Текст книги "Мировая история в легендах и мифах"

* * *

«Отец позаботится! Позаботился!» – думала она теперь горько.

Каждый день Феодора приносили совершенно бесчувственного, грязного служивые друзья. А когда протрезвлялся – трясся и рвался туда, к ним, к своему зелью. И с горечью она понимала, что ничего теперь не поделать – тяжко ему без своего золотого города.

И вот взяла она однажды утром опять свои весло да багор, оделась как гридь[146]146
  Юноша {древнерусск.).


[Закрыть] – в рубаху, порты, шапку старую беличью да армяк – так теплее, разбила на переправе тонкий лед, отвязала челн и стала опять возить людей через Великую, пока река не станет.

Зима в том году была необычно ранняя. Еще листва опасть не успела – выпал снег и каждое утро засыпал реку поверх тонкого льда. Ольга и тогда пробивала веслом дорожку-полынью во льду и возила по ней людей. С одного берега на другой, туда-сюда, туда-сюда.

Затихал к зиме путь, которым ходили в Невгород и из Невгорода купцы и путники, – все меньше торговцев хлебом, мясом и разным другим товаром ездило из Выбут на волоки [147]147
  Волок – место, где ладьи перетаскивали из реки в реку.


[Закрыть] торговать, меньше плотников и кузнецов отправлялось латать купеческие и дружинные струги, чинить оружие и подковывать лошадей. Но пока не ударили настоящие морозы, переправа действовала, и на берегу ждали ее лодчонку люди. Она любила это редкое чувство – ее ждут, она нужна. И каждый раз, отталкивая лодку от берега, Ольга обманывала себя на мгновение, что везет она этих людей не к утоптанному снегу другого берега Великой (да и не так уж она велика, говорят, есть и пошире реки), а к каким-то совсем другим, высоким берегам, на которых – белый каменный город из ее сна, где живет какой-то странный бог, который не молниями разит, а всех за что-то любит. И, как говорил отец, любит даже тех, кого не хочет знать никто.

А отец уже никогда больше не говорил с ней так, как в ночь первой их встречи. Он уже мало что понимал и замечал вокруг – одержимо пропивал свои византийские нумизмы. Пропали крест его серебряный, подаренный патриархом Николаем, и арабское седло, и кольчуга, и клинок. И даже ей подарок – грустная мать с младенцем на золоченой дощечке – тоже куда-то исчез из избы. Допытываться, куда, Ольга не стала, – уставала сильно на переправе, приходила в избу и засыпала без снов, словно в омут проваливалась.

Добился Феодор, чего желал: больную память унесло с водой Плесковы куда-то, к какому-то неведомому морю. Хотя изредка прошлое – мощно, непрошено – приходило даже в пьяное забытье, и тогда чувствовал он на лице жар тавурминского пожара и видел крышу, которая занималась огнем от раскаленных, оживших глаз угольноокой императрицы с рисунка мальчишки-императора; и тоненько выла умирающая от предназначенного этериарху яда приблудившаяся невесть откуда на его спасение та константинопольская собака, которой он даже не успел дать прозвище. Все это видел Хелгар-Феодор, засыпая в мягком выбутском снегу. Вышел он пьяный из чьей-то избы ночью, да все кружил по Выбутам. Все избы казались чужими. А свою — так и не нашел. И сморил его сон, и тут как начало мести, так и мело до утра. А какая-то собака и вправду выла – та, что разрыла лапами его почерневшее лицо, покрытое нетающим снегом. Нашли в его примерзшей к телу одежде и странный кусок какой-то белый – береста, не береста, а с него, точно живая, смотрела чужеземная женщина – грустными, колдовскими, нездешними глазами. «Бересту» эту отдали дочке покойного Хелгара, Ольге Ничьей.

Полюдье

«…и не бѣ ему возможно преити на ону страну реки, понеже небяше ладьицы, и узрѣ нѣкоего по рецѣ пловуща в ладьицы, и призвапловущаго къ брегу, и повелѣ себя превести за реку. И пловущимъ имъ, возрѣ на гребца онаго и позна, яко дѣвица (…), вельми юна сущи, доброзрачна же и мужествена (…), и разгорѣся желанiемъ на ню.» [148]148
  «Не мог он перейти на ту сторону реки, потому что не было лодки, и увидел он, что кто-то плывет по реке, и позвал лодочника к берегу, и велел перевезти себя за реку И когда плыли они, взглянул (Игорь. – К. К.) на гребца и увидел, что это девица юная, красивая и отважная, и разгорелась в нем страсть на нее» (Книга Степенная царского родословия. Часть I).


