Текст книги "Следы ведут в прошлое"

– Вставай-ка, поешь чего-нибудь, – зевнув во весь рот, лениво говорит Ветер. – А то там, в Бережанске, скажут, что мы тебя тут голодом морили.

Мутить Голубя перестает, и в голове вроде как проясняется. Он садится и, свесив голову, тупо смотрит себе под ноги.

– Успеется с едой… Устал я за эти дни чертовски, – бормочет он, оправдываясь. – Да и самогон ваш, надо сказать…

Голубь замысловато чертыхается и, расставив руки, с ожесточением потягивается.

– А где же остальные? – зевнув напоследок, спохватывается он.

– Муха на чердаке отсыпается, а Сорочинский с Вороным в город подались, – помедлив, неохотно отвечает Ветер.

– В Сосницу?

– В Бережанск.

– Вот как! – удивляется Голубь. – Это зачем же?

– Так он же говорил вчера… Проверить, действительно ли меня вызывают в губповстанком. Ну и… все такое.

– И как же он… без адреса, без пароля?

– У него там знакомый какой-то есть, то ли в самом повстанкоме, то ли из близких к нему людей. Он так и не объяснил толком – торопился…

– Все-таки пошел… – удрученно качает головой Голубь. – Давно?

– Больше часа назад.

– Кстати, который теперь час? Мои часы милиция реквизировала.

Ветер достает из кармана часы и щелкает крышкой.

– Десять часов сорок минут. – Перехватив вопросительный взгляд Голубя, добавляет: – Вечера, конечно.

– Это он настоял на этом, – первым нарушает затянувшееся молчание атаман. – Я отговаривал его. Но… Все-таки он – начальник штаба. Он отвечает за безопасность отряда. И за мою тоже. Так что, ты уж того… Сам должен понимать.

Чувствуется, что Ветер не до конца одобряет рвение своего начштаба. Он только теперь начинает задумываться над возможными последствиями его вояжа в Бережанск. Кто знает, как там воспримут его появление. Ведь это явное нарушение дисциплины. Могут посчитать, что у Ветра не отряд, а шарашкина контора…

– А мне-то что! Мне от этого ни холодно, ни жарко, – лениво тянет Голубь и с хрустом в суставах потягивается, давая этим понять, что он потерял интерес к этому разговору.

– И то правда! – торопится поддакнуть Ветер. – Тебе-то чего переживать? Ты ведь тут ни при чем. Не ты же его посылал…

– А я что говорю… – пожимает плечами Грицко и, помолчав, небрежно роняет: – Если кому-то и надо переживать, так это тебе, атаман.

– Ты хочешь сказать, что из-за моего начштаба меня могут не назначить уездным атаманом? Так, что ли? – с вызовом спрашивает Ветер, старательно растирая сапогом окурки на полу.

– Именно так! И именно из-за Сорочинсксго! – видя, что атаман начинает терять терпение, отвечает Голубь. – Хотя, как мне кажется, произойдет это вовсе по другой причине, не по той, о которой ты думаешь.

– А ты мог бы выражаться яснее? Без загадок.

Голубь хмурится и жует кончик уса.

– Дело в том, Роман Михайлович, что это всего лишь моя догадка. Говорить об этом загодя – можно остаться в дураках.

– Ну-у не-ет! – медленно качает головой Ветер. – Так дело не пойдет! Раз уж начал, так кончай.

Голубь уже не рад им же самим затеянному разговору, но отступать поздно. Не глядя на Ветра, он спрашивает:

– А тебе, атаман, не показалось подозрительным стремление Сорочинского побывать в повстанкоме раньше тебя? А его слова о том, что у него есть свои люди в повстанкоме, не насторожили?

– Ты думаешь, что Сорочинский… – медленно тянет Ветер, силясь связать воедино сказанное Голубем.

– Вот именно – всего лишь думаю! То есть предполагаю. Я ведь не знаю ваших с ним отношений…

– …что Пашка может занять мое место?

– А почему бы и нет? Боевой опыт у него побольше твоего. Командир эскадрона у самого батьки Махно! А тут еще и связи кое-какие имеются… Иначе, зачем ему торопиться так? Меня проверять? Так меня милиционеры проверяли! И притом, как выясняется, на его глазах. Вот он… след от ихней проверки. – Голубь хлопает по раненой ноге. – А двое подстреленных милиционеров? Этого мало? Нет, брат, что-то тут не так!

