Текст книги "Лето Господне"

Кричат: «Тройку пропущай, задавим!» Народ смеется: пакетчики это с Житной, везут на себе сани, полным-полны, а на груде мороженого мяса сидит-покачивается веселый парень, баюкает парочку поросят, будто это его ребятки, к груди прижаты. Волокут поросятину по снегу на веревках, несут подвязанных на спине гроздями, – одна гроздь напереду, другая сзади, – растаскивают великий торг. И даже бутошник наш поросенка тащит и пару кур, и знакомый пожарный с Якиманской части, и звонарь от Казанской тащит, и фонарщик гусят несет, и наши банщицы, и даже кривая нищенка, все-то, все. Душа – душой, а и мамона требует своего, для Праздника.

* * *

В Сочельник обеда не полагается, а только чаек с сайкой и маковой подковкой. Затеплены все лампадки, настланы новые ковры. Блестят развязанные дверные ручки, зеркально блестит паркет. На столе в передней стоны закусочных тарелок, «рождественских», в голубой каемке. На окне стоят зеленые четверти «очищенной», – подносить народу, как поздравлять с Праздником придут. В зале – парадный стол, еще пустынный, скатерть одна камчатная. У изразцовой печи, пышет от нее, не дотронуться, – тоже стол, карточный-раскрытый, – закусочный: завтра много наедет поздравителей. Елку еще не внесли: она, мерзлая, пока еще в высоких сенях, только после всеношной ее впустят.

Отец в кабинете: принесли выручку из бань, с ледяных катков и портомоен. Я слышу знакомое почокиванье медяков и тонкий позвонец серебреца: это он ловко отсчитывает деньги, ставит на столе в столбики, серебрецо завертывает в бумажки; потом раскладывает на записочки – каким беднякам, куда и сколько. У него, Горкин сказывал мне потайно, есть особая книжечка, и в ней вписаны разные бедняки и кто раньше служил у нас. Сейчас позовет Василь-Василича, велит заложить беговые санки и развести по углам-подвалам. Так уж привык, а то и Рождество будет не в рождество.

У Горкина в каморке теплятся три лампадки, медью сияет Крест. Скоро пойдем ко всенощной. Горкин сидит перед железной печкой, греет ногу, – что-то побаливает она у него, с мороза, что ли. Спрашивает меня:

– В Писании писано: «и явилась в небе многая сонма Ангелов…», кому явилась?

Я знаю, про что он говорит: это пастухам ангелы явились и воспели – «Слава в вышних Богу…».

– А почему пастухам явились? Вот и не знаешь. В училищу будешь поступать, в имназюю… папашенька говорил намедни… у Храма Христа Спасителя та училища, имназюя, красный дом большенный, чугунные ворота. Там те батюшка и вспросит, а ты и не знаешь. А он стро-гой, отец благочинный нашего сорока, протоерей Копьев, от Спаса в Наливках… он те и погонит-скажет – «ступай, доучивайся!» – скажет. А потому, мол, скажи… Про это мне вразумление от отца духовного было, он все мне растолковал, о. Валентин, в Успенском соборе, в Кремле, у-че-ный!.. проповеди как говорит!.. Запомни его – о. Валентин, Анфитиятров. Сказал: в стихе поется церковном: «истинного возвещают Па-стыря!..» Как в Писании-то сказано, в Евангелии-то?.. – «Аз есьм Пастырь Добрый…». Вот пастухам первым потому и было возвещено. А потом уж и волхвам-мудрецам было возвещено: знайте, мол! А без Него и мудрости не будет. Вот ты и помни.

* * *

Идем ко всенощной.

Горкин раньше еще ушел, у свещного ящика много дела. Отец ведет меня через площадь за руку, чтобы не подшибли на раскатцах. С нами идут Клавнюша и Саня Юрцов, заика, который у Сергия-Троицы послушником: отпустили его монахи повидать дедушку Трифоныча, для Рождества. Оба поют вполголоса стишок, который я еще не слыхал, как Ангелы ликуют, радуются человеки, и вся тварь играет в радости, что родился Христос. И отец стишка этого не знал. А они поют ласково так и радостно. Отец говорит:

– Ах вы, божьи люди!..