[Закрыть]

Каждое утро пробитая Ольгой полынья затягивалась тонким льдом, который припорашивало снегом, и каждый день Ольга упрямо ломала его веслом или багром до черной воды, словно боролась с самою зимой.

Однажды утром на заснеженном берегу появилось много всадников, из ноздрей их огромных крутобоких коней шел пар, они зло ржали, нервно «ходили» кругами и задирали головы. Она уже знала, что это дружина киевского князя пришла на полюдье [149]149
  Полю́дье – сбор князем дани с подвластных земель с осени по весну. «Князья с ноября месяца отправлялись с дружинами своими к разным славянским племенам и кормились у них зиму» (Константин Багрянородный. Об управлении империей).


[Закрыть].

Их ждали. Так, если приходит моровая язва, ждут, кого она поразит следующего, – и страшась, и надеясь, что минует, и зная, что отвратить этого нельзя.

Дружина жгла костры и валила лес. Строили переправу. На выбутских дворах – тоже суматоха: готовили для киевского князя бочки с солониной, медом, зерном, пшеном; связки куниц, белок, сероватые куски пчелиного воска, отрезы выбеленного льна, пеньку. Дань брали с «дыма». Поэтому Ольгу, как и в последние годы, позвали к себе жить Всеслава и старый Влас. Негоже девчонке одной в избе, когда на полюдье княжья дружина – их закон тогда, их лихая власть.

– Всеслава, а почто мы княжее каждый год собираем? – спросила Ольга Всеславу, когда та пришла утром звать к себе сироту.

– Ну как же не собирать-то? От веку собирали. Неровён час – вороги какие налетят? А князь с дружиной и оборонит.

– И откуда они налетят? И каковы из себя вороги? Ни одного до сих пор не видала.

Старуха только рукой махнула:

– А откуда все вороги налетают, оттуда и налетят. И порядок такой. Повелось от века. И вот еще живут за лесом древляне. А они и не люди вовсе – на матерях женятся, собственных детей, сказывают, жарят и поедают. А бывает – волками оборачиваются и на охотников нападают.

– Так, может, бабка Всеслава, волки то и были? Они каждую зиму охотников режут. Так, выходит, князь волков киевских ведет Выбуты примучивать чтобы нас здешние волки не заели? – засмеялась Ольга.

– Порядок такой, – смешно жевала старуха запавшим ртом, словно мяли в нем кусок прокисшего теста, и высыпались из него шепелявые слова. – А не соберешь княжье – осерчает дружина и сожжет Выбуты. Мы, выбутские, киевского князя люди, и всё тут. Так лучше, чем ничейными-то быть. А ты не мешкала бы к нам перебираться. Защиты у тебя так ведь и нет, а девица ты стала ладная. Скажемся с Власом бабкой твоей и дедом, при нас, поди, посовестятся сироту обидеть. Да и «дым» у нас получится тогда один, а не два.

Это каждый год ее и выручало. А для Власа и Всеславы она всегда сушеной рыбы и грибов припасала и на вырученное с перевозу набирала большую корчагу меду и меру пшена. Только сушеных ягод у нее не было: по ягоды никогда не ходила с того мая, как убил Перун мать. Да и не звали ее с собой никогда выбутские девки, – теперь в веси верили: несчастье она приносит. Она и сама теперь так думала, как отец замерз.

– Приду, – сказала она Всеславе решительно. – Закончу перевоз и приду. И на переправу не пойду больше.

– Вот и ладно, – улыбнулась старуха своим единственным зубом – бурым, забытым старостью в рдящихся, нажеванных деснах. – Ну пора мне идти, собирать князево.

Старуха поднялась, держась за поясницу и преувеличенно охая и морщась от боли.

– Так ты, слышь, приходи, не мешкай. Хоть будет кому нам с Власом снег откинуть от дверей. Совсем ведь завалило. Ох, зима-то нынче какая ранняя!

Снег все шел…

В полдень как будто чуть потеплело. А у переправы на утоптанном снегу ждал ее челна путник.

Без поклажи. Иноземец. Одет в льняное, белое, словно летом. И не холодно ему. В рукавицах, а голова непокрыта. Волосы длинные, темные. Чудной путник. Но какого только народу не ходит через волоки!

