Текст книги "Дурдом"

Когда гоблин удалился, Миклухо-Маклай еще долго не мог успокоиться.

– Нет, ну с какими идиотами работаю! Ничего доверить нельзя!

Он раскурил новую сигарету.

– Магомедыч, найди мое золото. Оно мне очень нужно. Четверть тогда тебе и твоему барбосу, – он кивнул на меня. – А там столько, что на зарплату всему твоему МУРу и остальной Петровке в придачу хватит.

– Тебе, видать, бутсой на чемпионате Европы по голове перепало, – хмыкнул Донатас. – Ты слышал, чтобы я хоть ржавый гвоздь у бандита взял?

– Да уж, – вздохнул Миклухо-Маклай. – Честный мент страшнее динамита…

* * *

Угощать Донатаса плодами Клариных кулинарных прозрений я как-то не решился. Пришлось просто настругать ветчины, копченой индейки, соленых огурцов, эдамского сыра, порезать черствый хлеб и извлечь из запасников в диване пыльную бутылку настоящей «Хванчкары».

– За успех наших безнадежных предприятий, – поднял я бокал.

Пить «Хванчкару» в три ночи – это не лишено некоторой романтической прелести. В такое время спать уже не хочется. Город затих, только по улице внизу идет бог весть откуда взявшийся прохожий, да в доме напротив горит одинокое окно. Там какая-нибудь сова в одиночестве сочиняет, может быть, математическую формулу, призванную перевернуть незыблемые основы, или корпит над балансовым отчетом, или тоже пьет маленькими глотками вино, поглядывая на единственное горящее окно в моем доме.

– В прошлый раз в этой квартире у тебя жила очаровательная девушка. – Донатас огляделся, будто надеясь высмотреть ее за шкафом, под кроватью или за торшером.

– Она до сих пор иногда живет здесь. Но куда-то затерялась. Может, с любовником сбежала.

– Погоню послал? – хмыкнул Донатас.

– Давай-ка еще выпьем, дружище.

Выпили. Обожаю медленно цедить вино. И не слишком люблю пьянеть.

– Почти ничего мы у Миклухо-Маклая не узнали, – отметил я. – Выведали, что кто-то большой и вонючий отключил двух чемпионов по культуризму.

Большой и вонючий… Мое сердце екнуло. А вдруг… Нет, дофантазироваться можно до чего угодно.

– Мы узнали гораздо больше, чем тебе кажется, – возразил Донатас.

– Конечно. Про цыганку с игрушечным пистолетом. Бред обколовшегося героином недоноска.

– Ты ничего не слышал о нападении в Красноярском крае на «Ми-8», перевозивший золото?

– Слышал.

– А об ограблении вагона с золотом?

– Что-то было.

– А об обстоятельствах? Не слышал? Почерк тот же, что и при ограблении миклухо-маклаевской сокровищницы. Охрану поезда выключила женщина. Из игрушечного пистолета.

– Сон пьяного ежика!

– А вот тебе еще информация к размышлению. Для нейтрализации охраны применялось неизвестное вещество, схожее с препаратами, применяющимися в психиатрии.

– Ничего себе.

– Кто-то неплохо разжился золотом.

– Столько золота просто так не реализуешь, – сказал я. – По пятьдесят граммов продавать на рынке не станешь. А о сделках такого объема наверняка бы прошла где-то информация.

– Ничего не проходило… И еще, Миклухо-Маклай правильно сказал, что преступный мир – это большая деревня. На околице свистнут, у церкви отзовется. Появление преступной организации, способной творить такие дела, не могло бы остаться незамеченным.

– Значит, кто-то, непричастный к существующим преступным структурам, создает синдикат?

– И при этом имеет источники информации как в преступном мире, так и в сфере бизнеса, оборота золота, – закончил мысль Донатас.

– А это не наши бывшие или действующие коллеги чудят? Или чекисты?

– Может быть. Но непохоже. Почерк не тот. Не наш. Но очень эффективный. У ихнего пахана голова варит слишком хорошо. И пользуется он неизвестными нам приемами.

– Фантомас.

– Ха… Точно говорю, золотое дело, исчезновения твоих психов и моих блатарей чем-то связаны. Много общего. Вся надежда на тебя.

