Текст книги "Мировая история в легендах и мифах"

Христофор сбежал по сходням, почти забыв о своем разговоре с Жоаном. Другое занимало его мысли: команде все равно рано или поздно придется объяснять, что происходит, где они и почему бегут от королевских каравелл.

…Тяжелая просмоленая дверь в каюту Ксеноса была приоткрыта. Он сказал в глубокую полоску мрака: «Капитан, два „португальца“ на северо-западе, меняем курс!»

Ответа не было. Привычного оглушительного храпа – тоже.

Когда глаза привыкли к темноте черных, просмоленных стен каюты после яркого солнца на палубе, – над столешницей по-прежнему раскачивался масляный фонарь (Ксенос никогда не гасил его, не любил темноты). Капитан крепко спал на тюфяке. Лицо его было обращено к двери – умиротворенное, побелевшее. Христофор шагнул, чтобы разбудить Грека, но тут же поскользнулся и упал во что-то жидкое, густое и липкое. Выругался, поднес выпачканную руку к глазам – в нос ударило свежей кровью!

И тут же спокойный, веселый голос зачастил:

– Christophorus, он не мучился, не мучился, даже не успел ничего понять. Ты теперь – свободен…

Стол портоланов, и над ним – счастливая улыбка белесых губ, вот что смогли в тот момент выхватить глаза Христофора. Это, да еще – длинное темное лезвие поперек портолана африканского побережья. Капитанская наваха.

Оцепенение в каюте длилось один удар сердца: достаточно только для того, чтобы в мертвой тишине со скрипом качнулась большая масляная лампа над картами, плеснула в борт волна, пискнула совсем рядом крыса.

Убийца смотрел на него как на союзника, весело улыбаясь…

Христофор бросился на монаха… На шум борьбы уже бежали – по палубе, словно крупный град по ветхой кровле, заколотило множество ног.

Пламя лампы, сбитой монахом с крюка, молниеносно охватило карты и с радостным ревом сразу поднялось к самому потолку. Забыв обо всем, люди бросились из каюты, сразу превратившейся в преисподнюю. К тому же в трюме, как раз под капитанским сундуком, лежало восемнадцать бочек дегтя. Грузили неаккуратно, по крайней мере пять или шесть – подтекали…

Отлично просмоленная «Пенелопа» жадно отдавалась огню – вся, без остатка…

Navio negreiro

С опаленными волосами и загоревшейся одеждой Христофор бросился в море и как можно дольше плыл под водой. Прочь от опасности! Когда вынырнул – от «Пенелопы» оставались только стремительно уходящие под воду верхушки матч. Удалось ли спастись монаху или кому-либо еще из команды, Христофор не знал.

Ему очень повезло. Оглушенного, безразличного ко всему, кроме единственной мысли: «Пить!», его подобрала каравелла – navio negreiro [239]239
  Корабль работорговцев.


[Закрыть]. Им вечно нужны были моряки: несмотря на то, что платили на этих кораблях лучше, чем на других, шли на них неохотно. Смрад в трюмах стоял невыносимый, но люди способны привыкнуть к чему угодно, особенно к тому, что поначалу кажется отвратительным. Это – только вопрос времени. В караване было три корабля, четыре – с конвоем, и шли они в Португалию. Он решил: только добраться бы до суши, до порта, и – поминай как звали.

Христофор видел черных людей и раньше, но только издали, на помостах невольничьих рынков – в Лиссабоне, Тенерифе, в Венеции. Он спрашивал себя, за что наказал их Господь, создав рабами, и есть ли у них души или нет, и есть что-либо человеческое вообще?

Он скрыл от боцмана, что знает штурманское дело, ему хотелось наверх, на ванты и мачты – подальше от этих зловонных трюмов и палубы, в небо, куда не доходили миазмы. На палубах же, и особенно под ними – была Преисподняя. Называлась она «Бечалла», каравелла капитана Альбуфейры.

Скорее бы Лиссабон! К счастью, тяжелая работа палубного матроса доводила Христофора до желанного изнеможения и полной потери мыслей. Тогда не было сил думать ни об убийстве Ксеноса, ни о Корвине, ни о потере «Пенелопы». Ему казалось, что в смерти капитана есть и его вина: зачем он слушал этого безумца! А монах утонул, не мог не утонуть. Stipendium peccati mors est.