Клавнюша сказал – «все божии» – и за руку нас остановил:

– Вы прислушайте, прислушайте… как все играет!.. и на земле, и на небеси!..

А это про звон он. Мороз, ночь, ясные такие звезды, – и гу-ул… все будто небо звенит-гудит, – колокола поют. До того радостно поют, будто вся тварь играет: и дым над нами, со всех домов, и звезды в дыму, играют, сияние от них веселое. И говорит еще:

– Гляньте, гляньте!.. и дым будто Славу несет с земли… играет ка-ким столбом!..

И Саня-заика стал за ним говорить:

– И-и-ч… грает… не-бо и зе-зе-земля играет…

И с чего-то заплакал. Отец полез в карман и чего-то им дал, позвякал серебрецом. Они не хотели брать, а он велел, чтобы взяли:

– Дадите там, кому хотите. Ах вы, божьи дети… молитвенники вы за нас, грешных… простосерды вы. А у нас радость, к Празднику: доктор Клин нашу знаменитую октаву-баса, Ломшачка, к смерти приговорил, неделю ему только оставлял жить… дескать, от сердца помрет… уж и дышать переставал Ломшачок! а вот, выправился, выписали его намедни из больницы. Покажет себя сейчас, как «с нами Бог» грянет!..

Так мы возрадовались! А Горкин уж и халатик смертный ему заказывать хотел.

В церкви полным-полно. Горкин мне пошептал:

– А Ломшачок-то наш, гляди-ты… вон он, горло-то потирает, на крылосе… это, значит, готовится, сейчас «С нами Бог» вовсю запустит.

Вся церковь воссияла, – все паникадилы загорелись. Смотрю: разинул Ломшаков рот, назад головой подался… – все так и замерли, ждут. И так ах-нуло – «С нами Бог»… – как громом, так и взыграло сердце, слезами даже зажгло в глазах, мурашки пошли в затылке. Горкин и молится, и мне шепчет:

– Воскрес из мертвых наш Ломшачок… – «разумейте, языцы и покоряйтеся… яко с нами Бог!..».

И Саня, и Клавнюша – будто воссияли, от радости. Такого пения, говорили, еще и не слыхали: будто все Херувимы-Серафимы трубили с неба. И я почувствовал радость, что с нами Бог. А когда запели «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума…» – такое во мне радостное стало… и я будто увидал вертеп-пещерку, ясли и пастырей, и волхвов… и овечки будто стоят и радуются. Клавнюша мне пошептал:

– А если бы Христа не было, ничего бы не было, никакого света-разума, а тьма языческая!..

И вдруг заплакал, затрясся весь, чего-то выкликать стал… его взяли под руки и повели на мороз, а то дурно с ним сделалось, – «припадочный он», – говорили-жалели все.

Когда мы шли домой, то опять на рынке остановились, у басейны, и стали смотреть на звезды, и как поднимается дым над крышами, и снег сверкает от главной звезды, – «Рождественнская» называется. Потом проведали Бушуя, погладили его в конуре, а он полизал нам пальцы, и будто радостный он, потому что нынче вся тварь играет.

Зашли в конюшню, а там лампадочка горит, в фонаре, от пожара, не дай-то Бог. Антипушка на сене сидит, спать собирается ложиться. Я ему говорю:

– Знаешь, Антипушка, нонче вся тварь играет, Христос родился.

А он говорит – «а как же, знаю… вот и лампадочку затеплил…». И правда: не спят лошадки, копытцами перебирают.

– Они еще лучше нашего чуют, – говорит Антипушка, – как заслышали благовест, ко всенощной… ухи навострили, все слушали.

Заходим к Горкину, а у него кутья сотовая, из пшенички, угостил нас – святынькой разговеться. И стали про божественное слушать. Клавнюша с Саней про светлую пустыню сказывали, про пастырей и волхвов-мудрецов, которые все звезды сосчитали, и как Ангелы пели пастырям, а Звезда стояла над ними и тоже слушала ангельскую песнь.

