Текст книги "Война"

7

Ночь с 29 на 30 июня 1941 года, как услышат об этом спустя два года из уст Сталина за обеденным столом несколько человек – военных и невоенных, – оказалась для него немыслимо тяжкой и памятной: «Надо было решаться с пониманием всего, что предстояло…»

…Прежде чем возвысить свою мысль до той степени, когда она окажется способной проложить надежные мостки между несоединимым, она, эта до крайности напряженная мысль Сталина, немало исколесила запутанных и затененных лабиринтов, пробилась сквозь дебри несоответствий, через баррикады противоборствующих суждений и умозаключений, постигнуть которые, казалось, не под силу всем объясняющим законы и формы человеческого мышления наукам, включая и диалектику. Многое она превозмогла, перешагнув через густой частокол понятий и построений, через, казалось, неопровержимые постулаты и аксиомы, сокрушив незыблемости, покоившиеся на будто бы вечных устоях закономерностей. И эти напряженные поиски Сталина были во имя того, чтобы постигнуть случившееся, приподнять завесу над будущим и, прежде чем на что-то решиться, понять всю сущность трагического, поражающего своей неожиданностью. Ведь вся осторожность, вся осмотрительность Советского правительства, все его усилия оттянуть войну не принесли ожидаемых плодов, и война огненными валами покатилась в глубь советской территории. Разве можно было поверить, что прославленная Красная Армия вынуждена сдавать немецко-фашистским войскам город за городом, район за районом?.. Над первым в мире социалистическим государством нависла не мнимая угроза! Кто мог предположить, что созданному Лениным государству предложат «помощь» в пору смертельной опасности Англия и Америка…

А разве можно постигнуть случившееся в Наркомате обороны?.. И дело тут вовсе не в уязвленном самолюбии. Сталин был уже в таком ореоле величия и был держателем такой власти, что прекрасно понимал: Тимошенко и Жуков могли позволить себе резкие слова только в состоянии крайней напряженности. Ведь всему должны быть причины, и эти причины Сталину очень важно было понять… Ну пусть Жуков – резкий, прямой и крутой характер, – возможно, увидел там, на фронте, такое, что подвели нервы при более широком анализе обстановки… Но Тимошенко!.. Или, может, действительно он, Сталин, своим авторитетом, своим положением в партии и государстве, своим требованием непрерывно информировать его о событиях на фронтах и согласовывать с ним важнейшие директивы войскам сковывает военных руководителей, связывает им руки и не дает возможности разумно употребить полководческие таланты? Так ли это?..

Много, очень много вопросов и неясностей. Все надо осмыслить, постигнуть, взвесить и наметить единственно верный план. Нужны новые начала, новые, самые необходимые решения. При этом Сталину было предельно ясно, что именно от него ждут этих новых начал и решений, именно на него возложено сейчас «нахождение… того самого особого звена в цепи процессов, ухватившись за которое можно будет удержать всю цепь и подготовить условия для достижения стратегического успеха».

Многие часы размышлений Сталин то мерил шагами тонкий ковер столовой, служившей ему здесь, на даче, и кабинетом, то останавливался перед книжной полкой, то присаживался к столу. Сейчас он сидел в конце стола, положив перед собой чистые листы бумаги. На верхнем листке четким, знакомым множеству людей почерком было написано:

«Товарищи! Граждане!

Братья и сестры!

Бойцы нашей армии и флота!

К вам обращаюсь я, друзья мои!

Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое двадцать второго июня, продолжается…»

Как бы в поисках дальнейшей мысли Сталин скользнул взглядом по книжным полкам и задержал его на знакомом номере иллюстрированного журнала, стоявшего за стеклом. Всю обложку журнала занимал портрет Сталина.

