Текст книги "Хранительница тайн"

Что-то ужасное случилось тогда между ними – вот единственное объяснение. И оправдание. Лорел намеревалась выяснить, что именно. Возможно, правда больно ранит ее, но она не отступится.

– Последний вопрос, мисс Николсон. На прошлой неделе мы говорили о вашей матери, Дороти. Она пережила войну, потеряла семью во время бомбежки в Ковентри, после войны вышла замуж за вашего отца и начала все сначала. Вы унаследовали ее стойкость? Не она ли помогла вам добиться успеха?

На этот раз Лорел подготовилась. Она заранее выучила ответ, никакой импровизации.

– Моя мать из тех, кто выживает, несмотря ни на что. Если мне удалось унаследовать хотя бы половину ее мужества, я могу считать себя очень сильной женщиной.

Часть вторая
Долли

11

Лондон, декабрь 1940 года

– Полегче, глупая девчонка! – Старая дама со стуком уронила трость на кровать. – Мне обязательно напоминать, что я леди, а не вьючная кобыла, которую нужно подковать?

Долли очаровательно улыбнулась и отодвинулась от греха подальше. Не все в нынешней работе нравилось Долли, но если спросить, что вызывало у компаньонки леди Гвендолен Колдикотт наибольшее отвращение, то это обязанность поддерживать в идеальном состоянии ногти на ногах хозяйки. Еженедельная повинность не доставляла удовольствия обеим, однако выбирать не приходилось, и Долли не жаловалась. (Впрочем, вечером, в гостиной, ее жалобы, украшенные пикантными подробностями, заставляли Китти и остальных девушек плакать от смеха и молить о пощаде.)

– Вот и все, – объявила Долли, засовывая пилку в футляр и стряхивая с рук пыльцу. – Готово.

– Хм.

Леди Гвендолен поправила тюрбан – пепел упал с почти потухшей сигареты, о которой она успела забыть, – и окинула взглядом громаду тела, облаченного в фиолетовый шифон, и крошечные отполированные ступни, которые Долли приподняла для обозрения.

– Надеюсь, что так, – кивнула хозяйка и принялась бурчать про добрые старые времена, когда превосходных камеристок было хоть пруд пруди.

Долли изобразила улыбку и начала прибираться. Она уехала из Ковентри два с лишним года назад, но лишь недавно ее дела пошли в гору. Джимми помог ей найти комнату (в хорошем районе, не то что его собственная) и работу продавщицы в отделе готового платья. А потом началась война, и Джимми ее оставил.

– Люди хотят знать, что происходит на фронте, – объяснял он перед отъездом во Францию. Они сидели у пруда Серпентайн, Джимми запускал бумажный кораблик, Долли задумчиво курила. – Кто-то должен им рассказать.

В тот первый год в Лондоне Долли выпадало не слишком много радостей: любоваться на красиво одетых дам, спешащих мимо универмага «Джон Льюис» в сторону Бонд-стрит, да рассказывать постояльцам пансиона миссис Уайт, как кричал на нее отец, как клялся, что ноги дочери больше не будет на его пороге. Долли упивалась своим бесстрашием, в красках расписывая, как за ней закрылась калитка и как, закинув шарф за плечо, она устремилась к станции, ни разу не оглянувшись. Но позже, скорчившись на узкой кровати в тесной комнатке пансиона, Долли вспоминала, как ушла из дома, и вздрагивала.

Все изменилось после того, как она потеряла работу продавщицы в универмаге. (Глупое недоразумение, она не виновата, что откровенность теперь не в чести, к тому же короткие юбки идут не всем, кто в здравом уме станет с этим спорить?) На помощь пришел доктор Руфус, отец Кейтлин. Когда Долли упомянула о том, что случилось, он вспомнил, что его приятель ищет компаньонку для тетушки.

– Совершенно незаурядная старая дама, – сказал он за завтраком в «Савойе», куда ежемесячно водил Долли во время визитов в Лондон, пока жена и дочь отправлялись по магазинам. – Довольно эксцентричная, очень одинокая. Так и не оправилась после того, как ее любимая сестра вышла замуж. Вы хорошо ладите со стариками?

– Да, – кивнула Долли рассеянно, сосредоточившись на ощущениях после ее первого в жизни коктейля с шампанским. Голова немного кружилась, но в целом было скорее приятно. – Вроде да. Что тут сложного?