Горкин и говорит, – будто он слышал, как отец давеча обласкал Клавнюшу с Саней:

– Ах, вы, ласковые… божьи люди!..

А Клавнюша опять сказал, как у басейны:

– Все божии.

В. О. Зеелеру

Ледяной дом

По Горкину и вышло: и на Введенье не было ростепели, а еще пуще мороз. Все окошки обледенели, а воробьи на брюшко припадали, лапки не отморозить бы. Говорится – «Введенье ломает леденье», а не всегда, тайну премудрости не прозришь. И Брюс-колдун в «Крестном Календаре» грозился, что реки будто вскрываться станут, – и по его не вышло. А в старицу бывало. Горкин сказывал, – раз до самого до Введения такая теплынь стояла, что черемуха зацвела. У Бога всего много, не дознаться. А Панкратыч наш дознавался, сподобился. Всего-то тоже не угадаешь. Думали вот – до Казанской Машину свадьбу справить, – она с Денисом все-таки матушку упросила не откладывать за Святки, до слез просила, – а пришлось отложить за Святки: такой нарыв у ней на губе нарвал, все даже лицо перекосило, куда такую уродину к венцу вести. Гришка смеялся все: «А не целуйся до сроку, он тебе усом и наколол!».

Отец оттепели боится: начнем «ледяной дом» смораживать – все и пропадет, выйдет большой скандал, И Горкин все беспокоится: ввязались не в свое дело, а все скорняк заварил. А скорняк обижается, резонит:

– Я только им книжку показал, как в Питере «ледяной дом» Царица велела выстроить, и живого хохла там залили, он и обледенел, как столб. Сергей Иваныч и загорячились: «Построю „ледяной дом“, публику удивим!»

Василь-Василич – как угорелый, и Денис с ним мудрует, а толком никто не знает, как «ледяной дом» строить. Горкин чего-чего не знает только, и то не может, дело-то непривычное. Спрашиваю его – «а как же зайчик-то… ледяную избушку, мог?» А он на меня серчает:

– Раззвонили на всю Москву, и в «Ведомостях» пропечатали, а ничего не ладится, с чего браться.

– А зайчик-то… мог?

А он – «зайчик-зайчик…» – и плюнул в снег. Никто и за портомойнями не глядит, подручные выручку воруют. Горкину пришлось ездить – досматривать.

И только в разговору, что про «ледяной дом». Василь-Василичу праздник, по трактирам все дознает, у самых дошлых. И дошлые ничего не могут.

Повезли лед с Москва-реки, а он бьется, силы-то не набрал. Стали в Зоологическим саду прудовой пилить, а он под пилой крошится, не дерево. Даже сам архитектор отказался: «Ни за какие тыщи, тут с вами опозоришься!» Уж Василь-Сергеич взялся, с одной рукой, который в банях расписывал. План-то нарисовал, а как выводить – не знает. Все мы и приуныли, один Василь-Василич куражится. Прибежит к ночи, весь обмерзлый, борода в сосульках, и лохмы совсем стеклянные, и все-то ухает, манеру такую взял:

– Ух ты-ы!.. такого навертим – ахнут!..

Скорняк и посмеялся:

– Поставить тебя заместо того хохла – вот и ахнут!..

* * *

В кабинете – «сбор всех частей», как про большие пожары говорится: отец советуется, как быть. Горкин – «первая голова». Василь-Василич, старичок Василь-Сергеич, один рукав у него болтается, и еще старый штукатур Пармен, мудреющий. Василь-Василич чуть на ногах стоит, от его полушубка кисло пахнет, под валенками мокро от сосулек. Отец сидит скучный, подперев голову, глядит в план.

– Ну, чего ты мне ерунду с загогулинами пустил?.. – говорит он безрукому, – вазы на стенах, какие-то шары в окнах… столбы винтами?.. это тебе не штукатурка, а лед!.. Обрадовался… за архитектора его взяли!..

– Я так прикидываю-с… ежели в формы вы-лить-с?.. – опасливо говорит безрукий, а Василь-Василич перебивает криком:

– Будь-п-койны-с, уж понатужимся!.. литейщиков от Брамля подрядим, вроде как из чугуна выльем-с!.. а-хнут-с!..

