Текст книги "Следы ведут в прошлое"

– Вспугнуть можно, – закурив цигарку и пустив к потолку густую струю дыма, говорит Онищенко. – Вспугнуть проще простого. Только, как говорят в Одессе, что мы будем из этого иметь? Подозрение-то у Сорочинского как было, так и останется. Хотя… Если не придумаем ничего получше, придется вспугнуть. – Сделав затяжку и помолчав, что-то прикидывая, начгубмил продолжает: – Вот если мы устроить этому Сорочинскому встречу с членом руководства повстанкома – мнимым, разумеется, – дело другое! Встречается такой человек с Сорочинским, встречается, разумеется, «чисто случайно», подтверждает сказанное Галичем и спроваживает гостя обратно домой. Причем делает это до встречи Сорочинского с настоящим повстанкомовцем. Как?

– Недурно! Только вот… – задумчиво чешет переносицу Сенченко. – Только вот где взять такого человека? Разве что самому встретиться с Сорочинским и представиться одним из руководителей этого самого… губповстанкома.

– И как же вам видится такая встреча? Подходите посреди улицы к Сорочинскому и говорите: «Здравствуйте, пан Сорочинский! Можно вас на пару слов? Я из Бережанского губповстанкома». Так, что ли? – интересуется Онищенко без тени иронии в голосе. – Нет, Никита Степанович, нахрапом тут не возьмешь: бандиты тоже народ тертый. И опасность не в том, что этот чертов Сорочинский раскусит вас, а в том, что, раскусив, может не подать виду. Понимаете? Тогда пиши: все пропало – и операция, и парень… Был бы этот мнимый повстанкомовец да знаком с Сорочинским – тогда совсем другой табак. Но снова же: где взять такого человека?

– Андриан Карпович! – спохватившись, с размаху бьет себя по колену Сенченко. – У меня же лежат списки!

– Какие списки?

– Списки бывших политбандитов и прочей контры, которая, осознав свои ошибки и порвав с прошлым, явилась с повинной.

– Ну и что? – все еще не понимая, куда гнет его заместитель, интересуется Онищенко.

– А то, что мы можем повидать этих людей. Не всех, конечно: губерния большая, – а тех, что живут в Бережанске или вблизи него. А вдруг кто-нибудь из них да знаком с этим Сорочинским! Он-то и мог бы стать тем, нужным нам, человеком.

– А что? – оживляется Онищенко. – Это идея! И даже неплохая… Во всяком случае, лучшую сейчас вряд ли мы придумаем – нет времени. Словом, несите сюда ваши списки, Никита Степанович. И скажите заодно дежурному, чтобы собрал всех, какие есть, людей ко мне. Немедленно. А я тем временем позвоню в гормилицию. Передам приметы бандитов и распоряжусь, пусть немедля организуют их поиск и наблюдение.

– Предупредите, чтобы не вспугнули! – бросает Сенченко, покидая кабинет.

Через минуту он возвращается и кладет на стол тонкую папку, завязанную розовыми тесемками.

– Тут они, субчики! Все до единого.

Онищенко торопливо достает из папки списки и, скользя по ним быстрым взглядом, ставит красным карандашом против некоторых фамилий галочки – отмечает людей, живущих в Бережанске.

Тем временем кабинет начальника губмилиции наполняется подчиненными. Кабинет явно тесноват для такого количества людей, поэтому рассаживаются поплотнее, кое-где по двое на одном стуле. Садятся молча, бросая на начальника выжидательные взгляды.

– Товарищи! – просмотрев списки, обращается к собравшимся Онищенко. – Срочнейшее задание! Пока не выполните, ни о каких других делах не может быть речи. Не пугайтесь! Работы на какой-нибудь час. Сколько вас тут? Так… Двадцать четыре человека. Один даже лишний. Значит, так… Для начала подойдите к столу и пусть каждый из вас выпишет из этого списка по одной фамилии, помеченной красным карандашом. Выписывайте также адрес и место работы этого человека. Для чего это надо, сейчас узнаете.

