Текст книги "Германский офицерский корпус в обществе и государстве. 1650–1945"

Если мы сравним эти баварские данные с приведенными ранее (например, для 40-х или 50-х годов, когда количество дуэлей было гораздо больше среди баварских офицеров, чем среди пруссаков), то мы можем сделать вывод, что почти полное исчезновение дуэлей в Баварии (доклады с 1897 по 1900 год показывают лишь один случай в год как для регулярных офицеров, так и офицеров-резервистов) во многом объясняется тем, что военные трибуналы были доступны для общественности. Возникает соблазн вспомнить высказывание Канта о том, что все меры, которые требуют публичности, по этой самой причине служат счастью людей, поскольку это является высшей целью всей политики. В любом случае эта баварская «публичность», похоже, предоставляет еще один аргумент для мнения, что этический кодекс офицерского корпуса не был столь пагубен, чтобы влиять на личную волю, – хотя вместо «не» следовало, вероятно, сказать «больше не».

Глава 19
Рейхсвер: Третий рейх

Независимый, деспотичный, саморегулирующийся – коллективный этический кодекс по дуэлям утрачивал свою силу, и одним из наиболее заметных признаков этого было постепенное, но решающее изменение взглядов офицеров относительно необходимости личных дуэльных поединков и того, что в целом требовала их офицерская честь. Изменения эти привели к признанию фактора личной нравственности в более высокой степени, а также к перекладыванию ответственности за решение с личности на императора. В то время казалось, что достигнут эпохальный успех в деле порядка, одержана победа христианского духа над тиранией. За исторической аналогией следует заглянуть в глубь Средних веков, обратиться к триумфу легендарного рыцаря, святого Георгия, над языческими идеалами Зигфрида. И все же кто на заре XX века мог предвидеть, что произойдет менее чем через пятьдесят лет? В 1935 году Гитлер решил наградить фельдмаршальским жезлом пожилого германского генерала Эриха Людендорфа, и, когда тайный советник фюрера генерал Бек, в то время бывший начальником Генерального штаба, отказался доставить жезл, Людендорф отреагировал на этот отказ раздраженно: «Тирания способна убирать веховые столбы, называемые честью и свободой». Эти слова впоследствии оказались пророческими.

Людендорф служил на стороне Гинденбурга во время Первой мировой войны, с 1916 года и почти до горького и бесславного своего конца. Отчасти можно винить эту войну со всеми ее почти невыносимыми жертвами, с отчаянным утверждением национальной воли перед лицом зачастую превосходящей силы противника, в том, что абсолютное повиновение теперь было более важно, чем абсолютная честь. И все же первые симптомы этих перемен в глубинной природе офицерского корпуса, вероятно, проявились, по крайней мере, полвека назад. В 1860 году, когда принц Фридрих-Карл написал свое эссе (приложение 1), великая экспансия прусской армии заставила его офицерский корпус распространиться намного дальше за пределы древних социальных ограничений и впитать в себя много незнакомых элементов. Во многом этому способствовало то, что принц выдвинул концепцию о том, что офицерская честь превыше послушания. Между тем Фридрих Великий, руководствуясь опытом длительной войны, наверняка не стал бы выносить подобное суждение; соответственно, и в Первую мировую войну основной закон самосохранения охватил всю военную машину, а борьба не на жизнь, а на смерть поднялась до принципа абсолютной власти и абсолютной же ценности. Это был экзистенциальный принцип войны: он процветал и усилился благодаря противоположному опыту революции 1918 года; и именно на этих двух принципах офицеры рейхсвера из старой армии основывали свое мышление и чувствовали себя солдатами. Ни у кого не возникало сомнения, что они не потеряют единственную возможность утвердить эти принципы абсолютного повиновения. В циркуляре от 4 ноября 1923 года всем командующим офицерам Зеект фактически зашел настолько далеко, что заявил: «Солдатская честь опирается не на лучшее знание или представление, но на повиновение».

