Текст книги "Германский офицерский корпус в обществе и государстве. 1650–1945"

В частности, французская кампания была предметом некоторых размышлений, записанных фельдмаршалом Кейтелем, когда тот находился в тюрьме в Нюрнберге, незадолго до того, как был повешен. Просматривая свои записи, когда он был главнокомандующим вооруженными силами, он написал с неким раскаянием о «воображении и убедительности, которые были выказаны фюрером и главнокомандующим и которые производили на нас такое сильное впечатление, что я, во всяком случае, верил в его гений. Мы шли за ним даже в тех случаях, когда объективное изучение и использование нашего собственного опыта войны требовало от нас сопротивления». Под словом «мы» Кейтель имел в виду, разумеется, внутренний круг старших генералов, самое высшее командование. То, что он говорит по этому поводу, подтверждается не только генералом Йодлем, но и, помимо прочих, фельдмаршалом фон Клюге. В прощальном письме, которое написал Клюге Гитлеру перед тем, как совершить самоубийство, он также говорил о «гении» фюрера. Историк П.Е. Шрам – один из тех, кто установил, что, хотя после обучения в Генеральном штабе старшие офицеры переставали симпатизировать образу мыслей Гитлера, они подчинялись ему «не просто из повиновения Верховному командующему и главе государства, но потому, что они уважали Гитлера как человека, который, несмотря на все свои ошибки и промахи, обладал большим талантом, чем они сами».

Следовательно, мы должны предположить, что обобщение Кейтеля (которое в любом случае было сделано для того, чтобы оправдать собственное его поведение) следует приложить только, и с известными оговорками, к самым высшим командующим. Насколько его можно отнести к общей массе офицеров – это вопрос, который еще труднее объективно оценить, хотя бы потому, что до сих пор у нас есть очень мало доказательств. С другой стороны, заявление Кейтеля позволяет оценить степень, до которой успехи Гитлера (несмотря на все негативные факторы, которые сопутствовали им) все же производили впечатление на офицерский корпус в целом и на всех немцев и невероятно повысили престиж фюрера. Тот факт, что могущественные державы признали его (а может, боялись), но в любом случае уважали, также нельзя отрицать, и это был еще один фактор, который завоевал для этого политического феномена по имени Гитлер поддержку офицерского корпуса.

Но достаточно о факторах в его пользу. С противоположной стороны, разумеется, было так же много весомых аргументов. Многие из них по себе однозначно играли против фюрера. Другие вызывали неуверенность и сомнения. Насколько значительное влияние оказывал тот или иной фактор на группу или на отдельного человека и как далеко волна эмоций определяла их отношение – это опять же вопросы, на которые, за исключением некоторых определенных случаев, почти невозможно дать уверенный ответ. Более того, еще труднее точно установить, какую роль сыграл тот или иной, на первый взгляд благоприятный фактор.

Характерный пример – попытка захватить власть, которую предприняли штурмовые отряды (СА) в 1933 году. С их собственной точки зрения, они имели на это право. Статья 22 партийной программы, в конце концов, обещала роспуск «наемной армии» и ее замену «народной армией». Сам Гитлер также настаивал в Main Kampf, что штурмовые отряды должны стать ядром будущей армии. В письме, написанном отцу летом 1932 года, Кейтель уже упоминал претензии штурмовых отрядов к вермахту и что это дает ему много работы в военном министерстве. В записи Фриша от 1 февраля 1938 года приводятся подробности этого дела. «Штурмовые отряды, – отмечает он, – были нацелены на захват места рейхсвера… в 1933 году было положено начало с люфтваффе, однако для армии ничего не было сделано. Наоборот, годы тяжкой работы по охране границ были потрачены впустую из-за поведения штурмовиков. Такие отряды, какие были тогда, широко использовались для того, чтобы в ускоренном темпе обучить солдат, а само обучение в войсках из-за этого страдало. Я полагаю, что каждый мыслящий солдат разделял мое убеждение в том, что штурмовые отряды предназначались для того, чтобы занять место армии, хотя Бломберг и Рейхенау вновь и вновь отрицали это. И все же я сам подумал бы, что это было бы совершенно естественно, если бы таким было намерение фюрера. Все равно меня пугала мысль о последствиях – о полном разрушении основ армии: военных, моральных и этических. Могло пройти много лет – год, десять или, возможно, двадцать, – прежде чем новая армия заслужила бы имя, которое поднялось бы из хаоса. Такой период завершился 30 июня 1934 года». Это был день «кровавой бани», когда были убиты Шлейхер, Бредов, Рем и многие другие.