– Да-а… – ожесточенно скребет затылок Ветер. Он явно расстроен, даже лицо порозовело. – А я об этом-то и не подумал.

Атаман берет в руки книжку и, бесцельно повертев ее, швыряет обратно на стол. Затем долго и старательно причесывает жидкие свои волосы.

Молчавший все это время Кострица успел задремать, и теперь с печи слышится его мерное похрапывание. Видать, атамановы неурядицы нисколько его не волнуют.

– Слушай, Роман Михайлович… – словно силясь что-то вспомнить, начинает неуверенно Голубь. – Кажется, утром Павел Софронович заводил разговор о какой-то комсомолке. Ее вроде бы назначили в какое-то село секретарем сельсовета…

– Ну, говорил… – не сразу отвечает занятый своими невеселыми мыслями Ветер.

– До села этого далеко?

– До Выселок? Часа два хода. Может, меньше… Тебе-то зачем?

– У меня тут, понимаешь, мелькнула одна мысля… Я подумал… почему бы не наведаться до этой комсомолки в гости. Прямо вот сейчас. Поразмяться захотелось. Не привык я так вот долго без дела сидеть. Да и случай подходящий отомстить совдеповцам за ихнюю засаду под этими Выселками.

Ветер изумленно смотрит на Голубя, будто видит его впервые.

– Уж не хочешь ли ты лично провести эту акцию?

– А почему бы и нет? – недоумевает Голубь. – Или ты думаешь, что я от вида крови в обморок падаю? И потом… я ведь тоже не прочь иногда потолковать с молодой девушкой о «светлой жизни».

– А что? Неплохая мысль! – оживляется атаман. Ему хочется побыть одному, и предложение гостя как нельзя кстати. – Разомнись. Я бы и сам пошел, да вот… что-то стал чувствовать себя неважно. А ты сходи. Возмешь с собой Тандуру – это наш конюх – и Муху. Хватит ему валяться на сене, бока отлежит. Можешь взять наган. И по бомбе прихватите. На всякий случай…

19

На проселочную дорогу выныривают из придорожного кустарника три черные тени. Под раскидистой кроной старой липы люди останавливаются. Какое-то время стоят молча. Тишина такая, что можно расслышать, как едва ощутимый ветерок шевелит листьями липы. Лишь изредка со стороны Выселок долетит ленивое потявкиванье какой-то честно отрабатывающей свой хлеб насущный собачонки. Ни одно окошко не светится в погруженном в сон селе. Неподалеку от остановившихся на дороге людей смутно виднеется низкая покосившаяся хата. Ее единственное окно кажется издали черной глазницей.

– Надо бы посмотреть, нет ли возле хаты пса. И вообще… все ли там спокойно, – обращается Голубь к сопящему в затылок Мухе. – Сходи, Тарас. Только без шума.

– Сам знаю, что без шума. Все только и знают, что учить меня! – огрызается Муха, но приказ спешит выполнить.

Не проходит и четверти часа, как Муха появляется из темноты.

– Все в ажуре – ни собак, ни людей. Гриценчиха, наверное, дома – дверь заперта изнутри.

– Отлично! – довольно потирает руки Голубь. – Пошли, хлопцы.

Осмотрев двор и не обнаружив ничего подозрительного, все трое останавливаются под окном. Окно настолько маленькое, что два человека могут заглянуть в него, только прижавшись лбами.

– Пожалуй, пора, – говорит Голубь и громко стучит по стеклу. В хате что-то скрипит, слышатся шаги, и в окошке появляется едва различимое пятно лица.

– Кто там? – слышится встревоженный девичий голосок. – Кто стучит? – не дождавшись ответа, снова спрашивает девушка.

– Это я. Посыльный из сельсовета, – изменив голос, невнятно по-старчески шамкает Муха.

– Это вы, дядя Яков? – повеселевшим голосом откликается хозяйка.

– А то кто же? Открой, Оксана, я по делу к тебе!

Девушка секунду-другую топчется у окна, недоумевая, должно быть, зачем она понадобилась в столь позднее время в сельсовете. Затем, засветив лампу, шмыгает в угол и торопливо одевается.