– Теперь слушайте дальше, – говорит начгубмил, когда люди, покончив со списком, отходят от стола. – Что от вас требуется? От вас требуется уже в самые ближайшие минуты повидаться с вашим «клиентом». В случае необходимости разрешаю временно использовать любой транспорт, какой подвернется под руку, независимо от того, кому он принадлежит. О последствиях можете не беспокоиться. За всех отвечу я сам. Далее. Вам необходимо узнать, знаком ли ваш «клиент» с неким Сорочинским – начальником штаба банды атамана Ветра, действующей в Сосницком уезде. О Сорочинском известно немного. До революции был известным конокрадом. Промышлял на юге нашей губернии. Неоднократно сиживал в тюрьмах. После революции какое-то время пребывал в Красной армии. Летом восемнадцатого принимал участие в боях с Деникиным под Екатеринодаром. Затем переметнулся к Махно. Прослужил у него два года. Был командиром эскадрона. В конце прошлого года оказался в банде Ветра. Это – все, что нам известно пока о Сорочинском. Так вот. Если окажется, что ваш подопечный знаком с Сорочинским, тащите его немедленно сюда.

Оставшись один, Онищенко садится за стол и начинает перебирать бумаги. Затем встает и принимается шагать по кабинету, то и дело с досадой посматривая на настенные часы. Иногда ему начинает казаться, что часы испортились и безбожно врут. Раза два или три Андриан Карпович вынимает свои карманные и сверяет по ним настенные.

Карманные часы начальника Бережанской губмилиции массивные и тяжелые, с серебряным корпусом и открывающейся крышкой. На внутренней стороне крышки вычурным писарским почерком выгравировано: «Беззаветному красному чекисту товарищу Онищенко А.К. за заслуги перед революцией. Ф. Дзержинский. 23 июня 1920 года». Часы эти – предмет особой гордости губначмила. Он бережет их пуще глаза.

Проходит десять минут… двадцать… тридцать… Вестей от гонцов все нет и нет. Молчит и телефонный аппарат. Онищенко раз даже снял трубку и вызвал станцию, чтобы удостовериться, что телефон исправный.

И только в часу десятом дверь кабинета широко распахивается, и в нее вваливается запыхавшийся сотрудник оперативного отдела Михаил Камышев, молодой парнишка со смешливыми глазами на открытом, по-девичьи чистом лице.

– Ну что, есть? – нетерпеливо спрашивает Онищенко и весь подается вперед.

– Есть, товарищ Онищенко! – звонко выпаливает Камышев и подталкивает в кабинет старающегося казаться независимым немолодого уже мужчину с тонкими поджатыми губами и колючими зелеными глазками на худом аскетическом лице, оканчивающемся небольшой бородкой. Несмотря на теплую погоду, мужчина одет в длинный серый плащ, застегнутый на все пуговицы. В руках у него линялая форменная фуражка.

– Товарищ Онищенко! – выступив из-за спины незнакомца, скороговоркой докладывает Камышев. – Жук Василий Сидорович. Лично знаком с Сорочинским. Я свободен?

– Спасибо, товарищ Камышев! Вы свободны. А вы, Василий Сидорович, проходите, садитесь, – указывает на один из стульев начгубмил.

Не двигаясь с места, Жук буравит хозяина кабинета колючим взглядом исподлобья.

– Постою! – роняет он скрипучим голосом. – Вы лучше скажите, за что меня притащили сюда силком. Если только за то, что я был знаком с каким-то конокрадом и разбойником, то лучше будет, если вы отправите меня сразу в допр. Тогда вам не придется каждый раз разыскивать меня, потому что таких людей, как Сорочинский, я знал в свое время немало.

– Вы все-таки присядьте, Василий Сидорович, – терпеливо выслушав гостя, примирительно произносит Онищенко. Выйдя из-за стола, он берет Жука за локоть и усаживает на стул. – Вот так. А теперь можно и разговаривать. Прежде всего, приношу извинения за то, что, как вы совершенно правильно выразились, вас «притащили сюда». У нас не было другого выхода. Может, наш сотрудник и не совсем вежливо обошелся с вами, но вы должны его извинить, – у него совершенно не было времени на соблюдение всех церемоний. Поверьте мне! А «притащили» вас сюда потому, что нам срочно и крайне нужна ваша помощь.

