, почувствовал себя не совсем хорошо.

Галич подходит к стоящему несколько в сторонке Балабухе.

– Может, помиримся?

– Не знаю! – глядя мимо Галича, бубнит Балабуха.

– Думаю, нужно помириться. Ради такого события, – Галич кивает в сторону боевиков Ветра, – следовало бы все обиды забыть.

– Да я что… – хлопает безбровыми глазами Балабуха. Ему вспомнилась простреленная нога Галича, которую на его глазах перевязывал старый фельдшер, и ему становится совестно. – Я ничего! Я не обижаюсь!

– Вот и отлично! – усмехается Галич и протягивает руку: – Давай пять!

На дороге со стороны Сосницы показывается открытый легковой автомобиль. За ним тянется длинный шлейф пыли.

– А вот и сам начальник губмилиции катит к нам, – узнает Бондарь «руссо-балт» товарища Онищенко.

29

После полудня «руссо-балт» начальника Бережанской губмилиции, дрожа от напряжения и погромыхивая на ухабах, выезжает из Сосницы и катит в сторону Бережанска. Позади машины клубится густая пыль. Пыль образует длинную ленту, повторяющую все изгибы дороги.

Не успевает «руссо-балт» проехать и пяти верст – только что за невысоким холмом скрылась из виду Сосница, – как на одной из выбоин его подкидывает, мотор, будто поперхнувшись, дважды кряду не то харкает, не то чихает, напоследок смачно чавкает и… глохнет. Автомобиль по инерции катится еще несколько метров и, ткнувшись, словно изголодавшаяся лошадь, носом в придорожную траву, останавливается.

– Приехали! – мрачно сообщает шофер. Он вылезает из машины, поднимает капот и сует под него голову. Выбравшись из-под капота, с минуту стоит неподвижно, гневно шевеля желваками. Пнув в сердцах ногой колесо, сердито ворчит:

– Как себе хотите, товарищ Онищенко, а воротимся в Бережанск, и я эту чертову колымагу взорву к хренам собачьим гранатой. Вот так! Чтоб знали!

– Только смотри мне, чтобы поблизости никого не было, – говорит, пряча усмешку, Онищенко. – И сам чтобы подальше отошел! А то, неровен час, осколком заденет.

Шофер внимательно смотрит на Онищенко, пытаясь понять, шутит тот или говорит серьезно. Сообразив, что это все-таки шутка, он осуждающе качает головой, достает из-под сиденья инструмент и снова прячет голову и плечи под капотом.

– Семеныч! – окликает его Сенченко. – Как долго продлится ремонт?

– Полчаса, не меньше, – слышится из-под капота. – Карбюратор сорвало, едрена вошь!

– Значит, можно полежать чуток на травке, – говорит Сенченко и вылезает из машины. Его примеру следуют Онищенко и Галич. Камышев, надвинув на глаза фуражку и привалившись плечом к спинке сиденья, безмятежно спит. И ни остановка автомобиля, ни громкая ругань шофера не могут помешать его сну. А Онищенко, Сенченко и Галич отходят подальше от дороги, где поменьше пыли, и с наслаждением растягиваются на траве.

Над темнеющим поодаль лесом ворочается и клубится огромная темно-синяя туча. Она медленно движется в сторону Сосницы. Проходит совсем немного времени, и туча закрывает собою полнеба, наползает на солнце. Солнце, брызнув напоследок похожим на веер лучом, скрывается из виду, и сумрак окутывает землю. Внезапный порыв ветра приносит свежесть и прохладу.

– Запахло дождиком! – принюхиваясь к воздуху, говорит Онищенко. – Наконец-то дождались.