Текст книги "Гортензия в маленьком черном платье"

Калипсо страшненькая, просто уродина! «Остановитесь, или я вам зубы выбью!»

Он слышит звуки, волны, вибрации, которые идут от ее тела и входят в него. И все они точные, правильные, гармоничные. У него перехватывает горло. У нее какой-то дар ловить жизнь на лету и одаривать вас ею. И таким образом ему наплевать, что думают другие, он объявляет: «Я Гэри Уорд, я хочу этого, я сделаю это, и если вам это не понравится, тем хуже для вас! Я свободен и безумно влюблен во все, что открыл в себе и в ней и что она открыла мне одним взмахом смычка».

Калипсо – чародейка. Нужно, чтобы он заткнул уши, иначе он не сумеет отойти от нее.

Он никогда не сможет объяснить это Гортензии.

Он вставляет ключ в замочную скважину и решает ни о чем не рассказывать.

Гортензия спала прямо за рабочим столом, улегшись на руку щекой, в волосах торчали карандаши, пальцы все в цветных пятнах. Она вставляет карандаши в волосы, когда работает, чтобы было легче их выхватывать. Она никогда не ошибается с цветом. Это невероятно, но факт, загадка какая-то. Один за одним Гэри вынул из ее волос карандаши и тут заметил пустую бутылку «Шато Фран-Пипо». Гортензия пила только по праздникам. Она не особо любила алкоголь. Говорила, что от него идеи улетучиваются.

Гортензия порой могла быть такой категоричной. Бим-бам-бум. Жизнь – это трехтактовая композиция с большим сейфом.

Лампа выхватывала ее щеку, обращенную к свету, и мягко обогревала, отчего она порозовела и на лбу появились красноватые пятна. Рот ее полуоткрылся, губы шевелились, словно она говорила во сне. Плохой был, видимо, сон, потому что периодически губы страдальчески кривились. Она застонала, вскрикнула во сне, тело ее напряглось, а потом вдруг расслабилось.

Ему захотелось прижать ее к себе, покачать на руках, как ребенка. Он погасил лампу, собрал рисунки, убрал бутылку и стакан, поднял Гортензию на руки, донес ее до кровати, положил и лег рядом.

Она пошевелилась, браслеты на ее запястье звякнули – он хорошо знал этот звук, – она приподняла голову, потянулась губами к его губам, прошептала: «Гэри…» Ее губы были нежными, она открылась ему в поцелуе, сказала, что не хочет больше спать, что хочет поговорить с ним, рассказать ему все.

– Я тут, я вернулся.

– Я сделала равиоли, о, Гэри, какая удивительная история произошла сегодня вечером! Ох! Голова болит! Я работала всю ночь…

Она уронила голову на плечо. Он подумал, она огорчена, что ждала его, и выпила целую бутылку «Шато Фран-Пипо», чтобы скрасить ожидание, и стал повторять: «Я же здесь. Я здесь».

– Гортензия, – прошептал он, – было так поздно, и я подумал… Я подумал, что ты будешь в ярости, что ты набросишься на меня с упреками. Помимо того что мы все время ссоримся, я про нас больше ничего не понимаю.

Она сонно буркнула что-то неразборчивое, а потом обхватила Гэри руками за шею и прошептала:

– Знаешь, я ее нарисовала, мою первую коллекцию, она будет иметь бешеный успех, ну скажи мне, что она будет иметь бешеный успех…

– Да-да, конечно, она будет иметь бешеный успех, я уверен.

– Если бы ты знал, если бы ты только знал, как все это получилось… Я тебе завтра расскажу, сейчас я слишком пьяная. Я хотела просто сделать пару набросков и не смогла остановиться, представляешь? А равиоли, я выключила плиту под равиолями?

Он не понимал, бредит ли она во сне или действительно проснулась, она говорила неразборчиво, глотая слова. Он поднял голову, понюхал, не пахнет ли горелым, ничего не почувствовал, сказал ей, что всё в порядке.

– Я все придумала, Гэри, я так счастлива, но при этом так устала, я думаю, что просплю два дня и две ночи, мы больше не будем ссориться, больше никогда не будем ссориться…

Она сникла, потом очнулась, повторила:

– Видишь, я придумала, я нашла эту деталь, я все сразу поняла там, в ванной у Елены, эта мысль меня ошеломила, и… теперь мне нужно много работать, точно, работа еще не закончена. Это только самое начало.

