Текст книги "Песнь моряка"

8. Держи полетную скорость, хук и под дых

С рассветом Айк был на ногах, закрепляя инструменты и лодки. В десять утра, не дождавшись вестей о загулявшем Майкле Кармоди или о его новой лодке, он поехал к трейлеру будить Грира. Он сам не знал, зачем согласился на эту рискованную экспедицию. У него не было особого желания лететь спасать Кальмара Билли. Не сказать, чтобы этот мелкий жулик совсем того не стоил. Гениальность Билли вполне соответствовала его заявкам. Айк видел собственными глазами, как он выигрывал пари, извлекая в уме квадратные корни быстрее, чем его соперник успевал ввести цифры в наручный калькулятор. И слышал собственными ушами его спор с заезжим профессором гидромеханического моделирования из Вудс-Хола, во время которого Билли дырявил профессорские теории до тех пор, пока бедняга не впал в состояние, самим Билли позже названное «острым шоком должностного несоответствия». Билли Беллизариус мог заговорить кого угодно. Хуже было то, что говорил он слишком много, голосом унылого шершня.

С другой стороны, это был повод выбраться из города, как раз когда впервые за много лет Айзек Саллас вдруг осознал, что хочет выбраться из города.

Разбудить Грира оказалось непросто. Чайник был пуст, и Грир пребывал в скутовом похмелье. Самое серьезное неудобство, которым чреват длительный прием скута, заключается в том, что первую неделю после завязки человек очень много спит, нуждаясь, очевидно, не столько во сне, сколько в сновидениях. Под скутом можно спать, но без быстрой фазы. Сновидениям некуда втиснуться. Они, словно рой самолетов, ждут, когда просохнет посадочная полоса, а пока кружат и кружат, забираясь все выше и выше. Когда Айк вышел из тюрьмы, это варево только появилось на улицах; он пил его целыми днями – не ради стабильных приливов энергии, им приносимых, и не ради крепкого забытья без сновидений, а ради самого послескутового похмелья и самих сновидений, приземлявшихся одно за другим во время первого долгого сна без наркотика. Иногда видения были ясные и добрые, иногда от них плавился мозг, но, хорошие или плохие, прочищающие голову или запутанные до зубовного скрежета, эти сны были, по крайней мере, его собственными. В тюрьме человеку снятся чужие сны.

– Иди в душ, – сказал он голому шатающемуся Гриру. – Я посажу Марли под трейлер.

– Марли любит сидеть в трейлере.

– Марли любит срать в трейлере.

– А если его там под трейлером кто-нибудь достанет, мон? Придет Лупов боров и обойдется с ним по-свински. Марли не сможет убежать.

– Ладно, я оставлю дверь открытой. Пусть зовет свиней в гости. Только пошли, если мы собрались что-то делать. Херб Том заправляет для нас баки.

– На чем мы летим? – поинтересовался Грир из душевой кабинки. – На «трубаче», надеюсь.

– «Трубача» забрали киношники, на все время. Остальные турбо тоже. Нам осталась «выдра».

– Этот хлам? – Грир сразу проснулся. – Эта дура будет тащиться неделю!

– Позвони Алисе, скажи, что мы больше не ждем, и поехали. Попроси ее заодно проведать Марли.

– Я должен ее просить? – Грир вышел из душа, тряся дредами, как пудель. – Я сейчас не в форме для таких подвигов. Почему бы тебе самому ей не позвонить?

– Потому что это твоя собака, потому что ты сейчас исполняешь обязанности президента Ордена Битых Псов и еще потому, что ты сам вызвался лететь. Я всего лишь пилот.

Айк помог большому бордер-колли спуститься по ступенькам. Старый пес вроде бы стал двигаться лучше, – может, выход в свет и пошел ему на пользу. Он сам добрел до края ракушечной площадки, чтобы справить там нужду. Присел и намочил землю вокруг лап. Айк вздохнул. Да, может, двигается Марли и лучше, но поднять заднюю лапу все равно не в состоянии. Прошли те времена. Марли вернулся, улыбаясь и виляя хвостом, Айк почесал его за ушами и потаращился в мутные карие глаза:

– Как поживаешь, Марл? Что мне скажет старый пес?