Голубь припадает лицом к окну, для чего ему приходится согнуться чуть ли не вдвое. Внутри хата такая же убогая, как и снаружи. И это – несмотря на то, что места, где поотвалилась штукатурка, тщательно, но неумело, замазаны глиной, и вся комната вместе с земляным полом побелена. Первое, что бросается Голубю в глаза, это – небольшой портрет Ленина, приклеенный к стене. Портрет обрамлен вышитым рушником. Он висит над широкой лавкой, покрытой старым рядном. По всей видимости, лавка служит девушке кроватью.

Вскоре девушка появляется из своего укрытия одетой в поношенное платье, синее с белыми цветами, в платке, но по-прежнему босая. Подбежав к лавке, она торопливо поправляет свою убогую постель.

– Хлопнем через окно – и дело с концом! – дохнув самогонным перегаром в ухо Голубя, жарко шепчет Тандура.

– Так не интересно, – не спуская глаз с девушки, отрицательно крутит головой Грицко. – Зачем так вот сразу убивать такую кралю?

Муха понимающе хихикает, намереваясь отпустить по этому поводу несколько сальных словечек, но в это время девушка выходит в сени, и Голубь кивком головы указывает Мухе и Тандуре на дверь.

Звякает запор, скрипит отворяемая дверь, и в ее проеме показывается девичья голова в цветастом платочке. Не давая девушке опомниться, Муха хватает ее за руку и с силой дергает к себе. Ничего подобного не ожидавшая девушка вылетает из двери в объятия Мухи.

– Дя… – начинает она, но тут же осекается, увидев перед собой сразу троих незнакомых мужчин.

– А где же дядя Яков? – не зная, что говорить, растерянно бормочет девушка первое, что приходит на ум.

– А я, что, не дядя? – ухмыляясь, пищит детским голосом Муха. – Ну, чем я не дядя? А, деточка?

– Привет, комсомолия! – нагнувшись к самому лицу девушки, с деланым радушием восклицает Голубь. – Приглашай гостей в хату – разговор есть…

Еще не придя в себя и не разобравшись толком, что за гости пожаловали к ней в столь позднее время, но, инстинктивно учуяв недоброе, девушка пытается вырваться из цепких рук Мухи, но это ей не удается. Чтобы она не закричала, Муха зажимает ей рот потной ладонью и, ловко завернув за спину руку, толкает назад в сени.

– Может, мне остаться здесь, покараулить? – вызывается Тандура. – Всякое может быть…

– Лишнее, – говорит Грицко, подталкивая Тандуру в сени. – Кто сюда сунется среди ночи?

Едва переступив порог, Муха с силой толкает девушку в спину. Перелетев через всю комнату, та ударяется головой о стенку. Коротко вскрикнув, хватается руками за голову и медленно опускается на пол.

Минуту спустя в голове у нее начинает проясняться, и она осознает наконец весь ужас своего положения. Сомнений быть не может – эти страшные люди пришли, чтобы убить ее. Им мало того, что они отняли жизнь у ее родителей. Теперь ее черед… Эти не пощадят! Только бы не мучили. Лучше бы убили сразу. И поскорее. Прямо вот сейчас…

Впервые Оксана узнала, что такое горе, в 1916 году, когда ей было тринадцать лет. В том году где-то в далекой и никому из выселковчан не ведомой Галиции сложил свою бесталанную голову за батюшку-царя ее брат Назар, рядовой Бережанского пехотного полка.

А через каких-нибудь два года новая беда: весной 1918 года синежупанники Центральной рады расстреляли сестру Марью, первую выселковскую комсомолку, организатора сельской комячейки.

Очередное несчастье постигло Оксану осенью 1920 года, когда в Выселки пришла весть с юга Украины, что там, под Каховкой, в жестоком бою за счастье трудового народа пал смертью героя беззаветный красноармеец Семен Мороз, симпатичный и бедовый парнишка Сеня, которого всей своей юной душой полюбила Оксана.

А совсем недавно на девушку обрушился еще один, на сей раз самый страшный удар. Как-то ночью к Гриценкам нагрянули люди атамана Ветра. Они пришли вскоре после того, как Иван Степанович Гриценко выступил на сельском сходе с предложением организовать в селе комбед. После жестоких пыток бандиты заперли Ивана Степановича и Евдокию Николаевну в хате, а хату подожгли.