Основополагающее значение имело то, что циркуляр Зеекта откровенно объявил повиновение составной частью солдатской чести, и прежде всего – чести офицера. Генерал Рейнхардт, предшественник Зеекта, был достаточно профессионален, чтобы судить о том, в чем состояли главные достижения кабинета Зеекта. И он был не далек от истины, когда годы спустя писал об «успехах Зеекта в восстановлении дисциплины в армии». Не самое последнее место в этих успехах, которые можно записать на счет Зеекта, были его упорные попытки найти замену юрисдикции судов чести, которые были упразднены республикой как символы классовых привилегий. В конце января 1924 года он издал свой первый свод «Правил для поддержания достойного поведения в армии». На самом деле в прежние дни для этого имелась должность специального генерал-адъютанта. Его назначение облекало его исключительной властью, уполномочивало (если он не был раболепным придворным, а человеком независимым, справедливым по характеру) следить за тем, чтобы в армии поддерживался стандарт чести. При новом министре рейхсвера новые персональные отделы сухопутных и флотских сотрудников пользовались гораздо менее независимым статусом; вследствие этого у них было гораздо меньше власти, и полномочия их проявлялись намного слабее. То же самое относилось к кабинету министров рейхсвера, который (когда главой его был Шлейхер) был гораздо более озабочен политической стороной дел.

Конечно же многие из решений Зеекта в то время имели политическую окраску. Так, доктор Отто Гесслер, чье суждение можно расценить не более чем подозрение, наделял его политическим чутьем и даже политической амбицией. Этому политическому чутью мы, вероятно, можем приписать его план введения соответствующих регуляций для защиты чести не призванных на службу офицеров, хотя у него не было достаточно времени, когда он находился у власти, чтобы в деталях разработать свою идею. Был один вопрос, в котором он просчитался с политической точки зрения, – вопрос о дуэлях, ставший весьма деликатным в Веймарской республике. В течение нескольких лет Зеект весьма искусно удерживал его от того, чтобы он стал предметом публичного обсуждения. В начале октября 1926 года, как раз перед тем, как ему предстояло сложить полномочия (из-за того, что он незаконно принял принца Гогенцоллерна в качестве краткосрочного добровольца в рейхсвер), он подготовил новые правила по судам чести, которые могли вновь разрешать дуэли. Между тем доктор Гесслер, как министр, был вынужден указать, что раздел по дуэлям невозможен с политической точки зрения. Когда Зеект возразил, Гесслер переубедил его. Никакой иной подписи не требовалось, и он просто выбросил этот раздел.

Ненамного позже, когда национал-социализм глубоко проник в офицерский корпус и стал завоевывать все больше приверженцев даже среди высших чинов, решение Верховного командования армией, датированное 22 февраля 1937 года, вновь делало дуэльные поединки легальными. Озаглавленное «Вызовы на дуэли и последующие процедуры» решение называло дуэль крайней мерой защиты чести офицера, как индивидуальной, так и коллективной. Год спустя, 1 марта 1938 года, это положение было повторено в циркуляре «Защита чести», составленном главнокомандующим фон Браухичем (отрывок из него приведен в приложении 18). У каждого офицера должен был быть экземпляр циркуляра, а его главная цель состояла в том, чтобы изложить «способ, которым поддерживалась честь в офицерском корпусе». Основополагающий принцип звучал так: «Права и обязанности высшего офицера – наблюдать за честью офицерского корпуса и его членов, что не освобождает отдельного человека от права и обязанности следить за собственной честью… Всеми имеющимися в его распоряжении средствами он должен защищать или восстанавливать чистоту не только свою собственную, но и честь своей фамилии, а женатый офицер также ответственен за любой проступок или пренебрежение нормами морали его жены, которые затрагивают вопросы чести». Это последнее было абсолютным новшеством, которое почти полностью затмило аргумент «воспитания» и которое позднее стало столь популярной и варварской чертой национал-социалистического «порядка».

Весь тон этого документа, смесь нового со старым, насквозь отмечен нацистским менталитетом и стилем. Однако там можно еще было услышать отголоски более старых мыслей и понятий, например, когда упоминалось «сословие» офицеров и других чинов. И это несмотря на тот факт, что в других случаях любые ссылки на понятие «сообщество» встречались возражениями, а сам Гитлер издевался над своими генералами, как над «старомодными рыцарями с засиженными мухами представлениями о чести».