Вместо ответа пес ухмыльнулся глуповатой волчьей ухмылкой. Айк поставил под трейлер полную миску сухого собачьего корма, Марли поковылял следом. Набрав из крана полное пластиковое ведро воды, Айк отлил немного на несчастный Гриров бонсайский конопляник. Грир растил марихуану еще до того, как придумали генетическое опыление, и любил ее. Теперь, несмотря на то что в живых от этой травы остались только немощные мужчинки-импотенты, он продолжал это дело – больше из сентиментальности, чем для дыма. Активный ингредиент все равно вымер как класс.

Айк посмотрел на двадцать второй калибр в ящике под окном, пораздумав перед тем несколько секунд, не взять ли пистолет с собой. Он был наслышан о весьма неприятных вещах, которые вытворял Гринер во имя своего Господа Последних Дней. Но статистика настаивала: у человека с пистолетом гораздо больше шансов столкнуться с насилием, чем у невооруженного. Кроме того, Айк не видел причин вообще встречаться с Гринером. Они заберут Беллизариуса из больницы, затолкают его прямо на борт и улетят к чертовой матери. Айк знал бутлегерскую заправку, где можно залиться по-тихому и очень быстро. Если Кальмар Билли хочет сводить с кем-то счеты, он с божьей помощью сделает это самостоятельно и по телефону. Если у Айка не будет с собой оружия, это только облегчит задачу.

Он снова налил в ведро воды и привязал его к трейлерному блоку, чтобы старый пес не опрокинул. Затем крикнул, постучав по трейлерной обшивке:

– Грир, поехали!

Грир спустился по ступенькам с большой мексиканской торбой в руках. Душ его взбодрил. Он потряс дредами и запел в такт водяным каплям, что разлетались, блестя на утреннем солнце.

– Пое-е-ехали, пое-е-ехали в лес за конфетами…

– За орехами, – поправил Айк, забираясь на водительское сиденье фургона.

– Точняк, мон. Я иногда забываю, что ты был когда-то военным летчиком и большим героем. Полете-ели, не пое-е-ехали…

Айк крутил руль, предоставив Гриру петь. Иногда Айк и сам забывал. Точнее, старался забыть как можно больше. Но когда они подрулили к прокатной стоянке Тома Херба, один только вид зарезервированной для него старой «выдры» толчком вернул забытое. А когда они погрузились в винтажный гидросамолет и медленно, с ревом и дрожью взлетели над волнами, он не мог не вспомнить свою старую «ночную бабочку», все эти тайные взлеты в прибрежных туманах, все эти героические миссии. Конечно, «бабочка» не ревела. Она едва жужжала своим замотанным пропеллером и двигателем с глушителем. Общей у двух самолетов была медлительность. Предел скорости в воздухе у «бабочки» был не намного больше, чем у этой старой «выдры», зато скорость, на которой она могла держаться над землей, – намного ниже. Великое достижение самолетостроения. «Бабочка» умела держать полетную скорость на шести с половиной милях в час – примерная скорость быстрого человеческого шага. Как только военно-морское начальство осознало, что современные задачи не требуют больших бомбардировщиков, поднимающихся с палубы огромного авианосца, зато самолеты помельче можно запросто поднять на стреле из трюма любого грузового судна и плюхнуть на воду, откуда они взлетят под прикрытием темноты и тишины, пользуясь синим морем вместо полосы и инфраскопами вместо глаз, «ночная бабочка» стала следующим логическим шагом. Прошуршав ниже радара, она могла положить таймер точно на цель и с таким же шуршанием вернуться домой до того, как там, внизу, проснется противник. Или не проснется, зависит от груза. Обычно Айк возил листовки или фальшивые деньги. Он разбросал немало дурных миллионов над разными центральноамериканскими странами во время секретных дестабилизационных вылетов по заказу ЦРУ… можно подумать, Южная Америка сама не справлялась со своей дестабилизацией.