– А-а… – неопределенно тянет Жук, застигнутый врасплох спокойным и даже, чего уж он вовсе не ожидал, дружелюбным тоном столь высокого и грозного начальника. – А я-то думал…

– Да, Василий Сидорович, нам действительно очень нужна ваша помощь.

– Помогу – если смогу, – без особого рвения соглашается Жук.

– Тогда перейдем к делу, – усевшись обратно за стол, говорит Онищенко. – А дело, Василий Сидорович, вот какое. С минуты на минуту в городе должен объявиться ваш старый знакомый Пaвел Сорочинский.

– Ну и что? – осторожно спрашивает Жук, глядя мимо начгубмила на возвышающуюся на сейфе-постаменте пишущую машинку «Ундервуд». Машинистки в милиции по-прежнему нет, а потому слой пыли на машинке стал еще заметнее.

– А вот что. Сейчас этот Сорочинский является начальником штаба одной крупной банды в Сосницком уезде, которой руководит некий атаман Ветер… Вам что-нибудь говорит такая кличка? Настоящая фамилия этого Ветра – Щур, Роман Щур.

Жук отрицательно крутит головой.

– Нет. Вы же знаете, я давно…

– Понятно. Банда, между прочим, отличается неслыханной жестокостью. На ее счету десятки замордованных людей. Ни в чем не виновных людей. Примите к сведению… Так вот. Сорочинский заявился в город, чтобы найти знакомых и через них связаться с губповстанкомом, если таковой существует. Мы же, в силу сложившихся обстоятельств, ни в коем случае не можем этого допустить. В то же время нельзя и вспугнуть Сорочинского. Вот такая заковыка… Поэтому мы вынуждены пойти на крайний шаг: устроить Сорочинскому встречу с подставным лицом, то есть с мнимым членом руководства мнимого губповстанкома. А поскольку во всем городе из бывших… как бы это выразиться…

– Из бывшей контры, – подсказывает Жук. – Чего уж там…

– …из бывших контрреволюционных деятелей, будем так говорить, – продолжает Онищенко, – пока вы единственный, кто знаком с Сорочинским лично, то мы рассчитываем, естественно, что этим подставным членом руководства губповстанкома будете вы, Василий Сидорович. Я ясно изложил свою мысль?

– Яснее некуда! – брезгливо кривится Жук. – Вы предлагаете мне роль подсадной утки, с тем, чтобы я помог вам накрыть моих бывших единоверцев. Не так ли? Роль, скажу вам откровенно, – иудина. Остается получить тридцать сребреников.

– Пусть будет так, – соглашается Онищенко. – Возможно, в ваших словах и есть доля истины. Тем более, если смотреть на это дело с вашей колокольни. Но давайте взглянем на все это с иной стороны… Выполнив нашу просьбу, вы поможете нам без единого выстрела и напрасно пролитой крови ликвидировать большую и опасную банду, на совести которой, как я уже говорил, немало людских жизней. И неизвестно, сколько еще впереди… Своей помощью вы один смогли бы спасти от жестокой и бессмысленной смерти многих людей. В том числе и ваших, как вы сами изволили выразиться, «бывших единоверцев». Не все же они подряд, без разбору будут приговорены к высшей мере… Ведь так или иначе, рано или поздно все эти банды, в том числе и банду Ветра, мы ликвидируем. Непременно ликвидируем! – резким движением руки рубит воздух Онищенко. – Чего бы это нам ни стоило! Но только тогда уж, в драке, вряд ли кто станет разбираться в степени виновности того или иного бандита. Понимаете, к чему я клоню? Ради этого, я думаю, можно и поступиться своими принципами. К тому же не забывайте и о своей вине перед советской властью, которую мы вам простили. Так почему бы и вам не пойти нам навстречу? Самый подходящий случай…

На подоконнике взрывается требовательным треском телефонный аппарат, и Онищенко, забыв извиниться, хватает трубку.