Грузом «Бечаллы» были черные подростки. Самому старшему вряд ли исполнилось и шестнадцать, самому младшему казалось не более десяти. Когда Христофор спросил у кого-то, почему, ему все деловито объяснил какой-то из надсмотрщиков, удивляясь, что он не понимает очевидного: тела таких рабов не изношены болезнями, работой, родами; места в трюме они занимают меньше, значит, и набить их туда можно больше, чем взрослых; еды и воды, чтобы выжить, им нужно меньше, чем взрослым; мускулам мальчишек далеко до силы взрослых мужчин – значит, для надсмотрщиков они безопаснее, да и в домах – как прислуга; самых младших еще покупают знатные дамы вместо собачонок; работу на сахарных плантациях подростки-рабы осваивают быстрее и преданны господам! А среди девчонок есть и девственницы, за этих в Лиссабоне дают дороже всего, да вот только не уследишь за такой оравой в трюме, приходится девственниц держать за решеткой отдельно. А самое главное: если этим дьяволятам посчастливится дожить до зрелости (или хотя бы до Лиссабона!), они куда скорее взрослых забудут, что такое – быть свободным. Так объяснили непонятливому новому матросу бывалые моряки-escraveiros[240]240
  Работорговцы (португ.).


[Закрыть].

У escravos [241]241
  Рабы (португ.).


[Закрыть] не было имен, только номера, выжженные тавром на плече перед отправкой. Или клички, которые они должны были тут же запоминать по-португальски. Если подросток по оплошности называл свое «старое» имя, его били. Словно звуки их имен, даже таких странных и непроизносимых, все-таки приближали их к людям. «Товар» с номером иногда портился. Товар выбрасывали. Трупы летели в море как мешки с подмоченной шерстью или сахаром. Христофор опять и опять задавал себе вопрос: есть ли у них, этих «мешков», души? Легче было думать, что нет. После нескольких дней в море escravos казались безразличными ко всему, кроме воды и пищи. Потом – просто воды. А потом – обессиливающее безразличие вообще ко всему накрывало их и обволакивало, словно тяжелый, мокрый парус.

Особенно лютовал на «Бечалле» один надсмотрщик – огромный негр. Белые звали его Синьор Иуда. Тот не понимал истинного значения и очень гордился «белым» прозвищем. Он говорил на ломаном португальском и щелкал бичом с видимым удовольствием.

Матросы рассказывали, что всех своих соплеменников на этой каравелле продал белым именно он. Свою долю от продажи он зарабатывал честно.

Уже в самом конце пути, когда показалась на горизонте долгожданная полоска португальского берега, одна из девчонок в трюме родила ребенка и вышла с ним впервые на свет, нетвердо ступая по качающейся палубе, с засохшей кровью на ногах. Девчонок охотнее выпускали наверх и иногда просто выгоняли на палубу, заставляя ходить туда-сюда, чтобы капитан и команда могли рассмотреть их получше при свете и выбрать себе для забав. Негритянка с ребенком села на палубе, опершись на мачту, и стала кормить младенца. Она ничего не замечала вокруг – ни похотливых взглядов, ни хохотков, ничего, кроме этого крошечного, сморщенного, сучащего ручками и ножками существа у груди. Смотрела и, видимо, лопотала своими огромными губами что-то нежное, птичье. Христофору было хорошо ее видно и то, что юная мать – страшно измучена: кроваво-красные прожилки в глазах, запекшиеся, потрескавшиеся, искусанные серые губы, всклокоченная нечесанная туча волос. Но от шеи, ног и груди совершенной формы, словно выточенных из черного дерева, трудно было отвести глаз.

– Что, понравилась? Хороша! Но зря она старается, – раздалось за спиной. Христофор обернулся: говорил матрос с желтоватыми белками глаз. Под ними – широкая нечистая повязка – там, где должен быть нос. Носа не наблюдалось.