Она шептала, обхватив руками его шею:

– Не шевелись, не шевелись, а то у меня в голове отдается…

Он погладил ее по щеке и прошептал в ответ:

– Покажешь мне завтра?

– Ой, конечно, – вздохнула она.

Он поцеловал ее, дунул ей на волосы, вынул последний карандаш, который прежде не заметил.

– Я буду великая, такая великая!

– Но ты уже великая-превеликая.

– Ох, Гэри, ты правда так думаешь?

– Я всегда знал, что у тебя все получится.

– Мы с тобой будем самые великие и самые богатые в мире.

– Самые богатые?

– Да, и будем делать только то, что хотим. Ни в чем не будем себе отказывать. У нас будет самый красивый дом, самая красивая одежда, драгоценности, потрясающее фортепиано, личный шофер, слуги. Мы будем капризничать. Будем привередливыми и несносными. Будем королями мира и всегда-всегда будем вместе. Обещаешь?

– Обещаю.

– И я отомщу за папу. Он тоже хотел добиться успеха. Но не знал, как это осуществить, слишком доверял людям, даже крокодилам слишком доверял, был слишком мягкий и уступчивый, я такой не буду.

– Ну ты крутая, не подступишься! – воскликнул он, улыбаясь.

– Не смейся, я говорю совершенно серьезно. Папу в итоге крокодилы^* и сожрали за его доброту, папа думал, что с ними можно дружески поболтать. А я вот никогда, никогда не позволю крокодилам меня сожрать.

– Ты сама всех сожрешь!

– Никогда не буду бедной, никогда не буду добренькой. Бедность ужасна… И добренькой быть тоже ужасно, люди считают, что могут делать с тобой все, что захотят, ходят по тебе ногами, пользуются тобой, терзают тебя. Папа хотел быть богатым, он всегда говорил, что будет зарабатывать много денег, что я буду жить как королева, – а потом он взял и умер. Иногда я об этом думаю, представляю себе крокодила, представляю себе папу и…

– Не думай об этом, успокойся.

– Я и не хочу вовсе думать, но это сильнее меня.

– Ну послушай, это в порядке вещей, так у всех бывает…

– Я отомщу за папу, я стану очень богатой…

– Да, Гортензия, ты станешь очень богатой.

– Ты знаешь, я никогда тебе не говорила, но этот кошмар про папу у меня часто повторяется. Я вижу, как он погружается в мутную болотную жижу, густую и желтую, идет вперед – кажется, даже подняв руки над головой, чтобы показать, что он друг, что он пришел поговорить с крокодилом, он верит, что может его приручить! А я тоже там, недалеко, замечаю крокодила, он лежит неподвижно, ждет, смотрит на него полузакрытыми глазами, я ясно вижу желтый отблеск его глаз в ночи, потом он ворочается, тяжелый, неуклюжий, приближается и… Я кричу, чтобы предупредить папу, громко кричу, а потом все происходит очень быстро, крокодил бросается, я вижу его челюсти, и столько крови вокруг! Повсюду кровь! А я бегу в ночи, бегу со всех ног, кричу, но никто меня не слышит. Я одна и ничего не могу сделать. Ох, как это ужасно!

– Я знаю, Гортензия, я знаю.

– Я громко зову на помощь, кричу, чтобы его вытащили оттуда, но никто не появляется. Он совершенно один. Он кричит, отбивается, а потом всё, уже ничего не сделаешь, поздно. Ох, Гэри, как же это ужасно! Я ору во все горло, я знаю, что если кто-то появится, папу можно будет спасти, а я слишком мала и слаба, чтобы одна вытянуть его оттуда…

– Ты ничего не смогла бы сделать. Ужасная смерть.

– У меня отнимаются ноги, я дрожу в холодном поту. Именно поэтому мне хочется стать богатой, очень богатой…

– Чтобы не испытывать больше этот страх?

– Да. Когда у тебя есть деньги, много-много денег, ты идешь в «Шанель», ты идешь в «Гермес», ты идешь в «Ритц» и в любой момент уверен, что защищен, что с тобой не может произойти ничего плохого. Люди с тобой благожелательны, они все хорошо одеты, такие чистые, говорят на правильном языке, с мягкими, ласкающими слух интонациями, они тебе улыбаются, одобряют тебя, ты даже можешь подумать, что они тебя любят…

Она тяжело вздохнула:

– Мне бы так хотелось, чтобы он присутствовал на показе моей коллекции. Я бы посадила его в первый ряд. Он был бы так прекрасно одет, такой весь улыбающийся и элегантный, это он привил мне вкус к красивым вещам, это он научил меня одеваться, прямо держать спину. И вот он сказал бы всему миру: «Это моя дочь! Гортензия Кортес – моя дочь!» Он бы так гордился мной! Он и раньше гордился мной, хотя я еще ничего не сделала…

– Он знал, что ты добьешься успеха.