Оксана в ту ночь не была дома. Она ходила в Сосницу, задержалась там дотемна и заночевала у тетки. Это ее и спасло.

Но вот пришел и ее черед…

– Что вам от меня нужно? – превозмогая оцепенение, упавшим голосом выдавливает из себя девушка. Едва ли она сознает всю бесполезность этих слов.

– Сейчас мы все объясним тебе, деточка – осматривая с ног до головы девушку, многозначительно ухмыляется Грицко. – Или ты очень торопишься? Обычно в таких случаях люди предпочитают не спешить.

Внимание Голубя привлекает лежащая на столе тетрадка, одна страница которой исписана синим химическим карандашом. Взяв тетрадку, Голубь брезгливо кривит губы.

– Небось донос в чеку на честных людей настрочила? А? Ах, вот оно что! Оказывается, комсомолия песни записывает… Hy-ну. «Вперед заре навстречу, товарищи в борьбе…» Слыхали, хлопцы? – Голубь выразительно смотрит на Муху и Тандуру и поднимает кверху указательный палец. – «Вперед заре навстречу!» А я-то думал, девчоночка «Отче наш» переписывает да наизусть учит… Молитвы небось ни одной не знаешь? Вместо молитв большевистские песни разучиваешь? Так, что ли?

Голубь рвет тетрадь на мелкие кусочки и бросает на пол.

– А это что еще за головастик висит? – подражая Голубю, со скрытой угрозой в голосе спрашивает Тандура, довольно неприятная личность с круглыми немигающими глазами и усами щеточкой, вперившись взглядом в портрет Ленина. Он срывает портрет со стены и, скомкав его, швыряет в лицо Оксане. Вслед за портретом срывает и рушник. Бросив его под ноги, яростно топчет ногами, приговаривая:

– Хорошие люди иконы вешают на стенах, а не антихристов всяких! А вместо антихристских песен молитвы читают! Молчишь? У-у, ты…

– Говорить разучилась? – стараясь не отставать от товарищей, визжит Муха, брызгая в лицо девушки слюной. – На митингах так небось за язык не надо тянуть! А тут как воды в рот набрала! Отвечай, когда спрашивают! Встать!

Оксана встает, но молчит по-прежнему. Язык и губы ее одеревенели, сделались непослушными. И потом, пусть и подсознательно, она понимает, что с этими людьми, говори не говори, конец будет один. Недаром они пришли среди ночи.

– Молчишь, сволочь! – снова визжит Муха и с размаху бьет девушку в живот кулаком.

Оксана тихо ахает, сгибается вдвое и, опустившись на колени, роняет голову на пол.

– Брезгует, видите ли, разговаривать с нами! – цедит сквозь зубы Муха. – Публика, видите ли, не нравится. Ну, так сейчас ты у меня замолкнешь навсегда…

Бешено сверкнув налитыми кровью глазами, он выхватывает из-за пояса обрез и замахивается им над головой девушки. Высокий Голубь перехватывает готовый уже опуститься обрез и придерживает его.

– Не торопись, Тарас. Прикончить ее мы всегда успеем. Не мешало бы порасспросить кое о чем…

Муха неохотно опускает обрез и зло бросает:

– Нечего с такими лясы точить! Убивать их надо!

– Успеется, времени у нас достаточно, – говорит Голубь. Повернувшись к Оксане, которая, согнувшись и держась за живот, привалилась плечом к стене, он с затаенной угрозой спрашивает: – Ну и как, много голопузых успела сагитировать в комсомол. Где списки выселковских комсомольцев? Подавай-ка их сюда! Надо и другим «светлую жизнь» устроить. Не одной тебе жить в раю. Говори. Ну!

«Ничего я им не скажу! – с внезапной решимостью думает Оксана – куда девался липкий и вязкий страх, намертво сковавший ее сознание, а вместе с ним и все тело. – Пусть убивают. Умру честным человеком, а не предателем своих друзей. А умереть придется так или иначе. Эти не пощадят. Только бы не мучили!»

– Я никаких комсомольцев не знаю! И ничего я вам больше не скажу! – дрожащим голосом выкрикивает девушка и с силой сжимает челюсти, боясь обронить лишнее слово.

