Текст книги "Железный крест"

Он вздохнул и открыл любимую игру. Виртуальный гольф.

До трех часов дня ей удавалось кое-как избавляться от мучительного стыда за кошмарную сцену у Бритты. За это время она набрала пять страниц текста. Но картинки все возвращались и возвращались, в голову ничего не шло, и Эрика выбросила белый флаг.

Этот взгляд Германа, когда он увидел ее рядом со своей безумной женой… Эрика прекрасно его понимала. Конечно, она обязана была сообразить, что с Бриттой не все в порядке. С другой стороны, она не раскаивалась. Медленно, постепенно собирались элементы пазла под названием «моя мама».

Странно. Никогда раньше она не слышала об этих людях – Эрик, Бритта, Франц… А они, оказывается, в определенный период играли очень большую роль в жизни матери. И еще более странно – во взрослой жизни друзья детства, по всей видимости, никаких контактов не поддерживали. Словно забыли друг про друга. Все жили в одном и том же маленьком поселке, но словно в параллельных мирах. Образ матери, нарисованный Акселем и Бриттой, не имел ничего общего с той женщиной, которая осталась в памяти у Эрики, ее дочери. Она никогда не чувствовала в матери ни любви, ни нежности. Не видела тех качеств, о которых с такой теплотой рассказывали ее друзья детства. Эрика не могла сказать, что мать ее была человеком злым, но… она всегда была на расстоянии, закрыта и недоступна. Что же с ней случилось? Та Эльси, о которой рассказывали Аксель и Бритта, исчезла еще до рождения Эрики и Анны, и ее место заняла другая.

Эрике стало невыносимо грустно. Никогда и ничего уже не исправить. Мать погибла в автокатастрофе четыре года назад, а вместе с ней погиб Туре, их отец. Воскресить мать она не могла, не могла попросить о чем-то, потребовать компенсации, не могла обвинить. Единственное, что она могла и даже обязана сделать, – понять, что случилось с той Эльси, о которой с нежностью рассказывают ее друзья детства. Что случилось с теплой, доброй, сострадательной Эльси?

Ее мысли прервал стук в дверь, и она пошла открывать.

– Анна? Заходи. – Веки у Анны были красными, и не надо быть старшей сестрой, чтобы сообразить: что-то произошло. И, сформулировав этот вопрос в голове, она тут же задала его вслух: – Что произошло?

Вопрос прозвучал еще более тревожно, чем она хотела. Анне в последние годы досталось немало, и Эрика невольно продолжала оставаться в роли матери, роли, которую ей приходилось играть почти всю сознательную жизнь.

– Проблема одна: как соединить две семьи. – Анна сделала попытку улыбнуться. – От меня почти ничего не зависит, но выговориться не помешает.

– Заходи и выговаривайся. Я поставлю кофе и поищу какое-нибудь утешение в буфете.

– Ты, значит, вышла замуж и опять заглядываешь в буфет? А как же фигура?

– И не говори. – Эрика вздохнула. – Прямо несчастье какое-то. Еще неделя сидячей работы, и придется покупать новые штаны. В этих я уже напоминаю сосиску.

– Очень знакомо. – Анна присела за стол. – С тех пор как мы стали жить вместе, я тоже размазала по талии пару кило… Самое противное, что Дан жрет, как слон, и ему хоть бы что. Не поправляется.

– Теперь я понимаю, почему ты его так ненавидишь, – улыбнулась Эрика, ставя на стол блюдо с булочками. – А то все думаю: откуда такая беспричинная ненависть… Он что, по-прежнему трескает коричные булочки на завтрак?

– Значит, у него не изменились привычки с тех пор, как вы были вместе? – Анна засмеялась, на этот раз более искренно. – И как внушить детям принципы здорового питания, если у них перед носом сидит Дан и макает коричные булочки в горячий шоколад?

– Знаешь, все познается в сравнении. Патрик макает в шоколад бутерброды с тресковой икрой или с сыром… Так выкладывай: что случилось? Опять Белинда?

– Ну да… все идет не так, и мы с Даном утром сцепились тоже из-за этого. – Анна печально надкусила булочку. – Я пытаюсь ему втолковать, что это не ее вина. Не Белинды. Она реагирует на совершенно новую ситуацию, которую ей навязали. К тому же у нее не было возможности выбрать. Она по-своему права. Она не приглашала меня с двумя детьми сесть ей на шею.