– Да, это губмилиция! Онищенко слушает! Кто говорит? Понял! Докладывайте, только покороче… Вы не ошиблись? Приметы полностью сходятся? Понятно… Хорошо… Молодцы, ребята! Что они сейчас делают? Зашли в «Чайную» и собираются завтракать? Отлично! Лучше и не придумаешь! Что вам дальше делать? Продолжайте наблюдение. Но только издали, чтобы они ничего не заподозрили. Минут через десять – пятнадцать я сам подъеду к вам. Все!

Онищенко кладет трубку на аппарат и поворачивается к Жуку.

– Вот так, дорогой Василий Сидорович! Сорочинского, как вы, наверное, поняли, мы обнаружили. Теперь надежда на вас. Нет у нас пока другого такого человека, как вы, а время не терпит. Так что реша…

– Да согласен я! Согласен! – морщится недовольно Жук. – Что вы меня уговариваете? Я же не девушка…

22

До Бережанска Сорочинский и Вороной добираются утром, когда пробудившийся город только начинает свою хлопотливую дневную жизнь.

Громко здороваясь и переговариваясь на ходу, спешат на работу люди. С грохотом, напоминающим раскаты грома, поднимаются жалюзи открывающихся магазинов. К магазину, торгующему хлебом, тянется длинная очередь. Ее хвост загибается за угол соседнего дома. Обдавая прохожих синим едким дымом, проносятся легковые машины. В них с непроницаемыми каменными лицами сидят ответственные сов– и партработники в наглухо застегнутых полувоенного покроя френчах. У каждого на коленях пухлый портфель. Непринужденно развалившись, катят на извозчиках одетые по последней моде нэпманы. Подковы лошадей выбивают о булыжную мостовую мелкую ритмичную дробь. Дворники поднимают тучи пыли, не обращая при этом ни малейшего внимания на прохожих. Размахивая руками, свистят на перекрестке регулировщики уличного движения. Их свистки больше всего выводят из себя Сорочинского. Они напоминают ему о не всегда приятных минутах его прежней жизни.

Бережанск определенно не нравится Сорочинскому. Тем более что за последнее время он сильно изменился. Сорочинский помнит город чистым, тихим, неторопливым, с множеством всевозможных лавок, магазинов и магазинчиков, питейных заведений. И – без очередей. Теперь все по-другому: едва ли не на каждом шагу если не разрушенный дом, то поковерканный тротуар; рябит в глазах от обилия пестрых плакатов и лозунгов, расклеенных где попало и как попало; вызывает замешательство неподдающиеся расшифровке вывески над входами в новые советские учреждения, пугают длинные очереди к продуктовым магазинам, в спешащей людской толпе чувствуется какая-то наэлектризованность.

Да и сами люди кажутся Сорочинскому вроде как другими, непонятными и чужими. В каждом встречном чудится если не чекист, то переодетый милиционер.

Сказывается на настроении Сорочинского и усталость. Ноги отяжелели и стали непослушными, а в голове, после вчерашнего самогона, все еще гудят шмели.

Для начала Сорочинский решает наведаться к своему старому знакомому, пану Христичу, у которого приходилось бывать когда-то по делам, связанным со сбытом-продажей ворованных лошадей.

Пан Христич был известным на Бережанщине спекулянтом. Помимо своей обширной «коммерческой» деятельности он пробавлялся политикой и общественной деятельностью, стремясь прослыть этаким «щирим» украинским патриотом. Был одним из организаторов и активных деятелей созданного после Февральской революции «Губернского общественного комитета». На митингах, проводимых комитетом, велись нескончаемые разговоры о «горячей и бескорыстной» любви «вождей» комитета к украинскому народу, о «равенстве и братстве» всех без исключения украинцев, будь то фабрикант-миллионер или неимущий крестьянин, о великой исторической миссии комитета по спасению Украины от москалей. На нескольких таких митингах летом семнадцатого года привелось побывать Сорочинскому, приглашенному на них паном Христичем – люди типа Сорочинского были нужны самозваным «вождям украинского народа» в качестве боевиков для возможной вооруженной борьбы за власть. Позже, при Директории, этот «общественный деятель» снова вынырнул на поверхность. На сей раз как коммерческий директор независимой, а на самом деле пропетлюровской газеты «Вісник Бережанщини».