Отец кажет ему кулак.

– Это тебе не гиря, не болванка… выльем! Чего ты мне ерунды с маслом навертел?!. – кричит он на робеющего безрукого, – сдержат твои винты крыльцо?.. ледяной вес прикинь! не дерево тебе, лед хрупкий!.. Навалит народу… да, упаси Бог, рухнет… сколько народу передавим!.. Генерал-губернатор, говорят, на открытие обещал прибыть… как раззвонили, черти!..

– Оно и без звону раззвонилось, дозвольте досказать-с… – пробует говорить Василь-Василич, а язык и не слушается, с морозу. – Как показали все планты обер-пальциместеру… утвердите чудеса, все из леду!.. Говорит… «Обязательно утвержду… невидано никогда… самому князю Долгорукову доложу про ваши чу… чудеса!.. всю Москву удивите, а-хнут!..»

– По башке трахнут. Ты, Пармен, что скажешь? как такую загогулину изо льду точить?!.

Пармен – важный, седая борода до пояса, весь лысый. Первый по Москве штукатур, во дворцах потолки лепил.

– Не лить, не точить, а по-нашему надоть, лепитьвыглаживать. Слепили карнизы, чуть мокренько – тяни правилками, по хворме… лекальчиками пройтить. Ну, чего, может, и отлить придется, с умом вообразить. Несвычное дело, а ежели с умом – можно.

– Будь-п-койны-с, – кричит Василь-Василич, – уж понатужимся, все облепортуем! С нашими-то робятами… вся Москва ахнет-с!.. Все ночи надумываю-тужусь… у-ухх-ты-ы!..

– Пошел, тужься там, на версту от тебя несет. Как какое дело сурьезное, так он… черт его разберет!.. – шлепает отец пятерней по плану.

Горкин все головой покачивает, бородку тянет: не любит он черных слов, даже в лице болезное у него.

– И за что-с?!. – вскрикивает, как в ужасе, Василь-Василич. – Дни-ночи мечусь, весь смерзлый, чистая калмыжка!.. по всем трактирам с самыми дошлыми добиваюсь!..

– Допиваюсь! – кричит отец. – С ими нельзя без энтова… через энтово и дознаюсь… нигде таких мастеров, окроме как запойные, злющие до энтово… уж судьба-планида так… выводит из себе… ух-ты, какие мастера!.. Доверьтесь только, выведем так что… уххх-ты-ы!..

Отец думает над планом, свешивается его хохол.

– А ты, Горка… как по-твоему? не ндравится тебе, вижу?

– Понятно, дело оно несвычное, а, глядится, Пармен верно сказывает, лепить надо. Стены в щитах лепить, опосле чуток пролить, окошечки прорежем, а там и загогулины, в отделку. Балаган из тесу над «домом» взвошим, морозу не допущать… чтобы те ни морозу, ни тепла, как карнизы-то тянуть станут… а то – не дасть мороз, закалит.

– Так… – говорит отец, веселей, – и не по душе тебе, а дело говоришь. Значит, сперва снег маслить, потом подмораживать… так.

– Осени-ли!.. Господи… осенили!.. – вскрикивает Василь-Василич. – Ну, теперича а-хнем!..

– Денис просится, доложиться… – просовывается в дверь Маша.

– Ты тут еще, с Дениской… пошла! – машет на нее Горкин.

– Да по ледяному делу, говорит. Очень требует, с Андрюшкой они чего-то знают!..

– Зови… – велит отец.

Входит Денис, в белой полушубке и белых валенках, серьга в ухе, усы закручены, глаз веселый, – совсем жених. За ним шустрый, отрепанный Андрюшка, крестник Горкина, – святого Голубка на сень для Царицы Небесной из лучинок сделал, на радость всем. Горкин зовет его – «золотые руки», а то Ондрейка, а если поласкивей – «мошенник». За виски иной раз поучит – «не учись пьянствовать».