– Все равно ее котенка скормят рыбам: с новорожденным младенцем за нее только полцены дадут, а без него – отличных денег стоит такая красотка, и до канарских плантаций ее вряд ли довезут – купят хозяйки лиссабонских притонов. Новорожденные ничего вообще не стоят. А утешить ее тут есть кому, начиная с капитана. Может, и тебе что-нибудь перепадет, – лукаво подмигнул матрос Христофору, видя, что тот не может оторвать глаз от девчонки с младенцем.

– Не разумею, почему на «негровозы» неохотно идет народ! – продолжил он. – Заплатят тебе здесь куда больше, чем на твоем «сахарнике». Я-то на сахарниках поплавал. Знаю. Escravos – куда выгоднее! Э, да ты и впрямь на navio negreiro первый раз, – потешался над ним Безносый, заметив, что Христофор сильно побледнел, когда к женщине подошел Сеньор Иуда, загородив ее своей лоснящейся, как китовый бок, потной спиной. – Ничего, привыкнешь, генуэзец! Они же только так, снаружи на людей походят, а на самом деле и не люди вовсе. Не Бог, а дьявол их сотворил по своему подобию. Неужели не видишь? И смрад от них какой – чуешь? Разве белый человек так смердит? – Христофор не успел ответить. – Доподлинно рассказывают, у себя в хижинах они поедают друг друга и даже детей своих, как дикие звери!

– И ты это сам видел? – брезгливо морщась, спросил Христофор.

– Сам не видел, не буду врать, но другие видели. И монахи-миссионеры рассказывали, Божьи люди, им-то можно верить! Да ты не бойся, вот побледнел, тебя здесь не съедят! – Безносый раскатился сухим, клацающим смехом, словно крабы щелкали клешнями.

Тут боцман проорал команду убрать большой парус. Христофор с облегчением взлетел по вантам и уже не видел, что случилось на палубе, только услышал короткий, словно чаячий, крик и всплеск.

Далеко внизу качалась палуба с лохматой, сжавшейся в черный комок девчонкой. Она обнимала себя за плечи, словно не знала, что делать с ненужными теперь руками, в которых не было ребенка, и, опустив голову, сжималась все сильнее, словно хотела уменьшиться и исчезнуть совсем. Не кричала, не плакала, и сверху виделась ему совсем маленькой. Он старался отвести взгляд и не мог…

Неожиданно девчонка распрямилась, запрокинула голову, словно звала кого-то на небе или призывала в свидетели, и тонко крикнула: Abena!

Христофор вздрогнул на мачте. И корабль ожил, зазвучал. Из преисподней трюмов понеслись сотни детских, заглушаемых деревянной обшивкой, голосов: Abena! Abena! Он думал: обыкновенные человеческие детские голоса, если не видеть…

Синьор Иуда угрожающе ступил к рабыне, щелкнул кнутом, но кто-то из надсмотрщиков остановил его: Иуда был неискусен, часто усердствовал, рассекал кожу на лицах и портил товар.

Прежде чем кто-либо успел что-то понять, негритянка молниеносно взнеслась на борт и с криком «Abena!» слетела с «Бечаллы» прямо в море. Свободное, оно оборвало крик и равнодушно приняло ее…

Капитан долго еще орал и сам высек Сеньора Иуду за пропажу ценного экземпляра. Кровь лилась с его спины на выскобленную палубу, но негр перенес бичевание не шелохнувшись, без единого стона, с каким-то даже вдохновенным, отрешенным выражением. Оно очень напомнило Христофору выражения лиц флагеллянтов[242]242
  От лат. flagellans – «бичующий». Последователь фанатичной религиозной секты, считающей самобичевание средством к спасению души.


[Закрыть], которых он видел однажды в Севилье в пасхальной процессии.

Христофор спросил потом у Безносого, что это за слово кричала девчонка.

– Да имя это их, африканское. Может, это ее так звали, а может, щенка ее…

И Христофор с тревогой подумал: что, если у escravos все-таки могут быть души, как, видимо, есть свои имена?.. Несколько дней еще виделась на пустой палубе съежившаяся девчонка. Но вскоре забылась, – все вокруг вели себя так, словно все это было делом обычным, и Христофор уверился, что эти escraveiros, должно быть, знают какие-то неопровержимые доказательства нечеловеческой природы рабов, какие ему просто пока неизвестны, раз они так уверенно и спокойно делают свое дело. И он почувствовал себя лучше.