«Ночную бабочку» было сложно обнаружить, а сбить – труднее, чем летучую мышь. Даже если ее засекут наземные службы, ракета с тепловым самонаведением ни за что не нащупает необходимого ей реактивного следа. Зенитки бесполезны, потому что «бабочки» летают ниже нижнего уровня высотных снарядов. Опаснее всего винтовки, поскольку «бабочки» были медленными мишенями с приличной площадью неэкранированного бензобака – легко проткнуть; но, даже подбитые, они редко падали. Они садились на речку или пруд, а то и на поляну, если там было достаточно влажной травы для скольжения тефлона. Пилот из эскадры сопровождения подбирал сбитого товарища быстрой полупосадкой – для этого из брюха между понтонов выбрасывалась люлька-ловушка – и поднимался в воздух задолго до появления наземных сил противника. Айк выловил таким способом троих сбитых пилотов: одного – из узкого болотца недалеко от Заира, второго – с песчаных дюн на окраине Александрии, третьим стал искалеченный пацан у ворот футбольного поля в центре Иерусалима. Парень был легкоатлетической звездой Университета Миссури, он промчался через все поле за время, достойное мирового рекорда. Конец забегу положил острый кусок свинца в левой щиколотке. Пацан не смог даже забраться в люльку-ловушку. Айку пришлось приземляться между хэш-марками, вылезать из кабины, затаскивать окровавленного мальчишку в поставленную на холостой ход «бабочку» и взлетать с пятидесяти под свист штурмовых пуль, злобно скачущих со всех сторон по мокрому дерну. Они проскочили над перекладиной ворот как раз в тот момент, когда сбитый самолет пацана взорвал сам себя во вспышке зеленого магния. В задний масштаб-монитор Айк видел взбешенные лица бегущих израильтян, слышны были автоматные очереди. За этот вылет он получил Военно-морской крест, но его запрещалось носить публично, равно как и раскрывать подробности операции – Штаты никогда официально не воевали со своим старым союзником Израилем.

Как ни странно, Грир нисколько не боялся летать, хотя статистика из года в год ясно показывала, что кукурузники намного опаснее лодок, особенно в малонаселенной Аляске. Грир не боялся настолько, что заснул без единого слова, как только «выдра» оказалась в воздухе. Айк был рад: старые пропеллеры достаточно давили на уши и без того, чтобы напрягать их для болтовни.

Набрав высоту в северо-восточном ветре, Айк повернул на юг и примерно на тысяче футов пролетел над городом. Он успел забыть, как ему нравился мир с такого расстояния – достаточно высоко, чтобы не волноваться, и достаточно низко, чтобы видеть в подробностях, что под ним находится. Город казался большой игрушкой: игрушечные дома, игрушечные улицы, игрушечные машины, лодки и водокачки, все ясное и четкое, как в детской книжке с выдвигающимися картинками. Что-то очень знакомое. Потом до него дошло, что город до боли похож на мультяшную карту – так вот что это было! Утиный Желоб со своим внутренним озерцом напоминал миниатюрный пруд на поле для гольфа. Церковь и школа – театральные декорации. «Крабб-Потте» под жестяной крышей, к примеру, – вполне подходящая площадка для ситкома о людях Крайнего Севера: наслаждайтесь кривляками из аутентичного рыбацкого бара в настоящей Аляске, они вам покажут, как тяжело живется-любится на Крайнем Севере. Старый Стюбинс был прав: в Куинаке есть то, о чем сами горожане даже не подозревают. В некотором смысле неоретро. Они так долго тащились позади всех, что незаметно для себя оказались на переднем крае.

Он опустил крыло над трейлером, но Марли не заметил. Должно быть, старый пес забрался внутрь завершать утренний туалет. Накренив и развернув самолет, Айк начал мягкий гулкий подъем на восток, к солнцу. Его всегда поражало, что нужно лететь на восток, когда на самом деле направляешься к местам, предположительно находящимся на юге, у сорок восьмой параллели. Так всегда кажется, что Лос-Анджелес лежит почти на той же прямой, что и Южный полюс. Но если, имея в виду Лос-Анджелес, лететь из Куинака на юг, промахнешься мимо калифорнийского побережья на несколько сот миль и попадешь на Таити. Если же промахнешься мимо Таити тоже, будешь лететь до самого мирового дна, а землю так и не увидишь.