Протянул руку, взял журнал и с грустной задумчивостью стал рассматривать фотографию. Такие знакомые и в то же время в чем-то незнакомые черты. Фигура с развернутыми плечами казалась рослой, могучей. Лицо чистое, ясное, без единой морщинки, лоб высокий, взгляд из-под чуть прищуренных век добрый, спокойный и уверенный, улыбка, заплутавшаяся в усах…

Усмехнувшись с протяжным вздохом, словно простонав, и подивившись искусству фотомастера, Сталин посмотрел на мраморный столик, где на потемневшем от времени серебряном подносе стояли стакан и бутылка с минеральной водой; над столиком возвышалась резная стенка с зеркалом в серебряной оправе. В зеркале увидел свое склоненное над столом лицо – темное, с воспаленными, отуманенными глазами, таившими в себе нерастраченную мыслительную силу и созревание чего-то очень важного и непростого.

Он снова покосился на тщательно отретушированную фотографию, и его лицо на обложке журнала показалось ему еще более далеким, словно из воспоминаний. И все же какая-то таинственная притягательная сила была явственно заметна в этом портрете. В спокойных чертах, в пытливом взгляде, который, казалось, видел что-то недоступное сейчас даже для самого Сталина, во всем освещенном глубокой мыслью его лице угадывалась не простая значительность, а может, даже величие. Однако когда Сталин пристальнее всматривался в фотографию, в его сердце оседало тревожное чувство.

Снова строго вопрошающе и с оттенком недоумения посмотрел в зеркало, впервые отвлекшись от терзавших его тяжелых раздумий, и ему отчетливо почудилось, что все-таки настоящий, нужный народу и государству Иосиф Сталин – именно здесь, на обложке журнала, а там, в зеркале, какой-то близкий ему человек, который помогает мыслить и которого часто видит то ли во сне, то ли вот так, как сейчас, в глубинах зеркальных отражений.

И еще отметил Сталин, что на портрете нет в его облике того налета бытовизма, который в общем-то принижает каждого человека, назойливо напоминает о временном пребывании на белом свете. Да, на фотографии он дышит нетленностью; Сталину подумалось, что именно так он выглядит, когда сидит с пером в руках за столом и пишет, всматриваясь в закрома своих знаний, свободно и щедро распоряжаясь послушными мыслями, придавая им энергию, с интересом определяя в них новые начала и связи между многогранностью научных понятий и проявлениями жизни, доводя каждую написанную фразу до кристальной ясности. Только в стихии мышления, когда в воображении зазвучат вещественные свойства его раздумий, чувствует он себя счастливым и уверенным в грядущих делах… Конечно, на тысячелетия вперед прав Пушкин, утвердительно и гордо вопрошающий с высокого пьедестала своей гениальной поэзии: «Что же составляет величие человека, как не мысль?»

Да, мысль… Именно сейчас, как никогда, он, Сталин, должен вознестись мыслью над всей грозной реальностью сегодняшнего дня, над всеми несоответствиями момента, чтобы с уверенностью сказать всему миру, из чего должна будет сложиться повседневность партии, народа, Советских Вооруженных Сил – повседневность грозная, многотрудная, может, полуголодная и простершаяся в границах времени, пока еще неосязаемых.

Сталин посмотрел на лист бумаги, где чеканными ступеньками легли первые слова его будущей речи. От этих начальных ступенек надо было прокладывать дальние дороги кровавой борьбы, устилая их выкованными партией большевиков духовными монолитами веры, надежды и высокоорганизованной силы. Напряжением всех своих чувств пытался как можно конкретнее вообразить каждый этап пути, который проляжет сквозь пожарища войны. Мысль его при этом непроизвольно обращалась в прошлое, словно старалась из глубины десятилетий масштабно охватить чудовищное нагромождение предстоящих сложностей и препятствий, которых никак не избежать. Все дальше следовал мыслью в улегшуюся, а когда-то взрывчатую стихию прошлого, пока не оказался во временах двадцатидвухлетней давности…