Вот к этому-то человеку, Тимофею Харитоновичу Христичу, и направил свои стопы утром восемнадцатого июня Павел Сорочинский в надежде, что Христич если не даст нужные ему сведения насчет Голубя и вызова Ветра в повстанком, то познакомит его с знающими людьми.

Большой, утопающий в саду особняк Христича расположен на одном из тихих и укромных проулков, носившего прежде несколько странное название Сундуковский, в самом почти что центре Бережанска. Оставив Вороного на улице, Сорочинский отворяет калитку. Против его ожидания людей во дворе не видать, а окна закрыты занавесками. С цепи по этому двору отсутствие пса удивляет больше всего. Потоптавшись подле калитки, Сорочинский подходит к ближайшему окну и осторожно стучит по раме. Внутри дома тихо. Сорочинский стучит сильнее, в этот раз по стеклу.

– Тебе чего, сынок? – слышит он позади себя дребезжащий старческий голос.

Сорочинский резко оборачивается и видит в двух шагах от себя сухонького старичка, одетого, несмотря на летнюю пору, в теплую суконную свитку. На маленькой головке старичка – лихо сдвинутая набекрень зимняя шапка-ушанка с торчащим кверху надорванным ухом, а из-за спины выглядывает ствол старой берданки.

«Фу ты, черт! Это же сторож», – после секундного замешательства соображает Сорочинский.

– Ты что, замок не видишь? Или неграмотный, читать не умеешь? – строго спрашивает сторож, тыча сухим скрюченным пальцем в сторону двери, на которой, как только теперь замечает Сорочинский, висит большой амбарный замок. – Там же ясно написано, что «Дом» открывается в двенадцать часов.

Сорочинский подходит к двери. На висящей над дверью фанерке красной масляной краской выведено «Дом политкультпросвета работников промартели “Красный металлист”».

«Это что еще за чертовщина? – озадаченно думает Сорочинский. – Искал пана Христича, а нашел какой-то политкультпросвет!»

– Ну что? – завидев расстроенного начальника штаба, равнодушно спрашивает Вороной.

– Даром мы сюда приперлись! – раздраженно бубнит Сорочинский. – Видать, пана Христича и след тут давно простыл. Двигаем-ка отсюдова поскорее!

– Куда? – безучастно интересуется Вороной.

– А хрен его знает – куда! – никак не может угомониться Сорочинский. – Надо найти какую-нибудь чайнуху да поесть, а потом посмотрим…

В тесной, с низким закопченным потолком «Чайной», в которую заходят Сорочинский и Вороной, сидят несколько человек, в большинстве своем, судя по убогой одежде и скованным движениям, крестьяне, приехавшие в Бережанск на базар. Крестьяне торопливо жуют прихваченную из дому еду, запивая ее горячим, обжигающим губы чаем. На их морщинистых небритых лицах блестят капельки пота.

Сорочинский и Вороной берут по сто пятьдесят граммов водки, по тарелке борща, по котлете с посиневшей картошкой, по стакану чая и усаживаются в отдаленном темном углу. Едят неторопливо, растягивая удовольствие и давая отдых ногам.

После выпитой водки и не так уж часто употребляемой горячей пищи оба совершенно разомлевают и не торопятся покидать «Чайную». Чтобы не привлечь к себе внимания, берут еще по стакану чая. Настроение как одного, так и другого заметно улучшается.

Выйдя из «Чайной», Сорочинский и Вороной направляются на северную окраину города, в сторону железнодорожного вокзала.