– Откуда ты знаешь?

– Он доверял тебе. Я помню, как он на тебя смотрел. Аж сердце щемило.

– Ох, Гэри, какой ты все-таки замечательный!

Она радостно улыбнулась.

– Завтра, Гортензия Кортес, вы мне покажете все, что нарисовали? – спросил он, прижимая ее к себе.

– Да! Я покажу еще и Елене. У нее глаз-алмаз, сам знаешь.

Она пробормотала еще что-то неразборчивое, он спросил:

– Что ты сказала, Гортензия?

– Ты покатаешь меня на вертолете над Манхэттеном, а?

Он с удивлением посмотрела на нее.

– Мне всегда хотелось полетать над Манхэттеном. И ни разу не получалось.

– Ну так сделаем это!

– И улетим выше, чем небеса.

– Гораздо выше, чем небеса, – обещал он.

Она вздохнула и внезапно заснула, свалилась, как камушек, словно произнеся свои последние слова.

Гэри прижал ее к себе, натянул ей на плечи покрывало. Ночь была неподвижна, время двигалось медленно и неторопливо, он слышал биение своего сердца. Ему нравилось защищать Гортензию, успокаивать, беречь ее сон, отгоняя крокодилов. Он смотрел, как ночь медленно стирается за окнами комнаты, как лучи зари освещают паркет возле кровати, вырисовывая совершенно правильный прямоугольник белого света. Он пробежал пальцами по плечу Гортензии, словно по клавиатуре, вспоминая сонату для фортепиано Шуберта. Подумал о небе над Манхэттеном, подумал о том, что Шуберт не нуждался в вертолете, чтобы улететь в небо, и звуки воображаемого фортепиано, смешавшиеся с рассветом, высветлившим прямоугольник окна, унесли его так высоко, так высоко, что он улыбнулся и счастливо закрыл глаза.

На следующий день, когда Гортензия проснулась, она сразу протянула руку на другую половину кровати и обнаружила, что Гэри уже ушел. На подушке она нашла записку, в которой говорилось: «Увидимся сегодня вечером? Расскажешь мне обо всем? Целую тебя, о великая, великая Гортензия».

Она натянула одеяло под подбородок, потом сунула нос в тепло – вынула, засунула – вынула, подумала о капитане Хэддоке и его бороде, засмеялась, потянулась, попробовала вспомнить, что произошло накануне, вскочила одним прыжком, словно за ней гнались, помчалась к столу… Рисунки лежали на месте. Она вздохнула с облегчением, все это ей не приснилось. Коллекция тут, только знай воплощай.

И однако…

Ей стало страшно. «Что за идиотизм! Я должна сохранять спокойствие, нужно сходить к Елене. Елена все мне скажет».

Елена по утрам никогда никого не принимает. Она нежится в кровати под балдахином, пьет чай с двумя гренками, которые приносит Грейс, ее горничная, и не поднимается с постели до одиннадцати часов. Читает журналы и вырезает статьи, которые ей хотелось бы сохранить.

А сейчас только девять часов!

Гортензия отправилась в душ, помывшись, она натянула джинсы, майку, толстый свитер, причесала, опустив голову, волосы от затылка, схватила крем Гэри «Нивея», посмотрела на часы.

Девять двадцать.

Нагрела воды, поставила кофе, оперлась на стойку, отделяющую кухню от гостиной. Вздрогнула: а вдруг Елене не понравится? Полистала номер «Вог», поглядела на девушку в пижаме «Луи Виттон», которая пьет утренний кофе, вытянув длинные ноги, обутые в балетки «Лубутен». Отметила, какой ширины пижамные брюки, как сделан воротник, какой формы обшлаг рукава…

Половина десятого.