То был наиболее критический момент социалистической революции. Шел июль 1919 года; империалисты двинулись в решающий поход против молодой Советской державы, вложив все свои силы в армию Деникина. Ленин написал в те дни мудрый документ – «Все на борьбу с Деникиным!», который был опубликован как письмо ЦК РКП(б) к организациям партии. Сделав краткий анализ предыдущих попыток империализма свести на нет победу Октябрьской социалистической революции, великий вождь призывал Советскую республику напрячь все силы, чтобы отразить нашествие Деникина и сокрушить его, в то же время не останавливая победного наступления Красной Армии на Урал и Сибирь. Определяя основные задачи момента, Ленин призвал всех коммунистов, всех рабочих и крестьян, всех советских работников подтянуться по-военному и подчинить свои усилия непосредственным задачам войны. Работа всех учреждений перестраивалась на военный лад. Советская республика должна была стать единым военным лагерем.

Сталин ощутил, что в нем пробуждается то долгожданное волнение, за которым появятся самые главные мысли, засквозит в них вещественность, а затем последуют решения. В такие счастливые минуты он чувствовал, как в него вливалась сила, а перед умственным взором словно расступался туман. Он поднялся из-за стола, раскурил давно потухшую трубку и, пройдясь по комнате, задержался перед книжными полками напротив Собрания сочинений Ленина.

Его внезапно пронзила мысль, кажется, совсем не неожиданная, но ударившая тревожным набатом: «Сейчас ведь речь идет о том, быть или не быть созданному Лениным государству!.. В этом суть, и только из этого надо исходить во всех ближайших решениях и делах…»

Повернувшись к окну, Сталин увидел, что сквозь темноту деревьев дачного сада и леса пробивался рассвет. Но уже через мгновение он не замечал ни окна, ни рассвета, напряженно и властно всматриваясь в свои мысли. Перед ним будто на неохватном, как само воображение, экране начали проходить исторгавшие многозвучье завтрашнего дня картины. Он видел, как из глубин Советской державы движутся резервные армии – шагает пехота, гарцует конница, мчатся танки и самоходные пушки, проходят колонны артиллерии, летят самолеты. И ни конца, ни края этим живым, грозным потокам, льющимся сквозь безбрежье государства, под небом с померкшим солнцем от дымов тысяч и тысяч заводских и фабричных труб… А с запада на восток несутся по рельсам эшелоны с техникой, с заводским оборудованием, сельскохозяйственными машинами, вздымают пыль на дорогах России нескончаемые гурты скота – все на службу обороны страны и ничего врагу, который, как узнали порабощенные им страны Европы, принуждает любые рабочие колеса вращаться в свою сторону… Ничем захватчик не должен попользоваться, везде будет подстерегать его смерть.

Но сколько мук придется перенести советским людям, какое испытать напряжение сил!.. Там, где наиболее трудно, встанут коммунисты…

Сталину почудилось, что в своих мыслях и ярких всплесках воображения он явственно увидел живой и многоликий образ самой войны – Отечественной войны советского народа против фашистских поработителей, увидел, как Советское государство превращается в истинно военный лагерь.

Таяла бессонная ночь. Улеглись в ровные рядки на листы бумаги тезисы будущей речи, которые предстоит обсудить на Политбюро. Но не таяла тревога, связанная с чисто военными делами. Независимо от того, какие известия о событиях на фронтах принесет утро, Сталину, как главе правительства и Генеральному секретарю ЦК, сегодня надо принять важные военные решения и выйти с ними на Политбюро.

«Да, именно военные решения!» – словно убеждая самого себя, размышлял он.

В его памяти опять всплыли годы гражданской войны: тогда он считал себя профессиональным военным, постигая в ходе борьбы все то, без чего нельзя было руководить армией. Но когда стал Генеральным секретарем ЦК, он всего себя отдал политике и строительству социализма.