Там Сорочинский надеется застать дома бывшего своего приятеля по воровскому промыслу Ваську Пузыря, у которого в старые добрые времена ему не раз приходилось кутить и ночевать. Кто-кто, а Васька наверняка поможет найти нужных людей. Васька знает едва ли не всех жителей Бережанска, особенно ту их часть, которая именуется кратко и емко: преступный мир. И не только знает, но и почти со всеми этими людьми знаком. В этом смысле Васька Пузырь что-то вроде ходячего адресного справочника и может составить конкуренцию бережанской милиции. И даже имеет перед нею преимущество: он знает исключительно всех людей, которые в силу различных обстоятельств и соображений не в ладах с законом и ведут нелегальный образ жизни. Больше того – он знает еще и места их подпольного обитания, а милиция всего этого, естественно, знать не может, хотя и очень к этому стремится. Словом, такой тип, как Васька Пузырь с его неисчислимыми знакомствами в два счета может найти самого законспирированного человека в Бережанске, заройся он хоть в землю. Стоит лишь показать Ваське несколько червонцев. А червонцы у Сорочинского есть…

23

Солнце уже высоко и весьма ощутимо припекает в спину. Воздух нагревается с неумолимой быстротой. На тротуарах и стенах домов лежат дырявые тени от деревьев. На мостовой, вокруг кучек конского помета, суетятся воробьи. Из подворотен за ними внимательно следят облезлые коты. В их глазах нездоровый блеск. На уцелевших кое-где садовых скамейках сидят доживающие свой век старички. Они греются на солнце и судачат о политике: как долго продержится новая власть. Из открытых окон слышатся детский плач и раздраженные женские голоса. Кто-то неумело, но усердно выколачивает из пианино дребезжащие звуки, силясь объединить их в мелодию популярной революционной песни «Смело, товарищи, в ногу». По булыжной мостовой тяжело громыхает большая телега, груженная ящиками.

Когда Сорочинский с Вороным, свернув на сравнительно малолюдную улицу с броским названием «Проспект Красных Героев», проходят мимо двухэтажного дома с пооблупившимися, некогда голубыми стенами, шедший впереди Сорочинский с разгону натыкается на двух мужчин, которые, оживленно разговаривая, появляются вдруг перед самым его носом из-за угла. Пробормотав что-то неразборчивое, Сорочинский делает шаг в сторону, чтобы, разминувшись, продолжить свой путь, но не тут-то было.

– Воспитанные люди в таких случаях извиняются! – недовольно скрипит один из задетых Сорочинским прохожих, тощий мужчина среднего роста в длинном, застегнутым на все пуговицы сером плаще и такого же цвета форменной фуражке со следами молоточков на околыше.

Сорочинский оборачивается, чтобы дать сердитому гражданину надлежащий ответ и в нерешительности останавливается: щуплое аскетическое лицо с колючими глазками и русой бородкой человека в плаще вроде как знакомо ему. Присмотревшись повнимательней, Сорочинский узнает Жука. Со времени их последней встречи прошло не менее четырех лет, однако краткая запоминающаяся фамилия этого человека, а заодно и его имя-отчество мгновенно приходят на ум Сорочинского.

Похоже, что и Жук признал Сорочинского. Во всяком случае, он тоже останавливается и, не скрывая своего удивления, вперивается в Сорочинского.

Спутник Жука, плотный розовощекий мужчина средних лет с гладко зачесанными назад светлыми волосами, из-под коричневого пиджака которого виднеется вышитая украинская сорочка, делает по инерции шаг и замирает на месте, вопросительно глядя на своего товарища.

Заметив неладное, идущий сзади Сорочинского его охранник сует руки в просторные карманы пиджака и замедляет шаг. Он останавливается в тени каштана и, прислонившись к его стволу, косится на незнакомцев. Человек опытный и внимательный наверняка смог бы заметить, что в каждом кармане Вороного по револьверу, стволы которых направлены на Жука и его спутника.

– Пан Жук? – делает большие глаза Сорочинский и пробует усмехнуться.

– Он самый, – сухо отвечает Жук и, осмотревшись, в свою очередь, интересуется: – Пан Сорочинский, если мне не изменяет память?

При слове «Сорочинский» белесые брови розовощекого мужчины удивленно ползут вверх.