Денис докладывает, что дознались они с Андрюшкой, в три недели «ледяной дом» спроворят, какой угодно, и загогулины, и даже решетки могут, чисто из хрусталя. Отец смотрит, не пьяны ли. Нет, Денис стоит твердо на ногах, у Андрюшки блестят глаза.

– Ври дальше…

– Зачем врать, можете поглядеть. Докладывай, Андрюшка, ты первый-то…

Язык у Андрюшки – «язва», – Горкин говорит, на том свете его обязательно горячую сковороду лизать заставят. Но тут он много не говорит.

– Плевое дело, балясины эти, столбы-винты. Можете глядеть, как Бушуя обработали, водой полили… стал ледяной Бушуй!

– Ка-ак, Бушуя обработали?!. – вскрикивают и отец, и Горкин. – Живого Бушуя залили!.. – Язва ты, озорник!..

А я вспоминаю про залитого в Питере хохла.

– Да что вы-с!.. – ухмыляется Денис. – Из снегу слепил Андрюшка, на глаз прикидывали с ним, а потом водичкой подмаслили.

– Держкий чтоб снег был, как в ростепель, – говорит Андрюшка. – Что похитрей надо – мы с Денисом, а карнизы тянуть – штукатуров поставите. Я в деревне и петухов лепил, перушки видать было!.. – сплевывает Андрюшка на паркет, – а это пустяки, загогулины. Только с печкой надо, под балаганом…

– В одно слово с Михал Пан!.. – встревается Василь-Василич. – …мороза не впущать. Где терпугом, где правилкой, водичкой подмасливать, а к ночи мороз впущать. Да вы извольте Бушуя поглядеть…

Идем с фонарем на двор. В холодной прачешной сидит на полу… Бушуй!..

– Ж-живой!.. ах, су-кины коты… ж-живой!.. чуть не лает!.. – вскрикивает Василь-Василич. Ну, совсем Бушуйка! и лохматый, и на глазах мохры, и будто смотрят глаза, блестят.

Впервые тогда явилось передо мною – чудо. Потом – я познал его.

– Ты? – удивленный, спрашивает отец Андрюшку, указывая на ледяного Бушуя.

Андрюшка молчит, ходит вокруг Бушуя. Отец дает ему «зелененькую», три рубля, «за мастерство». Андрюшка, мотнув головой, пинает вдруг сапогом Бушуя, и тот разваливается на комья. Мы ахаем. Горкин кричит:

– Ах, ты, язва… голова вертячая, озорник-мошенник!..

Андрюшка ему смеется:

– Тебя, погоди, сваляю, крестный, тогда не пхну. В трактир, что ль, пойти погреться.

В Зоологическом саду, на Пресне, где наши ледяные горы, кипит работа. Меня не берут туда. Горкин говорит, что не на что там глядеть покуда, а как будет готово – поедем вместе.

На Александра Невского, 23 числа ноября, меня посылают поздравить крестного с Ангелом, а вечером старшие поедут в гости. Я туда не люблю ходить: там гордецы-богачи, и крестный грубый, глаза у него, «как у людоеда», огромный, черный, идет – пол от него дрожит. Скажешь ему стишки, а он и не взглянет даже, только буркнет – «ага… ладно, ступай, там тебе пирога дадут», – и сунет рваный рублик. И рублика я боюсь: «грешный» он. Так и говорят все: «Кашинские деньги сиротскими слезами… политы… Кашины – „тискотеры“, дерут с живого и с мертвого, от слез на пороге мокро».

Я иду с Горкиным. Дорога веселая, через замерзшую Москва-реку. Идем по тропинке в снегу, а под нами река, не слышно только. Вольно кругом, как в поле, и кажется почему-то, что я совсем-совсем маленький, и Горкин маленький. В черных полыньях чего-то вороны делают. Ну, будто в деревне мы. Я иду и шепчу стишки, дома велели выучить:

Подарю я вам два слова:

Печаль никогда,

А радость навсегда.

Горкин говорит:

– Ничего не поделаешь, – крестный, уважить надо. И папашенька ему должен под вексельки… как крымские бани строил, одолжал у него деньжонок, под какую же лихву!.. разорить вас может. Не люблю и я к ним ходить… И богатый дом, а сидеть холодно.