Этот документ важен как образчик мировоззрения наступившего времени; однако в преамбуле содержится одно предложение, которое заслуживает специального упоминания, ибо оно связано непосредственно со старым миром идей и со старым порядком вещей: «Истинная честь немыслима без уважения к чести других!» Эти слова принадлежали главнокомандующему армией Браухичу, а сам документ был подписан на церемониальном торжественном мероприятии. Браухич был высшим офицером на службе фюрера и государства. Исходившие от такого человека типично рыцарские слова, заимствованные из прежних времен, кощунственно звучали в ушах каждого немца. Однако даже убийство Шлейхера не побудило офицерский корпус к действию или к протесту, как и последующие нападки на приличия и честь, хотя их тайно и осуждали. В целом офицеры не воспользовались мудрыми словами Теодора Фонтеня: «Времена меняются; есть время для ожидания и подчинения, и есть времена, когда действие – первейшая из обязанностей… Достойно презрения – говорить людям, что главная добродетель человека – тупое подчинение. Наивысшее из того, что мы знаем, – это свобода и любовь». Поступок генерала Йорка при Таурогене[26]26
  В декабре 1811 года, когда Пруссия была невольным союзником Франции против России, Йорк пренебрег обычаями Таурогена, которые «нейтрализовали» его полк, объявил войну Франции и таким образом вынудил Пруссию перейти на сторону союзников.


[Закрыть] – исход долгого ожидания и тяжелой борьбы с самим собой, в которой вопрос был решен в пользу высшего интереса его страны и короля, – этот поступок теперь стал неуместным мифом. А человек, «который предпочел бесчестие, когда послушание не принесло чести» (как написано на его могильном камне), также был давно забыт. На самом деле «времена меняются», и теперь офицерский корпус предпочитал засыпать при малейших угрызениях совести, убеждая себя, что такие незначительные, пустяковые вещи случаются во время любой революции, что в любом случае следует во всем винить мелких сошек, подчиненных, и что в конце концов фюрер добился невероятных результатов дома и за границей и сделал так много для вермахта в частности, что такого рода нарушения порядка на самом деле следует отнести на его счет. До недавнего времени фактически для офицера физическое сопротивление могло быть названо мятежом, и, более того, для офицера старой школы и офицеров, служивших в Первую мировую войну, это было бы настоящим преступлением.

Это верно, что старшие офицеры того времени вынесли суровый приговор армии, которая попрала свою честь, когда не смогла отреагировать на преступное убийство Шлейхера. Однако мы не должны забывать (и даже желать забыть) о том, что в отношении вопросов чести германский офицерский корпус жил много лет, а может, с незапамятных времен по имманентным законам трагедии в классическом понимании Еврипида и Софокла или их наследника Шиллера. Это был разрушительный рок судьбы, что представление о чести, имевшееся у прусского офицерского корпуса и почти у всех немцев, было так тесно связано с суверенами и их службой. Это представление воспитывалось веками. А потом, когда все монархии пали, традиционная вера внезапно сменилась другой и показала иную, совершенно неожиданную, ужасную сторону. У офицерского состава похитили королевскую путеводную звезду, офицерский кодекс чести утратил свои закрепленные в веках свойства и сместился в опасный крен, в тревожное положение нестабильности. Затем мало-помалу офицерство, похоже, нашло новую путеводную звезду, новую центральную точку во власти: вначале в своде «Правил» генерала Зеекта, потом в позиции Бенка в отношении флота и, наконец, в Гинденбурге, поскольку тот являлся президентом.

Но затем последовали дальнейшие сокрушительные удары. Человека, которого Гинденбург еще недавно называл «богемским капралом», он лично назначил канцлером. Вскоре после этого Гинденбург умер; Гитлер сменил его на посту, став главой рейха и его вооруженных сил; и что еще хуже, обязал Бломберга немедленно привести весь офицерский корпус к клятве верности лично фюреру. Совокупный эффект всего этого сделал абсолютно верным постулат, что при условии, что монархические традиции еще живы в офицерском корпусе, там мог возникнуть предательский образ, миф о фальшивой монархии.