– Здесь ты, наверное, права. Но все равно вы можете и должны потребовать, чтобы она вела себя цивилизованно. И это должен сделать Дан. Доктор Фил[11]11
  Др. Фил – американский психотерапевт, ведущий одноименной телепрограммы. Объект бесчисленных шуток и пародий.


[Закрыть] говорит, что приемные родители не имеют права заниматься воспитанием подростков.

– Доктор Фил… – Анна засмеялась так, что даже поперхнулась и закашлялась. – Да уж, Эрика, ты вовремя прервала свой отпуск по ребенку. Еще бы немножко, и… Доктор Фил!

– Нечему смеяться. Если хочешь знать, я многому научилась. – Эрику задел шутливый тон сестры.

С домашними божками шутки плохи. Сидя с Майей, она старалась не пропустить ни одной передачи и даже сейчас планировала работу так, чтобы выкроить сорок минут на Доктора Фила.

– Но здесь-то он, скорее всего, прав, – неохотно согласилась Анна. – Не могу понять: то ли Дан воспринимает ситуацию недостаточно серьезно, то ли слишком серьезно. Я из кожи вылезала, чтобы уговорить его не устраивать Пернилле скандал из-за Белинды. Но он начал бредить, что не может ей доверять, что она не справляется с воспитанием… в общем, распалился до крайности. И как раз в разгар спора является Белинда, и… в общем, все идет псу под хвост. Теперь она не хочет с нами жить. Дан проводил ее на автобус в Мункедаль.

– А что говорят дети? Эмма и Адриан? – Эрика не выдержала и взяла еще булочку.

Со следующей недели – полный контроль за питанием. Решено. Надо только по-настоящему втянуться в работу, и…

– Тьфу-тьфу, – Анна постучала по деревянному столу, – с ними все хорошо. Они обожают Дана и его девчонок, подумать только – сразу три старшие сестры.

– А Малин и Лизен – как они? – Эрика имела в виду младших сестер Белинды, одиннадцати и восьми лет.

– Тоже нормально. Они с удовольствием играют с малышами, а со мной… скажем так: они мирятся с моим существованием. Так что бесится только Белинда, но она же, ты понимаешь, в таком возрасте, когда положено беситься. – Анна вздохнула и последовала примеру Эрики – взяла еще одну булочку. – А у тебя как? Книга движется?

– Нормально. Сначала всегда идет туго, но у меня полно материалов, и еще запланировано несколько интервью, так что постепенно вся эта история обретает форму. Но…

Эрика не знала, как поступить. Конечно, инстинкт защищать и оберегать младшую сестру сидел у нее в спинном мозгу, но она считала, что Анна имеет право знать, чем она занимается.

Она вкратце поведала всю историю – начиная с медали и дневников, найденных в сундуке, и о том, что рассказали старинные знакомые их матери.

– И ты только сейчас мне об этом рассказываешь?

Эрика почувствовала неловкость.

– Да, я знаю… но, в конце концов, ты же видишь, решилась и тебя посвятить.

Анна хотела было отругать сестру за скрытность, но раздумала.

– Покажи мне, – сухо сказала она.

Эрика с облегчением вскочила со стула – она ожидала, что Анна всерьез на нее надуется.

– Сейчас принесу.

Она взлетела по лестнице, и через две минуты дневник, запачканная кровью детская рубашонка и медаль лежали на столе перед Анной.

– Откуда у нее эта штука… – не то спросила, не то подумала вслух Анна, взвешивая на ладони медаль. Она долго ее рассматривала, потом перевела взгляд на рубашку, взяла и поднесла к глазам. – Что это за пятна? Ржавчина?

– Патрик уверен, что это кровь.

Анна отшатнулась.

– Кровь? Ты хочешь сказать, что мама хранила в сундуке окровавленную детскую рубашку?

С гримасой отвращения Анна положила рубашку на стол и подвинула к себе дневники.

– Детям можно читать? – спросила она. – Никаких сексуальных подробностей? А то я могу получить пожизненную моральную травму.