– Как «ледяной», да?..

Он смеется:

– Уж и затейник ты… «ледяной»! В «ледяном»-то, пожалуй, потеплее будет.

Вот и большой белый дом, в тупичке, как раз против Зачатиевского монастыря. Дом во дворе, в глубине. Сквозные железные ворота. У ворот и на большом дворе много саней богатых, с толстыми кучерами, важными. Лошади строгие огромные и будто на нас косятся. И кучера косятся, будто мы милостыньку пришли просить. Важный дворник водит во дворе маленькую лошадку – «пони»: купили ее недавно Дане, младшему сынку. Идем с черного хода: в прошедшем году в парадное не пустили нас. На пороге мокро, – от слез, пожалуй. В огромной кухне белые повара с ножами, пахнет осетриной и раками, так вкусно.

– Иди, голубок, не бойся… – поталкивает меня Горкин на лестницу.

Нарядная горничная велит нам обождать в передней. Пробегает Данька, дерг меня за башлык, за маковку, и свалил.

– Ишь, озорник… такой же живоглот выростет… – шепчет Горкин, и кажется мне, будто и он боится.

Видно, как в богатой столовой накрывают на стол официанты. На всех окнах наставлены богатые пироги в картонках и куличи. Проходит огромный крестный, говорит Горкину:

– Жив еще, старый хрыч? А твой умный, в балушки все?.. ледяную избушку выдумал?..

Горкин смиренно кланяется – «воля хозяйская», – говорит, вздыхая, и поздравляет с Ангелом. Крестный смеется страшными желтыми зубами. И кажется мне, что этими зубами он и сдирает «с живого – с мертвого».

– Покормят тебя на кухне, – велит он Горкину, а мне – все то же: «Ага… ладно, ступай, там тебе пирога дадут…» – и тычет мне грязный бумажный рублик, которого я боюсь.

– Стишок-то кресенькому скажи… – поталкивает меня Горкин, но крестный уже ушел.

Опять пробегает Данька и тащит меня за курточку в «классную».

В большой «классной» стоит на столе голубой глобус, у выкрашенной голубой стены – черная доска на ножках и большие счеты на станочке. Я стискиваю губы, чтобы не заплакать: Данька оборвал крендель-шнурочек на моей новой курточке. Я смотрю на глобус, читаю на нем – «Африка» и в тоске думаю: «Скорей бы уж пирога давали, тогда – домой». Данька толкает меня и кричит: «Я сильней тебя!.. на левую выходи!..»

– Он маленький, ты на целую голову его выше… нельзя обижать малыша… – говорит вошедшая гувернантка, строгая, в пенсне. Она говорит еще что-то, должно быть, по-немецки и велит нам обоим сесть на скамейку перед черным столом, косым, как горка: – А вот кто из вас лучше просклоняет, погляжу я?.. ну, кто отличится?..

– Я!.. – кричит Данька, задирает ноги и толкает меня в бок локтем.

Он очень похож на крестного, такой же черный и зубастый, – я и его боюсь. Гувернантка дает нам по листу бумаги и велит просклонять, что она написала на доске: «гнилое болото». Больше полувека прошло, а я все помню «гнилое болото» это. Пишем вперегонки. Данька показывает свой лист – «готово»! Гувернантка подчеркивает у него ошибки красными чернилками, весь-то лист у него искрасила! А у меня – ни одной-то ошибочки, слава Богу! Она ласково гладит меня по головне, говорит – «молодец». Данька схватывает мой лист и рвет. Потом начинает хвастать, что у него есть «пони», высокие сапоги и плетка. Входит крестный и жует страшными зубами:

– Ну, сказывай стишки.

Я говорю и гляжу ему на ноги, огромные, как у людоеда. Он крякает:

– Ага… «радость завсегда»? – ладно. А ты… про «спинки» ну-ка!.. – велит он Даньке.

Данька говорит знакомое мне – «Где гнутся над омутом лозы…». Коверкает нарочно – «ро-зы», ломается… – «нам так хорошо и тепло, у нас березовые спинки, а крылышки точно стекло».