Новая динамичная личность во главе народа, рейха и вермахта без труда добилась абсолютного повиновения во всем, что ей было нужно. В прошлом монархам всегда приносили клятву верности; теперь же ее приносили лично фюреру, и очень скоро случилось так, что его личность перекрыла собой все, включая и представление о чести, как индивидуальной, так и коллективной. Не существует других возможных объяснений того факта, что генерал Йодль (которого я назвал здесь как типичного из бессчетного числа старших офицеров и генералов) мог 13 мая 1945 года сказать такое: «Как солдат я подчинялся и верил, что моя честь требует от меня сохранять послушание, в котором я поклялся… Я провел эти пять лет, работая молча, несмотря на то что я часто полностью не соглашался и думал, что приказы, которые я получал, абсурдны и невозможны. Я понимал, что с весны 1942 года мы не могли выиграть войну…» Этот кодекс чести был полезным орудием для обучения офицеров их долгу при старой, настоящей монархии, но при фальшивой монархии, диктатуре, это было обречено на некое фальшивое же существование. В этом, в частности, заключалась трагедия высшего офицерства. Эта трагедия уходила корнями в ту же почву, что и они сами, но она держалась на взаимной связи исключительно враждебных обстоятельств – войны, ее последствий, а также двух революций.

Каждая революция до некоторой степени является брешью в цепи последовательности. Несмотря на гражданскую войну, такая страна, как Соединенные Штаты, преодолела эту брешь. Появился Вест-Пойнт, восхитительное военное училище, которое осталось верным традициям лояльности, уходившим в год его основания – 1802-й. Эта традиция сама основывалась на проекте, составленном в 1783 году генералом Фридрихом Вильгельмом фон Штейбеном, который когда-то был офицером при Фридрихе Великом, а позже стал гражданином Америки. Германский гость непременно поразится тому, что представление о чести в Вест-Пойнт нашло отражение в девизе училища: «Долг, честь, страна» – оборот почти прусского характера. На другом полюсе в совершенно иных условиях, чем в Германии, имело место нарушение традиции, посредством чего большевики в 1917 году разложили царскую армию. Мы слишком мало знаем о том, каким образом Красная армия справилась с возникшей впоследствии проблемой.

Что же до нашей соседки – Франции, чья история имела так много точек соприкосновения с нашей собственной историей, то мы можем припомнить, что в 1959 году ее старейший и наиболее уважаемый генерал Максим Вейган прочитал лекцию перед офицерами Высшей военной школы, в которой он передал свой большой практический и технический опыт и дал представление о мыслях и чувствах французских офицеров. По вопросу, который интересует нас, следующий отрывок кажется нам наиболее характерным: «Здесь следует четко провести черту между честью и тем, что может быть не более чем «вопросом чести», ибо в последнем всегда больше работает частичка чего-то личного, такая как привязанность человека или репутация, которую следует сохранять… По этой причине мне кажется, что для офицера прежде всего важно избегать приношения клятвы, которая привязывает его к человеку… Ибо из этого может возникнуть вопрос чести, который может вызвать конфликт с самой честью, притупить чувство абсолютного долга и терзать совесть». Именно такому трагическому искушению подверглись лидеры национал-социалистов и германский офицерский корпус. И это трагическое положение затрагивало в еще большей степени глубинные принципы германского государства.

Часть четвертая
Государство

Глава 20
Отношения с сувереном: «либерализм»

В 1920—1930-х годах появились два известных военных исследования. Одно из них – посмертная книга Клаузевица Vom Kriege («О войне»), а другая представляла собой труд сорокалетнего историка Леопольда Ранке, который рассматривал эту тему под углом зрения новой интерпретации военной истории, происходившей из Франции, а именно: что военные институты должны по своей природе отражать состояние гражданского общества. Для нас это может показаться очевидным; однако в его время логику политической истории нужно было еще распознать в путанице событий и убедиться, что она имеет под собой твердое основание. Состоятельность исторических исследований Ранке была показана на предыдущих страницах этой книги, и нигде она не проступает более отчетливо, чем в связи с офицерским кодексом чести, и прежде всего в деле дуэльных поединков, которое когда-то казалось столь важным. И все же условия, в которых эта проблема была задумана до Первой мировой войны, казалось, несли в себе непримиримый конфликт с легальными и конституциональными представлениями о государстве – государстве, которое становится более демократичным и которое в конечном итоге опирается, по крайней мере в теории, на христианские ценности и достоинство отдельного человека. До таких пределов, например, моральный конфликт, включающий индивидуума, совпадал с конфликтом, включавшим моральный характер государства. Один вырабатывался из другого, но время от времени весь комплекс претерпевал изменение аспектов.