До Скагуэя было шестьсот миль полета. Что на этой старой жужжалке означало большую часть дня и почти весь запас горючего. Айк попросил Херба Тома позвонить в службу слежения и сказать, что «выдра» будет приблизительно следовать береговой линии, но сам по радио не отметился. Диспетчеры вряд ли будут волноваться – радиосвязь работала отвратительно, если только у пилота не было новейшего защищенного канала. В любом случае Айку так нравилось больше – в небо за орехами без всякого расписания. Если что не так, всегда можно окунуться в какую-нибудь бухточку. Мотор гудел надежно, но полагаться на погоду нельзя, особенно в наше время. Как древние викинги, которые всегда плавали, не выпуская из виду берег, он предпочитал не отлетать далеко от водяной толщи. Пережиток полетов на «ночной бабочке».

Слева попал в поле зрения блеск залива Принца Уильяма, с высоты он выглядел вполне здоровым. Разве только ничтожно малое количество лодок указывало на порчу под его поверхностью. Пара краболовов, несколько ярусников и столько же гиллнеттеров бессистемно копошились на некогда полных жизни рыбацких угодьях. Не наберется и дюжины. Год, между прочим, четный, а не нечетный. В последнее время хорошие путины приходились на четные года – то есть на сезоны, не затронутые не то двух-, не то четырехлетними циклами, установившимися после разлива восемьдесят девятого, но теперь истончались и они, несмотря на удвоенные усилия рыбных питомников. Танкеров тоже почти не было видно. Голландцы предпочитали более продолжительные, но и более надежные вояжи через Берингов пролив и загружались нефтью непосредственно из источника – даже через столько времени трубопроводу в Вальдесе мало кто доверял. За последние десять лет там не задокументировали ни одного бандитского налета, но когда-то они бывали свирепы, и Большая Нефть до сих пор относилась к Принцу Уильяму с опаской. Тогда, давно, случались даже нападения на заходившие в залив танкеры – радикалы-хакеры с виртуальными антеннами ломали компьютеры куда чаще, но несколько танкеров Большой Нефти торпедировали всерьез. Беспилотные катера нагружали пластиком и направляли из темноты вперед на пересечение курса. Вы льете свой жир на нас, а мы на вас – получай отдачу.

Разумеется, и Айк это знал, подобные военные операции не были порождением его безумной летней вендетты – они начались задолго до того, как этим занялся он сам. Но нельзя было не признать, что именно Айзек Саллас дал им в руки флаг, вокруг которого все объединились. Он придумал логотип Отдачи, не подозревая, что благодаря своей универсальности этот знак за считаные месяцы станет третьей по популярности эмблемой на всем земном шаре – простая черная клякса-звезда в центре желто-красной мишени. Она стала появляться из распылителей на опорах фривеев, потом на футболках, наклейках и даже на воздушных шарах. Иногда на мишени с кляксой писали белой краской слово ОТДАЧА! – для символьно-одаренных, – но постепенно оно исчезло. В нем больше не было нужды, как не было нужды в словах STOP или ALTO[39]39
  Стоп (англ., исп.).


[Закрыть] на шестиугольных дорожных знаках.

Айк не помнил, чтобы когда-либо писал это слово сам. Не было ни места, ни времени. Мишень украшала визитные карточки службы распыления, где он работал, а те кружки́ были всего три дюйма диаметром – жесткие картонные диски с концентрическими красно-желтыми кругами и названием компании маленькими синими буквами в центре. «Распылитель „МИШЕНЬ“. Звонить 1–800-AIR-SHOT. Филиал Cog Weil Inc». Черная клякса закрыла надпись. Может, он и вписал туда слово на нескольких первых картах, он уже не помнил. Как бы то ни было, этого оказалось достаточно. Пресса подхватила фразу, намертво приварив ее к мишени с кляксой. Теперь ее можно найти в любом современном словаре, иногда на букву С, иногда на О, а иногда на Э – экотерроризм. Часто на всех трех.