– Видишь, как оно бывает в нашем деле: зазевался надсмотрщик, допустил ошибку, и пара сотен реалов – рыбам на обед! А хороша была девка! Да ты не бойся, итальянец, в трюме достаточно еще тугих «коньос» на нашу долю! – подмигнул Безносый.

Караван прошел Лагош, и из-за мыса Сан-Винсенте показались три быстроходных нао, они явно шли наперехват: капитан флотилии бургундских корсаров был уверен, что из Африки этот португальский караван, кроме рабов, везет и золото. Может, так оно и было, Христофор не знал. Их «Бечалла» шла последней. Брызнули щепы: первое ядро разнесло корму, второе – основание мачты. Оглушенный Христофор почувствовал, как горько-соленая влага ворвалась в горло…

…Когда сознание вернулось, он понял, что сжимает мертвой хваткой весло.

…Желание выплыть, выжить – опустошило и без того оглушенную голову, спасительно вымыло из нее все мысли, кроме одной: «Только бы опять не беспамятство, тогда – конец!» Уже тише становились в ушах предсмертные вопли и треск рушащихся реев. Он сумел удержать и мокрое древко весла, и скользкий хвост уплывающего сознания.

Когда море требует жертвы, тело уже не слушается. Как во сне, когда нужно и хочешь бежать, а не можешь пошевелиться, так и здесь: руки и ноги становятся невыносимо тяжелыми, движения – все более медленными, пока их совсем не останавливает тяжелая mano de Neptuno – «Рука Нептуна». Об этом рассказывали на кораблях сумевшие вырваться из этой Руки счастливчики. И о том, что, идя ко дну, человек слышит пение, и знакомые голоса, и шум праздничной толпы, словно идет к людям.

Солнце сговорилось с водой ослепить его бликами – озорными, как жестокие дети. Он видел берег, деревья… И вдруг слабость во всех мышцах усилилась и берег исчез: в глаза словно прыснула ядовитых чернил каракатица. Стало темно и очень холодно. Из мглы нечетко проступило бледное лицо Ксеноса, и Христофор услышал:

– Ты только держись за весло, «крысенок», не отпускай!

– Прости меня, я ведь так и не похоронил тебя, Ксенос, и не отпели тебя, и гроба у тебя нет…

– Э, пустое! А все ж ушел я на дно, лежа на своей милой: «Пенелопа», ревнивица моя, так и не отпустила…

И откуда-то пугающе близко, над самым ухом, – другой, тонкий, словно детский голосок: «Ты свободен, Кристофорус. Свободен… И ждут острова и новое небо, и новая земля, и прежние уж не будут воспоминаемы…»

Если он доплывет, то родится заново. Эта соленая матка исторгнет его, слепого, оглушенного, нового.

«…Земля…» – дрожали черные губы.

Биографы Колумба не знают, как пришлось Христофору добираться от Лагоша до Лиссабона. Потому что сам кастильский адмирал не особенно об этом распространялся в своих мемуарах. И понять его можно.

Прокуратор Иудеи и другие действующие лица

Христофор услышал громкий хруст песка на зубах. К нему плыли какие-то огненные пятна. Зрение медленно возвращалось. Огненными пятнами оказались факелы. Он услышал женский смех, мужской говор. Освещенные факелами, в загробном мире Христофора встречали какие-то римляне, легионеры, важный господин, похожий на прокуратора Иудеи, – в блестящих латах и шлемах, какими их всех изображают в церквях, в сцене Распятия. Однако, кроме римлян, были тут и женщина-Ангел с огромными белыми крыльями, и Черт с внушительным, что корабельный руль, носом, и безбородый Мавр в гигантском тюрбане, и даже закутанная в запятнанный саван Смерть с сильно выщербленной, видавшей виды косой.

Самого Спасителя не было.

По ту сторону Добра и Зла берег оказался точно таким же, что и по эту, и песок хрустел на зубах так же. Пахло гнилыми водорослями и жженой паклей от факелов. Вдали то ли верещали цикады, то ли цокали какие-то птицы, то ли шумело в его голове. Вдруг к нему подбежал Черт и перевернул его на спину, и навис над ним своей расплывающейся мордой. Неподалеку зашелся в реве осел. «Вот он, ад…» – пронеслось в звенящей голове Христофора.