Это описание напряженной обстановки 1933—1934 годов напоминает нам о том, что армия была приведена в подобное критическое состояние социалистическими маневрами, которые нанесли поражение Носке и Рейнхардту сразу после 1918 года. Будущее, которое теперь лежало перед штурмовыми отрядами, было настолько очевидно, что определенное количество офицеров рейхсвера решили к нему присоединиться; среди них были и некоторые весьма разумные, вроде лейтенанта Мерца фон Квирнхейма, друга Штауффенберга, организатора попытки убийства Гитлера 20 июля 1944 года, судьбу которого он разделил в 1944 году. Другой человек со схожей судьбой – граф Фридрих фон Шуленбург, бывший шеф штаба группы армий «Кронпринц» и начальник Бека в последний год войны. Впрочем, 1 августа 1934 года он писал Беку: «Моя отставка из рядов активных служащих штурмовых отрядов принята… Я избежал кошмара, сурового переплета (не говоря уже о моей личной позиции, которая стала неприлична и невозможна); ожидалось, что я буду вести себя как автомат – требование, которое никогда не выдвигали ни армия, ни гражданская служба… Я боюсь, что те люди еще воображают, что могут снова работать в вермахте…»

Разочарование Шуленбурга касалось одних только штурмовых отрядов; к этому времени, когда он писал эти строки, они практически попали в западню черной гвардии (СС) и вытеснялись с более широкого политического поля. Генерал Гальдер, тогда начальник штаба дивизии, был другим высшим офицером вермахта, который все еще верил в благие намерения Гитлера. Тем не менее 5 августа 1934 года, через несколько дней после Шуленбурга, он также написал Беку: «Намерения канцлера чисты и вдохновлены идеализмом; однако они были попраны и на практике извращены роем совершенно некомпетентных и зачастую откровенно бесполезных партийных организаций… Там, где должно быть сотрудничество, растет антагонизм между двумя группами. Одна группа хочет, как фюрер, строить на существующих ценностях, цель другой, которая достаточно изобличена, – уничтожить все существующие ценности во имя кучи путаных заплесневелых лозунгов. Настоящая база для противоречий двух групп на самом деле та же, что и в дни коммунистической опасности; однако группа, которая сейчас представляет коммунистическую опасность, укрывается под авторитетом фюрера. Конечно, она не имеет права так делать, но на практике это прикрытие весьма эффективно. Во многих случаях люди, которые озабочены этим, являются боссами местных штурмовиков или лидерами NSBO – Организации национал-социалистической гражданской службы.

Если вы узнаете подробности местного террора, который установили штурмовые отряды, – как они обращаются с людьми из «Стального шлема»[32]32
  «Стально йшлем» – «патриотическая» организация консерваторов-антифашистов, которую возглавлял промышленник по имени Гугенберг.


[Закрыть], откровенно запугивая лидеров бизнеса, – то восхититесь терпением, которое до сих пор проявляют жертвы, пытаясь избежать насилия. В любом случае я вполне уверен, что мятеж Рема был лишь одним из нарывов на больном теле Германии, и, может, не самым серьезным».