Любезного доктора Руфуса вполне удовлетворил ответ. Он написал приятелю и вызвался отвезти Долли на собеседование. Племянник хотел на время закрыть старый фамильный особняк, объяснял доктор по дороге в Кенсингтон, но тетушка решительно воспротивилась. Старая упрямица (со временем вы оцените ее стойкость и силу духа) наотрез отказалась жить в загородном поместье с семьей племянника, угрожая изменить завещание, если ее не оставят в покое.

Следующие десять месяцев, которые Долли работала у леди Гвендолен, ей не раз пришлось выслушать эту историю. Старуха, находившая особое наслаждение в смаковании обид, утверждала, что проныра-племянник обманом пытался заставить ее покинуть особняк, но она сказала, что останется «там, где я когда-то была счастлива. Здесь мы с Цыпочкой выросли. И я покину этот дом только в гробу, но и оттуда дотянусь до Перегрина, если он осмелится осуществить свой коварный замысел!» Решимость старой леди восхищала Долли, ибо только благодаря ее упрямству та попала в дом на Кемпден-гроув.

Классический особняк номер семь по Кемпден-гроув был восхитителен. Три этажа и подвал, белизна штукатурки, подчеркнутая черными решетками, палисадник перед домом и сплошное великолепие внутри: обои по рисункам Уильяма Морриса[10]10
  Уильям Моррис (1834–1896) – английский художник-прерафаэлит. Создал мануфактуру, выпускавшую предметы декоративно-прикладного искусства, в частности, знаменитые уильям-моррисовские обои.


[Закрыть], величественная мебель, гордо хранящая въевшуюся пыль веков, полки, прогнувшиеся под тяжестью редкого хрусталя, серебра и фарфора. Разве можно сравнить с пансионом миссис Уайт на Риллингтон-плейс, где за половину месячного жалованья Долли снимала комнату, переделанную из чулана, и где нестерпимо воняло дешевой готовкой?

Едва переступив порог дома леди Гвендолен, Долли поняла, что пойдет на любые жертвы, лишь бы тут остаться.

Так и случилось, и Долли была на седьмом небе от счастья. Все портила сама леди Гвендолен. Доктор Руфус справедливо назвал старую даму эксцентричной, однако забыл упомянуть, что ее добровольное заточение продолжается около тридцати лет. Одиночество не пошло на пользу характеру, и первые полгода Долли всерьез верила, что порой леди Гвендолен готова ее убить. Ей потребовалось время, чтобы научиться пропускать мимо ушей хозяйкины эскапады и понять, что за резкостью скрывается подлинная привязанность.

– Не хотите ознакомиться с заголовками? – спросила Долли, устраиваясь на краешке кровати.

– Пожалуй, – леди Гвендолен протяжно зевнула и скрестила маленькие влажные ладошки на животе, – я не возражаю.

Долли открыла последний выпуск «Леди», откашлялась и, придав голосу должную почтительность, пустилась в рассказ о людях, чья жизнь казалась ей вечным праздником. Раньше Долли ничего не знала об их мире. В Ковентри ей случалось видеть роскошные загородные особняки, отец порой с придыханием сообщал о заказах от лучших семейств, но истории леди Гвендолен – о вечеринках в «Кафе Рояль», о том, как они с сестрой Пенелопой (старуха называла ее Цыпочкой) жили в Блумсбери и позировали скульптору, который был влюблен в обеих, – выходили за пределы даже Доллиного неуемного воображения.

Леди Гвендолен с удобством раскинулась на атласных подушках, притворяясь рассеянной, но на самом деле ловя каждое слово. Ее любопытство не знало границ.

– Похоже, в семействе лорда и леди Хорсквит снова разлад.

– Неужели разводятся? – фыркнула старуха.

– Если читать между строк. Леди Хорсквит опять сошлась с этим художником.

– Ничуть не удивляюсь. У нее никакого понятия о сдержанности, только и знает, что потакать своим страстям! – презрительно фыркнула леди Гвендолен. (Иногда, оставаясь одна, Долли пыталась подражать ее шикарному выговору.) – Совсем как мать!

– Это кто?

Леди Гвендолен возвела глаза к лепнине на потолке.