– Вы только посмотрите, какого hombre я нашел! – услышал он голос Врага рода человеческого над собой. – Двое – утопленники, а этот живой. Вот она, судьба человеческая! – орал черт по-кастильски. – Правду говорили в Лагоше днем на базаре: много кораблей сгорело у Сан-Винсенте. То ли пираты напали на кого, то ли еще какие дела. Мертвяков много вымыло.

– Воды! – прохрипел Христофор и попытался поднять голову. Ничего не получилось, и он опять уткнулся в сырой соленый песок. Его перевернули чьи-то руки, и факелы уже светили прямо над его лицом.

– Оставь его, Гералдо, еще опять ввяжемся в какую-нибудь историю, – прозвучал откуда-то женский голос, и над ним склонилась Женщина-Ангел. Христофор видел только, что над ним океанской волной колыхнулась пухлая грудь под белым полотном. Крылья сразу отошли на второй, труд-неразличимый план. Потом он почувствовал, что кто-то выворачивает его карманы.

– И в карманах – ни краба, ни рыбки… – захихикала Ангел.

В этот момент к склонившимся над «утопленником» Черту и Ангелу подошел величественный седой Прокуратор в белой тоге, который, судя по скорбно-недовольному выражению лица, был тут главным, чего, впрочем, и следовало ожидать. Черт энергично замахал руками:

– Видишь, Бернардо, здесь дорога прямо к берегу подходит? А песок – белый. Смотрю, темнеет что-то. Думал, опять утопленник. А этот, видишь, живой. Почти… – продолжал Черт, которого, оказывается, звали Гералдо.

– Бросать его здесь нехорошо, не по-христиански. – Мавр в огромном тюрбане приподнял Христофору голову и дал ему пить из кожаной фляги.

Христофор жадно пил кислющее вино. Ему казалось, что весь он сейчас превратился в огромный пересохший рот, в который наконец вливалась влага. И исчезал горький вкус соли.

– Вот и Ансельмо тоже – выпил вчера последний раз из моей фляги и умер, – ностальгически сказал Мавр.

– Да, угораздило же его напороться на нож этого мясника! Кого теперь мы поднимем на крест?! Кого, я спрашиваю?! – Прокуратор был явно зол и расстроен. Христофор не очень понимал, что происходит, и не мог вникнуть в суть разговоров окружавших его странных существ.

– Говорил я ему, – вступил в разговор пожилой легионер с седыми, выбивающимися из-под шлема волосами, – говорил я ему: Ансельмо, ты еще молод, запомни мой совет, никогда не связывайся с женами мясников или солдат, – самые опасные мужья, если застукают. Не послушал он меня.

Было похоже, что о Христофоре забыли и ведут разговор о чем-то своем. Но вскоре оказалось, это не совсем так.

– По виду – не португалец и не кастилец, бьюсь об заклад: или каталонец, или англичанин, а может, и голландец, – сказал задумчиво Мавр.

– А воды просил по-нашему… – заметила Ангел.

– Губернатор Энрике ждет мистерии, на площади уже, поди, собирается народ, а мы – без Спасителя! – с досадой сказал Прокуратор. – Что делать?! И вы все либо стары, либо толсты… – Он выразительно посмотрел на молодого «римского солдата», живот которого непокоренно вздымался под бутафорскими латами. – Либо женщины! Не могу же я играть и Прокуратора, и Спасителя одновременно!

Черт хотел было сказать, что Прокуратор (которого звали Бернардо), в общем-то, тоже как раз по первой из перечисленных причин для роли Спасителя явно не подходил, но вовремя прикусил язык и промолчал…

– Придется прямо перед мистерией быстро рядить какого-нибудь из местных. А вы помните, что получилось в Тавире, когда Ансельмо пробрал понос, и мы подняли на крест какого-то местного рыбака?

Все помнили: зрители, демонстративно плюя в пыль, уходили с площади. Как потом оказалось, рыбак тот печально прославился тем, что соблазнил нескольких местных девиц и не женился. Провал был полным. Тавиру они с тех пор избегали.