– Вы не ошиблись, Василий Сидорович. Это – я, – почтительно приподнимает край шляпы Сорочинский. – Добрый день! Рад вас видеть!

Сорочинский не кривит душой. Он действительно рад встрече с Жуком: появилась надежда встретиться с кем-нибудь из руководства бережанского подполья без помощи Васьки Пузыря. А может, пан Жук и является тем самым «кем-нибудь»?

С Жуком Павел Сорочинский познакомился летом семнадцатого года в Бережанске на одном из митингов, проводимых «Губернским общественным комитетом». Жук в то время работал на заводе сельскохозяйственных машин братьев Герцензонов главным инженером и был, как и Христич, одним из заводил «Губернского общественного комитета». Правда, между Жуком и Христичем была небольшая, но существенная разница: в отличие от богатого, многословного и суетливого Христича Жук жил только на свое жалованье, говорил редко и мало и умел держаться с завидным достоинством. С немцами Жук не сотрудничал. Но зато во время непродолжительного правления Директории он снова проявил политическую активность, и был избран в городскую управу советником по вопросам промышленного развития.

Обо всем этом Сорочинский чисто случайно узнал, находясь уже в войске батьки Махно, от одного из знакомых бережанцев, который когда-то также посещал митинги «Губернского общественного комитета».

Однако самого главного Сорочинский не знал, иначе он по-другому отнесся бы к этой неожиданной встрече. Он не знал, что незадолго до окончательного изгнания из Бережанска петлюровцев пан Жук был с треском выдворен из городской управы за то, что однажды на каком-то из торжеств осмелился покритиковать местные военные власти, а заодно и правительство, за жестокость по отношению к инакомыслящим. Когда же в Бережанск вступила Красная армия, Жук явился к новым властям и, рассказав о своих политических увлечениях и сотрудничестве с петлюровцами, попросил разрешения работать на том же заводе сельхозмашин, на котором работал прежде. Жуку пошли навстречу, и он принялся за восстановление разрушенного войной завода.

– Вроде как знакомая фамилия… – морщит лоб спутник Жука. – Уж не тот ли это Сорочинский, который в Сосницком уезде…

«А этот-то откуда меня знает?» – недоумевает Сорочинский.

– А то кто же? – передернув плечами, сердито бубнит Жук. – Как говорится, собственной персоной… Так вот, пан Сорочинский! – Жук поворачивается к Павлу Софроновичу и, буравя его своими колючими глазками, жестко чеканит: – Должен вас разочаровать, но я не рад вас видеть! Нисколько!

– Это почему же? – настораживается Сорочинский.

Предчувствуя недоброе, он напрягается и осматривается. Спокойный и невозмутимый Вороной стоит неподалеку и внимательно рассматривает вывеску парикмахерской. Причем рассматривает как-то странно, под углом. Увидев на стекле вывески отражение лица Вороного, Сорочинский догадывается, что его ординарец вовсе не ловит ворон, а незаметно наблюдает за людьми, с которыми разговаривает он, Сорочинский. Это несколько успокаивает начштаба. Зато на противоположной стороне улицы он замечает подозрительного типа в клетчатом костюме и надвинутой на глаза кепке с большим козырьком. Поставив ногу на пенек, тип долго и старательно завязывает на ботинке шнурок. Он явно подстраховывает Жука и его товарища.

– А вот почему! – подступив к Сорочинскому вплотную, тихо, но внятно говорит Жук. – Насколько нам известно, несмотря на все опасности и трудности, уполномоченному губповстанкома Григорию Голубю все же удалось пробраться к атаману Ветру. А если это действительно так, то он несомненно передал наш приказ о том, чтобы двадцать четвертого июня атаман Ветер прибыл в Бережанск. Атаман Ветер, – четко выговаривая каждый слог, повторяет Жук, – а не вы, пан Сорочинский! И не сегодня, а двадцать четвертого, в субботу!

«Ах, вот оно что!» – облегченно думает Сорочинский и только теперь чувствует, как от выступившего на лице пота чешется нос. Он вытирает лицо замусоленным платком, лихорадочно соображая при этом, что ответить этим панам.