– Ха-ха-ха-а!.. бе-ре-зовые!.. – страшно хохочет крестный и уходит.

– Да «би-рю-зовые» же!.. – кричит покрасневшая гувернантка, – сколько объясняла!.. из би-рю-зы!..

А Данька дразнится языком – «зы-зы-зы!». Горничная приносит мне кусок пирога с рисом-рыбой, семги и лимонного желе, все на одной тарелке. Потом мне дают в платочке парочку американских орехов, мармеладцу и крымское яблоко и проводят от собачонки в кухню.

Горкин торопливо говорит, шепотком – «свалили с души, пойдем». Нагоняет Данька и кричит дворнику – «Васька, выведи Маштачка!» – похвастаться. Горкин меня торопит:

– Ну, чего не видал, идем… не завиствуй, у нас с тобой Кавказка, за свои куплена… а тут и кусок в глотку нейдет.

Идем – не оглядываемся даже.

* * *

Отец веселый, с «ледяным домом» ладится. Хоть бы глазком взглянуть. Горкин говорит – «на Рождество раскроют, а теперь все под балаганом, нечего и смотреть, – снег да доски». А отец говорил, – «не дом, а дворец хрустальный!».

Дня за два до Рождества Горкин манит меня и шепчет:

– Иди скорей, в столярной «орла» собрали, а то увезет Ондрейка.

В пустой столярной только папашенька с Андрюшкой. У стенки стоит «орел» – самый-то форменный, как вот на пятаке на медном! и крылья, и главки, только в лапах ни «скиптра», ни «шара-державы» нет, нет и на главках коронок: изо льда отольют потом. Больше меня «орел», крылья у него пушистые, сквозные, из лучинок, будто из воска вылиты. А там ледяной весь будет. Андрюшка никому не показывает «орла», только отцу да нам с Горкиным. Горкин хвалит Андрюшку:

– Ну, и мошенник-затейник ты…

Положили «орла» на щит в сани и повезли в Зоологический сад.

Вот уж и второй день Рождества, а меня не везут и не везут. Вот уж и вечер скоро, душа изныла, и отца дома нет. Ничего и не будет? Горкин утешает, что папашенька так распорядились: вечером, при огнях смотреть. Прибежал, высуня язык, Андрюшка, крикнул Горкину на дворе:

– Ехать велено скорей!.. уж и наверте-ли!.. на-роду ломится!..

И покатил на извозчике, без шапки, – совсем сбесился. Горкин ему – «постой-погоди!..» – ку-да тут. И повезли нас в Зоологический. Горкин со мной на беговых саночках поехал.

Но что я помню?..

Синие сумерки, сугробы, толпится народ у входа. Горкин ведет меня за руку на пруд, и я уж не засматриваюсь на клетки с зайчиками и белками. Катаются на коньках, под флагами на высоких шестах, весело трубят медные трубы музыки. По берегам черно от народа. А где же «ледяной дом»? Кричат на народ парадно одетые квартальные, будто новенькие они, – «не ломись!». Ждут самого – генерал-губернатора, князя Долгорукова. У теплушки катка Василь-Василич, коньки почему-то подвязал. – «Ух-ты-ы!..» – кричит он нам, ведет по льду и тянет по лесенке на помост. Я вижу отца, матушку, сестер, Колю, крестного в тяжелой шубе. Да где же «ледяной дом»?!.

На темно-синем небе, где уже видны звездочки, – темные-темные деревья: «ледяной дом» там, говорят, под ними. Совсем ничего не видно, тускло что-то отблескивает, только. В народе кричат – «приехал!.. сам приехал!.. квартальные побежали… сейчас запущать будут!..». Что запущать? Кричат – «к ракетам побежали молодчики!..».