В этом процессе имелись три стадии развития, три последовательные смены идей и представлений, которые стоит различать, а именно: феодальные, абсолютистские и конституциональные. Феодализм характерен для средневекового государства, основанного на представлении о социальном статусе. С одной стороны, существовало что-то вроде республик землевладельцев, с другой – правительство городов, управляемых гильдиями. Все это сообщество было в постоянной опасности впадения в политическую анархию или в неорганичный конгломерат политических субъектов, крошечных и вследствие этого бессильных. Их сохраняло создание средневековой империи, которая теоретически, если не фактически, была универсальной. Направление, в котором развивалась Священная Римская империя германской нации, заключалось в том, что входящие в его состав территории, и особенно восемь электоратов, становились все более и более независимыми. Наконец, после заключенного в 1648 году Вестфальского мира они обрели полный международный суверенитет, в то время как империя, как таковая, превратилась в жалкую тень былого могущества и престижа и в конце концов полностью прекратила существование.

Вначале территориальные суверены оказывали влияние на феодальное организованное общество, то есть феодальную субструктуру своего государства. Между тем в Германии, и в особенности в Пруссии, как и во Франции, удалось построить общество на совершенно иной основе, создав рациональное государство, в котором основой бытия была власть. В отличие от настоящего феодального государства оно состояло не из горизонтальной формации, а из вертикальных слоев. Вся власть сосредотачивалась и персонифицировалась в суверене, а он, в свою очередь, старался сделаться единственным источником закона и всего правосудия; более того, он ставил своей целью отделить правосудие (где это было необходимо) от неодушевленных предметов и привязать его лишь к отдельному индивидууму. Отмена государства вследствие революционного движения позволила французам довести этот процесс до формального конца. Этот конец был волюнтаристским, тем не менее в основе его лежала логика общественного развития.

Старые поместья обладали некой ценностью как форма популярного представительства. Это означало контроль над правительством; однако они были постепенно вытеснены в течение XIX века почти во всех германских государствах современными парламентами, которые управляются большинством голосов и основаны на новом представлении о национальном государстве, в котором все граждане равны перед законом. Таким образом, абсолютная власть суверенов постепенно сократилась, в одних местах больше, в других – меньше, а власть парламентов возросла. В результате этого постепенно совершенствовалось равновесие сил конституционального государства; и начиная с этого процесса стало ясно, что каждая из трех систем – феодальная, абсолютистская и конституциональная – последовательно переходили из одной в другую.

Этот факт имел огромное значение как в отношении органов государства, так и, в особенности, в отношении армии и ее командных органов. Их широкие полномочия безошибочно указывают на следы их тройного происхождения. С феодальной эры германский офицерский корпус вел свое происхождение и вырабатывал общий, корпоративный дух; его преобладающие направления уходят корнями в средневековое рыцарство, при этом обнаруживая следы системы гильдий, унаследованной от времен ландскнехтов. И все это в целом сочетало в себе не менее средневековое рыцарское представление о лояльности, лояльности, оказываемой вассалами. В эпоху абсолютизма, которая придала офицерскому корпусу ее основную, современную форму, дворянство полностью преобразовалось из поместного в простое сословие. Суверен же сохранил за собой право назначать не только генералов и полковников, но офицеров каждой ступени. Таким образом, офицер становился слугой и представителем власти абсолютистского государства и лично своего монарха. Следовательно, это правило предполагало абсолютное послушание монарху и абсолютную автократию по отношению к народу. И наконец, от легального конституционального государства XIX века офицерский корпус впитал идею национализма, которая была его историческим сопутствующим обстоятельством и сущностью. Тем не менее после периода неуверенности и компромиссных реформ окончательное отношение офицерского корпуса, переместившееся в сторону принципов либеральной конституции, было принципом отстраненного, если не прямого, отрицания.