Он к этому не стремился и этого не предвидел. С его стороны не было ни плана, ни заговора – ничего, разве что вялое бурление, продолжавшееся почти год и напоминавшее подожженный бикфордов шнур задолго до взрыва. Почти ровно год, да. Взорвалось за два дня до воскресенья, которое должно было стать первым днем рождения маленькой Айрин. Была пятница, полдень. Обналичив чек в банке при аэропорте, Айк ехал домой на своем «лебароне». Он ушел раньше, на случай если надо будет говорить с кем-то из врачей. Народ еще трудился в волнах жаркого воздуха, прочесывая овощные поля. Большие транспортеры пыхтели вместе со сборщиками, растянувшимися, лежа на животах, на выдвинутых по бокам стрелах. Он смотрел, как лентами крови текли созревшие помидоры: их срывали и укладывали на ребристые конвейеры стрел. Другие рабочие сортировали и распределяли эту красную ленту по ящикам. На краю поля ящики снимали с транспортера и укладывали в кузова грузовиков, а сама паукообразная машина разворачивалась, чтобы начать новый неспешный поход за урожаем. За один круг она собирала помидоры с двадцати рядов и давала работу тридцати мигрантам – по одному сборщику на ряд с каждой стороны и десять сортировщиков-укладчиков посередине. Собирали помидоры обычно мужчины, сортировали и укладывали в ящики – женщины и дети. Управлял машиной всегда гринго-бригадир – он сидел в высокой кондиционированной кабине со стеклами по всем сторонам, через которые можно было наблюдать за работой и ускоряться или замедляться в зависимости от того, как шли дела на этом участке поля. Опытный водитель мог увеличить дневной сбор своей машины процентов на двадцать.

«Лебарон» проехал под мимозой и остановился во дворе, пробудив от глубокого сна Карлоса Браво, пикетчика от профсоюза сельхозрабочих. Тот дремал в тени, на крыльце Айковой трехсекционки. Вообще-то, ему полагалось не спать, а отравлять жизнь этому конкретному пилоту-пестициднику. Карлос должен был стоять перед домом Салласов с плакатами, протестуя против политики фермеров-овощеводов в целом и департамента сельского хозяйства в частности; но поскольку Айк целыми днями пропадал на работе, а Джинни или в городской больнице, или у сестры в Макфарланде, Карлосу особо некому было отравлять жизнь. Айк сам предложил ему сидеть на крыльце, на подвесной скамейке-качалке. Пока Айк закатывал «лебарон» под жестяной навес, Карлос успел встать с качалки, неуверенно шагнуть вперед и помахать вверх-вниз плакатом. Этот навес Айк с Карлосом построили прошлым летом за два выходных дня, еще до того как начались пикеты. Они были старые покерные амигос и каждую среду встречались друг с другом и с такими же пенни-за-ставку приятелями. Потому Карлоса и поставили на эту работу: пробыв почти полвека активным членом профсоюза, он изрядно подорвал здоровье. Начались проблемы с дыханием, часто кружилась голова. Особенно во время конфликтов. Потому он и попросил, чтобы ему, если можно, поручили поотравлять жизнь пилоту сеньору Салласу, ибо конфликт между двумя компадрес обещал быть менее напряженным. Так и вышло: он уже несколько месяцев пикетировал трехсекционку и отравлял жизнь ее обитателям, а голова не кружилась ни разу.

– Pon un cuño a la cabeza, hombre! – ругался Карлос, тряся плакатом. – Tu madre es puta[40]40
  Насрать тебе на голову, мужик! Твоя мать – шлюха (исп.).


[Закрыть].

– Привет, Карлос. – Айк стащил через голову потный летный костюм. – Как самочувствие?

– Вродь ничё, Ай-зек. Прописали новый ингалятор, от него лучше спится.

– Я заметил, – усмехнулся Айк. Он бросил застегнутый на молнию костюм на куст олеандра – сушиться и проветриваться. Костюмы полагалось стирать каждый вечер, но стиральная машина в ангаре опять стояла сломанная, а олеандр все равно помер. – Миссис Саллас давно уехала?