– Нет, – засмеялась Эрика. – Детям можно. Там вообще читать особенно нечего. Будничные заметки – пошла туда, принесла то, сделала это… Но у меня не выходит из головы одна мысль…

Она вдруг сообразила, что сказала неправду – мысль обрела форму только сейчас. Но в то же время Эрика понимала, что где-то на периферии сознания она присутствовала уже давно.

– Слушаю, – с любопытством сказала Анна, листая дневник.

– Я все время думаю – не лежит ли где-то продолжение? Смотри… эти дневники заканчиваются в мае сорок четвертого, причем последняя тетрадь исписана до самого конца. И все. Конечно, маме могло просто-напросто надоесть вести дневник, но неужели в тот самый момент, когда кончилась тетрадь? Довольно странно…

– Значит, ты считаешь, где-то есть еще тетради? Может быть… Но почему ты надеешься, что они что-то тебе откроют? Мама вела достаточно упорядоченную жизнь. Она родилась здесь и выросла, потом вышла замуж за папу, потом родились мы… Что еще? Никаких приключений не просматривается.

– Не говори так, – задумчиво сказала Эрика, размышляя, стоит ли посвящать сестру в свои изыскания.

Ничего конкретного у нее нет, только интуиция. Она чувствовала, что нащупала контуры чего-то важного, что может как-то повлиять на ее жизнь и жизнь сестры. В первую очередь ей не давали покоя загадочная медаль и еще более загадочная окровавленная рубашонка. Наверняка они чем-то были важны для матери, но она никогда даже намеком не касалась этой темы.

Наконец она решилась и рассказала Анне о том, что открыли Эрик, Аксель и Бритта.

– Я не понимаю… Ты что, пошла к Акселю и потребовала вернуть мамину медаль через два дня после гибели Эрика? О черт, он же наверняка принял тебя за стервятницу… прилетела поклевать труп брата! – воскликнула Анна с жестокой прямотой, которую может себе позволить только младшая сестра по отношению к старшей.

– Так ты хочешь знать, что они сказали, или нет? – Эрика разозлилась. Прежде всего потому, что оценка Анны во многом совпадала с ее собственной.

Выслушав рассказ Эрики, Анна наморщила лоб и внимательно посмотрела на сестру.

– Как будто они были знакомы с другим человеком, не нашей мамой, – задумчиво произнесла она. – А что Бритта сказала про медаль? Она знала, что у мамы хранится нацистская награда?

– Я не успела спросить, – покачала головой Эрика. – У нее Альцгеймер, и… знаешь, это было как гром среди ясного неба. Только что мы замечательно беседовали, и вдруг она сделалась совершенно неконтактной. Тут вернулся ее муж, вышел из себя… и потребовал, чтобы я немедленно покинула их дом.

– Эрика! – ахнула Анна и уставилась на сестру. – Мало тебе Акселя! Ты приходишь домой к полубезумной старухе и начинаешь ее допрашивать! Ничего удивительного, что ее муж выставил тебя вон, я его прекрасно понимаю… у тебя все в порядке с головой?

– Может быть, и не все… но неужели тебя это не волнует? Почему мама хранила все это? И почему люди, которые ее знали, описывают совершенно незнакомого нам человека? Что-то там произошло… Бритта, мне кажется, близка была к тому, чтобы мне что-то поведать, но отключилась. Что-то она сказала насчет старых костей и… не помню точно, потому что это уже был бред, но я поняла ее в том смысле, что не надо ворошить прошлое. Она хотела сказать, что есть вещи, которые лучше не вытаскивать на свет. Нет, во всем этом есть что-то странное, и я не остановлюсь, пока…

Зазвонил телефон. Эрика осеклась, прервала свой бессвязный монолог и взяла трубку.

– Эрика… Привет, Карин. – Эрика повернулась к Анне и сделала большие глаза. – Спасибо, все нормально. Да, очень рада с тобой поговорить. – С этими словами она состроила Анне гримасу, смысл которой та не поняла, потому что не могла взять в толк, с кем разговаривает сестра. – Патрик? Патрика нет. Они с Майей пошли гулять и собирались заглянуть в отдел – навестить ребят. А потом… потом не знаю, куда они направились. Да… конечно, в компании веселей… он тоже собирался завтра с тобой встретиться. В десять часов, да… у аптеки. Я передам… он позвонит, если что-то изменится. Но не думаю. Спасибо. Да, разумеется. Буду рада. Спасибо, пока.