Получатель этого письма имел основания дать взглянуть на него Фришу, ибо во Фрише (как позднее записал Бек) партия видела «не только человека, который преградил дорогу штурмовым отрядам» и их попытке захватить власть, но и человека, который пытался не допускать партийные лозунги в армию». Сам Бек, в 1938 году, предусмотрительно писал: «Совершенно очевидно, что, хотя сегодня основа армии – национал-социализм, как оно и должно быть, нельзя допустить, чтобы влияние партии проникло в армию, ибо это может оказать губительный, разъединяющий эффект». Большинство офицерского корпуса, как и основная масса населения, разделяло взгляды Шуленбурга, Гальдера и Фриша по поводу террористических актов, посредством которых штурмовые отряды и другие партийные организации выполняли намерения фюрера; нельзя сомневаться и в том, что офицеры и обычные граждане не одобряли вмешательства партии в чисто военные вопросы.

Убийства, которые приказал совершить Гитлер в связи с делом Рема 30 июня 1934 года, и в частности намеренный расстрел генералов фон Шлейхера и фон Бредова, конечно, были достаточным основанием, чтобы возбудить сильное недовольство. Однако ничего подобного не произошло – никакой открытой реакции не последовало. Разумеется, следует помнить, что тоталитарный захват прессы, как и контроль над общественным мнением, зашли уже довольно далеко. Одна Frankfurter Zeitung была способна продержаться еще несколько лет, тщательно следя за каждым своим словом; ее существование было допущено, потому что министр иностранных дел Нейрат считал, что это – единственная газета, которую еще будут читать и воспринимать всерьез за границей. Между тем офицерский корпус рассматривал ее как ведущую еврейскую газету и вследствие этого издание почти не пользовалось популярностью среди офицерства. Но даже Frankfurter Zeitung не могла печатать всю правду, и не существовало никакого другого источника, который мог бы дать офицерской массе или гражданскому населению – и даже тем, кто стоял на самом верху, – исходную информацию, в которой они нуждались, если бы собирались разглядеть события сквозь густой туман, которым окутали общественное мнение манипуляторы из партии. Во времена Зеекта офицерский корпус все еще гордился незыблемостью своей «аполитичности». Однако «патриотическое» движение Гитлера играло на том, что общая цель нации – отразить повторение революции 1918 года, и на протяжении нескольких лет «неполитическая» солидарность офицеров была подорвана до такой степени, что офицерский корпус, столкнувшись с убийством Шлейхера и Бредова, оказался не способен на действия.

Одна из причин этого, конечно, простая нехватка информации. И все же, видя, что делает их главнокомандующий, мог ли офицерский корпус выступить сообща? Старый президент Гинденбург лежал при смерти в своем доме в Нейдеке, далеко на востоке Пруссии. Слишком старый для того, чтобы отличать причину от следствия, и содержавшийся в неведении относительно того, что произошло на самом деле, он отправил своему канцлеру послание с благодарностями и поздравлениями по поводу того, что тот сокрушил ремовский путч, в котором президент видел атаку на рейхсвер. Эта официальная интерпретация появилась в послании Бломберга к самому рейхсверу, в котором объявлялось, что «с воинственной решительностью и восхитительным мужеством фюрер сам напал на предателей и мятежников и уничтожил их».

Глава 26
Личная клятва Гитлеру и ее последствия

Неудивительно, что офицерский корпус подчинился без сопротивления (хотя и с изредка проявлявшимся недовольством), когда Бломберг 2 августа 1934 года, через день после смерти Гинденбурга, нагло заставил весь вермахт принести присягу лично новому президенту и главнокомандующему Адольфу Гитлеру. Бек рассматривал приказ Бломберга как попытку взять офицеров врасплох, а его собственным первым порывом было подать в отставку. И все же, хорошенько подумав, Бек отказался от такого шага. «Похоже, – писал позднее его брат Вильгельм, – он дал Фришу себя уговорить и поверить, что, судя по всему, такой шаг невозможен и что рейхсвер этого не понял бы. Большое количество старших генералов уже бросили свою судьбу под ноги Гитлеру, и они в любом случае должны понимать, что может принести присяга лично Гитлеру впоследствии. В случае самого Бека это привело к тяжелым угрызениям совести на более позднем этапе». При большом уважении к цельной личности Бека и ко всему, что он делал в 1938-м и особенно в 1944 году, невозможно уйти от факта, что лейтенант Шерингер из Ульма был прав – может, чуть забегая вперед, – насчет событий 1934 года в целом, когда он писал: «Борьба между сражающимся солдатом и бюрократом началась». В данном случае бюрократические размышления и робость взяли верх над рвением солдата. В любой армии должно быть послушание; но каждого немецкого офицера – в том числе старших офицеров – учили, по крайней мере, половину века (отчасти под давлением Первой мировой войны) тому, что подчинение должно превышать все прочие военные добродетели и должно рассматриваться как абсолютная ценность, как тайное табу. Для офицеров, которые были вышколены в продолжающихся традициях монархии, на самом деле не оставалось места для личной ответственности или же для поисков законных или моральных оправданий приказов, полученных с самого верха. Провал старших офицеров, которые не смогли выступить в 1934 году, вспоминать неприятно. Но если нужно возложить на кого-либо бремя ответственности, то историк, всегда вынужденный писать sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности – лат.), обязан смотреть не только на момент принятия решения, но и на исторические факторы, которые сделали его именно таким. Вина и судьба образуют неразрешимую дилемму.