С административной стороны дела развивались логически, поскольку абсолютистская концепция государства и его службы давали дорогу конституционности. Однако это был не тот путь, по которому пошел германский офицерский корпус, ибо до 1918 года его истинные отношения с государством были вопросом личных отношений с монархом. Несомненно, что в Пруссии и до некоторой степени в рейхе после 1870 года офицерский корпус укрепился и ужесточился в этом отношении благодаря тому факту, что в самом государстве находились определенные структурные элементы, которые указывали в сторону прошлого и в некоторых отношениях в сторону феодального прошлого. Можно найти достаточно примеров, если взять депутатов прусской палаты, с их основанным на сословных различиях правом голосовать; то же самое касается верхней палаты[27]27
  Классовое представление Фридриха-Вильгельма IV о государстве нашло типичное проявление, когда указ о судах чести еще находился на стадии проекта. Когда обсуждались регуляции об управлении разногласиями между гражданскими и офицерами, король выразил желание, чтобы «студенты были бы исключены, но хозяева феодальных поместий, равно как и гражданские служащие, должны быть охвачены». В период, когда было введено в действие снятие ограничения с публичного и частного закона почти во всех странах, в Пруссии все еще можно было отнести владельца феодальной собственности (человека, подчиняющегося частному закону и при этом выполняющего важные общественные функции) в ту же юридическую категорию, как гражданского служащего (чьи функции полностью контролировались общественным законом).


[Закрыть]. Кроме того, рейхстаг не имел финансового контроля над мерами, которые император принимал в качестве Верховного командующего. Следовательно, типичный германский офицер XIX века, естественно, рассматривал парламентскую озабоченность военными делами как не более чем бесцеремонное вмешательство в его собственную, особую сферу, с его частными делами.

Его чувство связи между ним и монархией, таким образом, становилось все более сильным. Военная клятва – наиболее важная тому иллюстрация. В отличие от клятвы, которую приносили гражданские служащие, военная клятва представляла собой обещание верности не конституции, а непосредственно, лично королю (ее продолжают приносить даже в некоторых современных конституционных государствах). Это было заметным шагом вперед. В контексте генеральной реформы прусской армии Штейн смог изменить текст военной присяги, которая теперь приносилась не военачальнику, а королю и отчизне. При этом он опирался на теорию, что военачальник подходил для наемников, но не для военной службы, которую теперь рассматривали как функцию взаимоотношений между гражданином и государством. Таким образом, король выступал как глава государства, а не как военачальник, и, следовательно, солдат должен был принести клятву верности ему, а также своей отчизне. Эти два коротких слова «а также» очень важны. Они проливают яркий свет на план реформирования, на котором настаивал Штейн, несмотря на то что ему мешали сдвинуть этот план с первоначального этапа. Присущая ему практическая основательность была настолько велика, что если бы он был способен воплотить свой план немедленно, то армия и народ стали бы тождественны, и в появившейся в результате этого «военной демократии» служба офицера с соответствующими поправками была бы такой же, как гражданская служба.

Однако движение в этом направлении сталкивалось с такими трудностями, что лишь в декабре 1848 года король Пруссии – и лишь ненадолго – пообещал, что армия должна принести клятву конституции; но когда о конституции начались дебаты 10 октября 1849 года, эту идею полностью и энергично отвергли. На этом дело закончилось. Сам офицерский корпус, разумеется, не слышал ни о какой присяге конституции. Все это могло показаться им несовместимым с их собственными монархистскими идеями, с их преданностью королю. Это был шокирующий промах в направлении либерализма, «деструктивной тенденции времени», «демократического обмана», если использовать понятия, имевшие хождение в те дни.

В Саксонии офицеры сначала отнеслись к этому иначе, чем в Пруссии. 22 марта 1848 года новый «свободно мыслящий» саксонский министр начал работать над тем, чтобы заставить армию принести присягу конституции. Большинство офицеров считало, что такая присяга – ненужная формальность, некоторые, особо упрямые, сопротивлялись этому, однако нашлось очень немного и таких, кто полагал, что это может дать выход из конфликта между армией и народом, который в то время становился реальностью. За день до того, как саксонский гвардейский полк и стрелковый батальон собирались принести присягу в Вурцене, каждый офицер с большим трудом раздобыл экземпляр конституции, чтобы самому прочитать ее хотя бы раз, а затем разобрать ее со своими солдатами, чтобы они могли понять, чему собираются присягать. Однако ни у местного помещика, ни у мэра, ни у священника и даже школьного учителя не было экземпляра конституции. И поэтому когда аудитор прочитал формулировку таким слабым голосом, что ветер унес его слова прочь, то ни один человек не понял, чему он приносит клятву верности.