«Но что значит политик? – с каким-то неосознанным раздражением подумал Сталин, будто укоряя себя. – Для политика главнейшими проблемами классовой борьбы являются именно вопросы войны и мира!»

И точно в подтверждение этого он стал воскрешать в памяти те положения из своих лекций «Об основах ленинизма», которые базировались на военных категориях. Ведь столь важный его политический трактат, как «Стратегия и тактика», не отторгнешь от практики вооруженной борьбы, ибо стратегия и тактика в политике, в классовых битвах во многом принципиально схожи с сугубо военной стратегией и тактикой, хотя последние зависят от первых.

В поисках надежных мостков в сегодняшний день Сталин размышлял над тем, как Ленин и Центральный Комитет РКП(б) определяли тогда на каждом этапе самый решающий фронт и как, преодолевая невероятные сложности, вместе с органами стратегического руководства создавали на этом главном военном театре превосходство сил и средств. В те времена основным видом боевых действий Красной Армии являлось решительное стратегическое наступление. А ведь сколько ему, Сталину, пришлось потратить усилий, чтобы каждый раз стратегическое наступление приобретало форму ряда последовательных массированных ударов одним или двумя фронтами, причем в стремительном темпе, чтобы не дать врагу передышки и завершить полный его разгром в преследовании.

А если, исходя из этого опыта, посмотреть на сегодняшний день? Пока не будут накоплены и подтянуты крупные резервы, речь может идти только о стратегической обороне, опирающейся на нанесение врагу ощутимых контрударов. Итак, сейчас слово за стратегией…

Найти можно только там, где есть что искать. Сталин искал в своей памяти, своем опыте, во многом почерпнутом из опыта Ленина, в опыте всей партии, искал упорно, прислушиваясь к обостренной интуиции. С годами его знания, естественно, приумножались, усложняя и без того не простой духовный мир, утончая чувства и придавая большую глубину суждениям. В последние годы все, связанное с новейшими военными теориями и доктринами, связанное с эволюцией идей и настроений в военном деле, занимало мысли Сталина. С его участием не раз обсуждались новые способы и формы обороны и наступления, оперативного применения различных родов и видов войск в самых сложных боевых условиях; его кабинет в Кремле, да и этот, на кунцевской даче, в последние годы как бы стал главной высотой, откуда бдительнейшим образом изучалось все, связанное с перевооружением армии, авиации и флота, военно-техническим прогрессом, с задачами обучения войск и штабов и подготовки страны к обороне в целом. Ведь и советско-финская война кое-чему научила. Анализу ее уроков и осмыслению опыта начавшейся второй мировой войны был посвящен в марте 1940 года специальный Пленум ЦК ВКП(б). Его решения легли а основу программы дальнейшей перестройки и перевооружения армии.

В середине января этого года на заседании Главного Военного совета при участии Сталина были вскрыты, казалось, последние ненормальности и просчеты, в том числе и в расстановке руководящих военных кадров. А в апреле 1940 года по инициативе Политбюро ЦК было созвано совещание Главного Военного совета с участием руководящих деятелей партии и государства, на котором вновь обсуждались важнейшие вопросы укрепления армии.

…Главный Военный совет 13 января 1941 года. Этому заседанию предшествовало многодневное расширенное совещание высшего командного состава армии, на котором были заслушаны и обсуждены доклады виднейших военачальников, а затем проведена большая оперативно-стратегическая игра под руководством наркома обороны Тимошенко и тогдашнего начальника Генерального штаба Мерецкова.

Там, в кремлевском кабинете Сталина, Наркомат обороны, по существу, отчитывался перед Политбюро ЦК и перед правительством о состоянии Вооруженных Сил. Сталин в ходе заседания подверг резкой критике некоторых крупных военных деятелей, указал на недооценку ими особенностей будущей войны, на недостатки Полевого устава, на необходимость в век механизированных и моторизованных армий создавать в обороне превосходство сил не только за счет местных резервов, указал на ошибки в формировании соединений и оснащении их танками. Были намечены задачи по дальнейшей механизации и моторизации Красной Армии, а затем принято решение о назначении начальником Генерального штаба наиболее ярко мыслящего военачальника – генерала армии Жукова – и решение о перемещении ряда командующих военными округами.