– Ах, вот оно что! – ехидно ухмыляется Голубь. – Решила умереть героем. Ну что ж, будь по-твоему, – умирай героем. Авось красные памятник поставят. Мы не против – героем так героем. Мы сегодня хорошие… Только имей в виду: никто и никогда не узнает, как ты умерла. И тело твое никто не найдет. Уж мы постараемся…

Голубь ощупывает приценивающимся взглядом девушку, и на его губах появляется похотливая усмешка.

– Гм… А тело у тебя ничего! Тело ладное, в самый раз. С такой кралей не грех бы и потешиться малость. Не пропадать же даром такому добру. Как, хлопцы? Проверим, способны ли комсомолки на любовь?

Муха, глядя на ухмыляющегося Голубя, тоже растягивает рот до ушей. Тандура изображает на своем лице-маске – оно всегда у него неподвижно – некое подобие улыбки и довольно потирает руки.

– А что, дивчина в самый раз! – щерится он.

Оксана и в самом деле девушка ладная и, можно сказать, красивая. У нее статная, крепко сбитая фигура, которую плотно облегает выгоревшее на солнце, тесное и коротковатое платье, особо подчеркивая округлые развитые бедра и высокие тугие груди. Разделенные надвое прямым пробором густые каштановые волосы обрамляют круглое загорелое лицо с широко посаженными глазами, большими и темными, небольшим прямым носом, плотно сжатыми полными губами и круглым подбородком.

Когда до Оксаны доходит смысл слов и взглядов ее мучителей, она снова цепенеет от ужаса, отчаяния и стыда. В последней, зыбкой надежде разжалобить бандитов Оксана поднимает на Голубя умоляющий взгляд.

– За что вы хотите надругаться надо мной? Что я сделала вам плохого? Неужели у вас не осталось хоть капли жалости? Лучше убейте меня сразу. Прошу вас!

– Хватит! – резко обрывает ее Голубь. – Нас агитировать бесполезно. Пойдешь со мной!

– А почему не я первый? – таращит глаза Муха и оборачивается к Тандуре, ища у него поддержку. – Чем я хуже? А, Евгений?

– Ну, вот что! – тоном, не допускающим возражений, произносит Грицко. – Мы с комсомолией пойдем в копну сена, что стоит за хатой – там помягче и не так душно, – а вы тем временем хорошенько обыщите эти хоромы. Может, найдете что-нибудь интересное: письма, списки или другие какие бумаги.

Голубь подходит к неподвижно застывшей девушке, хватает ее за руку и дергает к себе. Затем грубо подталкивает к двери.

– Давай, топай! И, смотри мне, без глупостей – я привык к хорошему обхождению.

Когда дверь за ними закрывается, Муха, ни к кому не обращаясь, обиженно ворчит:

– Вот так всегда… Если стычка с милиционерами или самооборонцами, так Муха вперед, лезь первым под пули. А если побаловаться с комсомолкой, то Муха потом, здесь другие будут первыми. Подумаешь, какая цаца – он пойдет на сено, при нас, видите ли, стесняется. Видели мы таких…

– Зала-а-адил! – заглядывая в стоящие перед печной заслонкой горшки, пренебрежительно тянет Тандура. – И до чего же ты, Тарас, нудный человек… Да хватит этого добра и ему, и тебе, и мне еще останется. Что он – съест ее? Ты лучше делай, что тебе сказано.

Проходит несколько минут. Неожиданно со двора долетает странный звук, напоминающий рычание раненого зверя. Следом за ним – короткий женский вскрик.

– «И была их любовь очень бурной…» – декламирует Тандура неизвестно где и когда услышанную строчку из плохонького стихотворения.

Муха растягивает до ушей рот и щурит глазки, собираясь по-своему прокомментировать это событие, но не успевает, потому что женский крик повторяется. В этот раз он продолжительный, какой-то неестественный – крик будто доносится из бочки – и душераздирающий. Так кричат в свой предсмертный миг люди, умирающие насильственной смертью. Тандура и Муха застывают, навострив уши, затем, не сговариваясь, хватаются за свои обрезы и устремляются к двери. Но прежде чем они успевают сделать несколько шагов, дверь открывается, и в комнату вваливается тяжело дышащий Голубь. Ладонью левой руки, между пальцев которой просачивается, капая на рубаху, кровь, он держится за шею, а правой поправляет штаны.