– Кажется, Лайонел Руфус не упоминал о вашей недалекости. Я не одобряю умных женщин, но и дуру не потерплю. Вы глупы, мисс Смитэм?

– Надеюсь, что нет, леди Гвендолен.

– Хм, – фыркнула старая дама, словно еще не приняла окончательного решения на сей счет. – Мать леди Хорсквит, леди Пруденс Дайер, славилась отчаянным занудством. Только и знала, что разглагольствовать о женском избирательном праве. Цыпочка любила ее передразнивать – она умела быть забавной. Наконец леди Пруденс так всех утомила, что больше никто в обществе не хотел с ней водиться. Ты можешь быть вздорной, грубой, упрямой или безнравственной, но никогда, Долли, никогда не будь скучной. Спустя какое-то время леди Пруденс внезапно исчезла.

– Исчезла?

Леди Гвендолен взмахнула рукавом, рассыпая пепел, словно волшебный порошок.

– Уплыла в дальние страны. Индия, Танганьика, Новая Зеландия… Бог весть куда. – Старуха по-рыбьи оттопырила губы, словно что-то пережевывала: остатки ленча или застрявший между зубами лакомый кусочек чужой тайны. – Ах да, птичка на хвосте принесла, что она сошлась с аборигеном и прозябает в ужасном месте, именуемом Занзибар, – добавила леди Гвендолен с лукавой улыбкой.

– Не может быть.

– Представьте себе.

Леди Гвендолен так жадно затянулась, что глаза у нее стали словно щелки. Для женщины, тридцать лет не покидавшей своего будуара, она была на удивление хорошо осведомлена. Она знала почти всех, о ком писали на страницах «Леди», и испытывала непреодолимую потребность влиять на их судьбы. Даже Кейтлин Руфус вышла замуж с одобрения леди Гвендолен – жених был немолод и не блистал остроумием, зато обладал солидным капиталом. После свадьбы Кейтлин превратилась в худшую из зануд; она могла часами жаловаться, какой ужас наконец-то выйти замуж («Да так удачно, Долли») и обзавестись собственным домом в то самое время, когда из магазинов исчезли приличные обои. Долли хватило нескольких встреч с мужем Кейтлин, чтобы понять: она найдет другой способ проникнуть в мир красивых вещей, чем брак с мужчиной, у которого всех мыслей – как сыграть в вист или облапать горничную в темном углу.

Леди Гвендолен нетерпеливо похлопала ладошкой по кровати, и Долли послушно продолжила:

– А вот хорошая новость! Объявление о помолвке лорда Дамфи с достопочтенной Евой Хастингс.

– Что хорошего в помолвке?

– Ничего, леди Гвендолен.

Эту тему следовало обходить стороной.

– Разве только для девиц, которые спят и видят, как бы захомутать мужчину… Берегись, Долли, для мужчин это вроде спорта. Они стремятся заполучить первый приз, но как только цель достигнута, игре конец. – Леди Гвендолен нетерпеливо замахала рукой. – Дальше, что там дальше?

– В субботу будет дан прием по случаю помолвки.

Новость вызвала легкое бурчание.

– В Дамфи-хаусе? Чудесный дом. Однажды мы с Цыпочкой были там на балу. Под утро все сбросили туфли и танцевали прямо в фонтане… Ведь прием состоится в Дамфи-хаусе?

– Нет. – Долли дочитала объявление до конца. – Они пригласили гостей в «Клуб 400».

Пока леди Гвендолен негодовала, обличая низменные вкусы людей, приглашающих гостей в ночные клубы, Долли унеслась мыслями далеко. Она была в «Клубе 400» всего один раз, вместе с Китти и очередным ее приятелем-военным. Клуб располагался в глубоком темном подвале рядом с театром «Альгамбра» на Лестер-сквер: алый шелк стен, плюшевые банкетки, бархатные шторы, словно кто-то выплеснул бокал красного вина на алый ковер.

Смех, суетливые официанты, пары, медленно кружащиеся под музыку. И пока приятель Китти, который перебрал виски и теперь ощущал стеснение в брюках, прижимался к Долли и пьяно шептал, что сделает с ней наедине, она разглядывала золотую молодежь. Эти люди – более красивые, более модные, чем остальные посетители клуба, – проходили за алый канат, где их поклонами встречал маленький человечек с длинными черными усами («Луиджи Росси, – заметила Китти со знающим видом, когда они, спрятавшись на кухне, пили джин с лимоном в доме на Кемпден-гроув. – Ты разве не знала? Он там всем заправляет»).