Она включила комьютер, покопалась в новостях. Наткнулась на интервью Стеллы Маккартни, которое она дала в одном из больших отелей в Нью-Йорке. «Как у вас получается быть такой красивой?» – спросила журналистка, которая даже не решалась сесть в присутствии своего кумира и смотрела на нее, открыв рот. «Рот закрой!» – мысленно приказала ей Гортензия. «Я не ем мяса, я не курю, не пью, – ответила Стелла Маккартни, стройная, улыбающаяся, раскинувшая руки, словно готовясь принимать почести и дары. – И еще, чтобы расслабиться, я езжу на лошади». – «Oh my god!»[15]15
  Боже мой! (англ.)


[Закрыть] – просюсюкала журналистка, готовая брякнуться в обморок от избытка чувств. Чтобы спастись от стресса, Стелла Маккартни прыгает на свою кобылу и мчится галопом по лесу! Какая замечательная идея!

Стелла Маккартни использует экологически чистый макияж, ест экологически чистую пищу, рисует экологически чистыми красками, Стелла Маккартни хочет, чтобы женщины в ее одежде чувствовали себя удобно, естественно, и пытается установить на них доступные, достаточно скромные цены. «Ха-ха, скромные», – хмыкнула Гортензия. И Стелла Маккартни бросает все дела, если чихнет какой-нибудь ее ребенок, потому что семья – это главный секрет счастья.

– Bullshit![16]16
  Чушь собачья! (англ.)


[Закрыть] – прорычала Гортензия.

Она ненавидела Стеллу Маккартни, ее кобыл и детей.

Не пробило еще и десяти часов.

А вдруг Елене не понравится?

У Гортензии задрожали ноги, она вынуждена была сесть. Забралась на высокий табурет у стойки. Эта внезапная слабость разозлила ее. Она пребывала в сомнениях. И это совершенно непривычное состояние вызывало у нее тревожное, болезненное нетерпение.

Она обвела глазами комнату, посмотрела на диван, на занавески, на стены… Хорошо бы их подкрасить, этот желтый уже начинает напоминать цвет несвежего масла. А на деревьях в окне – ну, ни листика! Уже апрель, чего они там ждут? Наорать на них сверху, что ли, чтобы начали уже выпускать листочки?

Десять часов десять минут.

«Елена увидит и все мне скажет, Елена увидит и все мне скажет».

В раковине громоздилась посуда. Гэри бросил посреди комнаты старый желтый свитер, фиолетовый шарф, не отнес тарелку, оставшуюся после завтрака, и чашку с кофейной гущей, не убрал в холодильник пакет молока, оставил валяться открытые ноты. И на стойке вот крошки и следы от клубничного варенья. Вдруг к глазам Гортензии поднялись слезы ярости: «С какой стати я должна все это убирать? Я его служанка, что ли?» Сердце упало, перехватило дыхание, пересохло в горле. Она вскочила с места – надо уйти, убежать из этого места!

Ей было страшно!

«Да не страшно мне, просто я устала. Мне все представляется в черном цвете. Так всегда бывает, если что-то долго ищешь и не находишь и внезапно оно появляется. Вроде бы надо наслаждаться, праздновать, но нет пока уверенности, вот и теряешь равновесие, срываешься, поскольку чувствуешь себя одновременно переполненным и опустошенным. Ненавидишь Стеллу Маккартни, пижаму «Луи Виттон», желтые стены, хлебные крошки, оставленные Гэри Уордом.

А кстати, где он был вчера вечером? Он так и не сказал.

Или я не услышала».

Она стукнула ногой по стойке. Поискала свою синюю пудреницу. Припудрила нос. Припудрила подбородок. Проверила почту в компьютере и нашла там письмо от Зоэ, озаглавленное «Help!»[17]17
  На помощь! (англ.)


[Закрыть]. Гортензия не была уверена, что ей хочется его читать.

Десять двадцать пять.

И тем не менее она его прочла.

Гортения, Гортензия!

Это будет длинное послание, так что приготовься. Читай внимательно, не пропуская ни единого слова, вникай в то, что я пишу.

«Не вовремя все это», – пробурчала Гортензия.

Но речь идет о Зоэ. Значит, надо поднапрячься.

Гортензия, произошло нечто ужасное. Гаэтан потерял свою работу у сапожника на улице Пасси.

Гортензия закатила глаза. И она считает это несчастьем! Гаэтан был курьером у сапожника. Оплачивали ему только чаевые. Да просто повезло! Может теперь посвятить себя курсовой работе и получению степени бакалавра, добиться отличной оценки, поступить в достойную высшую школу. И потом все будет нормуль, останется лишь немного подождать, пока за ним не примчатся, чтобы позвать его на какую-нибудь солидную, высокооплачиваемую должность.