Карлос пожал плечами:

– Не знаю, Ай-зек. Я не видал, как она уезжала, но, похоже, давно. Когда я проснулся после ланча, ее уже не было.

– Да, – сказал Айк, – уже давно.

По пути из больницы Джинни все чаще заезжала к сестре и все дольше там оставалась: они пили вино, курили крэк и молились. Иногда Айку приходилось ее оттуда забирать.

– Кажется, у нас тут опять одни омбре[41]41
  Hombre (исп.) – мужчина.


[Закрыть], Карлос. Как насчет пива с начос?

– А то.

Старик засунул плакат под крыльцо. Он держал его там так давно, что под грязью и плесенью невозможно было разглядеть надпись. Лишь три слова проступали четко: «ДОЛЛАР», «РАК» и «МОЛОХ».

Айк протянул Карлосу «Корону» и, пока принимал душ, выпил такую же сам. Одевшись, он достал два свежих пива, чипсов, вынес все это на крыльцо и сел на качалку. Карлос переместился на ступеньки. Через дорогу на поле-душегубке люди сворачивали работу; они пели на испанском «Желтую подводную лодку», и старик тоже замычал в такт. Он взял у Айка бутылку и задумчиво к ней приложился.

– Ну чё, друг Ай-зек, – спросил он наконец, – как там маленькая Ай-рин?

– Намного лучше, – сказал Айк. – Веселее. Они поставили новый шунт в дренажи, он эффективнее, и уши больше не болят.

– Все улыбается?

– Все улыбается, – ответил Айк.

– Это хорошо. – Карлос снова замычал «Желтую подводную лодку».

Айрин родилась со спина-бифида, увеличенным черепом и выступающей наружу частью хребта. Множественные операции и пересадки кожи закрыли изъян, но в черепе все равно скапливалась жидкость. Шунт забивался, голова распухала, и ярко-голубые глаза маленькой девочки становились еще ярче – фебрильнее, говорил врач. Им сказали везти ее в больницу всякий раз, когда глаза начинали лихорадочно блестеть, особенно если это сопровождалось болью в ушах или если она начинала хвататься за уши и их тереть. Только эти признаки и срывали родителей с места: девочка редко плакала, она продолжала храбро улыбаться, даже когда из-за скопившейся жидкости начиналась лихорадка. Ничего, кроме ушных болей, ее вроде бы не беспокоило, и доктора уверяли Джинни, что эти боли тоже пройдут, когда вырастет череп.

Айк был рад видеть Карлоса у них в трехсекционке, пусть и в качестве противника. Еще он был благодарен Карлосу Браво за то, что он ни разу не попытался использовать врожденный дефект ребенка в своей протестной кампании. Более рьяные члены профсоюза ни за что не упустили бы такую возможность, хотя исследователи снова и снова уверяли полевых рабочих, что эти вещи абсолютно не связаны. Рьяные ухватились бы за сам шанс. Но Карлос был натурой философической, как и Джинни. Надо верить в Провидение, любила повторять она, а не в проклятие. Более того, когда сразу после рождения ребенка Айк изводил себя мыслями, не он ли виноват в дефекте (все эти полеты над зарослями кока в Эквадоре, например? Распыление ботанических рекомбинантов?), Джинни первой убеждала его в обратном:

– Эй, – с ясной улыбкой откидывая назад волосы, – как там говорил Иов? Дерьмо падает на всех: и на святых, и на грешников.

Он ушел в тройник и принес еще две бутылки пива. Трудившийся на душегубке народ погрузился на платформу и трясся теперь по грязной насыпи к конторе отмечать время работы. Солнце провалилось в жаркое марево и растеклось по нему, красное и бесформенное, словно кровавое яйцо. Когда Айк допил третью бутылку, зазвонил телефон.

– Пьяная сестра Джинни из Макфарланда, – сказал он Карлосу, соскакивая с качалки.

Это и вправду была пьяная сестра Джинни, но она звонила не из своей макфарландской кухни. Где они? Она звонила из больницы во Фресно. Айк должен срочно приехать. Можно поговорить с Джинни? Нет. И нет, она больше ничего ему не скажет. Приезжай.