– На сегодня хватит. – Леди Гвендолен так яростно загасила сигарету, что сбила на пол баночку с мозольной мазью. – Я устала, чувствую себя нехорошо и хочу конфету. Боюсь, мне уже недолго осталось. Прошлую ночь я почти не сомкнула глаз, а все этот шум, этот ужасный шум!

– Бедная леди Гвендолен! – отложив журнал в сторону, Долли вытащила мешочек с леденцами. – А все мистер Гитлер и его самолеты…

– При чем тут самолеты, глупая девчонка? Я про них! С их отвратительным… – леди Гвендолен содрогнулась и театрально понизила голос, – хихиканьем.

– Ах, про них.

– Ужасные девицы! – провозгласила леди Гвендолен, в глаза не видевшая этих самых девиц. – Видите ли, машинистки всегда должны быть под рукой. О чем только думает военное министерство? Я понимаю, их нужно где-то разместить, но почему в моем милом доме? Перегрин прислал письмо, он сходит с ума от одной мысли, что эти создания разгуливают рядом с нашими бесценными семейными реликвиями!

Досада племянника порадовала бы леди Гвендолен, но обида на жизнь, составлявшая основу ее существования, оказалась сильнее ехидства.

Леди Гвендолен взяла Долли за локоть.

– Они ведь не сожительствуют с мужчинами в моем доме, Долли?

– Что вы, леди Гвендолен! Им прекрасно известны ваши убеждения.

– Потому что я этого не допущу. Никакого распутства под моей крышей.

Долли торжественно кивнула. В свое время доктор Руфус поведал ей историю сестры леди Гвендолен, Пенелопы. С юности они были неразлучны, настолько схожие внешностью и повадками, что люди принимали сестер за близняшек, хотя одна была на полтора года старше другой. Они вместе танцевали на балах, вместе гостили в загородных домах друзей, пока Пенелопа не совершила то, за что сестра так и не смогла ее простить.

«Она влюбилась и вышла замуж, – провозгласил доктор Руфус с облегчением рассказчика, добравшегося до коронной фразы повествования, – чем навеки разбила сердце сестры!»

– Что вы, что вы, леди Гвендолен, они не осмелятся, – сказала Долли мягко. – А потом, не успеете оглянуться, война закончится, и они вернутся туда, откуда пришли.

Долли понятия не имела, как будет на самом деле, но искренне надеялась, что это случится не скоро: по ночам они с Китти и остальными девушками отлично проводили время. Однако разве расскажешь такое несчастной страдалице, потерявшей единственную родственную душу?

Леди Гвендолен откинулась на подушки. Язвительная диатриба против ночных клубов, воображаемые картины вавилонского блуда в их стенах, воспоминания о сестре, а также предполагаемое распутство под собственной крышей истощили ее силы. Леди Гвендолен обмякла, словно сдутый аэростат заграждения, который на днях опустился на Ноттинг-хилл.

– Смотрите, леди Гвендолен, какие чудесные ириски, – сказала Долли. – Возьмем одну в ротик – и на бочок.

– Так и быть, – проворчала старая дама, – сосну часок-другой. Только разбуди меня до трех, Дороти, не хочу проспать игру в карты.

– Проспать? Тоже мне придумали, – пожурила Долли хозяйку, опуская конфету в сморщенные старческие губы.

Когда старуха громко засопела, Долли подошла к подоконнику задернуть защитные шторы. Ее взгляд упал на окно дома напротив, и сердце Долли подпрыгнуло.

Вивьен снова была там. Сидела за столом, словно статуя, под заклеенным крест-накрест окном, теребя рукой нитку жемчуга на шее. Долли энергично замахала, но Вивьен, целиком ушедшая в свои мысли, не ответила.

– Дороти?