Присяга, принесенная «перед Господом», связала каждого человека в рейхсвере обязательством абсолютного повиновения Адольфу Гитлеру как фюреру и Верховному главнокомандующему, обязала быть готовым в любую минуту отдать за него жизнь. Это была беспрецедентная клятва. Ее текст, составленный Рейхенау, неприличен сам по себе, а у Бломберга вовсе не было законного права заставлять вермахт приносить присягу. Но фактически он сделал это, явно в нарушение закона об обороне от 1 декабря 1933 года.

Однако клятва была принесена. Никто из офицеров или солдат не мог в то время знать, что она является поворотным пунктом в отношениях между офицерским корпусом и национал-социалистическим государством. С этого дня и далее на каждое новшество, с которым офицерский корпус сталкивался, он мог реагировать только руководствуясь клятвой верности, принесенной «перед Господом».

Примером этого может служить лишение гражданских прав, которое пришлось перенести рейхсверу зимой 1938/ 39 года. В германской армии начальники штабов, начиная с уровня корпуса и выше, которые были не согласны с важным политическим решением, принятым их генералом, могли излагать свои взгляды письменно. Такая система означала, что начальник штаба разделял ответственность за решения и действия своего генерала. Согласно инструкции Гитлера такая система была упразднена, причем не делалось никакого исключения даже для начальника штаба рейхсвера. Диктаторский характер режима сильно укрепился с 4 февраля 1938 года, когда Гитлер принял на себя прямое личное командование всем вермахтом (армией, флотом и военно-воздушными силами). Это произошло после того, как Бломберг оставил свой пост из-за женитьбы (свидетелями у него были Гитлер и Геринг) на «даме», записи в полиции о которой были далеко не безупречными. Таким образом, удар, нанесенный офицерскому корпусу, был сильнейшим. Кейтель после 1945 года назвал его «чудовищной интригой» против Фриша.

Тот факт, что черная гвардия Гиммлера (СС) приложила к этому делу руку, равно как и к партии в целом, достаточно очевиден, судя по записям, сделанным самим Фришем, которые были процитированы выше. Методы, использованные СС, вызывали у регулярных офицеров глубочайшие переживания с самых первых дней – уже со времен пресловутого «Приказа о деторождении» от 28 октября 1939 года. Многие регулярные офицеры тем не менее перешли в СС в последний год или два перед тем, как Гитлер захватил власть. Разумеется, в основном это были младшие офицеры, которые видели мало перспектив для себя в армии, насчитывавшей лишь 100 000 человек. И все же махинации, начатые СС осенью 1934 года, не были нацелены только на одного Фриша, но на всю армию в целом, внутри которой были созданы собственные экстренные соединения – позднее названные ваффен СС. Простой факт существования таких соединений вызвал трения между армией и ее руководителями. На армию навалились всяческие взыскания за малейшие нарушения, за ее командующими шпионили, для армейского офицера было редкостью, чтобы ему отдал честь эсэсовец. «Инциденты между вермахтом и СС» фактически были темой частых процессов на открытых судах; однако это, естественно, было нежелательно, ибо «наносило вред устоям обеих партий и подрывало доверие общественности к единству рейха». Было выработано общее соглашение между вермахтом и СС, опубликованное 25 января 1938 года. Цель его – «урегулировать все инциденты, не доводя до суда». Со своей стороны, вермахт придавал «особое значение установлению духа товарищества с СС, так же как с другими отделами движения». Текст этого приказа наверняка был составлен Бломбергом, когда тот еще был военным министром.