К сожалению, не все перемещения командующих военными округами оказались удачными. Мысль об этом тоскливой болью гнездилась в сердце. Сколько раз в эти дни Сталин вспоминал о Павлове, силясь глубже понять степень своей ошибки, когда полгода назад согласился на его назначение в Минск, и пытаясь уяснить объективную меру вины самого Павлова в том, что произошло на Западном фронте. Если даже учесть, что к предвоенным прорехам комплектования и снабжения военного округа Павлов не был причастен, то и тогда мера его вины представлялась Сталину большой: новый командующий и его штаб, горя желанием добиться высоких показателей в повышении выучки войск, спланировали летнюю боевую учебу, лагерные сборы и иные мероприятия без учета угрозы военного нападения, а с началом войны потеряли управление армиями фронта…

И теперь немцы, нащупав здесь слабое место, изо всех сил стараются смять обороняющиеся войска и устремить свои танковые колонны к Москве… Надо укреплять Западный фронт армиями из группы резерва Ставки! Надо немедленно укреплять командование фронтом!.. Чтоб овладеть там ситуацией, нужна фигура, самая заметная в армии: со светлой головой, решительным характером и железной рукой. Может, Тимошенко?.. Именно нарком Тимошенко должен возглавить фронт, прикрывающий Москву! Но слишком много упреков обрушил он, Сталин, на маршала в эти дни. Не чрезмерно ли удручен нарком? Похоже, что и обижен, и даже обозлен… Да и уверенность вроде подточена неудачами на фронтах… Или Жукову вручить судьбу Западного фронта? Жуков ни в чем не уступит Тимошенко!.. Два могучих военных зубра… Но Жуков возглавляет Генштаб. Нет, в столь трудное время нежелательно менять начальника Генштаба. Генеральный штаб – мозг армии. Сталин вспомнил, что так озаглавил свой известный трехтомный труд Шапошников. В 1929 году, когда Борис Михайлович был начальником Штаба РККА, он преподнес Сталину с дарственной надписью свои книги, полукустарно объединив их под одним переплетом.

Сталин приблизился к книжным полкам, уверенно потянулся рукой к широкому зеленому корешку с золотым тиснением. Вот она – «Мозг армии»… Открыл книгу на первых страницах и тут же прочитал когда-то подчеркнутые им красным карандашом слова:

«…Раз эта драма (в о й н а) неотвратима – к ней нужно быть готовым выступить с полным знанием своей роли, вложить в нее все свое существо, и только тогда можно рассчитывать на успех, на решительную победу…»

«Верные слова, – подумал Сталин, – и труд достойный, даже при том, что «дед» Шапошников излишне в нем кокетничает и извиняется перед просвещенным военным читателем…»

Положив книгу на место, Сталин задумался, а затем размеренно, будто с облегчением, произнес:

– …С полным знанием своей роли… вложить всего себя… только тогда можно рассчитывать на решительную победу.

8

На одном из домов по Можайскому шоссе, недалеко от его слияния с Дорогомиловской улицей, еще с майских праздников висел огромный портрет Сталина. Проезжая здесь на машине, Сталин иногда бездумно скользил взглядом по портрету. И только сегодня обратил внимание, что портрет этот скопирован со знакомой ему обложки журнала.

Вспомнился 1937 год, морозный январский или февральский день. Сразу после приезда в Кремль он принял немецкого писателя-антифашиста Лиона Фейхтвангера. Беседа велась через переводчика. С нелицеприятной прямотой Фейхтвангер, после того как Сталин ответил на его вопросы, заговорил о не знающем меры культе личности Сталина в Советском Союзе. Сталин согласился с этим и в шутку сказал:

«Что поделаешь?.. У рабочих и крестьян такая натура; если любят, так до безграничности, если ненавидят, так идут на баррикады».