Долли моргнула. Вивьен (повезло же, зовут как Вивьен Ли) была самой красивой женщиной из всех, кого она знала. Изящной формы лицо, блестящие темно-каштановые волосы, полные губы, накрашенные алой помадой. Широко посаженные глаза под красиво изогнутыми бровями, совсем как у Риты Хейворт и Джин Тирни. Однако не только отличная кожа и превосходные блузки составляли прелесть Вивьен, но и то, как естественно несла она свою красоту. Нитка жемчуга вокруг шеи, коричневый «Бентли», который Вивьен водила до того, как легко, словно пару поношенных ботинок, передала службе «Скорой помощи». Долли бережно собирала любые обрывки сведений о ее непростой истории: осиротела в детстве, выросла в семье дяди, вышла замуж за красивого и богатого писателя Генри Дженкинса, занимающего важный пост в Министерстве информации.

– Дороти? Расправь простыню и подай маску для сна.

Окажись на ее месте любая другая женщина, Дороти ей позавидовала бы. Но Вивьен была особенная. Всю свою жизнь Долли мечтала о такой подруге. Подруге, которая понимала бы ее с полуслова (не то что зануда Кейтлин или пустая ветреница Китти), с которой не стыдно пройтись под руку вдоль Бонд-стрит, и чтобы все встречные оборачивались и шептались, восхищаясь их длинными ногами, их шармом и беззаботной элегантностью. Наконец-то ее мечты сбывались. С первого мгновения, когда они встретились взглядами и обменялись понимающими улыбками, каждая почувствовала в другой родственную душу.

– Дороти!

Долли подпрыгнула на месте и отвернулась от окна. Раскрасневшаяся леди Гвендолен – гора фиолетового шифона и перевернутых подушек – вертелась на месте, грозно хмуря брови.

– Я потеряла маску для сна!

– Давайте поищем вместе! – воскликнула Долли, еще раз взглянула на Вивьен и задернула шторы.

Поиски увенчались успехом: маска лежала на кровати, примятая увесистым левым боком леди Гвендолен. Долли сняла с головы старой дамы темно-красный тюрбан, водрузила его на мраморный бюст, стоящий на комоде, и занялась маской.

– Осторожнее, – буркнула леди Гвендолен. – Ты сейчас меня задушишь.

– Что вы, леди Гвендолен, как можно!

– Хм. – Старуха высоко откинулась на подушки, ее лицо, словно остров, возвышалось над океаном жировых складок. – Семьдесят пять лет, и что я имею? Оставленная всеми, кого любила, в компании девушки, которая заботится обо мне за деньги.

– Ну что вы говорите, леди Гвендолен, – пожурила Долли хозяйку, словно капризного ребенка, – я заботилась бы о вас, даже если бы вы не платили мне ни пенни.

– Да-да, – пробормотала старуха, – и хватит об этом.

Долли расправила складки на одеяле. Внезапно старая дама подняла голову и спросила:

– А знаешь, что я задумала?

– Что, леди Гвендолен?

– Оставить все тебе. Будет урок моему коварному племяннику. Совсем как его отец, мальчишка готов наложить лапу на все, что мне дорого. Пора поговорить с моим адвокатом.

Что на такое ответишь? Преисполненная гордости, Долли отвернулась и принялась расправлять складки на тюрбане.

Именно доктор Руфус дал Долли понять, как далеко простираются намерения леди Гвендолен. Спустя несколько недель они, как обычно, завтракали в «Савойе», и после обсуждения ее жизни («Как дела с кавалерами? Уверен, такую красавицу окружают толпы поклонников. Однако я бы советовал вам, Долли, обратить внимание на солидного мужчину в возрасте, способного обеспечить девушке достойное существование») доктор Руфус спросил, как ей живется на Кемпден-гроув. Когда Долли ответила, что все хорошо, доктор опрокинул стаканчик виски и подмигнул:

– Я бы сказал, не хорошо, а отлично! Только на прошлой неделе я получил письмо от старины Перегрина Уолси. Его тетя в таком восторге от «своей девочки», как она вас называет, – тут доктор Руфус впал в задумчивость, затем, быстро опомнившись, продолжил, – что он всерьез опасается за свое наследство. Перегрин сожалеет, что свел вас с леди Гвендолен.

Доктор расхохотался, Долли лишь задумчиво улыбнулась, однако весь день и всю следующую неделю продолжала размышлять о его словах.