– Вот стерва! – Голубь отнимает от шеи руку и подносит ее к глазам, словно все еще не веря случившемуся. Взору Мухи и Тандуры открывается рана со следами зубов, из которой сочится кровь. – Чуть горло не перегрызла, сволочь!

– Где она? – таращит глаза Муха. – Я с ней быстро…

– Можешь не утруждать себя, – останавливает Муху Грицко. – Я шарахнул ее по голове, – Голубь, показывая, как это было проделано, коротко взмахивает правой рукой сверху вниз – левой он по-прежнему зажимает на шее рану, – и швырнул в колодец. Небось уже жабам сиську дает.

– Ну вот… – состроив кислую мину, принимается за старое Муха. – И потешиться с девчонкой не довелось, и прикончить, как следует, не дали. И сам не гам и другому не дам…

– Из бумаг нашли что-нибудь? – пропустив мимо ушей слова Мухи, спрашивает Голубь. Он подходит к ведру с водой, стоящему у двери на колченогой табуретке, наклоняется над ним и, опуская руку прямо в ведро, принимается смывать с шеи кровь. Вода в ведре постепенно становится розовой.

– Нет, – мотает головой Тандура. Указывая на стол, на котором стоят несколько мешочков не то с мукой, не то с крупой, добавляет: – Вот только харчей немного нашли.

– Забирайте все, и выметаемся отсюда, – завязывая кое-как вымытую шею большим носовым платком, говорит Голубь и направляется к двери.

Когда все трое оказываются на улице, Грицко вдруг спохватывается:

– Надо бы заглянуть в колодец. А вдруг комсомолка живая. Они, сволочи, живучие.

– Посмотреть не помешает, – соглашается Тандура и, доставая из кармана коробок со спичками, сворачивает к колодцу.

Колодец квадратный, с бревенчатыми стенками, покрытыми толстым слоем зеленой плесени. И неглубокий – до воды не больше пяти метров. При свете спички колодец кажется каким-то таинственным и даже зловещим. Внизу все еще продолжает колыхаться потревоженная черная вода. На ее поверхности вздувшимся пузырем плавает цветастый платок со связанными в узел концами, который совсем еще недавно красовался на голове Оксаны Гриценко.

– Платок можно бы и достать, – говорит Голубь. – Все-таки вещь… Кто…

– Я достану! – поспешно, чтобы его случаем не опередил Муха, вызывается Тандура и хватается за ручку коловорота.

Заполучив платок, он отжимает его, старательно разглаживает, аккуратно складывает и сует за пазуху.

– В хозяйстве все пригодится. Будет что подарить какой-нибудь марухе… чтобы сговорчивей была.

И снова у старой хаты на околице Выселок, будто ничего там не произошло, воцаряется тишина, лишь изредка нарушаемая жалобным повизгиванием заржавленных петель оставшейся открытой двери, которую потихоньку раскачивает посвежевший к утру ветер.

20

Глаза Шмакова то и дело слипаются, а книга раз за разом выпадает из рук. Можно подумать, что она с каждым часом прибавляет в весе. Эпизоды из «Капитанской дочки», которую читает, вернее, силится читать дежурный по Сосницкой милиции Петр Иванович Шмаков, странным образом переплетаются с обрывками его собственных мыслей и воспоминаний, образуя порой кошмарную путаницу в голове.

Всю прошлую ночь Петр Иванович вместе с тремя милиционерами просидел в засаде у хаты лесничего невдалеке от села Вербень. К лесничему, согласно полученным сведениям, должны были прийти два матерых боевика. То ли боевики заподозрили неладное, то ли изменились их планы, но к лесничему никто не явился. Тем не менее за всю ночь Шмакову ни разу не пришлось сомкнуть глаз. А в следующую ночь ему выпало дежурство.

Шмаков в который раз клюет носом, вздрагивает от стука упавшей книги и витиевато чертыхается. Подняв книгу и бросив ее на стол, он встает, чтобы умыть лицо из стоящего в коридоре бачка. Стук в окно заставляет Шмакова потушить лампу. Делает он это не из трусости. Просто Петр Иванович хорошо понимает, что в освещенной комнате представляет отличную мишень для того, кто находится сейчас там, под окном, и потому может запросто получить пулю если не в лоб, то уж в грудь или живот наверняка. Что, впрочем, нисколько не меняет дела, – и то и другое крайне неприятно. И лишь спустя минуту-другую Шмаков встает и вынимает из кармана наган.