«Но зачем на демонстрациях и на фасадах домов сотни тысяч увеличенных до чудовищных размеров портретов человека с усами?» – спросил Фейхтвангер, видимо больше интересуясь не существом вопроса, а тем, как Сталин выкрутится из неловкого положения.

Сталин в чуть насмешливой улыбке прищурил глаза, пыхнул в сторону Фейхтвангера облаком табачного дыма и ответил:

«А чтобы этот усатый человек, в случае необходимости идти на баррикады, указывал правильный путь. – Сталин вновь задымил трубкой и продолжил: – То, что слишком большие портреты, – от недостатка вкуса. Трудовой человек строит социализм с таким энтузиазмом, что в область культуры вторгается пока лишь в той мере, в какой требует его дело. Придет время, и простой народ наверстает упущенное. Но должен также сказать, что, когда я вижу множество портретов Сталина, я при этом еще и вижу, что в мускулистых руках подняты те идеи, за которые борется по заветам Ленина Сталин, борется партия большевиков».

«Я и сам тоже пришел к такому выводу, – серьезно произнес Фейхтвангер. – Но случается, когда ваши люди, несомненно обладающие вкусом, выставляют бюсты и портреты Сталина в местах не совсем подходящих. Например, огромный бюст при входе на выставку Рембрандта. По-моему, Сталину под одной крышей с Рембрандтом неуютно».

«В самом деле там выставлен бюст?» – удивился Сталин и помрачнел.

«Да, я видел…»

Наступило молчание. Сталин стал расхаживать по кабинету.

«Дураки, – наконец заговорил он без всякой запальчивости. – Среди интеллигенции есть люди, не сразу пришедшие в наши ряды. Некоторые из них с удвоенным рвением стараются доказать преданность Советской власти. А подхалимствующий дурак приносит вреда больше, чем сотня врагов… Не исключен и злой умысел, чтобы дискредитировать Сталина».

«Только я не хочу быть причиной разбирательства, – просительно заметил Фейхтвангер. – У вас при таких обвинениях грозит тяжкая кара».

«Да, с врагами мы не очень церемонимся, – жестковато заметил Сталин.

– Но все-таки я не думаю, что бюст Сталина водрузили специально к выставке Рембрандта. Видимо, он стоял там и до выставки». – И Сталин, подойдя к своему столу, сделал карандашом пометку на календаре.

И сейчас, когда машина мчалась по Арбату, ему вспомнилась первомайская демонстрация, колонны ликующих людей с портретами Ленина, Сталина, членов Политбюро, с транспарантами, лозунгами, цветами. Половодье улыбок, шквал возгласов – искренняя любовь, глубокая вера и преданность народа зримым сверкающим потоком захлестывали трибуну Мавзолея и его, Сталина…

Да, так было… Иначе и быть не могло, ибо тогда пронесшиеся через жизнь народа бедствия, связанные с попранием законности, еще не отождествлялись с именем Сталина. В сознании огромного большинства людей кто угодно мог быть виноватым в жестоких перегибах классовой борьбы, только не Сталин. И когда наступила пора военных испытаний, народ, естественно, обращал свои вопрошающие взоры к нему, а он – к народу и его истории…

Кортеж черных лимузинов, в одном из которых ехал Сталин, промчался через Боровицкие ворота на территорию Кремля.

В своем кабинете Сталин посмотрел на висевшие на стене портреты Маркса, Энгельса и Ленина. В это время зашел Молотов. Он поздоровался и с недоумением проследил за устремленным на стену взглядом Сталина.

Кивнув в ответ на приветствие, Сталин, заметив удивление Молотова, усмехнулся и пояснил:

– Прикидываю, где лучше портреты повесить.