Такова была ситуация в армии в целом. Положение отдельных ветвей вермахта было еще более запутанным. Рейхсвер был разбросан по громадному пространству и, таким образом, подвержен местным беспорядкам, трениям и ссорам со всякого рода «маленькими гитлерами». По сравнению с этим флот находился в гораздо более простой ситуации, будучи сосредоточен в нескольких больших базах, где он численно превышал все другие рода войск. «Флот, – говорил адмирал Редер, – получил довольно широкую должность, и в партии в целом не было «свершенным» действием заключение договора с моряками». Это было не только потому, что Редер «заботился о том, чтобы все подразделения флота вели себя правильно по отношению к партии». Для этого были более глубокие политические основания. Еще со времен Тирпица и Морской лиги пангерманские взгляды были широко распространены среди морских офицеров, и флотский мятеж в Киле в ноябре 1918 года вызвал в военно-морском флоте особое раздражение против марксизма и демократии, между которыми моряки не видели разницы. Два морских «свободных корпуса», которые принимали участие в Капповском путче, позже были приняты во флот и использованы в качестве кадров для его возрождения. Естественно, они были восприимчивы к национал-социалистической заразе. Захват Гитлером власти во флоте был встречен весьма горячо, по крайней мере, более тепло, чем в армии, где традиции были гораздо старше, а дух более аристократичен. Что же касается третьей ветви вермахта – люфтваффе, то национал-социалистическое правительство возвысило их до статуса независимого рода войск. Поэтому понятно, что члены люфтваффе испытывали теплое чувство к национал-социализму; его глава Герман Геринг, второй человек в Германии после Гитлера, страстно мечтал, чтобы «его» люфтваффе заняли самое высокое положение. Как-то раз Гитлер заметил: «У меня прусская армия, имперский морской флот и национал-социалистические воздушные силы».

Поэтому тем больше было у него причин извратить эту «прусскую» армию и заставить ее погрузиться в национал-социалистическую трясину. Более того, нужные инструменты для этого оказалось найти довольно легко. Нацистский лексикон уже проник в язык армии и угнездился, в частности, в «Обязанностях германского солдата» (приложение 38), которые были изданы 25 мая 1934 года за подписями Гинденбурга и Бломберга. Там провозглашались такие постулаты, как «носитель меча германского народа» (обратите внимание: не государства), «народа, объединенного национал-социализмом и его жизненным пространством»; «доверие, на которое опирается дисциплина, прямая и преданная, богобоязненная и правдивая», и т. д. Эти добродетели должны были сделать солдата примером для других. Тайный приказ, вышедший в следующем году (22 июля 1935 года), регламентировал «Отношения офицеров запаса к государству»: «В отношении государства вермахт безоговорочно принимает национал-социалистическое мировоззрение. Следовательно, необходимо обращать офицеров резерва в такой же образ мышления. Вследствие этого никого нельзя назначать офицером запаса до тех пор, пока он искренне не воспримет национал-социалистическое государство и не выступит за него публично вместо того, чтобы проявлять безразличное или даже враждебное к нему отношение». Впрочем, было не слишком-то разумно требовать «искреннее восприятие», поэтому естественным результатом этого стала вынужденная ложь и неискренность многих офицеров, что влекло недоверие к ним со стороны партии и рост фанатизма, который всегда был врагом разума и человеческих взаимоотношений.