На вид – легкий, а ступил в лодку, и по самые борта лодка осела.

Она аж вскрикнула.

А он улыбнулся.

– Не бойся. Не утонем. А боишься – давай-ка весло… – Говорил он хорошо на их языке, как кривич.

Она устала с утра и рада была помощи.

А он заметил ее окоченевшие руки, снял с себя рукавицы и подал ей. Рукавицы еще хранили его тепло. И продолжилась их переправа.

Тут посмотрела она на руки иноземца и увидела, что на них страшные, едва зажившие раны.

Работал он веслом хорошо, умело. Решила за перевоз с него не брать: везет-то он.

– А откуда идешь? Из Царьграда?

– Из Царьграда, – эхом ответил он.

– Скажи, иноземец, что там за люди, за нашим Лыбутским лесом?

Путник улыбнулся:

– А здесь, у вас, люди каковы?

– Да разные есть. Кто масла подарит, кто – непотребство сотворить норовит…

– Так и за лесом они, выходит, такие же.

Ольга покачала головой недоверчиво: мыслимое ли дело! А путник сказал серьезно:

– Придет время – сама все увидишь, как оно за лесом.

– Какое! У меня и обувки-то на дорогу нет.

– Сама увидишь, – повторил он и улыбнулся. Только тут заметила, что губы у него посинели от холода.

– На Плесковщине-то, поди, у нас зимой не бывал раньше? У нас зимы лютые.

– Не бывал.

– А у вас зимы каковы?

Он задумался.

– У нас зимы иные… Ветер да песок, песок да ветер!

Подумала: «Разве ж бывает так, чтоб зима – и без снега?

Темно как, ночами-то, поди!» Но решила поверить: ведь за волоками, за Лыбутским лесом может быть что угодно, да и люди там вовсе не такие, как у них, – там и диких древлян веси, и еще сказывали ведь, что и с песьими головами люди за лесом есть.

– А лодочник ты добрый, – сказала она.

– На родине моей озеро есть. С рыбаками, случалось, ходил.

И она в ответ отчего-то разговорилась, разболталась, хотя обычно за ней разговорчивости не водилось, да все болтала о пустяках: про рыбаков выбутских, про то, какая рыба у них в реке ловится. Надоела, поди. А он слушал, кивал и все улыбался.

Выходя на берег, человек поскользнулся, упал в снег, поднимался неловко. У нее сжалось сердце – показалось, что никак босой он под длинной своей одеждой. Подумала: не может этого быть, почудилось! И все-таки куда идет он, чужестранец, одетый не по-зимнему, неумелый, неловкий, посиневший от холода? Пожалела, что в лодке не спросила, куда он идет и зачем. Но теперь уж поздно. И кто изранил-то его так?

Он уже был далеко, когда она вспомнила про рукавицы, закричала:

– Эй, путник, вернись, рукавицы-то!..

Тот обернулся, махнул рукой: ничего, мол. И продолжил путь.

Она тогда задумалась: кого же это перевезла она в Выбуты и что ему надо здесь? И у кого бы потом ни расспрашивала, никто этого длинноволосого странника в Выбутах, оказывается, не видел. А рукавицы оказались как нельзя кстати.

Но сейчас долго думать о странном путнике ей было некогда, потому что на другом берегу показались всадники. Одеты богато. Она поняла: полюдники.

Один спешился.

– Эй, там, переправу! – Голос был властный.

– Пошевеливайся, дурак! Переправу князю! – басом рявкнул другой.

Она и не подумала приналечь на весло. Не торопилась. Сапоги вон какие добрые, не босой, подождет.

– Пошевеливайся!

Наконец князь уселся в лодку, всадники ускакали. А она рассматривала его.

Немолод. Короткая борода, перевязь с мечом, кольчуга, волчья шуба поверх. И глаза цвета волчьего меха. И – та же нездешность, ладность, какие замечала она в отце.

– Чего воззрился? – строго спросил князь, явно неуютно чувствуя себя под погожим взглядом нежнолицего, веснушчатого гридя.

Ольга, одной рукой держа весло, другой стащила беличью вытертую шапку, тряхнула головой, и по плечам рассыпалось огненное золото, а князю показалось – по всей заснеженной реке и берегам. Волосами своими она гордилась – мыла травами.

Приподнял бровь с интересом:

– Так ты… девица. Как звать?

– Хельга, – назвалась почему-то как отец называл, не как мать. Так суровее казалось. Нахлобучила шапку. – Скажи, князь, зачем весь нашу каждую зиму полюдьем примучиваешь?

Он засмеялся, и смех у него был приятный, рассыпчатый. И лицо изменилось – из угрюмого и будто старого стало как у озорного мальчишки.

– Смела… Вот прикажу лошадьми тебя разорвать за такие речи, – предположил уже шутливо и глядя на нее с еще большим любопытством.

Хотел подсесть к ней поближе, протянул руку – дотронулся до волос. Лодку сильно качнуло, чуть не опрокинуло.

– А ну сиди смирно! – прикрикнула Ольга. – Переверну вот сейчас, и пустая будет твоя угроза.

Он повиновался – а что ему еще оставалось? В челне он был в ее власти – и смотрел на нее, не отрываясь.

Снег все падал и исчезал в черной воде полыньи.

Посмотрела на князя опять. И сказала ни с того ни с сего (за что потом сильно себя корила):

– За перевоз плата положена. Маслом, медом, рыбой вяленой, пшеном. Хлебом тоже можно.

Он рассматривал ее чуть ошеломленно:

– Плата?! Разве не почет тебе, не счастье – князя киевского везти?

Тут бы промолчи она, склони голову, загладь дерзость! А она:

– Ну так почет и счастье я тебе как повоз [150]150
  Дань.


[Закрыть] на полюдское подворье привезу. Почет – в плетенке, счастье – в горшке.

На другом берегу реки князя встречали «огнедышащие» всадники – веселые, гикающие, натягивали поводья, задирая лошадям головы. Один из них едва удерживал под уздцы огромного оседланного жеребца.

Ольге стало страшно своей дерзости: довезет князя до берега, а потом? Вдруг и впрямь прикажет своим «полюдским» схватить ее? Ведь от них никуда не убежишь: найдут, догонят. Одна она.

Князь заметил ее испуг, хотел попугать грозным взглядом, но девчонка в своем испуге была смешной, как ежонок, и он не смог сдержать улыбки:

– Дерзости ты непомерной, Хельга-перевозчица.

Игорь ступил на берег, тяжело припечатав снег каблуком – как княжьей печатью.

Она видела, что на берегу он обернулся и все смотрел на нее, засыпаемый снегом.

Она поскорее оттолкнулась от берега, и вскоре и берег, и князь пропали за снежными хлопьями. И от этого ей стало почему-то невыносимо грустно, как от потери. А почему – и сама не могла понять.

Потом – привязала лодку, взяла весло и багор и пошла домой. Кончена переправа до весны: да и устала она ломать каждое утро лед, словно прозрачную, но упрямую судьбу. Ломай, не ломай – с зимой не сладить! Ее власть.

И устала она за этот день так сильно, что подумала: к Всеславе и Власу перейдет завтра, а сначала дома выспится и соберет нехитрый скарб.

Огонь в сложенной когда-то Хелгаром печи гудел, убаюкивая, уютно освещал красными языками убогую избу. Подбросила еще поленьев, завернулась на полатях в старую медвежью шкуру, пахнувшую дымом и мышами, и не заметила как заснула.

Проснулась оттого, что где-то рядом с избой заполошно забрехали соседские собаки. Потом совсем близко взвизгнули и затихли на морозном снегу полозья, раздался конский храп. Щеколды в Ольгиной избе были настолько ржавы, что хоть запирай, хоть не запирай.

И в темноте кто-то огромный, стуча сапогами, вошел в ее провонявшую сиротством и сыростью избу.

Она сжалась от испуга:

– Кто здесь?! Не подходи, нож у меня!

Вот говорила же бабка Всеслава идти жить к ним уже вчера, не послушала ее!

– И правду мне сказали – ничья…

Князь! Она едва дышала, прячась в коконе из вонючей шкуры, нагретой собственным сонным телом. И не знала, что говорить и что делать.

– За тобой я. Сани во дворе. Пойдешь?

Наверное, она согласно кивнула, потому что он засмеялся легко и радостно, и подхватил ее на руки, прямо в шкуре, как спеленатого ребенка.

…И увезли ее сани. И над дорогой бежала за ними, выбиваясь из сил, Лосиха [151]151
  Древнерусское название созвездия Большая Медведица.


[Закрыть] – яркая, праздничная, как это бывает в мороз.

Первое пепелище

Ольга теперь знала: счастью ее осталось недолго – до того лишь времени, как вскроются реки. Впервые так тоскливо становилось от приближения весны. Дань с кривичских весей собрана. Стучали топоры: выбутские и плесковские строили для князя струги – торговым речным путем дань везти на царьградские торжища.

С каждым днем все серее становился лед на реке. И так же неотвратимо близилось время, когда она, Ольга, снова станет ничьей. А тогда она решила: просто разденется она и войдет горячим, розоватым телом в черную ледную воду Плесковы. И река погасит ее жар, и сделает своим подобием – тоже ледяной и черной. Возвращаться в свою избу и жить как раньше она уже не сможет.

Твердо принятое решение умереть странно успокоило Ольгу. Каждый день она так ясно и подробно представляла, как именно все кончится, что сами мысли о черной ледяной реке, сначала ужасавшие, стали обыденными. Она могла уже думать об этом почти равнодушно, как о деле решенном.

Не понимала, любил ли ее князь. Ласкал нежно, бережно, долго, сладко, от себя отпускал редко, но почти никогда не говорил ей ласковых слов, не сулил ничего, не звал с собой, все больше молчал, словно что-то сильно заботило его. Что – она не решалась спросить. Пусть уж все идет так, как идет, а не то разворошишь листву, а под ней – берлога и медвежья пасть.

Столешни в большой, теплой и светлой княжьей избе ломились от питья и снеди. Полати – устланы гусиными перинами и застелены чистым, солнечно пахнущим льном. Каждый день пировали князь и воеводы и парились с визжащими выбутскими бабами в большой, специально срубленной бане.

После каждого княжьего полюдья в весях оставались брюхатые «полюдские женки». Да что там воеводы! Каждый вой брал себе на зиму женщину. Потом – кто возвращался к прошлогодним милкам, кто выбирал новых. Мужья возражать не смели: уже не одна мужняя голова была снесена за это с плеч. А как еще коротать княжьему вою долгую снежную зиму? Если мед и женки прискучат – на зверя ходили. Или строили крепкую снежную крепость и осаждали со снежным боем. Или запрягали здоровенных жеребцов в сани и, стоя в них, хлестко щелкали бичами, гоняли сани наперегонки. А то еще была печенежская забава: натирались топленым жиром, чтоб не ухватиться, и боролись на снегу голые, в одних портах. Кто другого плашмя уложит, тот и победитель. Или потешные бои устраивали, на мечах. И князь в забавах этих от дружины не отставал. Любила дружина зимнее полюдье: сытно, весело – ходи по весям, бери что хочешь, все твоё.

На черных голых ветвях сидели вороны и каркали – ругали зиму и кликали беду. И накликали: примчался в Выбуты старый князь Олег из Киева. Ввалился в избу в клубах морозного пара: борода и насупленные брови в инее – похожий на заснеженного Перуна, что на столбе посреди выбутского капища. Ольга замерла в углу у полатей, не двигаясь и не дыша.

С порога Олег накинулся на Игоря, тот в рубахе сидел за столом, разложив на столешнице оружие – мечи двуручные, мечи франкские, мечи агарянские, греческие – осматривал, протирал ветошью в масле льняного семени.

Игорь взглянул чуть удивленно на свирепые, мохнатые, в мелких сосульках брови Олега, но не поднялся и занятия своего не прекратил.

Ольга тотчас метнулась из избы, за спиной услышав громовые раскаты:

– Ты что это тут, всё полюдье – с бабами в снежки проиграл?! Хорошо, Свенельд прискакал ко мне в Киев: тревога, говорит, зима на исходе, а только половина повоза собрана.

Игорь молчал, а Олег свирепел все сильнее:

– Осмотрел я собранное-то! Правду говорит Свенельд! После половодья придут хазары за данью – чем платить будем, а? Чем платить будем, говорю?! Отвечай!

Игорь продолжал невозмутимо чистить оружие.

Олег грохнул кулаком по столешне:

– Чего молчишь, отрок?!

Отозвались лязгом мечи греческие и мечи франкские, и забилась об стены ругань, покатилась по полу, как откинутая ногой пустая бадья.

Игорь посмотрел на старого князя спокойно. Гневом Олеговым его было не удивить. Ни матери, ни отца своего, князя Рюрика, Игорь почти не помнил. Олег заменил ему и мать, и отца, вырос княжич за ним как за каменной царьградской стеной. Но приходилось теперь расплачиваться за это вечным отрочеством…

– Седой уже отрок-то твой, – сказал наконец. – Только ты не видишь. А хазарам платить вот чем пора. – Он кивнул на столешню, устланную железом.

Было видно, что старого князя эти слова Игоря задели за живое.

– Пробовали этим платить, пробовали! Не по силам нам пока, сам знаешь! Самого Кагана надо брать, разорить столицу его, гнездо змеиное. А для этого погодить надо, воев поболее набрать, полюдье собирать ревностно – со всех! С кривичей, с древлян! – Олег заметил быстрый, удивленный взгляд Игоря и, как медведь, зимой разбуженный, взревел: – Да, и с древлян! И с них! Давно пора! Вот тогда и покажем! Всем покажем!

Ольга стояла в ледяных сенях, слушала, и внутри у нее все тряслось и от холода, и от громового голоса и ярости огромного старого князя. А тот еще гулко сапогом на Игоря топнул:

– Миролюбием меня коришь, не трусостью ли?! Имени моего василевсы царьградские до сих пор трепещут! Бездумно только бык забор рогами поддает! А война бездумья не любит! Дружину укрепить надо, оружия наковать! Кузен для такого дела в Киеве мало! Иноземный-то булат дорог! Я в Вышгороде – десять кузен новых заложил! Пока ты здесь… медами да девками тешишься! А тебе бы уж самому многое разуметь пора, раз не отрок! Не разумеешь! На кого Киев с Новгородом оставлю?! Если б не Свенельд…

Игорь, не поднимаясь, вдруг тоже грохнул кулаком о стол:

– Свенельд, говоришь?!

Тут в горницу влетела Ольга с кувшином и рушником и завертелась, зачастила по-птичьи.

– А ну, княже, что ж ты – с дороги, а ни шубы не снял, ни рук не ополоснул. Разве ладно это? А ну, давай сюда руки-то, – почти приказала она, держа в одной руке глиняный кувшин, полный воды, другой – пустой, прижимая к себе. На плече – полотенце. – Да садись за стол, княже, поесть сейчас принесу, попить. Вот отдохнешь, а потом уж…

Олег замолчал и в полном недоумении перевел взгляд с нее на Игоря:

– Эт-то что еще за такое, что за мухоморицу красноголовую ты себе завел? Ты как посмела разговору княжьему мешать?! Да я тебя!..

И неожиданно раскатился громовым хохотом.

Игорь тоже посмотрел на Ольгу с веселым изумлением и проговорил медленно:

– Хельга это. В Царьград со мной пойдет. Там и наторгуем – и себе, и на дань хазарам.

Про каких-то там хазар Ольга уже сейчас не слышала: руки ослабели, и глиняный кувшин, полный воды, разлетелся на куски по светлому сосновому полу. Окатило и шубу, и порты, и сапоги старому князю. А она стояла, замерев, словно охваченная столбняком.

– Ну, ополоснула, хозяйка, так ополоснула, хоть порты меняй! – развел руками почти успокоившийся князь, сбрасывая на пол шубу и усаживаясь на лавку. Видно, был отходчив. Повернулся к Игорю: – Красноголовую женку свою полюдскую благодари, залила мой гнев, а то несдобровать бы тебе, Игорь. Ох и несдобровать!

– Не стращай. Отбоялся я. И не полюдская женка это. В Вышгород ее беру. Княгиней моей.

Олег взглянул удивленно, обеспокоенно:

– Ну, об этом ты меня сначала спросишь. В Вышгород… княгиней!..

– Нет. Не спрошу. Решено уж.

Олег посмотрел на воспитанника внимательно: такой тон Игоря был ему непривычен. Потом вздохнул:

– Ну-ну не отбирает у тебя никто твоего мухомора, разбрыкался копытами-то – аж пыль столбом! Женить тебя не позднее лета я и так собирался: пора. Сам управился – значит, одной заботой мне меньше. Девка без явной немочи, хоть и неумеха. – Улыбнулся. – На руки не сольет, горшка не расколотив.

Старик внимательно смотрел на Ольгу, что отошла от столбняка и теперь притирала пол.

– А скоры [152]152
  Скора – мех, шкуры.


[Закрыть] хоть и не так много ты набрал у кривичей, но, заметил я, скора – добрая, в Царьграде за такую дорого дают! Возьмем с них паволоками [153]153
  Паволока – парча.


[Закрыть], бронями. Поди, хватит и на дань хазарскую. Да и донесли мне: там сейчас василевсом – флотоводец Лакапин. Новый флот оснащает, агарян воевать. Пеньку, воск можно дорого продать.

Игорь посмотрел на Олега: постарел князь. Раньше в Царьграде матери его именем малых детей пугали, бога своего денно и нощно молили греки, чтоб избавил от гнева Олегова и его кораблей, а он вот о чем теперь: пенька, воск!

…Зябкое, тусклое солнце гасло, отдавалось сумеречному морозу как полонянка – завоевателю. Ольга бежала и бежала по взвизгивающему снегу, бережно придерживая ношу. Ее пустая изба за зиму совсем почернела, покосилась, выстудилась, провоняла лисьим пометом и грибами.

Она разбросала принесенные в горшке тлеющие угли по сухому мху – по середине, по углам. Стояла и смотрела, пока не занялся как следует огонь. Когда заполыхала столетня, она, кашляя от наполнившего сруб дыма и задыхаясь, выскочила наружу. Соседи стояли молча и смотрели, как Ольга Ничья жжет свою избу. Ольга бросилась к Всеславе и Власу, обняла старуху и заколотилась то ли в кашле, то ли в плаче, уткнувшись лбом в уютно, по-родному воняющий навозом бабкин тулуп.

– Ну что ты, что ты, Олюшка! Бросил князь?

И вдруг Всеславу осенило:

– Или… неужто?.. С собой увозит?

– Увозит! Княгиней… – сказала Ольга в бабкин тулуп, подняла голову и утерла рукавом слезы и сопли. Акун с женой расслышали, скорбно переглянулись и покачали головами.

– Не верь князю, укройся, оставайся в Выбутах, здесь родное, а там… пропадешь ты там, за Лыбутским лесом! Пропадешь! – завыла вдруг, запричитала Всеслава и повисла на Ольге. Платок ее упал, жалко разметались седые космы. Ведь любила старуха и брошенную, гордую Добромилу, и Ольгу нянчила с детства, и мыла бабка девчонку в своей бане, радуясь и жалея, что все более женским становилось Ольгино веснушчатое тело. И ведь никто, даже мать, с Ольгиными огненными волосами управляться не умел так, как беззубая бабка Всеслава. А последний год, как прибило их друг к другу взаимное сиротство, так боялась старуха вот этого дня!

– И я говорю: не будет ей пути. Виданое ли дело – родную избу жечь! В половодье река принесет, как Купаву принесло, – прошептала на ухо Акуну жена и, поджав губы, ушла в свою избу. Купаву прошлым полюдьем тоже вот так увез воевода киевский. И Акун вздохнул, соглашаясь. Непутевая вся семья. Непутевая и несчастная: что Добромила, сраженная Перуном, что Хелгар, взлетевший высоко, да низко павший, зарытый у реки приятелями-царьградцами, непутево, по обычаю греческому, что дочь вот их теперь…

Полыхала старая изба, построенная ее отцом, варягом Хелгаром. Было ей страшно смотреть на это, но говорила себе Ольга, что это горят ее беды, что это ее неприкаянность и одинокие страхи прошлого исчезают, обугливаются, корчатся и подергиваются серым пеплом. Рухнули стропила, и, словно обрадовавшись воле, взвился и заплясал рой огневых искр. Вокруг пожарища таял снег.

– Добро, внучка, что запалила избу. Пусть ее горит! Огонь – он чистый, все расчистит, – прошамкал неожиданно вечный молчун старый Влас.

А на груди у Ольги спрятано было единственное, что подобрала она в своей избе до того, как ее поджечь, – думала, ветошка какая-то в углу белеет: искусно выведенное черным лицо неведомой какой-то женщины с огромными глазами, такими черными и непроглядными, какими бывают только последние буреломные ночи осени, когда всё – и земля, и люди – ждет снега, точно избавления.

Так сожгла Ольга все свое прошлое – и все плохое, что в нем было, и все хорошее. Посмотрела на старых, жалких людей, которых оставляла навсегда, на выбутские избы, которые то ли сторожил, как пленников, то ли охранял от неведомой беды подступавший со всех сторон иссиня-черный бесконечный лес, поклонилась всем низко. И пошла не оглядываясь по хрустящему вечернему насту, что хрумкал под ее новыми сапожками, будто поедал ее с каждым шагом. И каркали, перекликиваясь, на замерших (не живы, не мертвы!) от зимы дубах, выбутские сторожа – вороны.

А в это время, сидя за трапезой с Игорем и воеводами и черпая мед из большой братины, довольный и совсем уж успокоившийся старый князь Олег рассказывал, смеясь, забавное. Смеялся захмелевший князь… Хохотали воеводы. Близко ухал в ночном лесу филин.

Вспомнил, что как-то на давнем полюдье, здесь же, в Выбутах, напророчили ему погибель от своего коня.

Теперь уж рассказывают разное, а все было так.

Предсказал князю смерть самый старый на Плескове волхв. Из тех, что живут в пещерах речных откосов, где лес, дойдя до реки, замирает над водой на высоком берегу. У волхва этого даже руки были как древесной корой покрыты, и жил он в плесковских лесах с тех незапамятных времен, когда ни князей варяжских, ни самого Киева не было, а одни волхвы здесь и жили. И ни родни, ни имени своего волхв не помнил за древностью, а может, и не было их у него никогда. Говорили, что сам лес и породил его, и что сам этот старик и был Лес. Даже глаза от древности пожелтели у него, как у филина. В Выбутах о волхве этом говорили с опаской, прятались, когда приходил он в весь со своей клюкой. А тут, зим пятнадцать, а может и больше назад, когда пришел на полюдье князь Олег с дружиной, вдруг постучал старик клюкой гулко, точно крепким клювом, в ворота его подворья. Не посмел никто заступить ему путь. И вышел князь к старику на крыльцо, и услышал:

– Радость у меня, находник-князь [154]154
  Пришелец (древнерусск.) – так варяги называются в «Повести временных лет».


[Закрыть]. Смерть я твою видел. Близко, как тебя сейчас. Коня своего великого, варяжского, берегись. Вот пришел сказать тебе об этом, князь. А зачем? Да затем, чтобы знал ты о своей участи и жил в страхе в наших лесах, варяг. И еще чтобы знал: как ни старайся ты этой судьбы своей избегнуть, настигнет она тебя…

И исчез, как сквозь землю провалился. А кто говорит – филином улетел.

И поверил князь, и опечалился так, что на коня своего франкского – огромного, любимого, огневого, за которого дорого было на Киевском торжище плачено, так никогда и не сел, а оставил его выбутскому кузнецу – холить да приглядывать.

Н. Кочергин. Смерть Олега

Вот об этом и рассказывал князь Олег, веселясь сейчас на пиру с воеводами. Пятнадцать лет не бывал князь Олег здесь, в Выбутской веси у кривичей: недосуг было, да и стар стал, на полюдье ходил все больше к радимичам да вятичам, поближе, на дальние-то полюдья давно уж ходил со своей дружиной Игорь.

– А прошлую ночь снится мне мой Соколик! Веселый, резвый, здоровый, ушами прядет и говорит мне голосом человеческим: «Что ж ты не идешь ко мне, князь? Давно уж я оседлан и тебя поджидаю!» Иду я сегодня к тому кузнецу, а он мне: да уж три зимы назад кончился его конский век. Я говорю: покажи кости его, по костям узнаю, мой конь или нет, – больше моего Сокола в целом мире коня не бывало. Кузнец кости отрыл на своем подворье, показывает, для меня приберег. Так и узнал я: мой это конь. Вот и верь выбутским волхвам! Суть лжецы! Извести попусту такого коняку, от одного вида его враг бежал! Ровни ему не было по смелости – ни зверя близкого, ни огня не пугался. Для княжьего седла родился, а прожил жизнь в стойле, как корова! А уж велик был – никогда такого во всем свете не бывало. У моего-то Соколика одно копыто было что вот эта братина, голова была – что пять…

Подначивали князя захмелевшие молодые вой: не бывает такого, чтоб копыто – с братину:

– Ну так пойдем к кузнецу, пусть его кости покажет…

Накинули шубы и пошли всей веселой ватагой.

В Киев из Выбут живым старый Олег не вернулся.

…Конский череп. Юркая змейка, неведомо откуда там взявшаяся и неведомо как пережившая зиму, что метнулась князю в сапог, защищая свой дом, и впилась так молниеносно, что не успел и понять-то он ничего… Терпеливое Предопределение с немигающими желтыми глазами; и постепенно угасающее веселье ватаги, и последний чей-то хохоток, резко оборвавшийся, как подстреленный, когда начал тяжело оседать, влекомый землей, внезапно ослепший князь…