– Чьи портреты? – Молотов удивился еще больше.

– Твой да мой.

– Шутишь, Коба! – Молотов коротко засмеялся.

– А чьи тогда? – Сталин с веселым любопытством поглядел на Молотова, а тот, вспомнив вчерашний острый разговор в Наркомате обороны, засмеялся громче и ответил:

– Может быть, Тимошенко и Жукова?

– Это ближе к истине, – ответил Сталин, посерьезнев. – Портреты Тимошенко и Жукова, может, повесим после нашей победы. А сейчас надо, чтобы мы видели здесь портреты Суворова и Кутузова.

– Да, в этом есть резон, – согласился Молотов.

Оба сели: Сталин – в свое рабочее кресло, Молотов – на стул у стола. Понимающе, с тенью горечи и тревоги посмотрели друг на друга.

– Чаю хочешь? – спросил Сталин.

– Благодарю, – отрицательно качнул головой Молотов. – Чаепитие располагает меня к неторопливым разговорам. А дел пропасть. Во-первых, настоятельно атакует английский посол. Сильно обижается господин Криппс, что ты не торопишься принять его.

– Наша неторопливость, учитывая, что перья летят с нас, а не с Черчилля, не уронит нас в глазах англичан и еще кое-кого…

– Посол дает понять, что Черчилль поручил ему встретиться в первую очередь лично с тобой.

– Пусть еще потомится… Разберемся со своими сложностями, наметим программу действий, потом начнем встречаться с дипломатами.

– И во-вторых, – продолжил Молотов ранее начатую мысль, – сегодня на Политбюро и Совнаркоме надо рассмотреть проект общего мобилизационного народнохозяйственного плана на третий квартал этого года. Иначе заморозим деятельность Госплана.

– Хорошо, – согласился Сталин и начал набивать табаком трубку. – Но давай, товарищ Молотов, все по порядку. Скажи, пожалуйста, тебе не кажется, что нам надо решительно и немедленно сосредоточивать гражданскую и военную власть в одних руках?

Молотов посмотрел на Сталина с пониманием истоков его тревог и, побарабанив пальцами по столу, раздумчиво ответил:

– Да, эта мысль неоднократно приходила и мне. Надо, чтобы все в государстве глубоко поняли и ощутили, что партия берет на себя полную ответственность за руководство народом и армией в столь тяжелейшие дни. Это пойдет на пользу и высшему военному командованию. У него появится больше уверенности и раскованности в мышлении, в принятии важнейших решений, которые будут обретать силу закона при одобрении… высшей военно-партийной, что ли, инстанцией… Не знаю, как точнее ее наименовать.

– Я помню, как было в ноябре восемнадцатого, – сказал Сталин. – Усложнились дела на фронте, и ВЦИК без промедления учредил Совет Рабочей и Крестьянской Обороны под председательством Ленина. Нам нужен орган в этом роде, с широкими функциями.

– Совершенно с тобой согласен, – убежденно заметил Молотов. – Так будет легче мобилизовать наши военные и материальные возможности, легче подчинить работу государственного аппарата нуждам фронта… Впрочем, я вижу, ты уже выносил какую-то определенную структуру. – Молотов потянулся рукой к стопке бумаги на столе Сталина. Положил перед собой чистый лист и взял карандаш. – Начнем формулировать проект документа?

За многие годы совместной работы они научились понимать друг друга с полуслова.

– Да, есть у меня наброски в уме, – сказал Сталин и задумчиво посмотрел в раскрытое окно. – Этот орган предлагаю назвать Государственным Комитетом Обороны, или сокращенно ГКО.

Обменивались мнениями, уточняли формулировки, и карандаш в руке Молотова оставлял на листе бумаги строчку за строчкой:

«Президиум Верховного Совета СССР, Центральный Комитет ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров СССР ввиду создавшегося чрезвычайного положения и в целях быстрой мобилизации всех сил народов СССР для проведения отпора врагу, вероломно напавшему на нашу Родину, признали необходимым создать Государственный Комитет Обороны под председательством тов. Сталина И. В.