В разговоре с доктором Руфусом Долли была откровенна. Если в самом начале их отношения с хозяйкой не складывались, то спустя некоторое время леди Гвендолен, известная (в том числе со своих собственных слов) презрением ко всему роду человеческому, уже души не чаяла в компаньонке. Что, согласитесь, справедливо. Слишком высокую цену заплатила Долли за покровительство старой дамы.

Телефонный звонок раздался в ноябре. Трубку взяла кухарка, она же позвала Долли к телефону. Вспоминать об этом было нестерпимо, но тогда, гордая тем, что ее приглашают к телефону в большом доме, она опрометью кинулась вниз по лестнице и деловым тоном ответила:

– Слушаю. Говорит Дороти Смитэм.

Голос принадлежал миссис Поттер, приятельнице ее матери, жившей в соседнем доме, которая прокричала в трубку:

– Все погибли! Зажигательная бомба, не успели убежать в убежище.

Земля разверзлась под ногами у Долли, внутри у нее все оборвалось. Сжимая трубку в руке, она стояла в громадном вестибюле, ощущая себя маленькой, никому не нужной, готовой рухнуть под следующим порывом ветра. Все, из чего состояла ее предыдущая жизнь, рассыпалось, словно карточный домик. Вошла кухарка и пожелала ей доброго утра, и Долли захотелось крикнуть: какое доброе, ведь все кончено! Но она лишь молча улыбнулась в ответ и поспешила к леди Гвендолен, которая потеряла очки и яростно трезвонила в колокольчик.

Поначалу Долли никому не призналась, даже Джимми, который не понимал, что с ней творится. Когда наконец Долли все ему рассказала, ее голос не дрожал – что поделаешь, война, – и Джимми восхитился ее стойкостью, но спокойствие Долли объяснялось другим. Ее переживания были так глубоки, а воспоминания об уходе из дома так свежи, что Долли боялась ворошить недавнее прошлое. Она не виделась с родителями с тех пор, как уехала в Лондон: отец объявил, что знать ее не желает, пока Долли не «возьмется за ум», мать писала не слишком нежные письма. В последнем письме она намекала, что хочет своими глазами увидеть «тот великолепный дом и ту знатную даму, о которой ты так часто упоминаешь». Теперь об этом следовало забыть. Ее матери никогда не переступить порог дома номер семь на Кемпден-гроув, не быть принятой леди Гвендолен, не насладиться невероятным успехом, которого добилась дочь.

При мыслях о малыше Катберте Долли и вовсе делалось нехорошо. Она без конца вспоминала его последнее письмо, каждую строчку: рассказ о бомбоубежище Андерсона[11]11
  Бомбоубежище из рифленого железа, которое ставили возле дома и присыпали землей. Название происходит от фамилии государственного секретаря и министра внутренней безопасности Джона Андерсона (1882–1958), который поддерживал строительство небольших бомбоубежищ возле каждого дома.


[Закрыть] на заднем дворе, рисунки «Спитфайров» и «Харрикейнов»[12]12
  Английские истребители времен Второй мировой войны.


[Закрыть], которыми Катберт собирался украсить стены убежища, а также подробное описание того, что он намерен сделать с немецкими пилотами, которых возьмет в плен. Такой наивный, нескладный и неуклюжий, такой беззаботный и радостный малыш. И вот его не стало. Горе было так велико, осознание, что теперь она круглая сирота, так пугающе, что Долли с удвоенным рвением погрузилась в работу – лишь бы забыть про мрачные мысли.

Пока однажды старая дама не упомянула о дивном голосе, которым славилась в юности, и внезапно Долли вспомнила мать и синюю коробку в гараже, набитую мечтами и воспоминаниями, которым не дано было осуществиться. Против воли слезы брызнули у Долли из глаз.

– Что такое? – Старая дама от удивления разинула рот, словно Долли сорвала с себя одежду и принялась плясать по комнате нагишом.

Застигнутой врасплох Долли пришлось поведать леди Гвендолен обо всем без утайки. Об отце и матери, о малыше Катберте: какими они были, как порой выводили ее из себя, как мать расчесывала ей волосы, а Долли артачилась, а еще о поездках к морю, о крикете и ослике. Наконец, Долли призналась, что ушла из дома со скандалом и даже не обернулась, когда мать крикнула ей вслед – Дженис Смитэм, которая ни за что на свете не повысила бы голоса в присутствии соседей! – и побежала за ней, размахивая книгой, своим прощальным подарком.