– Кто это? – недоуменно спросила Анна. – Что за Карин? И что Патрик собирается с ней делать в аптеке?

Эрика помолчала.

– Карин – бывшая жена Патрика. Она со своим музыкальным мужем переехала в Фьельбаку. И у нее тоже отпуск по ребенку, так что они с Патриком прогуливают детей на пару.

Анна чуть не задохнулась от смеха.

– Значит, ты две минуты назад организовала свидание Патрика с его бывшей женой? Потрясающе! А может, у него есть еще какие-то бывшие подружки? Тогда позвони, пусть и они присоединятся. А то не дай бог, бедняжка Патрик заскучает.

– Если ты обратила внимание, позвонила она мне, а не я ей, – сверкнула глазами Эрика на сестру. – И ничего особенного здесь нет. Они развелись много лет назад. У обоих родительский отпуск. Ты, наверное, забыла, как тоскливо катать коляску в одиночестве. Так что никаких проблем я здесь не вижу…

– Ну да, ну да… никаких проблем, – не унималась Анна. – Натянут они тебе нос в конце концов, будь уверена.

Эрика подумала, не запустить ли ей в сестру булочкой, но воздержалась. Пусть думает, что хочет. Ревновать она не собирается.

– Может, заодно поговорим и с уборщицей? – спросил Мартин.

Патрик подумал немного и потянулся за мобильником.

– Узнаю только, как там с Майей.

Выслушав доклад Анники, он улыбнулся и сунул мобильник в карман.

– Над всей Испанией безоблачное небо, – сообщил он. – Она только что уложила Майю спать в коляске. Адрес есть?

Паула полистала блокнот.

– Лайла Вальтерс. Сказала, что весь день дома.

Она прочитала вслух адрес.

– Ты знаешь, где это?

– Да, думаю, это дом у южной круговой развязки на Фьельбаку.

– Желтый такой? – спросил Мартин.

– Желтый, желтый. Теперь я уверен, что ты найдешь. Сверни только направо у школы.

Дорога заняла не больше двух минут. Лайла и в самом деле оказалась дома. Вид у нее был слегка испуганный, и она никак не хотела впускать их в квартиру, да никто и не выразил такого желания – вопросов к ней было очень мало.

– Это ведь вы поддерживаете порядок в доме братьев Франкель? – Патрик постарался спросить как можно спокойнее, чтобы она не чувствовала в их появлении никакой угрозы.

– Да, я… надеюсь, у меня не будет из-за этого никаких неприятностей?

Маленького роста, одета и в самом деле так, как будто собиралась весь день оставаться дома, – в бесформенные брюки с вытянутыми коленками и кофту из такого же материала, напоминающего плюш, волосы неопределенного цвета, который иногда называют «мышиным», коротко подстрижены. Прическа наверняка очень практичная, но привлекательной ее назвать трудно. Беспокойно переминается с ноги на ногу – совершенно очевидно, ждет ответа на свой вопрос. Патрик прекрасно понимал, в чем тут дело.

– Вас беспокоит, что вы убирались у них по-черному, не платя налоги? Могу вас заверить – мы не собираемся ни сами копаться в этом, ни сообщать в налоговое управление. Мы ведем следствие по делу об убийстве, так что нас интересует совсем другое.

Он успокаивающе ей улыбнулся и был вознагражден – она наконец перестала раскачиваться.

– Да… Они просто оставляли мне конверт с деньгами на комоде раз в две недели. По средам.

– У вас был свой ключ?

Лайла покачала головой.

– Нет. Они оставляли ключ под ковриком, и я оставляла там же. После уборки.

– Как получилось, что вы все лето не убирались в доме? – Паула задала самый важный и, пожалуй, единственный вопрос, имеющий хоть какой-то смысл.

– Я думала, что… не знаю, может, они нашли кого-то еще. Я пришла, как обычно, а ключа под ковриком нет. Постучала – никто не отвечает. Потом позвонила – мало ли что бывает, может, я не поняла, может, они забыли. Никто не ответил. Аксель-то, старший, уехал на лето, это я знала – он каждый год уезжал. А тут и младшего нет… ну, я и подумала… он, думаю, тоже уехал. Мало ли что? Уехал и уехал… я еще разозлилась – за кого он меня принимает? Нахал, думаю, сказать-то мог, чтобы я не бегала туда-сюда. А тут вот оно что… Теперь-то я понимаю… – Она скорбно опустила глаза.