Вижу – отец бежит, без шапки, кричит – «стой, я первую!..». Сердце во мне стучит и замирает… – вижу: дрожит в темных деревьях огонек, мигает… шипучая ракета взвивается в черное небо золотой веревкой, высоко-высоко… остановилась, прищелкнула… – и потекли с высоты на нас золотым дождем потухающие золотые струи. Музыка загремела «Боже Царя храни». Вспыхнули новые ракеты, заюлили… – и вот, в бенгальском огне, зеленом и голубом, холодном, выблескивая льдисто из черноты, стал объявляться снизу, загораться в глуби огнями, прозрачный, легкий, невиданный… Ледяной Дом-Дворец. В небо взвились ракеты, озарили бенгальские огни, и загремело раскатами – ура-а-а-а!.. Да разве расскажешь это!..

Помню – струящиеся столбы, витые, сверкающие, как бриллианты… ледяного – хрустального Орла над «Домом», блистательного, до ослепления… слепящие льдистые шары, будто на воздухе, льдисто-пылающие вазы, хрустальные решетки по карнизам… окна во льду, фестонами, вольный раскат подъезда… – матово-млечно-льдистое, в хладно-струящемся блеске из хрусталей… Стены Дворца, прозрачные, светят хрустальным блеском, зеленым, и голубым, и розовым… – от где-то сокрытых лампионов… – разве расскажешь это!

Нахожу слабые слова, смутно ловлю из далей ускользающий свет… – хрустальный, льдистый… А тогда… – это был свет живой, кристально чистый – свет радостного детства. Помню, Горкин говаривал:

– Ну, будто вот как в сказке… Василиса Премудрая, за одну ночь хрустальный дворец построила. Так и мы… папашенька душу порадовал, напоследок.

Носил меня Горкин на руках, потом передал Антону Кудрявому. Видел я сон хрустальный и ледяной. Помню – что-то во льду, пунцовое… – это пылала печка ледяная, будто это лежанка наша, и на ней кот дремал, ледяной, прозрачный. Столик помню, с залитыми в нем картами… стол, с закусками, изо льда… Ледяную постель, прозрачную, ледяные на ней подушки… и все светилось, – сияли шипящим светом голубые огни бенгальские. Раскатывалось ура-а-а, гремели трубы.

Отец повез нас ужинать в «Большой Московский», пили шампанское, ура кричали…

Рассказывал мне Горкин:

– Уж бы-ло торжество!.. Всех папашенька наградил, так уж наградил!.. От «ледяного-то дома» ни копеечки ему прибытка не вышло, живой убыток. Душеньку зато потешил. И в «Ведомостях» печатали, славили. Генерал-губернатор уж так был доволен, руку все пожимал папашеньке, так-то благодарил!.. А еще чего вышло-то, начудил как Василь-Василичь наш!.. Значит, поразошлись, огни потушили, собрал он в мешочки выручку, медь-серебро, а бумажки в сумку к себе. Повез я мешочки на извозчике с Денисом. Ондрейка-то? Сплоховал Ондрейка, Глухой на простянках его повез домой, в доску купцы споили. Ну, хорошо… Онтона к Василь-Василичу я приставил, оберегать. А он все на коньках крутился, душу разгуливал, с торжества. Хвать… – про-пал наш Василь-Василич! Искали-искали – пропал. Пропал и пропал. И ко зверям ходили глядеть… видали-сказывали – он к медведям добивался все, чего уж ему в голову вошло?.. Любил он их, правда… медведей-то, шибко уважал… все, бывало, ситничка купит им, порадовать. Земляками звал… с лесной мы стороны с ним, костромские. И там его нет, и медведи-то спать полегли. И у слона нет. Да уж не в «Доме» ли, в ледяном?.. Пошли с фонариком, а он там! Там. На лежанке на ледяной лежит, спит-храпит! Продавил лежанку – и спит-храпит. И коньки на ногах, примерзли. Ну, растолкали его… и сумка в головах у него, с деньгами, натуго, тыщ пять. «Домой пора, Василь-Василич… замерзнешь!..» – зовут его. А он не подается.

– «Только, говорит, угрелся, а вы меня… не жалаю!..» Обиделся. Насилу его выволокли, тяжелый он. Уж и смеху было! Ему – «замерзнешь, Вася…» – а он: «Тепло мне… уж так-то, говорит, те-пло-о!» Душа, значит, разомлела. Горячий человек, душевный.