И потому я в отчаянии. Мне хотелось бы иметь более мощные руки, руки мужчины, чтобы придать ему побольше сил.

«Прекрати, Зоэ, прекрати чувствовать себя в ответе за все беды мира! У тебя только два плеча, и те не слишком сильные!»

«Меня выкинули на улицу! – сказал он мне вчера вечером. – У меня больше нет работы. А ведь я был так счастлив, когда получил это место!»

«Ну вот, опять начинаются страдания и завывания о нищете… Я не в настроении такое слушать, Зоэ, просто не в настроении».

И знаешь, что он еще сказал? «Я все делал хорошо, мне нравилась моя работа. Я хотел создать впоследствии службу, которая бы развозила по утрам круассаны и багеты, а в выходные поставляла бы вино, шампанское, другие алкогольные напитки. У меня было полно идей. Я договорился с приятелем, попытался основать мою маленькую фирму – и теперь все пошло прахом.

В каком сумасшедшем мире мы живем?

В этом мире восемнадцатилетние парни воображают себе, что, найдя какую-то работенку, они смогут прожить так всю жизнь, просто работы станет побольше и денежек за нее тоже будут платить побольше, и они будут строить планы и водить свою подружку в кино, давать немного денег маме и заказывать вечером суши, а потом поедать их, глядя телик. И все сложится хорошо, и будущее будет действительно называться будущим, а не большой черной дырой без проблеска света».

Его работа мечты у сапожника длилась пять месяцев. А теперь он словно разучился мечтать.

«Ути-пути, – усмехнулась Гортензия. – Какая жалость, боже мой! Ну приди же в себя, Зоэ, влюбись в кого-нибудь поярче, в нового парня, измени свою жизнь. Ну как ты не понимаешь, что слова «мечта» и «сапожник» рядом просто не смотрятся!»

Он пришел встречать меня после лицея, я издали его заметила, он был как раненый зверь, шел с опущенной головой, его зеленая курточка была расстегнута и летела за ним, как крылья, я не видела его лица, но знала, что он плачет. Когда он поднял голову, я словно почувствовала соленый шквал, который попал мне в рот, в глаза, я раскрыла руки, чтобы обнять его, он перебежал улицу на красный свет, одна машина резко затормозила и загудела ему, а он навалился на меня и сказал: «Я же не барышня, чтобы рыдать, нельзя плакать», а глаза у него были красные, как кислотой обожженные, и ни одной слезы, сухо-пресухо.

Он стал мне рассказывать, что сапожник был вынужден отказаться от его помощи, так как прознали, что он работает, и нагрянула трудовая инспекция, и что ему могут назначить штраф, и Гаэтан ему в итоге дорого обойдется. «Я сказал, что можно оставить несколько часов в неделю, никто не заметит». А тот ответил: «Нет, даже не настаивай, ты не знаешь этих чиновников. Я не хочу неприятностей».

Что же с ним будет? Что же будет с нами? Конечно, в конце года экзамены на бакалавра, но что экзамены, их все сдают, в конце концов. Это не приключение. Это не выделяет его из общего ряда. Тогда как его история с сапожником – это было неповторимо.

Мы шли по парку, он срывал листья деревьев, срывал клочки кожи с обветренных губ, сжимал мне то плечо, то руку, хватал меня, прижимал к своей зеленой куртке, как будто хотел убедиться, что прочно держится на земле, что не увязнет в болоте, и мы оба увязали в болоте.

А я ничего не могла ему сказать, потому что сказать было нечего. Потому что жизнь вдруг навалилась жуткой, невыносимой тяжестью.

И тогда мы пошли в единственное место, где можно спрятаться, где можно не разговаривать, пошли на фильм не смешной, не тонкий, вовсе не умный. Пошли мы на последнего «Джеймса Бонда».

Я уснула, а Гаэтан все время сжимал мне руку, словно хотел ее сломать. А фильм даже не смотрел.

«А хорошо пишет, – подумала Гортензия. – Потому что все эти книги читает… Общается с маркизой. Интересно, во времена маркизы существовало авторское право?»