– И вы ничего такого не заметили, что показалось бы вам странным? – Теперь настала очередь Мартина задавать вопросы.

– Нет. – Она быстро замотала головой из стороны в сторону. – Ничего такого… Я бы заметила.

– А вы можете назвать дату, когда вы пришли и не нашли ключа под ковриком? – спросил Патрик.

– Еще бы не могла! Это был мой день рождения. Я еще расстроилась – надо же, невезуха! Я-то думала, получу деньги и куплю себе что-нибудь… – Она замолчала, очевидно, посчитав, что они и без нее знают, когда она родилась.

– И какое же это было число? Я имею в виду, ваш день рождения.

– А, ну да… что это я… семнадцатое июня. Это уж точно. Семнадцатое июня. Я к ним два раза приходила – нет ключа и нет. И на звонок не открывают. Вот я и подумала – либо забыли сообщить по старости, что уезжают, либо так, не посчитали нужным… Кто я им? – Она пожала плечами – дескать, то и дело натыкаешься на подобное хамство.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил Патрик. – Это очень ценная информация.

Он протянул руку для рукопожатия и вздрогнул – рука ее была вялой и холодной, как дохлая рыба.

– И что скажете? – спросил Патрик по дороге в отдел.

– Думаю, мы с достаточно большой вероятностью можем утверждать, что Эрик Франкель был убит между пятнадцатым и семнадцатым июня, – официально сказала Паула.

– Согласен… – Патрик на большой скорости взял поворот и едва не столкнулся с мусоровозом.

Водитель успел погрозить ему кулаком, а Мартин в ужасе схватился за сиденье.

– Тебе что, права на Рождество подарили? – спокойно спросила Паула.

– О чем ты? – оскорбленно возразил Патрик. – Я прекрасно вожу машину.

– Еще бы! – ехидно расхохотался Мартин и повернулся к Пауле. – Знаешь, я хотел заявить Патрика на эту программу, «Худшие водители Швеции». Но потом подумал, что если Патрик там появится, никакой конкуренции не будет. Программа потеряет зрительский интерес.

Паула фыркнула.

– О чем ты бормочешь? – Патрик разозлился. – Сколько часов мы с тобой провели в машине! Хоть одна авария? Хоть одно происшествие? Вот именно! Чистый оговор!

Он повернулся к Мартину и сверкнул глазами, в результате чего чуть не въехал в зад затормозившему перед ним «саабу».

– I rest my case[12]12
  Мое выступление закончено (англ., идиом.).


[Закрыть], – почему-то по-английски резюмировал Мартин.

Всю оставшуюся дорогу до отдела Патрик дулся, но скорости не превышал.

После встречи с отцом его не оставляла злость. Франц всегда так на него действовал. Впрочем, нет. Не всегда. В детстве над злостью преобладало разочарование. Разочарование, смешанное с любовью, которое с годами перешло в ненависть. Челль прекрасно понимал, что эта ненависть руководит всеми его поступками и на практике получается, что именно отец и управляет его жизнью, но сделать ничего не мог. Достаточно было вспомнить, что он пережил, когда мать потащила его к сидящему в тюрьме отцу. Холодная, серая, безликая комната для свиданий. Отцовские попытки заговорить с ним, попытки показать, что он не просто наблюдает за его взрослением из-за решетки, а принимает в нем активное участие.

Со времени последней отсидки отца прошло уже много лет, но это вовсе не значило, что он стал лучше. Умнее – да, но не лучше. Он пошел другим, более изощренным путем. А Челль, что и следовало ожидать, выбрал свой путь – прямо противоположный отцовскому. Он писал о националистских ксенофобских организациях с такой свирепой яростью, с таким гневом и презрением, что имя его стало известно далеко за пределами газеты «Бухусленец», где он числился корреспондентом. Он часто летал из Тролльхетена в Стокгольм – его приглашали на телевизионные дебаты. Он говорил о разрушительной сути неонацистских движений, о том, каким способом общество может и должно им противостоять.