– Хм, – буркнула леди Гвендолен. – Не ты первая, не ты последняя теряешь близких.

– Я понимаю. – Долли затаила дыхание. В комнате еще висело эхо ее жалоб, и Долли гадала, не выставят ли ее теперь на улицу. Леди Гвендолен не жаловала бурных проявлений чувств у других.

– Когда Цыпочка ушла от меня, я думала, что умру.

Долли кивнула, все еще ожидая, что топор упадет.

– Впрочем, ты еще молода, ты справишься. Бери пример с соседки напротив.

И впрямь, жизнь в конце концов улыбнулась Вивьен, но разве можно их сравнивать?

– Вивьен приютил богатый дядя. Она была богатой наследницей и вышла замуж за знаменитого писателя. А я… а мне… – Долли закусила губу, боясь снова разреветься.

– Но и ты не одна на этом свете, верно, глупышка?

И впервые с тех пор, как Долли устроилась к ней на работу, леди Гвендолен протянула ей мешочек со сладостями. Долли потребовалось время, чтобы сообразить, чего от нее ждут. Она с опаской опустила руку в мешочек, вытянула зелено-красный леденец и сжала в ладони, где он сразу начал таять.

– У меня есть вы, – ответила Долли твердо.

Леди Гвендолен шмыгнула носом и отвернулась.

– Мы есть друг у друга, – промолвила она, и голос старой дамы дрогнул от забытых чувств.

У себя в спальне Долли сложила журнал в стопку. Позже она вырежет самые красивые картинки, чтобы вклеить в альбом, но сейчас у нее есть дела поважнее.

Встав на четвереньки, она выудила из-под кровати банан, который мистер Хоптон, зеленщик, продал ей из-под прилавка. Напевая себе под нос, Долли, крадучись, двинулась по коридору. Откровенно говоря, красться не было никакой нужды: Китти и остальные стучали на машинках в министерстве, воинственно настроенная кухарка застряла в очереди у мясника, сжимая в кулаке продуктовые карточки, леди Гвендолен мирно храпела в кровати, но красться куда приятнее, чем просто идти. Особенно если впереди целый час свободы.

Взлетев по ступенькам, Долли вставила ключ в замок и проскользнула в гардеробную леди Гвендолен. Не в тесную каморку, где каждое утро выбирала для хозяйки новую цветастую хламиду. Эта гардеробная хранила бесчисленные платья, туфли, шляпы, словно сошедшие со страниц светской хроники. Шелка и меха висели в громадных открытых шкафах, шитые по мерке атласные туфельки стояли в ряд на длиннющих полках. Круглые шляпные коробки с названиями модных домов – Скьяпарелли, Коко Шанель, Роз Валуа – высились до самого потолка, добраться до верхушки можно было лишь по стоявшей тут же изящной белой стремянке.

Напротив окна, забранного бархатными шторами до пола (из-за налетов их не раздвигали), на столике с гнутыми ножками стояло овальное зеркало, лежали гребенки и щетки с серебряными ручками. Кроме них на столике располагались фотографии в изящных рамках. На всех карточках были запечатлены две девушки: Пенелопа и Гвендолен Колдикотт, иногда в студии, иногда на светских раутах. Одна фотография неизменно приковывала взгляд Долли. Сесил Битон[13]13
  Сэсил Уолтер Харди Битон (1904–1980) – английский фотограф, знаменитый работами для модных журналов, а также портретными и документальными военными фотографиями, художник и оформитель.


[Закрыть] снял сестер Колдикотт, которым было в ту пору лет по тридцать пять, на огромной винтовой лестнице. Леди Гвендолен, уперев руку в бок, смотрела прямо в камеру, взгляд ее сестры был устремлен на что-то (или кого-то) за кадром. В тот вечер Пенелопа влюбилась, а жизнь ее сестры пошла кувырком.