Потом мы вернулись домой. Дождь хлестал по блестящему асфальту, струйки заворачивались в спирали и вспыхивали в воздухе, как залпы бесцветного салюта. Длинные дождевые черви ползли вдоль парковых аллей, я давила их каблуком, и их бледная кровь перемешивалась с водой, которая текла и текла…

«Ух ты! Вот этот кусочек очень даже! Давай, Зоэ, пиши еще!»

Мы прошли мимо супермаркета отвернувшись, потому что уже знали: денег больше нет. А взгляни мы на цветные афиши, на которых значится «9 дней акции», в голове был бы словно диснеевский мультик: «При покупке мини-пиццы – еще одна мини-пицца в подарок, при покупке пакетика печенья Тайфин с фруктами” – второй пакетик за семьдесят процентов». А время диснеевских мультиков закончилось.

Потому что он не хочет, чтобы мама его содержала.

«А вот это как раз неплохо. Мальчику зачет. А как он, кстати, выглядит? На кого-то он был похож. Я забыла. А ну да! На Эштона Катчера. Не так уж плохо…»

Я была рада, что мы вернулись домой, и мамы, к счастью, не было. Съели то, что оставалось в холодильнике. Гаэтан доедать не стал, сказал, что не голоден. У меня даже сердце заболело: не могла его видеть таким несчастным.

Пошли спать. Я почистила зубы, приняла пилюлю, причесалась, подушилась за ухом, как ты меня научила, и сказала: «Когда я войду в комнату, его горе улетучится. Он скажет, что все не так страшно, можно подыскать что-нибудь другое…»

Когда я вошла, он сидел на кровати в кальсонах и разглядывал паркет. Он спросил в воздух: «А как же мама? Я больше не смогу давать ей денег. На что же она будет жить?»

Я обвила руками его голову и сказала ему: что бы ни случилось, я буду его любить, потому что это правда, и я предпочитаю видеть его грустным, чем жить без него. Я легла, он положил голову мне на живот и стал рассказывать о нашем будущем путешествии. Ты знаешь, ему все время хочется куда-нибудь уехать, отправиться путешествовать. Иногда я даже боюсь, что он уедет без меня.

Он говорил: «Сперва мы пересечем океан, проедем вдоль экватора и попадем в Америку, сразу отправимся в Нью-Йорк, а дальше перед нами откроются большие дороги, яркое солнце, небо без всяких облаков, белые бесконечные пляжи, золотые склоны гор. Дальше мы двинемся в направлении Индонезии, потом нас ждет road trip[18]18
  Дорожное путешествие (англ.).


[Закрыть] на скутере в Японии, мы будем есть сырую рыбу, станем худыми и загорелыми. Потом мы быстренько съездим в Китай, китайцы слишком многочисленны и плохо воспитаны, и вернемся через горы, все равно через какие, но там везде далай-ламы, синие пропасти и родники». Тут он поднял голову, и я увидела, что у него совсем детские глаза, и мне захотелось его утешить, мне не хотелось, чтобы он грустил. Вот это и значит настоящая любовь – просто хотеть, чтобы кому-то другому все время было хорошо.

«А хочется ли мне, чтобы Гэри все время было хорошо? – спросила себя Гортензия. Она оглядела комнату. Опять увидела старый желтый свитер, фиолетовый шарф, брошенные ноты, чашку кофе, прилипшую к стойке… – Мне скорее хочется, чтобы он за собой убирал!»

Потому что Гаэтан… Это не только парень, который смешит меня утром, когда я просыпаюсь, который греет мне кровать, чтобы я не замерзла, когда ложусь спать, у которого полно идей в голове, – это лучшая история, случившаяся со мной в жизни. Наши тела находятся в единстве, он сливается со мной каждой клеточкой, так что в конце я вся розовею и дышу, как вынутая из воды рыба, чтобы не стать совсем красной. Это самый лучший подарок, который я сделала себе, мое самое удивительное изобретение, самое прекрасное открытие, и если бы моей любви со мной не было, я бы не смогла переносить, как люди оскорбляют бомжа, как женщина падает в метро от усталости, я больше не хотела бы ВИДЕТЬ.

И вот мне стало страшно.

Потому что внезапно я все увидела. Потому что до этого я могла оставаться слепа. А все видеть – довольно болезненно.

И все слышать тоже.

Как-то раз на днях я искала игрушку, которая упала под кровать, встала на четвереньки, прислонилась ухом к полу и услышала, как нижние соседи орут: «Ты, гаденыш, не хочешь спать днем, твою мать! Мы тебе все дарим, а тебе хоть бы хны! Тебе только три года, а ты уже не слушаешься!»