В марте 1848 года вюртембергский офицерский корпус, исполняя долг, принес клятву верности конституции, которая через три года была упразднена. С другой стороны, в Баварии, где этот вопрос возник за четверть века до того, общее отношение офицеров к нему было недоброжелательным и отрицательным. Даже во Франконии, которая только что объединилась с Баварией, незадолго до этого, люди, которые благосклонно относились к присяге конституции, очень скоро переменили свое мнение и отступили, вероятно, в меньшей степени из-за того, что потеряли уверенность в правильности своего поступка, чем из страха, что их перестанут продвигать по службе. Например, в гарнизоне Вюрцбурга даже прошло собрание младших офицеров (лейтенантов и капитанов), на котором принесение присяги конституции энергично обсуждалось, возникли дебаты. «Почти все офицеры рассудили, что несмотря на то, что конституция была добровольным даром, свидетельствовавшим о милости и благорасположении Его Величества, это (то есть принесение присяги конституции) могло не встретить одобрения со стороны Его Величества, поскольку такие слова дошли до нас сверху и потому что злые языки могли ложно истолковать просьбу (то есть чтобы им позволили принести такую клятву)». Когда этот инцидент расследовали, свидетель заявил под свое честное слово, что «все офицеры выказали самую сильную привязанность к Его Величеству королю и что, несмотря на то что просьба о принесении клятвы конституции была в целом расценена как невинная и безвредная, вопрос был решен в пользу явной привязанности, которую все офицеры испытывали к священной особе короля».

Еще более поучительными были причины, вызвавшие волнения как в Вюрцбурге, так и в Рейнском палатинате. По этому вопросу мы также располагаем устным сообщением некоего очевидца, единственного, которого удалось отыскать, – генерала, графа Беккера из штаб-квартиры в Нюрнберге, которому было поручено провести расследование. Прежде всего, наблюдалось недовольство жалованьем большинства младших офицеров, однако также имело место желание оградить себя от личных капризов недоброжелательно настроенных высших начальников, равно как и от военного правосудия, которое было несправедливым и необоснованно суровым. Но все это были профессиональные жалобы, обычно распространенные больше среди младшего, а не старшего офицерства. Тот же очевидец заявил, что корень конституциональных проблем лежит в том, что законно сомневающееся общество в далеком 1821 году ставило вопрос (среди прочих) о том, «может ли офицер, который не принес клятву верности конституции, находиться на службе у государства и может ли даваться какая-либо сатисфакция ему за оскорбление, полученное по ходу службы». Похоже, что было решено, что такого офицера «следует рассматривать просто как наемника, а не как слугу государства, ибо он зависел лишь от воли короля и мог быть уволен от службы в любой момент, когда того пожелает король. А наемник (который служит за деньги) не имеет права требовать сатисфакции от любого гражданина или слуги государства».

Такой взгляд на конституциональное положение офицеров как профессиональных солдат, вероятно, больше заинтересует филолога, чем юриста. В то же время такой взгляд сам по себе симптоматичен из-за двусмысленности положения, в котором оказались бы офицеры, как только старая структура абсолютного государства, будучи откровенно не способной противостоять грубому ветру перемен, начала бы свой конституционный капитальный ремонт. Если сравнить дела прусского и баварского военных министров 20-х или 30-х годов после 1848 года, то станет ясно, что в Баварии, в силу отсутствия специального военного кабинета, отделенного от военного министра, была большая готовность, чем в Пруссии, уравнять положение офицера по отношению к государству с положением государственного служащего. Но даже в Баварии такого уравнения не было: ему мешала, вероятно, конституция новой империи, определявшая генеральную линию, на слияние обеих армий. Ибо для жизни в государстве народа и, прежде всего офицерского корпуса, этот факт был не без последствий.