Телефон гудел у Айка в руке, а он смотрел, как раскалывается солнце. Оттуда что-то вытекало. Он вдруг почувствовал, как холодный ветер хватает его, будто рукой, сжимает затылок, притискивает к окулярам, заставляет смотреть. Сперва там было мутно, потом он увидел. Как на предметном стекле под микроскопом. Ничего нового. Все давно на виду. Нужно лишь наклониться и разуть глаза. Тайные полеты на маленьких злобных «ночных бабочках», пестицидные самолеты, подавление природных процессов во имя мира-без-вредителей-наркотиков-преступников. И ведь работает – мельчайшие изменения в генах. Почему нет? Имеет смысл, сохраняет персонал, экономит деньги, сводит к минимуму побочный ущерб. Конечно, всегда есть шанс: если с чем-то долго возиться, это что-то перейдет на тебя самого.

Маленькая девочка была мертва уже больше двух часов, когда он приехал в педиатрическое отделение. Осложнения, сказали сестры. Шунт не сработал, жидкость скопилась, давление подскочило. Что-то чем-то как-то, сказал врач. Айк умолял пустить его к ней, несмотря на предупреждения врача и сестры Джинни. Они говорили, нужно сначала поговорить с матерью. Но Джинни спала – под седативами, отрешенная от всего. Айк хотел видеть свою дочь. Он давил. Они уступили. Ребенок был уже в морге, в ящике холодильника, когда его привели к ней. Она была голой, под простыней, с раскинутыми в стороны ногами, как она лежала всегда, ожидая, что ей напудрят попу. Кулачки крепко сжаты. Рот еще улыбался, восемь зубов, совсем не несчастный. Но лоб и виски огромные, раздутые, синюшные, как баклажан. Как что-то на предметном стекле.

Айк уверил врача, что с ним все в порядке, доехал до дома и оставил машину под мимозой. Вошел внутрь и сел за столик для завтрака. За окном было мутно в этот час, но он не стал зажигать свет. Муть – это здорово. Когда глаза настроились, он рассмотрел на краю стола маленькую трубочку Джинни; зажег свечу и прикурил. Один косяк, больше не надо. С ним так всегда. Один косяк чего угодно – и он улетал, как тобоган через край. Сигаретная затяжка работала не хуже этой вонючей трубки. Он всегда понимал, что только из-за этого ни разу ни на что не подсел. Одного косяка достаточно.

Когда он открыл глаза, он увидел на столе рядом со свечой раскрытую книгу. Наверное, ее читала Джинни перед тем, как ее отвлекли. Он думал, Библия, но оказалось, сборник стихов с закладкой на строчках Эрнесто Карденаля[42]42
  Эрнесто Карденаль Мартинес (1925–2020) – никарагуанский революционер, политический и государственный деятель, поэт, писатель, литературный критик; христианский социалист, иезуитский, затем траппистский священник.


[Закрыть]. Южноамериканский поэт, подумал Айк. Прошлый век. Мелкий шрифт. Постепенно он разобрал слова:

 
Вчера я пришел в супермаркет и увидал пустые полки;
почти совсем пустые; и мне стало немного
грустно от вида этих пустых полок,
но гораздо больше радостно от людского благородства,
ясно видимого на этих пустых полках
…такую цену мы платим – маленькая нация, что борется
против Колосса, и я вижу, как эти пустые полки
полны героизма
 

Он поднял голову от страницы. Грусть пустых полок. Благородство и героизм пустых полок. Он вспомнил, как смотрел в новостях Марш Матерей в Сакраменто: тысячи женщин несли на головах ведра, кувшины и горшки с водопроводной водой из Центральных равнин. Они растянулись на многие мили вдоль обочины хайвея, босые, окровавленные, словно кающиеся грешницы Средневековья, со своим водяным подношением законодателям штата. Они несли всего один плакат: «Если она такая чистая – пейте». Этого оказалось достаточно, чтобы арестовать их за незаконную демонстрацию на транспортной магистрали. Их затаскивали в автобусы. Ни один из сардонических даров воды не прошел десяти миль до Сакраменто; ведра, кувшины и глиняные горшки остались высыхать в заросших травой придорожных канавах. Героизм пустоты. Два года назад, когда Айк смотрел новости, он жалел этих женщин. Сейчас ему было перед ними стыдно.