Тогда Черт хитро посмотрел на Прокуратора:

– А что, если… поднять этого… утопленника. Чем он плох? Выглядит очень подходяще. Выхода все равно нет. Играть надо.

Бернардо и сам знал, что надо: гильдия лагошских негоциантов посмотрела мистерию (Ансельмо тогда был еще жив), одобрила ее, задаток был уже заплачен и потрачен.

Прокуратор вперился задумчивым взглядом в Христофора, который то поднимал, то бессильно ронял на песок голову, потом – в Черта.

Наконец, тяжело вздохнув, присел рядом с распростертым «утопленником» на корточки:

– А говорить-то он сможет? Ну-ка, посветите ему в лицо! Вот так… – Он оценивающе похлопывал по ногам, рукам, груди Христофора, словно мула покупал на рынке. – Долго, видать, плыл. – Прокуратор, уже глядя на Христофора как на приобретение, почти с нежностью, вынул из его светлых волос черную гирлянду водорослей, как выдергивают репьи из хвоста мула.

– Воды, молю, дайте еще пить, – простонал Христофор по-португальски, едва ворочая ледяными, пересохшими, белыми от песка губами.

Прокуратор повеселел.

– Говорить может. Это хорошо. Кровь не смывайте и волосы не расчесывайте ему! Пусть будет как есть! Берем его! – Прокуратор взял у Мавра бурдюк и сам стал поить «утопленника».

Христофор не удивился, что Прокуратор Иудеи говорил по-португальски, а Черт – по кастильски. На удивление ведь нужны силы, а у него их не было.

– Берем его? Да ты что?! Погоди, Бернардо, неужели ты решил заменить им покойного Ансельмо!? А вдруг он– больной какой, заразный, или при смерти и вправду умрет прямо на кресте? – запричитала толстая римлянка из свиты.

Христофор видел их расплывчато, они то приближались, то отдалялись. Говорили странное. Что уготовано ему? От изнеможения он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

– Молоденький, светленький, худенький, а в плечах широк – вылитый Спаситель, прости меня Пресвятая Дева, – задумчиво проговорила Ангел.

– А нос? Больно нос иудейский, – не без издевки сказал Черт. Судя по его собственному носу, он мог быть в этом специалистом. – А ну-ка погодите! – Он бесцеремонно оттянул Христофору штаны и посветил факелом…

– Христианин! – объявил тем же тоном, каким лекари объявляют, что больной – будет жить.

Тут молчавшая до того Смерть в заляпанном саване подала неожиданно красивый, очень низкий мужской голос:

– Да и роль у него простая – на кресте висеть и выглядеть умирающим. Смотри, он уже и так… И слов ведь совсем немного. Пусть только губами шевелит, а за него из-за помоста кто-нибудь говорить его слова мог бы… Думаю, прав Бернардо: надо брать, выхода все равно нет. Кому-то играть надо. Не мне же!

Вокруг дружно захохотали.

– Но может, гуазилу[243]243
  Guazil — официальное лицо, судья или комендант крепости (португ.).


[Закрыть] следует о нем доложить? Вдруг пират? – забеспокоился один из более пожилых римских легионеров.

– Гуазилу лучше ничего не докладывать. И вообще, чем меньше встречаться с гуазилом, тем для нас лучше. У почтенного гуазила может появиться к нам слишко много других вопросов, – взглянув на Прокуратора, многозначительно сказал другой легионер, помоложе.

– Дураки вы все, – лениво сказала Ангел. – Из моряков! А если он и впрямь пират, да придет в себя, да украдет твой мешочек с выручкой, который и так все знают, где ты прячешь, Бернардо, да возьмет, чего доброго, наваху и нас всех перережет? – Ангел сделала выразительный жест у своего белеющего в темноте горла.

Прокуратор посмотрел на Ангела озабоченно: риск, конечно, есть, но, во-первых, пока «подарок Нептуна» на такие подвиги явно не в силах, а во-вторых, главное – сыграть мистерию и получить плату, а там видно будет…

– А может, он человек знатный? Может, за него нас наградят родные… или выкуп дадут? – сказал толстый молодой легионер.