Хороша надежда. Я сам заплутал в дремучем лесу. Могу, конечно, пригласить Донатаса прогуляться по этому лесу, уведомив, что теперь мой псевдоним Иван Сусанин.

– «Чистильщики Христовы»? – я почесал небритый подбородок.

– А чем, Гоша, черт не шутит?

– Почему они кладут глаз только на золото? Можно ведь разжиться и валютой, и камушками. И много еще чем. Но они упорно тащат золото.

– Может, у них существует какой-то страшно засекреченный и выгодный канал реализации.

– А может, кто-то решил создать очередное суверенное государство и копит золотой запас? – хмыкнул я, даже не подозревая, насколько был близок к истине…

На пятиминутке после бессонной ночи я клевал носом. Мне страшно хотелось спать и не хотелось возвращаться к своим заботам. После пятиминутки шеф попросил меня остаться. Настроение у него было неважное.

– Что у тебя по «Эгсгибиционисту»? – спросил он сурово, с таким видом, с каким спрашивают, когда хотят выпороть.

– Пока ничего. В Москве его следов не обнаружено.

– А это не след? – он протянул мне сводку происшествий. – Это визитная карточка!

Измайловский парк. Два часа ночи. Уединившаяся парочка пятнадцатилетних сластолюбцев – и куда родители смотрят? Нечто, похожее на африканскую гориллу, оттащило их в подвал и пытало до утра обнажением своего тела.

– Чем всякой ерундой заниматься и искать каких-то сектантов, займись Великанским. Газеты и ТВ сейчас такой визг поднимут – оглохнешь! И крайними будем мы. Наша линия. С нас шкуру драть.

– С меня уже все шкуры давно сняли.

– Не все еще, поверь… Гоша, ищи «Эксгибициониста»!

Хорошо давать указания. Ищи – и все дела. Сам процесс поиска выглядит посложнее. Запросы по связям, ориентировки, поручения я направил в первый же день. Но толку-то. Что же, пойдем по его связям сами. Не хочется и в успех не верится, а надо…

Я зарядил пистолет, сунул в сумку американские наручники, резиновую дубинку, наполненную свинцом, – Великанскому она, как мухобойка, но в определенной ситуации все-таки может помочь. Теперь можно выходить на поиски «Эксгибициониста», искать ветра в поле.

На первом адресе, где был прописан до отбытия на лечение мой клиент, встретила меня худенькая, миниатюрная и изящная блондинка. Оказалось, что она не кто иная, как сестра-близняшка Великанского. Она со слезами на глазах сообщила, что насчет брата к ней приходили из милиции за последние дни уже раз пять. Но она его не видела давным-давно. И еще она заявила, что Феликс вовсе не такой плохой, каким кажется. Он с детства был тихим, впечатлительным мальчиком, обожал животных, держал котенка и приблудившуюся собачонку. Из-за внешности у него возникали проблемы с девочками. И он был очень стеснительным… М-да, уж чего-чего, а стеснительности с тех времен у него поубавилось.

– Он совершил побег из спецбольницы, – сказал я.

– Я знаю, – всхлипнула блондинка. – Его там, наверное, обижали. Он такой ранимый.

– Если появится или позвонит, вам лучше всего уговорить его сдаться. Или хотя бы позвоните мне, – я протянул ей свою визитку. – Для его же блага. А то не дай бог подстрелят при задержании.

– Ой, – обхватила ладонями щеки блондинка. – Но почему? Он такой добрый… Он беззащитный.

– Две сотни потерпевших могут с вами сильно поспорить на этот счет…

За два дня обойдя еще с десяток лиц, поддерживавших связи с Великанским, а также их соседей и местные отделения милиции, я так и не нашел ничего, заслуживающего внимания. Великанский отыскал где-то теплое логово и хоронится там. В гигантском муравейнике Москве даже колоритной фигуре «Эксгибициониста» затеряться ничего не стоит. Иголка в эшелоне со стогами сена.

Просматривая в очередной раз материалы, я обратил внимание, что перед отправлением в спецбольницу по приговору суда он некоторое время лежал в клинике моего нового знакомого профессора Дульсинского. Клиника специализируется на лечении и исследовании больных щизофренией и маниакально-депрессивным психозом, представляющих опасность или вносящих дезорганизацию в общество. Я снова созвонился с профессором.

– У меня офис на проспекте Мира, – сообщил он мне.

– Вы мне уже давали адрес.

– А, ну конечно… Завтра в десять утра я вас жду.

К десяти я отправился по указанному адресу. Офис профессора располагался в доме между станциями метро «Проспект Мира» и «Сухаревская». Тяжеленные металлические двери, видеокамера, два пятнистых «пса» с рациями, дубинками и пистолетами отделяли от суеты и штормов внешнего мира фирму «Тартар». Она делила подъезд с офисом Дульсинского.

Охранники решили продемонстрировать на мне свое служебное рвение, красные муровские корочки не произвели на них никакого впечатления. И началась бодяга. «А к кому? К Дульсинскому? А он вас ждет? А почему сам не спустился за вами? А пусть вас встретит». Наконец я сообщил, что перед всякой щенячьей братией отчитываться не намерен, а если еще есть вопросы, то мне нетрудно сбегать за ОМОНом, и его бойцы на них ответят. Пятнистым слово «ОМОН» что-то болезненно напомнило, поэтому они сразу усохли, и доступ к профессору был открыт.

Белые стены, бронзовые ручки, современная, блистающая сталью и пластмассой, чернеющая мягкой кожей мебель, «Сони» с полутораметровым экраном, несколько компьютеров в приемной – таков был офис Дульсинского.

– Уютно живете, – оценил я обстановку.

– Здесь представительство международной ассоциации психиатров. Я ее представитель в России… Присаживайтесь, Георгий Викторович. Могу предложить вам только кофе. На работе не пью ни глотка. Принцип.

– У меня тоже, – не краснея соврал я.

Голубоглазый зомби Марсель – похоже, профессор не расставался с ним ни на секунду – принес поднос с кофейником, пирожными-суфле и конфетами «Мишка».

– У вас лежал «Эксгибиционист»? – сказал я.

– Феликс Цезаревич Великанский, диагноз – шубообразная шизофрения, находился на обследовании полтора месяца. Направлен в больницу специального типа, – как компьютер выдал профессор.

– Вы что, помните данные всех пациентов?

– Таких помню. Чрезвычайно интересный экземпляр.

– Сестра его сказала мне, что он добрый и стеснительный человек.

– Так и есть, – кивнул профессор. – Он с детства был полон комплексов. Одноклассники не брали его, косноязычного, неуклюжего увальня, в игры. Он мог бы заслужить авторитет физической силой, но обладал для этого слишком мягким нравом. Когда подрос и потянуло к противоположному полу, девчонки лишь презрительно отворачивались от него. И снисходительно, обидно смеялись. Сначала отвергла одна. Потом другая. В это же время пошли первые приступы юношеской шизофрении. Он и общество еще легко отделались. При таких условиях иные становятся женоненавистниками и превращаются в кровавых маньяков. Дьявол находит дырки в ржавеющем, разъедаемом коррозией сумасшествия сознании, укрепляется в нем. И человек переходит на службу тьме.

– Вы верите в дьявола? – приподнял я удивленно бровь.

– Верю. Мои коллеги – неисправимые скептики. Иной скептицизм сродни узколобости. Психиатры считают, что сознание человека – это черный ящик Пандоры, внутри которого может сформироваться или дремлет любой кошмар. Мне кажется, что не так редко бесы, терзающие разум, приходят извне.

– Одержимость?

– Вы считаете ее невозможной?

Определенно Дульсинский нашел бы общий язык с Донатасом. Бесы, НЛО и Бермудский треугольник в Пермской зоне…

– Помимо стриптиза способен Великанский на какую-то преступную деятельность?

– А зачем? Он правопослушный скромный человек, – пожал плечами Дульсинский.

– Но ведь его может кто-то втянуть в криминальные дела.

– Смысл? Кому он нужен?

– Огромная физическая сила, ловкость, изворотливость, – перечислил я достоинства Великанского. – Привлечь его на свою сторону – все равно что приобрести бронетранспортер.

– Кому нужен бронетранспортер, водитель которого допился до белой горячки? Неизвестно, не задавит ли он тебя самого.

– Нужен тому, кто сумеет управлять водителем… Может так случиться, что он будет захвачен какой-то чужой идеей? Настолько, что превратится в идеального исполнителя?

– Ну, это трудно сказать. Зависит от идеи.

– Или попадет под очарование чужого бреда. Бреда какого-то лидера.