В трейлере стало слишком темно, чтобы читать дальше, а свеча горела слишком неровно. Он ушел в спальню и лег на незастеленную кровать с водяным матрасом, прямо в одежде, веки сжаты. Постель окутала его стыд, темная, как котомка, мягкая, как облако. Ничего удивительного, что он всегда отворачивался от этого окуляра. Всегда боялся, что случайная жертва, которую он там найдет, будет завернута в звездно-полосатый флаг – в дешевую, лживую, грязную тряпку, сшитую в Корее. Что сквозь увеличительную линзу он увидит прорехи на ткани этого знамени, признаки необратимого распада. Должно быть, в замысловатую формулу основ и утков на корейской флаговой фабрике закралась ошибка. Или ее подсадили туда специально, как вирус-рекомбинант. Неудивительно, что человеку неохота наклоняться и всматриваться, – ведь распадается твой флаг, тот, за который ты сражался. В который вкладывал. Сбережения всей жизни. Неудивительно, что ты не захочешь видеть, как расползаются прорехи, с каждым месяцем все явственнее. Случаев детского рака в Макфарланде на четыреста процентов больше среднего, например. Он вспомнил, как читал эту статистику, последняя страница, одна колонка. Связь, разумеется, не доказана. Не доказана? Что за бред, мы все слепые? Из окрестностей Макфарланда в больницу Фресно детей возят столько, что родители составляют расписание. Расписание! Вода укачала, облако забрало его к себе, и он уснул. Проснувшись в семь утра, сел за стол, выпил кофе, съел кекс и поехал в ангар, как обычно. Диспетчер велел ему брать выходной и отдыхать, Христа ради, но Айк уговорил его разрешить работать.

– Мне сказали в больнице, что будет лучше, если я займусь своими делами. Мне нужно летать, Скип. Я буду медленно. Не волнуйся. Сходи в офис, скажи им, что я буду готов к полуденному вылету.

Диспетчер ушел, пожав плечами, Айк сел на крутящийся стул и уставился на разложенные листы с расписанием. Пилоты заглядывали по пути на поле, бормотали сочувственные слова. Он кивал и говорил, что с ним все нормально, он их догонит. Скоро.

Он долго сидел в пустом ангаре. Он понятия не имел, что будет делать, никакого плана. Когда на поле стихли суета, гул заправщиков и рев взлетающих самолетов, он подошел к своей старой «сессне» и оглядел ее со всех сторон. Ему всегда нравился его самолет. Что-то хищное и нежное было в этих старых винтовых работягах, они напоминали толстых пожилых ястребов. Протекающую гидравлическую прокладку так и не починили, отметил он. Масло капало из двигателя на кипу газет, одна капля в десять секунд. Невелика беда. В полете не текло, только если слишком долго стоять на месте, так что прокладка успевала остыть и съежиться. Тогда оно становилось как часы – одна черная капля каждые десять секунд, шесть в минуту. Он понаблюдал некоторое время за этими каплями и пошел в ангарный офис. Взял с телефонной стойки рулон круглых визиток и вернулся к протекающему самолету. За полчаса посадил в центр каждой мишени по грязной масляной капле. Сто восемьдесят, по шесть за минуту. Как часы.

Он по-прежнему не знал, что будет делать, пока мимо открытой двери ангара не проехал, направляясь к полевым кабинкам, илосос. Когда, завершив свою поденщину, илосос возвращался обратно, Айк вышел ему навстречу и замахал руками:

– Одолжи грузовик, Охо.

– Зачем?

Водитель с подозрительным видом высунул голову в окно, но потом узнал Айка. Охо был родственником Карлоса Браво – кажется, внучатым племянником. Круглолицый парень лет двадцати с дурацкими усиками, задиравшими вверх углы рта.

– На полчаса, омбре. За двадцатник?

– Бери, Айзек, ты чё. Только не заедь с ним на раздачу в «Макдоналдс». Его там не любят.