В отличие от многих других полемистов, которые с отвечающей духу времени политкорректностью предлагали пригласить на эти дебаты самих неонацистов для, так сказать, открытой дискуссии, Челль придерживался твердой линии – их не только нельзя никуда приглашать, их вообще не должно быть. Они не имеют права на существование. Каждое их действие должно встречать мощное и решительное противодействие, и где бы они ни появились, им нужно немедленно указать на дверь. Этой нечисти не место среди нормальных людей.

Челль припарковал машину у дома своей бывшей жены. На этот раз он даже не позвонил – бывали случаи, когда жена, узнав о его приходе, нарочно уходила. Он не стал полагаться на случай – долго сидел в машине в полутора сотнях метров от ее дома. Когда она наконец подъехала, вышла из машины с двумя бело-зелеными пакетами «Консума» и скрылась в подъезде, он переставил машину поближе и постучал. Она открыла дверь, и лицо ее мгновенно приобрело устало-скучающее выражение.

– Что тебе надо?

Сухая, чуть ли не презрительная интонация. Челль подавил приступ бешенства. Она должна понять, насколько это серьезно. Она должна понять, что пора принимать срочные меры. Он никогда не мог полностью избавиться от чувства вины перед ней, и это только усиливало его раздражение. Неужели Карина все еще считает необходимым показывать, насколько она оскорблена и раздавлена его уходом? Прошло уже десять лет!

– Нам надо поговорить. О Пере. – Он бесцеремонно протиснулся мимо нее в прихожую, демонстративно снял обувь и повесил куртку на вешалку.

Карина, как ему показалось, собиралась было запротестовать, но вместо этого пожала плечами и направилась в кухню. Встала спиной к мойке и по-наполеоновски скрестила руки на груди, словно готовясь к решающему сражению. Эта хореография повторялась каждый раз. Он уже привык.

– Что у тебя теперь? – Она тряхнула головой, челка, как всегда, упала на лоб, и она поправила ее указательным пальцем.

Челль видел этот жест тысячу раз, и когда-то он волновал его безумно. Первые годы жизни. Потом его начала заедать обыденность семейных проблем, любовь поблекла и выветрилась, и он выбрал иную дорогу. Правильно он поступил или нет – это другой вопрос, на который ответа до сих пор не было.

Он вытянул из-под кухонного стола табуретку и сел.

– Мы должны решить этот вопрос. Пойми, сам по себе он не решится. Если человек сворачивает на эту дорогу…

– Кто тебе сказал, что я считаю, будто все решится само по себе? У нас просто разные взгляды на решения. У тебя один, у меня другой. И отослать Пера – это не решение, это даже ты мог бы сообразить.

– Неужели ты не понимаешь, что мы должны вырвать его из этой среды? – Он нервно провел рукой по волосам.

– Насколько я понимаю, под «этой средой» ты подразумеваешь своего собственного отца! – В голосе Карины прозвучало нескрываемое презрение. – Думаю, тебе самому неплохо бы решить с ним свои проблемы, прежде чем втягивать в вашу вражду Пера!

– Какие проблемы? – крикнул Челль, но заставил себя успокоиться. – Значит, так. Во-первых, когда я говорю, что Пера надо отсюда увезти, я имею в виду не только отца. Ты думаешь, я не вижу, что происходит? Ты думаешь, я не знаю, что у тебя везде припрятаны бутылки – и в шкафу, и в буфете, и черт-те где? – Карина хотела было возразить, но Челль предостерегающе поднял руку. – И эта проблема не зависит от моих отношений с отцом, – сказал он намного тише, сквозь зубы. – Что касается меня, я охотнее всего вообще не имел бы с ним никаких отношений, но я не хочу и не имею права позволить Перу попасть под его влияние. И, поскольку у меня нет возможности наблюдать за ним круглые сутки, а тебя, похоже, это не особенно волнует, я не вижу другого выхода. Только интернат, где он мог бы жить и где найдутся люди, у которых есть время и желание за ним наблюдать.

– И как ты себе это представляешь? – Карина сорвалась на крик, почти на визг. – Просто взять и ни с того ни с сего послать его в интернат для трудных подростков? Да кто его туда возьмет? Для этого он должен вначале совершить какое-то преступление! А у меня такое чувство, что ты ходишь потираешь руки и ждешь, пока это случится, уж тогда-то ты…

– Взлом, – прервал ее Челль. – Он взломал дом.

– Что ты несешь? Какой взлом?