В руках Государственного Комитета Обороны сосредоточивается вся полнота власти в государстве. Все граждане и все партийные, советские, комсомольские и военные органы обязаны беспрекословно выполнять решения и распоряжения Государственного Комитета Обороны».

Когда проект постановления еще раз прочли вслух, Сталин сказал:

– Тебе, товарищ Молотов, быть заместителем Председателя ГКО.

– А кого предлагаешь в члены?

– Это вопрос не такой простой. – Сталин сдержанно засмеялся и пояснил причину своего мимолетного веселья: – Тут, как в одной карточной игре: недобор – плохо, и перебор – не лучше.

– Сравнение сомнительное, – иронически заметил Молотов, – но мысль ясна.

– Думаешь, Сталин боится обидеть кого-нибудь из членов Политбюро? Сейчас не до личных обид.

– Что из этого следует? – Молотов был несколько озадачен.

– Следует поучиться у Ленина, – задумчиво ответил Сталин. – Ночью я перечитывал кое-что… Например, в письме «Все на борьбу с Деникиным!» Владимир Ильич будто для сегодняшнего дня дает нам советы. Разве не современно звучат такие слова Ленина?.. – Отведя в сторону глаза, Сталин начал вспоминать: – «…Всякое раздувание коллегиальности, всякое извращение ее, ведущее к волоките, к безответственности, всякое превращение коллегиальных учреждений в говорильни является величайшим злом…» Верные слова?

– Очень верные, – согласился Молотов. – Если мне память не изменяет, ниже в этом письме Владимир Ильич развивает эту мысль. Он говорит, что дальше абсолютно необходимого минимума коллегиальность не должна идти ни в отношении числа членов коллегии…

– Ни в отношении делового ведения работы, – дополнил Сталин.

– А потом речь идет о стиле работы.

– Да, о стиле. Ленин категорически напоминает, что коллегиальность должна быть сведена к самому краткому обсуждению самых важных вопросов в наименее широкой коллегии, а п р а к т и ч е с к о е р а с п о р я ж е н и е учреждением, предприятием, делом, задачей должно быть поручаемо о д н о м у т о в а р и щ у, известному своей твердостью, решительностью, смелостью, умением вести практическое дело, пользующемуся наибольшим доверием… Вот, товарищ Молотов, как учит нас Ленин!

– Наука сия очень ко времени.

– И от нее мы ни на шаг! – Сталин ребром руки слегка ударил по столу.

– Сейчас особенно надо сверять наши дела по Ленину. А если кто будет обижаться на жестокость…

– Не привыкать к этому, – перебил его Молотов.

– Верно… Поэтому я предложу на Политбюро ввести в Государственный Комитет Обороны пока только тебя, Ворошилова и Маленкова. – Тут же на чистом листе бумаги под рукой Сталина лег столбик фамилий.

– Понимаю. – Молотов утвердительно кивнул. – Каждый курирует одну из главных сфер.

– Сейчас надо поставить дело так, чтобы все эти сферы слились в цельный организм. И мы должны непрерывно держать руку на его пульсе. А потом дело покажет, кому еще надо быть членом ГКО.

После краткой паузы Молотов со скрытой тревогой спросил:

– Что на фронтах?

– Еще не докладывали. – Сталин взглянул на электрические часы, вмонтированные в стену над входом в кабинет. – Сегодня же, как только утвердим Госкомитет Обороны, примемся за перемещения в военном руководстве.

– Какие перемещения? – удивился Молотов.

Сталин помедлил, раздумывая, переложил с места на место бумаги, лежавшие перед ним на столе. Казалось, что он сейчас скажет что-то особенно важное, выношенное в муках сомнений. И Сталин действительно сказал: