Текст книги "Мировая история в легендах и мифах"

Вот тогда и осенила его странная мысль: может, ему и впрямь подаются знаки? Может – все, что произошло и происходит с ним в жизни – и то воскресенье в их доме в Савоне, и его побег в море, и встреча с Ксеносом, и мертвый отец на палубе, и едва не убившая его болезнь, и проклятый доминиканец – все это не было случайностью? И чем больше он думал об этом (а мысли эти стали непрошенно посещать его теперь довольно часто), странные и случайные события его судьбы переставали казаться совпадениями, все стало приобретать связность и смысл. По крайней мере так это виделось ему. А такие мысли, раз запав в упрямые человеческие головы, имеют свойство заполнять их целиком, независимо от того, насколько далеки они от реальности.

Всю жизнь так и плавать проторенными путями на «сахарниках» он, уж точно, теперь не собирался. Первоокрыватели новых земель становились знатными и богатыми в тот же день, когда им удавалось ступить на родной причал. Диого де Сильвес, открывший Азоры, капитаны Перестрелло, Тейшера и Зарка, первооткрыватели Мадейры и Порту-Санту! С каким благоговением и завистью произносили в Лиссабоне их имена! С завистью – чаще. Христофор решил хоть в лепешку разбиться, а разузнать доподлинно, как все это получилось у них, и если получилось у них – кто знает, может быть, и у него получится. Ночами он видел ее – эту взбухшую Черту в Океане, за которой и скрыто все, и которую еще никто не пересекал. Только бы стать первым, только бы не добрались до нее другие!

Он много думал о том, как заручиться королевской поддержкой. Это было самым трудным и самым главным. Без королевского покровительства подобная экспедиция невозможна. Вот об этом он сейчас и думал больше всего, и почти совсем не думал о том, скольких таких же моряков эта же идея оставила нищими и безумными.

* * *

На «Флор де ла Мар» он попросил расчет, и, когда выходил за ворота лиссабонского порта, план его на будущее был прост: пока найдет таверну для ночлега, которую посоветовали в порту, завтра утром расплатится с банкиром Джанотто Беррарди, после чего от заработанного должно было остаться еще на месяца два или три, если жить скромно, или даже четыре, если уж совсем скромно. А там видно будет!

Он шел по улице Rua do Ataida. Справа и слева от него темнели подворотни, они вели в еще более узкие улочки-кишки, наполненные запахами, голосами, звуками чужой жизни.

Эти небогатые лиссабонские улицы грязными ручейками сбегали к Тагусу (или с отдышкой вползали на холм – смотря по тому, откуда идти). Христофор шел сейчас по брусчатке в гору. Город нарос на холме как опухоль – незванный, непрошенный, шумный. По обе стороны улицы тянулись ряды дверей: иные – закрыты, иные – распахнуты настежь, за ними видно, как хозяйки готовят у очагов – время обеденное, он сам только что ощутил голод. Вкусно пахло жареным мясом: до поста оставалось еще несколько недель. Он шел в этой круговерти говора, детского плача, мелодий фаду, что-то падало и разбивалось о каменный пол, кто-то смеялся, кто-то трогал струны, мяукали кошки, лаяли собаки, в одном из верхних окон слышались два очень разных голоса – женский, заходящийся в ругани, и мужской – низкий, ленивый, безразличный; соседки громко орали новости и сплетни с нависающих над узкой улицей балконов; брадобрей (он же и зубодер) с раскладным стулом на плече и перевязанными тряпкой гребнями и щипцами монотонно и громко объявлял о своих услугах; кто-то резко и настоятельно взывал «Мария!», но этой Марии, как видно, не было не только дома, но и вообще в Альфаме, потому что не услышать этого настойчивого и пронзительного зова, разносившегося по всей округе, мог только глухой или мертвый. Подводя эту какофонию под единый ритм, цокали, словно кастильские кастаньеты, по брусчатке копыта. Начало темнеть.

Вдруг Христофор почувствовал сильный толчок в спину, и, пока успел что-либо сообразить, впереди него пронеслась маленькая юркая тень и нырнула в ближайшую улицу-кишку. Он ринулся следом: карманник ловко срезал с его пояса кошель. Христофор, задыхаясь, все еще несся по зловонной улице, но уже понимал: догнать мальчишку в этом лабиринте невозможно. Пропали все его деньги, заработанные за полгода!

Из окна сверху вместе с руганью выплеснули на него какую-то гадость с очистками моркови и рыбьими плавниками. Он поскользнулся и, проехавшись задом по уличным нечистотам, ударился о забор, за которым слышалось глухое всхрапывание здоровенной свиньи и квохтание кур.

Еще сегодня утром бывший штурман каррака «Флор де ла Мар» Христофор Колумб был уверен, что ему подавались знаки избранничества самим Провидением, мечтал, что начинается новая, гораздо лучшая (не исключено, что даже великая!) пора в его жизни… А сейчас он сидел в грязи на безымянной лиссабонской улице, без единой монеты, с котомкой (в которой из имущества было всего ничего – острый нож, он же бритва, кусок мыла, полотенце, купленная недавно по случаю книга Марко Поло с иллюстрациями, смена одежды и обуви) и, чуть не плача от ярости, поносил вороватых лиссабонцев последними словами на всех языках, какие знал (а знал он таких слов немало). Оставалось только гадать, что за знак дала ему судьба на этот раз.

Наконец наверху с грохотом открылось окно, потом – дверь, и мужской голос пробасил: «А ну убирайся подальше и не нарушай покоя честных христиан непотребными богохульствами, пиратская твоя рожа, сын портовой шелудивой суки!»

Он уже поднимался, он готов был, видит Бог, добраться до этого «честного христианина» и выместить на нем и его двери потерю всех своих денег, и вообще все свои чувства к лиссабонцам, но, увидев обладателя голоса, опешил: в дверном проеме, словно монумент, стояла огромная дама в засаленном переднике. Подбородок и верхняя губа дамы настоятельно требовали бритвы. Глаза ее были настолько огромны и навыкате, что, если бы не темные зрачки, напоминали бы два яйца, которые вот-вот вывалятся из куриного зада. Христофор, конечно, не знал, что, в довершение всех своих сегодняшних неудач, его угораздило привлечь внимание самой сеньоры Амельды, известной своим крутым нравом торговки рыбой на рынке Эстрелья.

– Кому сказано, убирайся от двери, моряк! – Ее стать и голос могли бы напугать кого угодно.

И тут из-за неприступной спины Амельды раздался насмешливый голос:

– Кто это посмел обижать вас в моем присутствии, почтеннейшая сеньора Амельда?

– Да вот, какой-то чужестранец, бродяга зловонный, клянет лиссабонцев ни за что ни про что на чем свет стоит. Да вы бы шли в свою комнату, синьор Коломбо, я тут сама с ним справлюсь!

– Непременно справитесь, в этом нет никакого сомнения, сеньора Амельда! – ответил голос с генуэзским выговором и, прежде чем Христофор успел что-либо еще подумать или сказать, из-за необъятной спины дамы показался худой курчавый парень с лукавым выражением лица:

– Кристофоро, ты?!

– Б… Бартоломео?!

Через несколько мгновений глазам Амельды предстала странная картина: ее всегда такой франтоватый жилец вынырнул из-под ее руки и уже обнимал зловонного рыжего грубияна, и лопотал с ним на своем смешном певучем языке.

Так встретились Христофор и Бартоломео после стольких лет разлуки! Поистине, самые невероятные совпадения случаются в жизни с теми, кто верит, что в поворотах судьбы (в отличие от клубка лиссабонских улиц) есть какие-то закономерность, порядок и смысл…

С мокрыми, зачесанными назад волосами, вымытый и в свежей рубашке брата (котомка его упала в грязь, и собственная смена одежды была безнадежно испачкана) Христофор сидел за столом в довольно приличных комнатах, что брат снимал у сеньоры Амельды (как вскоре выснилось, довольно недорого), пил его отличное вино и счастливо, расслабленно смеялся. Он и припомнить не мог, когда ему было вот так же хорошо, и это – несмотря на потерю довольно крупной суммы денег и на то, что рубашка брата жала под мышками немилосердно (из коротких ее рукавов длинно и нелепо высовывывались его мощные веснушчатые руки).

Брат рассказал, как три год назад оставил дом, как приехал в Лиссабон слугой одного богатого генуэзского банкира, как потом ему посчастливилось поменять то занятие на гораздо лучше оплачиваемое. Но ничего больше о своем новом занятии он не говорил, а Христофор, по морской привычке, не спрашивал, а только смотрел на Бартоломео: ладно одет, на столе истекает соком и ароматом жирная курица, вино – не из дешевых, хозяйка относится к брату почтительно, значит, платит он за постой исправно.

– Как там в Савоне, давно не бывал?

– Бывал. На прошлое Рождество. Матери возил денег.

– Как… она?

Оба знали, какой вопрос он давно уже хотел, но страшился задать.

– Видит все хуже. Работать уже не может. Но Джакомо… – помнишь нашего Малыша Джакомо, все спал в люльке у ткацкой рамы? – ведет теперь все дела, и хорошо ведет, наш Малыш, кто бы мог подумать! Три мастерские в Савоне и одна в Генуе, да еще несколько доходных домов.

Христофоро одобрительно кивнул. Он все хотел спросить о чем-то другом, но Бартоломео понял и не стал ходить вокруг да около:

– Отец жив, Кристофоро!

Христофор опрокинул залпом глиняный стакан.

– Он жив, – повторил Бартоломео с ненавистью. – Но лучше бы тогда умер. Лучше бы умер. Ты и твоя кочерга – ни при чем. Она упала на шаль матери в углу, а шаль упала с гвоздя, когда он пинал на полу мать, я сам видел. И не твоя кочерга, а наказание Господне его настигло, потому что в то же самое мгновение он захрипел, покраснел и свалился, как куль, со своим кнутом в руке. Наказание Господне, а кочерга его и не задела. Он сейчас лежит – на той же кровати, на которой раньше лежал несчастный Джиованни, помнишь? Джиованни ведь умер вскоре после того, отмучился. А этого и смерть не берет. Ходит под себя. Мучает мать, а она продолжает ему служить, ухаживать, не могу я этого понять, хоть режь! Лицо он ей тогда изуродовал своей плеткой. Страшный был день, когда… когда мы тебя потеряли. Кровь ей я никак не мог унять, весь пол был в крови. А он хрипит, багровый весь, и двинуться не может. Господь сразил его. Жаль, что поздно…

Бартоломео замолчал и тоже осушил глиняный стакан похожим жестом, резко запрокинув голову, потом дотронулся до руки брата:

– Ты когда-нибудь вернешься в Савону? Это же все равно твой дом и твоя семья…

– Когда-нибудь… Может быть… Если смогу… – Он выговаривал слова медленно, словно не вполне понимал их значения.

– Скажи мне, Кристофоро, куда ты исчез? Мы искали тебя везде, где только могли, спрашивали у всех.

– Я уплыл на Хиос, – сказал Христофор в отчаянии и повторил с еще большим отчаянием, словно только сейчас к нему пришло осознание чего-то самого важного: – Я уплыл на проклятый Хиос!

Высокий, широкоплечий, он вдруг сжался, сгорбился, уткнулся лбом в свои веснушчатые руки на столе.

Вошла Амельда с блюдом дымящегося мяса. Он поднял голову.

– А ну подвинь-ка локоть, синьор Плакса! – добродушно сказала она. В ее низком баритоне звучали сейчас материнские нотки. Поставив миску, она покачала головой и ушла, чтобы не мешать братьям.

– Я выскочил на улицу за подмогой. На мое счастье, под окнами проходил брадобрей. Он перевязал матери рану и помог нам оттащить его в комнату наверху, откуда он до сих пор мычит и стучит стулом об пол, если что-нибудь требует. Одна-то рука у него все же двигается. – Бартоломео замолчал, вспоминая. – А мы сами наняли старух и детвору со всей округи – сидеть за прялками. Брали они за труд дешево. Гильдия тоже помогла. Так и удалось нам всем не оказаться на улице. А мать в ту пору была тяжела нашей сестрой, Бьянкиеттой. – Бартоломео опять помолчал. – Трудно нам всем пришлось. – Непонятно, имел ли он в виду и Христофора тоже.

– Простите ли вы меня когда-нибудь? Простишь ли ты?

Бартоломео долго не отвечал, потом сказал:

– Если бы ты не попытался убить Доменико, это когда-нибудь все равно сделал бы я.

Оба замолчали. Это был странный разговор. Он весь состоял из пауз, которые значили больше, чем слова.

– Когда-то отец был зверем, – наконец вымолвил Бартоломео. – Теперь – стал животным. Все, что он может теперь делать злого, – это ходить под себя на только что помененное матерью белье. Только это он теперь и может. – В голосе брата появилось злорадство, неприятно насторожившее Христофора. – Это не опасно. Хотя матери, да и мне долго было не по себе, когда он иногда смотрел на нас этим, его взглядом, ну, помнишь? Как будто вот сейчас наступит ногой как на червя, и от тебя ничего не останется. Но я тут же вспоминал, что теперь он бессилен! – Брат выругался и криво улыбнулся.

Мясо остыло, было не до еды.

Кристофоро никогда не сказал бы этого брату, но тот, хмелея, все сильнее делался похожим тяжестью взгляда на отца.

– Я хотел однажды опоить Доменико настоем крысиного паслена, избавить мать от него навсегда. – Бартоломео сказал об этом просто, без всякого выражения. – Вошел к нему однажды с чашкой – до этого я никогда не заходил к нему, сколько ни уговаривала мать, я не хотел его даже видеть, – а тут понес ему пить… И он вдруг уразумел, что за питье я ему принес. И сделал мне знак рукой и глазами умолял: «Дай, мол, дай!» Так просил! И мне стало ясно: жить для него сейчас куда хуже, и это как раз все, чего желает он, – смерти. И потому вылил все в окно, на его глазах. Медленно лил. Пусть живет. А он мычал и плакал, а мычал-то как бык… – Брат смеялся.

У Христофора мурашки забегали по спине и перестали только тогда, когда брат решительно поднялся и сказал:

– К черту все! Поехали в Квартал кожевников! Там хотя и зловоние, но есть такие подвальчики… Это самый лучший ад на земле: африканские девчонки, тугие, как кожа на барабанах, стенают и трясутся голыми в таких дьявольских танцах – забудешь обо всем на свете, даже имя свое забудешь! Да не беспокойся за деньги, я плачу!

В небольшом, мощенном булыжником дворе дома оказалась даже конюшня. Нет, Бартоломео явно преуспевал в Лиссабоне.

Вернулись они под утро. Христофор, оглушенный вином и колдовскими ритмами, засыпал в крошечной комнатушке, куда вела узкая лестница, своими скрипами на все лады напомнившая ему покойную «Пенелопу». Прямо у изголовья его кровати в слюдяном оконце дрожали и перемигивались звезды. От них впервые за долгое время не зависел его путь, он никуда не плыл. Уже засыпая, Христофор вспомнил: а ведь он не спросил, что делает его брат в Лиссабоне и на что живет.

Между тем внизу в той же кухне, где они обедали, у очага, совершенно протрезвевший брат извлекал и внимательно осматривал содержимое котомки Христофора. Особенно тщательно и озабоченно пролистал он книгу, словно что-то искал. Потом, аккуратно сложив все имущество обратно, пожал плечами, вздохнул и задумался.

«Портоланы картографа Коломбо»

Что и говорить, это был странный дом, хотя на вид – самый обыкновенный, каких много было в Альфаме. Он имел два выхода на две улицы – почище и погрязнее. Комната, где обитал Христофор, выходила на ту, что погрязнее, как раз нависая над замощенным двором с конюшней, а вход на улицу почище имел над дверью вывеску, на которой значилось: «Портоланы картографа Коломбо». Другая вывеска под ней, поменьше, оповещала, что только здесь и нигде более можно купить самые точные морские карты – всех берегов, какие только есть в подлунном мире. Да, его «сухопутный» брат Бартоломео, оказывается, владел магазином морских карт! Христофор не мог поверить своим глазам: лучшее же дело, которым только можно заниматься, живя на суше! Однако низкую, страшно скрипучую дверь лавки часто отягощал здоровенный ржавый замок: Бартоломео открывал магазин редко, от случая к случаю, торговля еле теплилась.

Христофор сразу же, не особенно испрашивая разрешения брата, занялся лавкой, начав с того, что смазал у двери петли и затем, непрестанно чихая в клубах потревоженной пыли, составил список тех карт, что еще можно было продать (большинство остальных безнадежно устарело). Бартоломео с видимым облегчением вручил Христофору ключ от замка – тяжелый и внушительный, словно ключ от города. Бывший навигатор обошел потом все портовые таверны (в некоторых его узнавали), раздал их хозяевам по реалу-другому, и те уже расхваливали морякам лавку «Портоланы картографа Коломбо».

Потянулся ручеек покупателей. Пошел слух, что рыжий парень за стойкой «Портоланов Коломбо» – бывший штурман, знает дело, и приходили к нему за картами опять. Запах пыли из лавки улетучился, заменившись волнующим, терпким запахом пергаментов и кожаных переплетов. Христофор с удовольствием вдыхал его (хотя, если уж совсем честно признаться, без рыбных «ароматов» из кухни синьоры Амельды тоже не обходилось!) и радостно подсчитывал увеличившуюся выручку.

Вскоре Христофор продавал уже не только карты, но и книги. Началось так: приобрел для себя по случаю знаменитую книгу «Imago Mundi» Пьера д’Альи, но когда, прочитав, без труда продал ее по цене новой, расширил торговлю. Книги по навигации и астрономии доставляли в огромных деревянных ящиках, на них внушительно значилось «Incunabula [251]251
  «Колыбель» (лат.). Так назывались первые книгопечатные станки. Aldus Manutius – один из самых известных в тогдашней Европе венецианских книгопечатников.


[Закрыть] di Aldus Manutius» или «Incunabula Florentia». Христофор вслепую, по запаху переплета, мог определить, откуда пришел груз: книги из Венеции приходили в ящиках, выстеленных сухой морской травой, из Флоренции – какими-то пряными стружками, из Германии – обычными.

Народ в лавку со временем захаживал уже не обязательно только за покупками: часто навигаторам на покое просто хотелось посидеть, полистать карты и поговорить о море и о себе. Зачастил в лавку и ученый люд. У этих – как бы тщательно или небрежно ни были они одеты, неуловимо ощущалось что-то общее, но Христофор не мог бы объяснить что. Кто говорил с немецким, кто – с фламандским или английским акцентом. К покупкам относились по-разному: одни, завладевая книгой как сокровищем, плотоядно поглаживали переплет, другие – только взглянув на названия, деловито набирали столько книг, что приходили со слугами, и те потом несли покупки в медных ящиках с деревянными ручками – защитить книги от непогоды.

Бартоломео поражался способности брата, лишь пару раз взглянув на карту, в точности запомнить ее и начертить по памяти – даже такую сложную, как портолан лигурийского берега. Христофор и знать не знал, что это какой-то там дар: обычная штурманская привычка, мало ли что может случиться с куском пергамента на корабле, надежнее все держать в голове! Бартоломео смекнул: не нужно теперь платить копировальщикам, отличная экономия! Христофор полностью заменил брата за прилавком (кроме тех дней, когда привозили много новых карт и копировать приходилось много).

С братом у них словно установился молчаливый договор – не вмешиваться в дела друг друга. Нет, если честно, Христофор однажды не выдержал и спросил у Бартоломео, откуда тот взял деньги на покупку лавки и товара: ведь из Генуи он прибыл в Лиссабон всего лишь слугой банкира. Брат раздраженно ответил, что надо уметь устраиваться, и что ему помогает… ну… одна дама, имя которой он честью поклялся не раскрывать. Христофор понял, что брат… В общем, что тут, скорее всего, вряд ли вообще уместно слово «честь». Но осуждать не стал: брат прав: каждый бывший савонский ткач устраивается как может.

Тем более что времени на разговоры оставалось не много: брат все время был страшно занят, постоянно то появлялся, то исчезал. Со двора его посещали разные люди. Каких-то Христофор видел только однажды, какие-то возвращались опять. Например, благообразный седой старик-плотник с деревянным рундучком (он никогда и ничего у них не починял); мальчишка, продающий певчих птиц в клетках (только птиц им с братом и не хватало!); старуха-прачка – незаметная, как мышь, со своими свертками белья; и незапоминающаяся, бесцветная девушка-цветочница, у которой примечательного было только – жутковатый, совершенно детский хохоток (ну, ее появления хоть можно было понять – иногда она оставалась у Бартоломео на ночь).

Сеньора Амельда, обычно не расположенная к разговорам, одинаково равнодушно относилась ко всем посетителям, когда заставала их в доме, что случалось редко – она по целым дням пропадала на рынке Эстрелья и в рыбацком порту, частенько возвращаясь навеселе.

Все время, остававшееся у него от продажи и копирования карт, Христофор изучал книги по географии и навигации. Перечитал старого знакомого – Марко Поло. Потом дошла очередь и до Птолемея, Мартино де Боэмия[252]252
  Martin von Behaim (Martinho da Boemia) (1459–1507) – немецкий купец, астроном и географ на службе у португальского короля Жоана II. Создатель первого в мире глобуса Erdapfel – «Земное яблоко».


[Закрыть], Тосканелли и Пеголотти. Для этого пришлось брать уроки латыни у тощего приходящего школяра, который учил его за еду. Наука оказалась не таким уж дешевым удовольствием: парень обладал таким аппетитом, что уминал все запасы Амельды в один присест, но дело свое, кажется, знал.

В латинских томах Христофор обычно пропускал страницы с философскими размышлениями, не относящимися к делу, зато необычайно тщательно изучал места, где говорилось о вещах конкретных – ветрах, течениях, звездном небе, континентах и островах. Ему даже пришлось подвесить к двери колокольчик, который звонил, как только заходил посетитель, так как, углубившись в книгу, он мог совершенно забыться.

Сеньора Амельда только поначалу показалась суровой. Да и, надо сказать, это к Бартоломео она относилась почтительней и старалась вести себя в его присутствии прилично, а вот с Христофоро усатая сеньора явно не церемонилась, а, может быть, он просто больше пришелся ей по душе. Она не пропускала случая ущипнуть его за задницу, когда он меньше всего этого ожидал, и хохотала как безумная, и хлопала в ладоши, словно артисту, когда он в ответ виртуозно обзывал ее выразительнейшими портовыми словечками. В общем, они отлично понимали друг друга.

Вдовы и наследники почивших в бозе или сгинувших в море навигаторов иногда приносили в лавку подержанные карты на продажу. Устаревшие, в разводах, захватанные грязными пальцами, ничего ценного такие карты обычно не представляли.

Однажды в лавку пришла женщина, одетая по-вдовьи. Молодая. Сероватый сверток с младенцем. Змеи таких же сероватых, набухших жил под бескровной кожей рук. Она чем-то напомнила Христофору мать: тот же тип лица – неяркий, но это становится неважно, потому что глаза – не забудешь. Карты, которые она принесла, не стоили и гроша, но Христофору приглянулась эта женщина – потускневшая, с ранними морщинами. Он дал ей гораздо больше, чем стоили ее карты, и стал приходить к ней в небольшую комнатушку под самой крышей в Белеме. Только и хорошего было в этой комнатушке, что за окном (с рассохшейся рамой, в которую вечно страшно дуло) медленно тек сероватый Тагус, словно распахнутой пастью гигантской змеи старавшейся заглотить море (таким Христофор столько раз видел это устье Тагуса на картах). И там, за четкой серо-синей границей морского слияния, все оно и было – все неоткрытые земли.

Младенец обычно спал в своей деревянной, похожей на гробик люльке в уголке. Дорес не была проституткой: природное целомудрие ее характера, жестоко нарушенное нуждой, трогало Христофора до глубины души. Но он всегда оставлял женщине денег «взаймы», и она, каждый раз заливаясь краской, сбивчиво обещала отдать и называла какие-то сроки.

И он кивал и подыгрывал ей в ее печальной пьесе. И, выходя от нее, клялся, что не женится никогда, чтобы его жене не приходилось потом вот так… если он сгинет в море…

Для покупателей, готовых побольше заплатить за карты и книжные новинки, позади магазина имелась «чистая», посветлее других, комната с большим очагом, столом и лавками. Наиболее частым ее посетителем был франтоватый молодой человек с вальяжными манерами, странными при его худобе, и с воротником такого размера, что с трудом протискивался в дверной проем, чуть боком. Худой-то худой, а икры его в черных чулках были полными, похожими на бокастые винные кувшины. Вообще, какой-то он был несуразный, думал Христофор. Бартоломео однажды попросил его, чтобы этого франта провожали в «чистую» комнату в любое время дня и ночи, когда бы тот ни пришел. Это была странная дружба. Франт явно не имел никакого отношения ни к картам, ни к мореплаванию. Брат называл его сеньором Жоаном, но когда Христофор однажды обратился к нему по имени, он не откликнулся, видно, «позабыв» собственное имя. Христофор мог побиться об заклад, что юнец был таким же «синьором Жоаном», как он – «синьорой Амельдой». Кстати, от предложенной ему Амельдой ветчины он тоже однажды отказался с выражением, насторожившим Христофора. Вот тогда он не выдержал и решил напрямую спросить у брата, не находится ли он в каком-нибудь сговоре с тайными иудеями или еретиками, и вообще – что происходит в их доме?!

Бартоломео слушал Христофора с покровительственной гримасой, словно это он был старшим братом, и потом заверил, что ни с какими тайными иудеями и еретиками он не имеет никакого дела и остается самым честным католиком. Христофора это не удовлетворило, он продолжал смотреть на Бартоломео с подозрением.

– Послушай, не смотри на меня так! – заявил Бартоломео. – Да и какое право ты имеешь меня судить?! Я вылез из нищеты и не собираюсь скатываться туда опять. А все остальное – не твое дело. Что до моей верности Господу и Понтифику Римскому – разве я пропустил в Кармо [253]253
  Igreja do Carmo – старейшая из лиссабонских церквей, разрушенная землетрясением 1775 года.


[Закрыть] хоть одну мессу или исповедь? – Что правда, то правда: в церковь они ходили вместе! – Более того, – уже примирительно продолжил Бартоломео, – не сегодня-завтра я ожидаю с визитом не кого-нибудь, а настоятеля монастыря, кастильца из Палоса, как сам понимаешь, человека благочестивейшего. Если меня не окажется дома, потрудись быть с ним гостеприимным. Проведи в столовую и попроси подождать, но не в лавке: человек с дороги, устал, поди, а ведь у нас вечно толпится народ.

– Этот «народ», между прочим, покупатели, благодаря которым у нас хлеб на столе.

– Ладно-ладно, все знаю и без тебя!

– И какое у святого отца может быть к тебе дело? Ему что, нужны морские карты?

– Вот именно. Ты догадлив! Кому только ни нужны в Лиссабоне морские карты!

– Чует мое сердце, не кончатся хорошим все эти твои тайны.

– Придет время – может, и сам все узнаешь, не пытай меня сейчас.

– Да уж не хотелось бы, чтобы пытать начали меня самого… Хоть бы знать, за что… Если с еретиками и иноверцами ты не связан, тогда скажи хоть, на кого шпионишь – на генуэзцев, венецианцев, кастильцев, англичан, французов? Что не на магометан – это точно. – Он обвел рукой лавку. – Эти-то наверняка платить должны пощедрее. – И тут его осенило: – Неужели… Ватикан?

Брат выругался и хлопнул дверью так, словно грохнула ломбарда.

Насчет народа в лавке Бартоломео был прав: время стояло зимнее, штормовое, капитаны суденышек поменьше ждали весенней навигации, так что посетителей зимой обычно захаживало больше, но многие – просто посидеть в тепле, потрепать языком, так ничего и не купив.

И вот через несколько дней после их разговора, холодным зимним днем 1479 года от Рождества Христова в лавку вошел весьма полный францисканец (уж если честно – протиснулся в небольшую дверь) с приятным, мягким выговором и добрыми кустистыми бровями.

– Вы – сеньор Бартоломео Колон?

– Нет, я его брат, Кристобаль – ответил по-кастильски Христофор.

– Прошу вас, скажите брату: прибыл отец Марчена из монастыря Ла Рабида, за портоланами капитана Пинсона[254]254
  Капитан каравеллы «Пинта», который отправится в 1492 году с Колумбом на открытие неизвестных земель на западе или нового пути в Индию, или того и другого – в общем, как получится.


[Закрыть].– Португальский выговор францисканца[255]255
  Одной из миссий францисканцев (по уставу святого Франциска) была проповедь слова Божьего на разных языках всем народам земли. Поэтому францисканские монахи были отличными лингвистами, и их монастыри часто служили центрами по изучению языков.


[Закрыть] был безупречен. В лавке пока было пусто, но так всегда и случалось: то никого, а то, не успеешь оглянуться, – уже набилась целая толпа.

– Брат сказал, что скоро вернется, ваша честь. Он просил проводить вас в столовую, там просторнее…

Францисканец приятно улыбнулся:

– Это намек, что моим объемам требуется более просторное помещение?

Христофор ответил уверением, что совершенно не имел ничего такого в виду, ждать святой отец может где ему угодно, и спросил, не принести ли вина и, может быть, сыру и хлеба? Тот отказался: не голоден, и с интересом оглядывал магазин и карты на стенах.

– Я подожду здесь, если позволите, – сказал святой отец, усаживаясь тут же в лавке на грубо сколоченный стул у полки книг, выставленных для продажи. Хлипкий стул жалобно охнул.

Христофор вежливо улыбнулся и вернулся за конторку: требовалось подсчитать недельную выручку, написать письма с заказами новых карт в Венецию (две карты Канарских островов и побережья Уэлвы – эти почему-то продавались лучше всего), скопировать карту мира Тосканелли для вывешивания на стену (вывешенная месяц назад начала выцветать!), да мало ли!

Уже там, за конторкой, его заставил вздрогнуть неожиданно громкий, радостный возглас отца Марчены:

– О, да у вас имеются и книги Мартино де Боэмия! А ведь не далее как позавчера здесь, в Лиссабоне, мне посчастливилось встретиться и поговорить с ним самим. Ученейший, изумительный человек! Мы проговорили не менее часа, – сообщил Христофору приор. Он был явно в восторге от этой встречи с известным географом, и ему не терпелось с кем-то поделиться. – Кстати, синьор де Боэмия полностью согласен с идеями синьора Тосканелли во всем, кроме употребления сырого чеснока для предотвращения простуды. – Марчена добродушно засмеялся. – И независимо друг от друга эти географы изобразили очень сходную модель нашего мира. Это ли не удивительно?! – Судя по голосу, приор был в искреннем восторге и в полной уверенности, что собеседник понимает, о чем идет речь.

Христофор бросил на кастильца заинтересованный взгляд. А гость продолжал оглядываться и рассматривать карты, отлично прикрывавшие дранку на давно не штукатуренных и не беленых стенах, словно что-то искал.

– Да вот и она! Это ли не чудо Господне? Карта Тоска-нелли! – вскричал Марчена хорошо тренированными легкими проповедника, даже заставив Христофора вздрогнуть. Пухлым пальцем приор указывал на карту, тщательно и не без некоторого артистизма скопированную Христофором с экземпляра, полученного из Флоренции.

Ученый флорентиец отрицал правильность рассчетов окружности Земли самого Птолемея – аксиому для большинства географов. Доктор медицины Тосканелли поражал всех своей разносторонностью: он успевал заниматься и финансовыми делами в банке Медичи, и чистой математикой; он помогал строить грандиозный флорентийский собор «Дуомо» своему другу архитектору Брунеллески, и делал компасы и гномоны, и наблюдал кометы, и чертил карты мира, и вел переписку как с безвестными навигаторами, так и с португальским королем, сообщая ему об открытии рассчитанного им «короткого» пути из Европы в Азию, и даже переводил с греческого Страбона. И когда он все это успевал?

С тех самых пор как Христофор достал карту Тосканелли из ящика с пряными опилками и развернул ее, она сильно занимала его мысли: ведь карта показывала океан совсем не таким безбрежным, как рассчитал Птолемей. А на пути к Индии и Китаю в океане изображен был большой остров Сипанго! Там корабли могли бы сделать остановку, запастись провизией и пресной водой! Христофор так много думал об этом с того самого дня (месяц назад), когда впервые увидел карту, что даже недодал сдачи одному почтенному пожилому лоцману из Белема. А потом не выдержал – и написал самому синьору Тосканелли. Он задавал ученому флорентийцу несколько вопросов, которые могли быть вполне растолкованы как сомнения в некоторых деталях его стройной теории (за помощь с грамматикой Христофору опять пришлось кормить ненасытного школяра!). Откуда же было Христофору знать, что авторы любых теорий вот этого как раз очень не любят – каверзных вопросов. Возможно, Тосканелли решил поставить на место дилетанта, возможно, была другая причина, но безвестный лиссабонский картограф все-таки получил от ученого флорентийца ответ! Сам этот факт вдохновил Колумба несказанно, хотя конкретных и вразумительных ответов послание не содержало. Прекрасная бумага и солидная печать укрепили опасные мысли навигатора: раз ответил такой известный ученый, может, и королевский секретарь не так уж недосягаем?