– В начале июня. Владелец дома поймал его на месте преступления и позвонил мне. Я приехал и забрал его. Он залез в подвальное окно и уже начал паковать все, на что нацелился, и тут его накрыли. Владелец запер его и сказал, что, если Пер не даст телефон родителей, он позвонит в полицию. И да, Пер дал мой номер. – Челль невольно почувствовал нелепое торжество, когда увидел ошарашенную мину бывшей жены.

– Он дал твой номер? А почему не мой?

Челль пожал плечами.

– Не знаю… Отец есть отец.

– Где это все произошло? – Карина никак не могла примириться, что сын дал не ее телефон, а номер отца.

Он помолчал.

– Ты знаешь… этот старик, которого нашли мертвым в Фьельбаке на той неделе… Это было в его доме.

– Но почему?

– Ты же не даешь мне сказать! Эрик Франкель был экспертом по Второй мировой войне, у него собрана целая коллекция разных нацистских эмблем, наград и тому подобное. И Пер решил произвести впечатление на своих приятелей.

– А полиция знает об этом?

– Пока нет, – холодно сказал Челль. – Но это зависит только от…

– И ты что, собираешься так поступить со своим собственным сыном? Заявить на него в полицию? – прошептала Карина и уставилась на него расширенными от страха глазами.

У Челля перехватило дыхание. Он вдруг увидел ее такой, как в тот день, когда они встретились в первый раз, на вечеринке на факультете журналистики. Она пришла с подругой, но та почти сразу исчезла с каким-то парнем. Карина уселась на диван и чувствовала себя совершенно брошенной – она не училась на журфаке и никого здесь не знала. На ней было желтое платье, волосы схвачены лентой, тоже желтой. Волосы… у нее и сейчас такие же красивые темные волосы, хотя кое-где уже появились седые нити. Тогда их не было. Что-то в ней было такое, что он сразу понял: это именно та девушка, которую он хотел бы любить и о которой хотел бы заботиться. Челль прекрасно помнил свадьбу. На Карине было неслыханно красивое платье, которое сейчас, впрочем, воспринималось бы как реликт – рукава-буфф, рюшечки и воланчики. Но ему она казалась неотразимой. И когда она родила Пера – усталая, ненакрашенная, в уродливом больничном балахоне, она держала сына на руках и улыбалась ему, и он в тот момент чувствовал себя способным сражаться с целой армией врагов или с драконами – и победить.

А теперь они стояли напротив друг друга, как враги, но по мгновенному блеску глаз оба поняли, о чем думает другой. Оба вспомнили, как хохотали вместе, как занимались любовью… Комок в горле не проходил.

Челль попытался отбросить эти мысли.

– Да… если придется, если не найду другого выхода, я должен буду сообщить полиции, – сказал он. – Либо мы сами вырвем Пера из его сегодняшнего окружения, либо предоставим это право полиции.

– Сволочь, – выплюнула Карина голосом, срывающимся от слез, несбывшихся надежд и невыполненных обещаний.

Челль встал и постарался придать взгляду холодное и решительное выражение.

– Вот так обстоят дела. У меня есть несколько вариантов, куда мы можем отправить Пера. Я пошлю тебе сообщение, ты можешь все взвесить и обдумать. И ни за что, ни при каких обстоятельствах он не должен видеться с моим отцом. Понятно?

Карина не ответила – просто наклонила голову в знак капитуляции. Она давно уже не находила в себе сил противостоять Челлю. С того самого дня, когда он ее предал. Даже не ее – их с Пером.

Челль отъехал от дома, остановил машину и прижался лбом к баранке. Перед глазами у него стоял живой Эрик Франкель. И все, что он узнал о нем. Вопрос только – как он должен поступить с этим знанием.

* * *

Грини, пригород Осло, 1943 год

Хуже всего был холод. Сырой, промозглый холод. За все время, что он провел в одиночной камере, ему так ни разу и не удалось согреться. Аксель скорчился на койке, обхватив себя руками. Дни тянулись бесконечно, но это было лучше, чем допросы. Вопросы и удары сыпались градом. А что он мог ответить? Он знал так мало, а то, что знал, не сказал бы даже под угрозой расстрела.