Стук в окно повторяется. В этот раз он посильнее. Да и стучат подольше.

В кабинет заглядывает дежурящий вместе со Шмаковым милиционер Никитюк, пожилой мужчина с мятым скуластым лицом.

– Прикажете впустить… товарищ начальник? – спрашивает он шепотом.

Шмаков подходит к окну и осторожно выглядывает. На дворе начинает сереть. Под окном стоит простоволосая женщина в темном с белыми цветами платье. Увидев в окне Шмакова, она делает ему какие-то знаки. Похоже, просит, чтобы ее впустили.

– Никитюк, впусти. Там женщина, – говорит Шмаков.

– Слушаюсь! – полушепотом отвечает Никитюк и громыхает своими сапожищами по коридору.

– Будь осторожен! – кричит ему вдогонку Шмаков. – Там могут быть бандиты!

Шмаков взводит курок нагана: кто знает, не прячутся ли за кустами бандиты, выслав наперед женщину в качестве приманки. Он видит, как открывается калитка – ровно настолько, чтобы в нее мог пройти человек, – и как женщина неестественно проворно проскальзывает в нее. Похоже, Никитюк дернул ее за руку.

Шмаков оставляет свой наблюдательный пункт и выходит в коридор.

У двери, прислонившись к косяку, стоит молоденькая девушка среднего роста в коротеньком синем платьице, босая, с растрепанными по плечам каштановыми волосами. Девушка вздрагивает, словно ее бьет озноб, и смотрит на тощего и высокого, как жердь, Шмакова широко раскрытыми глазами. На ее лице, вокруг рта и на подбородке, видны следы крови.

– Ты кто такая? Что тебе нужно? – решив, что перед ним безумная, участливо спрашивает Петр Иванович.

Девушка судорожно глотает воздух и через силу выдавливает:

– Это… милиция?

– Она самая, – говорит Шмаков и пододвигает девушке принесенный Никитюком табурет. – Сосницкая уездная милиция. Можешь говорить смело. Так, что у тебя?

Девушка садится на табурет и крепко хватается за его края руками, словно боится, что ее могут выгнать отсюда, не выслушав.

– Ну? – заглядывает в глаза девушки Шмаков, для чего ему приходится присесть перед ней на корточки. – Говори, я слушаю.

– Мне нужно увидеть товарища… товарища…

Девушка растерянно хлопает глазами и бледнеет: фамилия нужного ей человека в самую последнюю минуту начисто вылетает из головы. Вся напрягшись, она смотрит на Шмакова глазами, полными отчаяния.

– Может, тебе нужен товарищ Бондарь? – спрашивает наугад Петр Иванович.

Из груди девушки вырывается шумный вздох облегчения.

– Фу, ты! Как же это я?.. Ой, спасибо вам! – лепечет странная гостья, виновато усмехаясь. – Ну, конечно, Бондарь! Мне нужен товарищ Бондарь!

– Так ночь же, – рассудительно произносит Шмаков. – Товарищ Бондарь дома, он спит. Придешь попозже…

– Мне надо видеть товарища Бондаря сейчас же! – с неожиданной решимостью прерывает Шмакова девушка.

– Ты могла бы рассказать мне, что там у тебя… Я дежурный по милиции.

– Нет! – решительно заявляет девушка и добавляет потише: – Товарищ Галич сказал, что я должна увидеться с товарищем Бондарем.

– Я же тебе объясняю человеческим языком… – начинает терять терпение Шмаков, но тут же осекается и стремительно спрашивает: – Как ты сказала? Галич? Тебя послал Галич?

– Да. Меня послал товарищ Галич с очень важным поручением к товарищу Бондарю. Нельзя терять ни минуты…

– Никитюк! – громко зовет Шмаков своего помощника, который стоит тут же, рядом, и, ничего толком не понимая в происходящем, во все глаза смотрит на девушку. – Беги к товарищу Бондарю! Пусть немедленно идет сюда! И побыстрее, браток.

Петр Иванович запирает за Никитюком дверь и ласково обращается к девушке:

– Ты пойди умойся, у тебя на лице кровь. Вода вон там, в бачке. А я попробую самовар растопить да чайку вскипятить.

Спустя четверть часа слышится частый требовательный стук в дверь.

– Петр Иванович, откройте! Бондарь!

Шмаков оставляет самовар, который уже вовсю сердито гудит в дежурке, и спешит к двери. Девушка сидит там же, в комнате дежурного, за столом и, заметно волнуясь, то и дело поправляет на коленях платье.

Бондарь стремительно входит в дежурку и, даже не сняв с головы кубанку, что свидетельствует об исключительности случая, плюхается на стул напротив девушки. Секунду-другую изучающе всматривается в ее лицо. Затем говорит:

– Здравствуйте! Я – Бондарь Александр Афанасьевич, начальник Сосницкой уездной милиции. Что вы хотите рассказать мне?

– Меня послал к вам Галич…

– Как и где вы встретились с ним? – быстро спрашивает начмил. – Впрочем, об этом после. Что он велел передать мне?

– Сейчас… – часто кивает головой девушка, глядя в глаза Бондарю. – Вот только вспомню все… по порядку. У меня тут, – она показывает на голову, – все перемешалось… И болит до сих пор. Сейчас…

Девушка сжимает голову руками и закрывает глаза. В дежурке становится тихо. Даже самовар перестает потрескивать. Наконец девушка открывает глаза и, делая частые паузы, сбивчиво говорит:

– Ну вот… Теперь вроде вспомнила все… Значит, так… Сперва – самое главное… Сорочинский ушел в Бережанск… Там у него вроде бы есть знакомые в каком-то поставкоме. Галич сказал, что вы знаете, что это такое. Так… Да! Он пошел не один, а со своим охранником… Они пошли вчера вечером. Завтра… нет-нет!.. уже сегодня утром они могут быть в городе… Да, еще… Они пошли в Бережанск, чтобы узнать там, правда ли, что ихнего главаря… м-м…

– Ветра? – подсказывает Бондарь.

– …что ихнего главаря Ветра вызывают в этот самый поставком. И еще он хочет узнать там и насчет самого Галича… Вы должны по телефону предупредить свое начальство в Бережанске, чтобы они там что-нибудь предприняли… Выглядит этот Сорочинский так… Лет тридцать… Среднего роста… Может, чуть повыше. Плотный такой… крепкий. Одет в черный костюм с рубчиками… Вельветовый называется. На ногах ботинки… А на голове у него черная шляпа… Да! Голова у него большая! Вот… Что же еще? Ага! Красивый он такой… Вроде как женщина. Теперь его охранник… Высокий… Сухощавый… И хмурый всегда… Никогда не смеется. В черных брюках и сером пиджаке… Теперь вроде бы все… Хотя нет! – спохватывается рассказчица. – Галич сказал, что я не должна возвращаться домой. И вообще… не должна показываться на людях. Он сказал, что вы должны знать, что надо делать…

– Спасибо, девочка! – дрогнувшим голосом говорит Бондарь. – Вряд ли ты понимаешь, что ты сегодня сделала. О себе не беспокойся – поживешь пока у меня дома. Там тебе будет хорошо… Петр Иванович, – начмил поворачивается к Шмакову, – соедините меня с губмилицией. Нет! С квартирой Онищенко!

Пока Шмаков ожесточенно крутит ручку телефонного аппарата и громко кричит в трубку, вызывая станцию, Бондарь ласково говорит девушке:

– Сейчас я передам в Бережанск твое сообщение, а потом мы будем пить чай, и тогда ты расскажешь обо всем поподробнее. Хорошо?

Девушка согласно кивает головой.

– У телефона товарищ Онищенко! – говорит Шмаков и протягивает Бондарю трубку.

Кончив разговор с начальником губмилиции, Бондарь садится к столу.

– Теперь можно и чайку… – начинает он и, взглянув на девушку, умолкает. Уронив голову на стол, та спит.

21

– Да, вы правы, – соглашается с Онищенко его заместитель Сенченко, полный розовощекий (несмотря на скудное питание) мужчина с гладко зачесанными назад редеющими белесыми волосами. – Ни арестовывать, ни тем более убивать этого Сорочинского нельзя. Этим мы только насторожим Ветра и сорвем операцию. Вот если бы вспугнуть его… Вроде как случайно, чтобы он ничего не заподозрил.