Из года в год росло напряжение. Вслед за кризисом Фриша, весной 1938 года, Гитлер потребовал у нового главнокомандующего рейхсвером «привести армию в более тесный союз с государством и его философией». 17 августа 1938 года, через три месяца после падения Фриша ваффен СС были формально объявлены независимым «носителем меча», равным по статусу армии. Такого рода вызов партии не мог принести ничего другого, кроме углубления скрытого недоверия армии к режиму. Одних только соображений самосохранения было достаточно, чтобы привести к этому. Война не принесла никаких улучшений. Приказ Гитлера «об эвтаназии» от 1 сентября 1939 года вначале не был широко известен. Но 28 октября 1939 года Гиммлер заметил, что «из-за войны выпускается лучшая кровь», и приказал СС «рожать детей». Некоторые подразделения армии выразили крайнее негодование, и через некоторое время Гиммлер, прибегнув к объяснениям, фактически был вынужден извиниться. Были и другие шокирующие моменты. Отношение армии к СС и к полиции после завоевания Польши варьировалось между ненавистью и отвращением. Солдаты были возмущены преступлениями, совершаемыми эсэсовцами, такими же немцами – людьми, которые представляли мощь страны; армия была в шоке оттого, что подобные зверства совершались под ее прикрытием и при этом оставались безнаказанными.

Однако только вторжение в Советский Союз, начавшись 22 июня 1941 года, сделало идеологическую цель Гитлера совершенно очевидной. Можно многое сказать относительно того, что, по мысли Гитлера, это нападение было следующим этапом тайного сражения, которое он когда-то успешно вел против коммунистов в Германии. Борьба идей продолжалась теперь в области между Вислой и Волгой. Как таковая, она осуществлялась, согласно приказам, с жестокостью, которая со временем лишь усиливалась. 6 июня, незадолго перед нападением, было издано руководство «по обращению с политическими комиссарами». Оно попирало международный закон и военную традицию, сводя их к нулю. «В принципе, – говорилось в руководстве, – их нужно казнить немедленно, если они будут обнаружены за работой или будут оказывать сопротивление». Достаточно многозначительно, что письменно этот приказ должен был распространяться только среди армейских командующих и маршалов военно-воздушных сил; ниже этого уровня он должен был распространяться устно. После 1942 года армия этот приказ молчаливо игнорировала.

Идеологическая нота зазвучала вновь 10 октября 1941 года в тайном приказе, в котором говорилось: «Имеется еще много замешательства насчет отношения, которое следует принять войскам к большевистской системе. Главной целью кампании против еврейско-большевистского режима является полное уничтожение его военной мощи и искоренение его азиатского влияния на европейские цивилизации. На войска эта цель накладывает задачу, которая выходит за пределы обычных функций солдат. Воин на Восточном фронте – не просто солдат, сражающийся по правилам войны; он также несет в себе неистребимую веру народа…» Разгром под Сталинградом еще не повлиял на мировоззрение командующих. Доказательства этого можно найти в приказе генерала Шёрнера, которого Верховное командование ценило достаточно высоко, чтобы дать его приказу широкое распространение. Приказ был издан 1 февраля 1943 года, и в нем подчеркивалось: «Борьба ведется двумя идеологиями, между двумя концепциями жизни, двумя образами жизни». Одновременно развернулась кампания, ставившая своей целью «революционизировать» армию и офицерский корпус. Кампания осуществлялась партийной штаб-квартирой и достигла кульминации 22 декабря 1943 года в приказе, который был отдан Гитлером, создавшим «штаб национал-социалистического руководства» в Верховном командовании и посты «офицеров национал-социалистического руководства». Это были своего рода капелланы; они должны были быть «воинственными», а работа их считалась такой же важной, как тактическое руководство и обучение (приложение 34).