Он провел рукой по голове. Волосы начали отрастать. Их сразу затолкали под душ, обрили наголо и выдали норвежскую военную форму. Он знал, что попадет именно сюда – в тюрьму в двенадцати километрах от Осло. Но совершенно не был подготовлен к бездонному страху, который заполнял дни и ночи без остатка. Он не был подготовлен к такому масштабу страданий и боли.

– Обед.

В коридоре что-то загремело, и молодой надзиратель просунул в окошко поднос с едой.

– Что за день сегодня? – спросил Аксель по-норвежски.

Они с Эриком чуть не каждое лето проводили у родителей матери в Норвегии, и он владел языком совершенно свободно. Этого надзирателя он видел каждый день и всегда пользовался случаем поговорить с ним – хоть какой-то человеческий контакт. Но тот отвечал на его вопросы односложно и неохотно.

– Среда.

– Спасибо. – Аксель попытался улыбнуться.

Парень повернулся и пошел по коридору.

– А какая погода?

Надзиратель остановился. Подумал немного, повернулся и подошел к окошку.

– Пасмурно. И холодно.

Акселя поражало, как молод этот парнишка. Наверное, его ровесник или даже помоложе, но Аксель чувствовал себя стариком по сравнению с ним.

Тот опять собрался уходить.

– Холодно, – сипло повторил Аксель. – Не по сезону, правда?

Он услышал свои слова будто со стороны и поразился нелепости вопроса.

Парень огляделся, нет ли кого вокруг. Все было тихо.

– Да… можно и так сказать. Не по сезону. Но в это время в Осло почти всегда холодно.

– А ты местный? – поторопился задержать его Аксель.

– Два года уже.

Аксель лихорадочно придумывал, что бы еще спросить.

– А… сколько времени я здесь? Такое чувство, что вечность прошла. – Он попытался засмеяться и испугался – вместо смеха из горла вырвался какой-то хриплый каркающий звук. А может, это и есть смех – он так давно не смеялся, что забыл, как это делается.

– Не знаю, могу ли я… – Парень сунул руку за воротник и слегка оттянул, как будто задыхался.

Похоже, ему было не по себе в этом мундире. Привыкнет, с горечью подумал Аксель. И к мундиру привыкнет, и людей мордовать привыкнет. Такова человеческая натура.

– Да какое это имеет значение? – умоляюще сказал Аксель. – Знаю я или не знаю, сколько здесь торчу, какая тебе разница?

Почему-то это было невыносимо – жить вне времени. Не знать, который час, какой день, какой месяц…

– Около двух месяцев. Точно не помню…

– Около двух месяцев. И сегодня среда. И пасмурно… мне этого достаточно. – Аксель попробовал улыбнуться и получил робкую улыбку в ответ.

Парень ушел. Аксель сел на койку, поставил на колени исцарапанный оловянный поднос. Еда была отвратительной: картошка, какой кормят свиней, какая-то омерзительная каша. Одно и то же изо дня в день. Он с отвращением зачерпнул ложкой фиолетовую бурду, помедлил и поднес ко рту. Голод – лучший повар, вспомнил он выражение. Попытался представить, что это мамино жаркое, но ничего не получилось. Наоборот, стало хуже – мысли потекли в запретном направлении. Дом, мама с папой, Эрик… Он отложил ложку, откинулся и прислонился к шероховатой цементной стене. Отец с его роскошными седыми усами, которые он каждый вечер расчесывал, перед тем как лечь в кровать. Мать с собранными в тугой узел на затылке волосами и с вязаньем в руках. И Эрик… Сидит, наверное, у себя в комнате, уткнувшись в книгу. Думают ли они о нем? Как они восприняли известие, что его схватили? Эрик, тихий, ушедший в себя Эрик… Он очень умен, только чересчур уж застенчив, не умеет показывать чувства. Иногда Аксель тискал Эрика просто ради того, чтобы почувствовать, как тот сжимается от смущения, но через какое-то мгновение брат все же расслаблялся, смеялся или беззлобно шипел: «Отпусти меня!» Аксель знал брата гораздо лучше, чем тот догадывался. Он знал, что Эрик чувствует себя белой вороной в семье, что ему все время кажется, будто он ничтожество в сравнении с Акселем. И сейчас ему труднее всех. Мысли родных и друзей прикованы к судьбе Акселя, и до Эрика никому дела нет… Аксель даже не решался подумать, какой станет жизнь Эрика, если он, Аксель, погибнет.