Я встала, мне хотелось плакать. Я не готова к такому, Гортензия, я не такая, как ты, я все принимаю слишком близко к сердцу.

И потом, это не единственная неприятность.

Есть еще кое-что, что меня беспокоит.

Это наша мама.

Гортензия слегка вздрогнула. Нога ее напряглась и стукнулась о низ барной стойки. Что вообще происходит с матерью? Она никак не могла понять, с какой стати та уехала из Лондона. Оставила Филиппа! Вернулась в Париж. Вновь начала свою скучную университетскую жизнь. И ведь она вовсе не была обязана так поступать. Зоэ отлично пожила бы у Марселя с Жозианой. Младшенький был бы счастлив. Гортензия беспокойно вздохнула и продолжала читать.

Она вновь стала выступать на конференциях, разъезжает по всей стране, готовит новую книгу, пишет ее с группой коллег, выглядит увлеченной и заинтересованной. Когда об этом рассказывает, аж вся светится. Ты скажешь мне: ну и прекрасно – и будешь права, но есть одно обстоятельство…

Мне кажется, она в опасности. Ее преследует какой-то мужчина. Да-да, именно так. Какой-то незнакомец.

Она делает вид, что ее это забавляет, но я прекрасно вижу, что она волнуется. Сейчас она стала ездить в Лион на машине и брать с собой Дю Геклена. Она говорит, что он ее телохранитель. Дю Геклен и правда впечатляет. Тем более что он все-таки уличный пес, дикарь.

Мужчина всегда действует по одной и той же схеме. Он заходит в аудиторию, когда она уже начала лекцию. Стоит в глубине, не шевелясь, смотрит на нее безотрывно. Он в надвинутой на глаза шляпе. Он смотрит на нее так, словно хочет, чтобы она его узнала. Он вроде бы высокий, хорошо сложен, у него длинные ноги и гладкое лицо. И всегда на нем такая деревенская куртка типа парки. Он ничего не говорит, только смотрит, и взгляд у него прямо затягивает в себя. И незадолго до конца лекции он исчезает, тщательно закрывая за собой дверь, чтобы она не хлопнула. Выскальзывает незаметно, как вор.

А она не может побежать за ним, она должна остаться в аудитории, чтобы ответить на вопросы и собрать вещи.

Что ты обо всем этом думаешь?

«Вот забавно, – подумала Гортензия. – Ни на секунду Зоэ не могла предположить, что это поклонник. Он не нападает на маму, не ждет на остановке, чтобы украсть сумку или изнасиловать. Держу пари, что в следующий раз он, краснея, протянет ей букет цветов».

Мне вот это совсем не нравится. Мне кажется, этот человек таит какую-то обиду. Может, ему не понравилось что-то, что она написала в книге. Сейчас люди стали такие подозрительные, чувствительные, ничего им прямо не скажи. Он, возможно, хочет причинить ей какое-нибудь зло. Призвать к ответу, попробовать отомстить. Видишь, он следит за ней, запоминает ее привычки.

Так бы хотелось, чтобы ты была рядом. Мы могли бы поговорить. Я не была бы такой одинокой. Как мне тебя не хватает, Гортензия!

Ответь поскорее, не то я отправлю почтового голубя, чтобы он клевал тебя в макушку!

Гортензия скривилась. Она подумала, что, возможно, и Париж-то покинула ради того, чтобы оказаться подальше от мамы и сестрицы. Они прямо так и притягивают несчастья. Гортензия панически боялась несчастий. Она затыкала уши, когда люди жаловались на жизнь, говорили о болезнях, об обрушившемся на них горе. Она зажимала нос. Несчастьем воняет, фу!

Елена никогда не говорила о своих бедах, о близких, которых она потеряла. О смерти, которая приближается семимильными шагами с косой наперевес. А сама небось по ночам порой стучит зубами от страха, лежа на огромной кровати.

Как-то раз Гортензия спросила Елену, как так получается, что у нее вечно счастливый вид.

– Вы ведь уже старая, вы скоро умрете, как вы умудряетесь так радоваться жизни?

Елена ответила ей с хитрой улыбкой:

– Я прячу свое горе под толстым слоем счастья. Вот в чем мой секрет, Гортензия.