Бедная леди Гвендолен. Как она была хороша! В тот злополучный вечер она понятия не имела, что счастливые дни миновали. Невозможно было поверить, что эта юная красавица и старуха наверху – одна и та же женщина (Долли, как свойственно молодым, не задумывалась, что и ее ждет такая же участь). Всему виной, думала Долли, потери и предательство, которые разрушают человека не только изнутри, но и снаружи. На леди Гвендолен было вечернее платье темного атласа, мягко облегавшее фигуру. Долли обшарила весь гардероб и наконец нашла его. Какова же была ее радость, когда платье оказалось темно-красным – самым эффектным из цветов!

Это было первым платьем леди Гвендолен, которое она примерила, однако далеко не последним. Вечерами, пока Китти и остальные девушки еще не вернулись и особняк на Кемпден-гроув принадлежал ей одной, Долли играла в переодевания. Усаживалась за столик, припудривала декольте, перебирала бриллиантовые заколки и расчесывала волосы, воображая, что на серебряной щетке выгравировано ее имя…

Впрочем, сегодня Долли было не до переодеваний. Усевшись по-турецки на диванчик, она принялась очищать банан. Покончив с этим, Долли закрыла глаза, откусила первый кусочек и блаженно вздохнула. И впрямь, запретный плод сладок. Доев банан, она аккуратно положила шкурку рядом с собой на диван, после чего, сытая и довольная, приступила к работе. Долли кое-что обещала Вивьен и собиралась сдержать обещание.

Прежде всего Долли вытянула из-под шкафа пустую шляпную коробку. Вчера она освободила ее, вставив шляпки одну в одну. Теперь следовало сложить в коробку одежду, которую она успела отобрать. Такой работой вполне могла бы заниматься ее мать, не случись то, что случилось. Женская добровольческая служба собирала, чинила, перешивала вещи, чтобы пожертвовать нуждающимся, и Долли стремилась внести свой вклад в общее дело. Однако, по правде сказать, больше всего ей хотелось потрясти сообщниц щедрым даром и, разумеется, поддержать Вивьен, которая все это затеяла.

На последнем собрании речь зашла о бинтах, игрушках для бездомных детей и пижамах для раненых. Когда пожилые матроны яростно заспорили, кто из них лучшая швея и чью выкройку следует использовать для тряпичных кукол, Дороти и Вивьен обменялись заговорщическими взглядами и спокойно принялись за работу, игнорируя стоявший вокруг гвалт.

Именно для того, чтобы проводить время с Вивьен, Долли и вступила в ряды добровольческой службы (кроме того, она надеялась, что теперь биржа труда не мобилизует ее в какое-нибудь ужасное место вроде военного завода). Учитывая привязчивость леди Гвендолен (та соглашалась отпускать Долли от себя лишь на одно воскресенье в месяц) и загруженность Вивьен, которой приходилось делить свое время между обязанностями идеальной жены и добровольца, они могли видеться только на собраниях общества.

Долли пристально разглядывала блузку, прикидывая, достаточно ли она невзрачна (несмотря на ярлык Диора на внутреннем шве), чтобы окончить жизнь в качестве перевязочного материала, когда внизу раздался топот. Дверь распахнулась, кухарка прикрикнула на приходящую уборщицу… Почти три, а значит, пора будить медведя от спячки. Прикрыв коробку крышкой и засунув ее подальше, Долли расправила юбку и приготовилась к ежевечернему сеансу карточной игры.

– Еще одно письмо от твоего Джимми, – сказала Китти, протягивая конверт.

Китти с ногами забралась на кушетку, напротив нее Бетти и Сьюзен листали старый номер «Вог». С месяц назад, к ужасу кухарки, девушки задвинули рояль в угол, и теперь Луиза в одном белье проделывала на восточном ковре весьма рискованные гимнастические упражнения.

Долли закурила и уселась в старое кожаное кресло, негласно принадлежавшее ей, – высокое положение компаньонки леди Гвендолен никем не оспаривалось. Неважно, что Долли поселилась на Кемпден-гроув всего за месяц-два до девушек, они неизменно обращались к ней за разъяснениями или спрашивали разрешения осмотреть дом. Поначалу это смешило Долли, потом она привыкла и стала относиться к просьбам как к должному.

Держа сигарету на отлете, Долли разорвала конверт. Письмо оказалось коротким, Джимми писал его наспех, в поезде, забитом солдатами: он фотографировал последствия бомбежек на севере, а теперь возвращается в Лондон и ждет не дождется ее увидеть: как насчет субботы?