Что это свои люди и люди, видать по всему, большие, из самого губповстанкома, сомневаться не приходится. Иначе откуда они все знают: и то, что он из Сосницкого уезда, и то, что Голубь находится в отряде атамана Ветра, и то, что Ветер должен явиться в Бережанск именно двадцать четвертого? Не ясновидящие же они! Или откуда этому здоровяку, которого он в глаза никогда не видел, знать его, Сорочинского, фамилию? Словом, это были те самые люди, ради которых он шел сюда, которых стремился любой ценой найти, причем без особой надежды на успех. И вот – на тебе! – они сами нашлись. Радоваться бы сейчас Сорочинскому – такая удача! – а радости нет. Что ни говори, а приказ он нарушил. Пусть и с благим намерением, а все же нарушил. И спуску, чувствуется, ему не будет. Люди, видать, серьезные, шутить не любят. Не придумав ничего определенного, Сорочинский решает перевести разговор на другое.

– А откуда вы… – начинает он, обращаясь к краснощекому, но тот не дает ему окончить.

– Откуда я вас знаю? Вы об этом хотели спросить? Дело в том, пан Сорочинский, что знать вас и всех… вожаков повстанческих отрядов Бережанской губернии я обязан, как говорится, по долгу службы.

– Пан Байда является начальником оперативного штаба Бережанского губповстанкома, – кивнув головой в сторону своего товарища, поясняет Жук. – Байда – это, разумеется, псевдо. Приходится пока прибегать к конспирации… Так вот! Как одни из руководителей повстанческого комитета мы с паном Байдой лично готовили и инструктировали Голубя перед отправкой его к вам.

– Как он там кстати? – хмуро спрашивает Байда. – Почему его нет с вами?

По мостовой, дребезжа и оставляя за собой шлейф синего дыма, катит грузовик. На какое-то время его грохот заглушает все прочие звуки. Провожая взглядом грузовик, Сорочинский успевает посмотреть заодно и на другую сторону улицы: человек в клетчатом костюме и огромной кепке покончил наконец со шнуровками и теперь читает наклеенное на телеграфный столб объявление.

– Он был ранен в ногу и ему пока трудно ходить, – изворачивается от правдивого ответа Сорочинский, не отступая в то же время далеко от истины.

– Как бы там ни было, но он сумел-таки пробраться к вам и передать наш приказ? – В голосе Байды слышны ничего хорошего не предвещающие жесткие нотки, а его голубые глаза становятся похожими на две холодные льдинки.

– Передал… Конечно, передал, – отвечает Сорочинский.

– Так какого черта, позвольте вас спросить, вы тут околачиваетесь? Да еще, судя по запаху, «под мухой»! Если один из будущих военных руководителей уезда позволяет себе такую самодеятельность, то что можно ожидать от его подчиненных? И это в то время, когда необходима железная дисциплина.

– Я же хотел, как лучше… – пытается оправдаться Сорочинский.

– Не надо нам разжевывать! Мы все отлично понимаем! Вы хотели проверить Голубя, а заодно и тех, кто его посылал к вам. Не так ли? Можете не отвечать: ответ мне известен. Позвольте только узнать, как вы намеревались это сделать? Может, у вас есть знакомые среди руководства повстанкома и вам известны их адреса и пароли?

– Нет. То есть да… Я знал одного человека…

– Нет, вы слышали что-нибудь подобное! – недоуменно смотрит на Жука Байда, как бы призывая того в свидетели. – Он знал одного человека! Взял и пошел к нему. Как в гости когда-то ходили. Как все просто! А вы, – буравит Байда Сорочинского холодным взглядом своих глаз-ледяшек, – подумали о том, что своей неосторожностью могли погубить и этого человека и себя самого? Вот как бы вы стали спрашивать? «Здесь живет пан такой-то?» Как его кстати фамилия?

– Христич…

– Как вы сказали? – быстро переспрашивает Жук.

– Христич… Тимофей Харитонович… Вы же его знаете.