– Антонио, что я тебе говорил?! Со всем этим мы больше не связываемся! – грозно сказал Прокуратор. Он умел говорить так грозно, что мурашки бежали по коже у тех, кто не слышал его раньше. Но легионеру было наплевать на грозный голос Прокуратора, он ко всем этим трюкам давно привык.

– Какое там «знатный»! – воскликнула девушка-Ангел. – Посмотрите, какие мозоли у него на руках!

– А может, это от меча или шпаги? – спросила дама из свиты Прокуратора.

– От меча и шпаги мозоли совсем другие и совсем не там, – со знанием дела заметила Ангел.

– Габриела эти мозоли хорошо изучила собственной кожей, так что ей можно верить, – осклабился Черт, а Ангел тут же бросила в него щедрую горсть песка. Черт замотал деревянными рогами и начал тереть глаза, но пришитую маску он мог снять только со всем костюмом. Ангел с Чертом и в труппе Бернардо вели свою вечную борьбу.

– Бернардо, – заорал Черт, – или усмири свою дочку, или я ухожу от вас! Как я буду играть? Я ничего не вижу!

– Красные, налитые кровью глаза у Дьявола на сцене – это тоже очень хорошо. Зрителям поближе будет видно, – задумчиво проговорил Бернардо, поправляя сползающую застежку тоги. – Все, надо спешить. Переоденем нашего утопленника в повозке. На площади уже, наверное, все готово! Вперед!

Христофора куда-то тащили, он слышал над головой:

– Чувствую, будет у нас в Лагоше успех! Добрый знак – прямо из моря вымыло нам готового актера вместо покойного Ансельмо, упокой его душу, Пресвятая Дева!

Ярко освещенный на помосте множеством чадящих факелов, Христофор провел большую часть той ночи крепко привязанным к кресту (ноги его опирались на специально прибитые перекладины). Крест, вообще-то, оказался разборным (для удобства перевозки), но выглядел совершенно как настоящий. Перед этим в каких-то повозках ему дали вдоволь воды и жидкой горячей луковой похлебки с хлебом, так что он чувствовал себя уже получше, но все равно – долго держать голову прямо сил не было, и она постоянно свешивалась, а спутанные волосы выглядели точно как на всех изображениях Распятия. Бедра его были обмотаны какой-то тряпкой, на голове – терновый венец, действительно довольно колючий.

Его окружало множество лиц, которые то проступали четче, то сливались в водоворот разноцветных пятен. Когда толпа виделась лучше, он различал вокруг сотни устремленных на него глаз, и еще – несколько белоснежных огромных воротников «чистой публики», тонзуры монахов, блестящие лысины и очень много шей, но хорошо видны были только женские, нежно белеющие в темноте. Все эти многочисленные шеи вытягивались по-гусиному, чтобы получше рассмотреть происходящее. И когда началось действие и прозвучали знакомые слова священного Писания, сами собой вспомнились все навсегда затверженные с детства слова, которые говорил на кресте Спаситель, и Кристофор прошептал их в мертвой тишине затаившей дыхание вокруг помоста толпе.

Успех был ошеломительный. По-настоящему измученный, статный светловолосый Спаситель так правдиво умирал на кресте, что заставил горожан рыдать в искренней скорби. Неожиданный успех создал труппе и непредвиденные осложнения: в стремлении отомстить за смерть Спасителя толпа набросилась на Прокуратора, Черта и римских легионеров, едва не разорвав их на куски. Но больше всех досталось Мавру (его участие было изобретением Бернардо, и он вообще просто только раз появлялся в действии среди «римских солдат»).

Избежать расправы им все-таки удалось: толпу вовремя разогнали по приказу местного governador’a[244]244
  Governador— губернатор (португ.).


[Закрыть] дона Бенеди-то, но костюмы были непоправимо испорчены. Однако когда подсчитали выручку, ее хватило не только на новые костюмы, но и на выплату актерам давней задолженности. Их даже позвали в замок дона Бенедито – повторить представление для более чистой публики, и Бернардо окончательно уверовал, что «Кристовао» был послан ему Провидением (или Нептуном) исключительно для улучшения финансового положения нищей труппы. Он даже заплатил Христофору немного больше, чем другим актерам (с чем никто не спорил, что в труппе Бернардо случалось нечасто).