Она вынула из своей коробочки с рахат-лукумом розовый толстый кусочек, подняла его до уровня рта, скосив на него глаза, проглотила с жадностью голодного питона, облизнула кончики пальцев и добавила:

– Когда я была маленькая, у нас была соседка, которая вечно предсказывала дурное. Ей говоришь: «Ночью подморозило», она отвечает: «Ну, кто-нибудь из вас сломает ногу»; ты почесываешь прыщик, она кричит: «Перестаньте, он же перейдет в рак!» Ее жизнь была наполнена несчастьями, которые никогда не случались. Но она жила в страхе, что вот-вот придет какая-нибудь беда. Это самое ужасное, Гортензия, ничего в жизни не предпринимать, застыть на месте, потому что всего боишься.

Гортензия кивнула, соглашаясь.

– Ну и вот. Эта девушка была хороша собой, такая тонкая блондинка, за ней ухаживали все парни нашего района, но в конце концов она превратилась в оплывшую жирную сварливую тетку. Она так и осталась старой девой и умерла в пятьдесят два года! Поскольку она все время ждала несчастья, несчастье в конце концов ее и унесло.

Она опять запустила руку в коробку с рахат-лукумом, вытащила оттуда ярко-зеленый блестящий кусочек, проглотила его и процедила сквозь зубы:

– А сейчас несчастье культивируют. Наслаждаются им. Оно стало в порядке вещей. Стало банальным и обыденным. И насколько же оригинальней стремиться быть счастливым. Это, конечно, труднее, но гораздо увлекательнее.

Елена часто оказывалась права.

Гортензия подняла голову и увидела, что настенные часы на кухне показывают половину двенадцатого.

Несчастья подождут: она идет навстречу своей судьбе.

Она соскочила с табурета, чтобы подобрать и разложить по порядку свои наброски, и вдруг внезапная мысль остановила ее порыв: а вдруг настоящая опасность грозит ее матери вовсе не во Франции, а в Англии?

Как объяснить тот факт, что она большую часть времени проводит во Франции, тогда как ее любимый человек живет в Англии? Вроде бы она должна стремиться увидеться с ним, а она бороздит дороги Франции в компании плешивой собаки, у которой в порыве чувств с брылей стекают длинные струйки слюны.

Значит, в Англии произошло нечто ужасное.

Она подумает об этом позже.

Одиннадцать сорок пять.

Она посмотрела на себя в зеркало в прихожей, поправила волосы, перекинув тяжелую прядь с одной щеки на другую, – ей надо выглядеть безупречно, потерла щеки, растянула губы в широкой улыбке, о, ты лучше всех! Стелла Маккартни пусть идет кормить младенцев грудью. Дорогу Гортензии Кортес!

Тут загудел домофон, она выругалась, с сожалением оторвавшись от созерцания себя любимой в зеркале.

– Ну кто там еще?

Это был Марк. Он искал Гэри.

– Нет его дома.

– Можно мне зайти?

– Нет.

– Тут дождь, Гортензия, я промок до костей!

– Говорю же, нет.

– У меня для тебя сенсационная новость!

– Не интересуюсь. А что, она касается лично меня?

– Не совсем. Но новость первосортная! Гортензия, на первый же гонорар я подарю тебе целую витрину в магазине Тиффани. И осыплю тебя бриллиантами с ног до головы!

– Нет у меня времени!

– Сжалься, о Гортензия! Протяни мне руку помощи или хотя бы соломинку! Я утопаю, тут воды по колено! Я же плавать не умею!

Гортензия улыбнулась. Марку невозможно долго сопротивляться. Он обладает обаянием гения, который не принимает себя всерьез и с одинаковым вниманием изучает партитуру сонаты Баха и просматривает по телевизору очередную серию «Южного парка». Он родился в Шэньяне, на севере Китая, в городе, где рос сам Лан Лан. В Нью-Йорк попал в два года. Играть на фортепиано научился раньше, чем говорить. Первое слово из него удалось вытянуть после того, как он без ошибок сыграл «Мазурку» Шопена. Он обернулся, поглядел с радостной улыбкой на родителей и произнес: «Без проблем! Дело в шляпе». Свое настоящее имя, Зан Юдон, он предпочел заменить на Марк. Маленький нос пуговкой, большие круглые очки, черный ежик на голове и несколько золотых зубов во рту. Его родители держали ресторан в самом низу Канал-стрит. Глаза их светились восторгом, когда они принимали у себя друзей сына.