Если до войны, в понимании Гитлера, государство покоилось на двух столпах: политическом (национал-социалистическая партия) и на военном (вермахт), то в ходе войны подход изменился: вермахт должен был быть «рукою, держащей меч», а партия (очевидная аналогия со Средневековьем) – светской рукой церкви. Однако «миссионерская» деятельность «офицеров национал-социалистического руководства» сводилась на нет «самим широким распространением недостаточного понимания» и, разумеется, «старой прусской военной традицией». Морской флот и люфтваффе «случайно» были исключены из таких опытов, ибо они непременно получили бы огласку. Гитлер между тем был непоколебим. Чем туманнее было мировоззрение, тем более цепко он держался за мысль, что его мировоззрение чудесным образом преодолеет оружие. В это едва ли можно поверить, но это правда, что 13 марта 1945 года, примерно за полтора месяца до того дня, когда он покончил жизнь самоубийством, Гитлер издал приказ, который гласил: «растущие невзгоды и счет войны требуют последнего усилия, если мы хотим обеспечить победу. В такой борьбе, как эта, самое мощное оружие, которое у нас есть, – это идеология, политическая вера… Поэтому я отдаю следующий приказ: первая задача командующего офицера – сделать свои войска политическими фанатиками, а командующие офицеры ответственны передо мной за национал-социалистические убеждения их солдат». Поскольку Гитлер был подвержен подобным «идеям», неудивительно, что они присутствуют и в его последних приказах, которые он писал в расчете «передать их потомству»; при этом он мог посвящать целые страницы разоблачению «предательства» армейских офицеров и Генерального штаба.

Абсолютный и неизлечимый комплекс Гитлера, подозревавшего всех и вся в предательстве, рос в течение многих лет. Это было результатом подсознательных элементов недоверия, факторов как психологических, так и социальных, вероятно, также и физических, но, несомненно, и военных. В июле 1944 года этот комплекс получил признаки полного и окончательного оформления.

Между тем в штаб-квартире служил офицер, чье суждение о ситуации внушает доверие. Обязанностью этого офицера было вести военный дневник вермахта, и благодаря этому он был достаточно широко информирован. Более того, будучи образованным историком, он мог вполне профессионально судить о происходящих событиях. Так, он писал о ситуации, сложившейся после 20 июля: «…Никогда и ни при каком театре военных действий ход войны не подвергался воздействию измены. Это справедливо, в частности, и для периода после 20 июля 1944 года. Примечательно, что в число заговорщиков входили командующие армией, равно как генералы и штабные офицеры, занимавшие ключевые должности; однако как на Восточном, так и на Западном фронте они оказывали военное сопротивление врагу так же яростно, как и другие, которые не были в это втянуты. Поведение фельдмаршала Роммеля в данном случае весьма показательно». После короткого описания стратегических и политических идей заговорщиков он продолжает: «Таким образом, конспираторы имели точно те же интересы, как Гитлер… Теория измены не больше объясняет исход войны, чем теория «саботажа». Наоборот, ход войны был настолько логичен сам по себе, что ее исход не нуждается ни в каких других объяснениях».

Тем не менее известно, что в кровавой бане мщения, которая последовала после покушения на жизнь Гитлера, более пятидесяти генералов настигла смерть, в то время как сотни менее значительных офицеров были тихо переведены в другие места службы. Многие из них, такие как Штауффенберг и Мерц, когда-то сами были национал-социалистами, и в их жилах текла солдатская кровь. Должно было случиться что-то совершенно исключительное, чтобы у этих и подобных им людей открылись глаза. Сыграли роль, безусловно, политические и военные факторы, но также религиозные и многие другие. Мотивы заговорщиков вытекали из многих причин и обстоятельств, и ни один из этих разнообразных факторов нельзя изучать в отрыве друг от друга и оценивать без изрядной степени допущения. Уже только по одной этой причине вряд ли о деле 20 июля 1944 года когда-либо будет достигнуто единственное, общепринятое суждение. Однако можно сказать со всей определенностью, что эта трагедия унесла жизни людей, которые своим поступком показали великую веру в свою страну и в человечество.

Что же касается человека, на которого было направлено справедливое возмездие, то к нему вполне применимы слова Теодора Фонтеня, сказанные им по адресу другого деятеля, который стремился стать диктатором всей Европы: «Это порочная злая амбиция – связать сотни миллионов людей в горе и в радости, подчиняя их своему капризу, и, возможно, безумию одного человека и взывать к имени Всемогущего в таком кукольном театре, – это не что иное, как святотатство».