Шли недели. Кристофор совершенно оправился от своего изнурительного плавания, вдобавок его кормили, ему платили! Но вскоре для него стало несомненным: он добавил к неподъемной суме своих грехов еще один, очень тяжелый грех, ему ведь платили за то, что он «умирал на кресте»! Хотя в оправдание можно было сказать: играл он это всякий раз с самым искренним чувством. Когда «легионер» Эдмундо пронзал его сердце бутафорским копьем (с привязанным к нему незаметно маленьким мешочком бычьей крови), и толпа вокруг помоста взрывалась скорбными воплями, Христофор говорил себе, что укрепляет их веру. И в тот захватывающий момент на кресте он так и думал. И, возможно, так оно и было: энергия толпы передавалась ему, он чувствовал себя другим, лучшим… Однако когда все заканчивалось, муки совести возвращались, ибо получать плату за такую роль, считал он, гораздо хуже, чем за любую другую в их труппе.

Однажды он сказал об этом Бернардо. Тот сначала не понял, в чем его печаль. А потом ответил без тени сомнения:

– Э, пустое! Тебе нужны деньги, поддерживать жизнь в твоем… – Бернардо окинул оценивающим взглядом его плечи, – довольно крупном теле. Тебя вымыло морем, никто тебя не знает, и даже одежды у тебя никакой нет. Ты был моряком, теперь – бродяга. Корабли к этим берегам подплывают редко. Народ здешний жестоковыен, и на милосердие тебе рассчитывать нечего. Если ты не будешь играть мистерии, тебе придется воровать на рынках или выйти на большую дорогу. Так что выход у тебя только один – напоминать горожанам, как за их грехи распят был Спаситель, и не заботить себя глупостями понапрасну.

Конечно, старый лис Бернардо совершенно не убедил Христофора, он же не раз видел карты этих берегов и знал, что в Лагоше – порт! Но про это Бернардо, конечно, даже не упомянул. Мало того, толстый «легионер» Антонио, сын «прокуратора», с некоторых пор все время отирался рядом, не иначе – сторожил его.

Они играли теперь, в основном, в рыбацких деревушках. Днем актеры были свободны, работа начиналась вечером с установки декораций.

На первые же заработанные деньги Христофоро заказал заупокойную мессу в местной церкви и долго молился местной Мадонне, покровительнице рыбаков и мореходов, за Ксеноса и тех, кто ушел в пучину на «Пенелопе».

Он все чаще вспоминал и старого грека, и сгоревшую «Пенелопу». Убийца-монах изменил всю его жизнь. Он уничтожил привычный, скрипучий мирок «Пенелопы», в котором Христофор вырос и жил бы сейчас до сих пор. Безумец смутил его душу странными словами, убил Ксеноса, который был и остовом его, и плющом… Освободил?! Что теперь делать он будет со своей свободой? Таскаться с актерами, получая плату, которая куда хуже подаяния? Искать новую посудину? Иногда ему снилась «Пенелопа», лежащая на морском дне, и каюта Ксеноса, полная жадных рыб с круглыми, мертвыми глазами. У них зубастые, огромные пасти. Они плавают по «Пенелопе» медленно, сыто, по-хозяйски: они уже доели Ксеноса – одинокого и неприкаянного в смерти, каким был он и в жизни…

Однажды вдали, на узкой улице одной рыбацкой деревни, куда их занесло, Христофор увидел… Корвина. Он погнался за ним (услышав за спиной поступь, тот бросился наутек), догнал, схватил за тощее плечо, повернул. Это оказался какой-то другой, до смерти перепуганный инок. Это разбередило Христофора надолго. Однако снов он больше не видел – ни плохих, ни хороших, вообще.

Однажды, улизнув от актеров, Христофор добрался до лагошского порта – попытать счастья. Матросы нужны были только на одной каравелле работорговцев, уходивших в Африку за «черным товаром». Повторять этот опыт по своей воле ему совсем не хотелось. В тавернах его узнавали моряки, видевшие мистерии. Почтительно расступались, уступали место, словно благородному, часто даже наливали задаром вина. Это было непривычно и очень приятно. Делать было нечего – он вернулся и решил пока продолжать лицедейство.