Профессор бросил на меня внимательный взгляд и произнес:

– Интересно… В принципе, случаи, когда у группы душевнобольных находился лидер, захватывающий их своими бредовыми фантазиями, были. Сумасшедшие способны влиять друг на друга. Но не уверен, что из этого может получиться что-то путное. Ну, займутся построением космического корабля «Земля – Плутон» из частей, найденных на свалке. Или создадут посольство по связи с миром насекомых.

– Или образуют секту.

– Запросто… Но учтите одно. Деятельность душевнобольных редко бывает конструктивна. Вся их энергия уходит в свист и бесполезные движения.

– С кем у вас в клинике общался «Эксгибиционист»?

– Режим у него был свободный. Я был уверен, что в наших условиях он не сделает ничего плохого. Для него было бы хуже, если бы он замкнулся в своей скорлупе. Общался со многими. Близко сошелся с нашим общим знакомым…

– С кем?

– Вячеславом Грасским. «На завалинке у Грасского». Помните?

– Еще бы!

Когда я покидал офис, профессор не забыл стряхнуть с моей рубашки невидимую пылинку.

– По мере возможностей держите меня в курсе, – напоследок попросил он. – Вам будет нелегко с вашими подопечными. Я же всегда рад помочь.

– Я вам признателен…

Вернулся в тот день домой я в девять вечера. В квартире горел свет. Перед зеркалом в спальне вертелась Клара. Нате, возвращение блудной любовницы. На ней было новое платье, похоже, из очень недешевых. Она поправляла набитые ватой плечики, затягивала, а потом расстегивала золотой пояс, принимала фотомодельные позы. Мое появление не оторвало ее от этого захватывающего занятия. Не оборачиваясь, она каким-то невнятным междометием приветствовала меня.

– Прекрасное платье, – произнес я ей в затылок.

– Правда? – Клара выгнула свой девичий стан, положила руку на бедро и причмокнула от удовольствия. – Меня снимали вчера в этом платье для журнала «Лайф», а потом подарили. Ну разве не прелесть, а?

– Потрясающе! – воскликнул я нарочито бодрым голосом телеидиота, которому демонстрируют лучший в мире столовый нож, режущий все и вся без малейшего усилия.

– Ты без меня оголодал? – вдруг прониклась заботой обо мне Клара.

Она оторвалась от зеркала и внимательно оглядела меня с ног до головы.

– Да, – кивнул я. – Соскучился по мясу с клубникой и торту с баклажанами.

Она не заметила моего сарказма.

– Георгий, из тебя никудышный дизайнер. Когда делаешь перестановку в квартире, всегда спрашивай меня.

– Что я переставил в квартире?

– Телефон. Куда ты дел старый?

– Выбросил. Разбил с горя оттого, что ты исчезла. И выбросил.

Она восприняла это как должное.

– Кто же покупает такие телефоны? Сейчас покупают только радиотелефоны. Я знаю место, где есть дешевые радиотелефоны.

«Пара сотен долларов», – подумал я. Как раз по средствам для нищего опера.

– Дорогая, радиотелефоны – это дурной вкус, – произнес я нравоучительно. – Телефон должен быть с диском и проводом.

– Милый, ты консерватор, – она поцеловала меня. – А цвет? Сказал бы, и я купила бы тебе не этот жуткий оранжевый аппарат, а синий. Он бы неплохо подошел к моему платью.

– Мне кажется, ты лучше смотришься без платья.

– Правда? – она загадочно посмотрела на меня. На этот раз пояс она бросила на пол…

А среди ночи, обняв ее, я думал, что, наверное, все-таки люблю ее…

Утром, идя на работу, я по привычке заглянул в почтовый ящик. Я три года не выписываю ни одной газеты. Но время от времени туда бросают ценные рекламки, например, спортивных культуристских тренажеров для лиц, перенесших инфаркт миокарда, или дешевых и доступных вилл на территории Испании с садом и пропиской.

Сейчас в ящике уютно устроилась яркая бумаженция. Еще штук пятьдесят таких же были рассыпаны по всему подъезду. Я решил отправить ее в мусорку, но на глаза попались знакомые слова.

«Партия восьмидесяти процентов россиян!.. Все, кому надоела рабская участь, на митинг 29 июня перед главным входом на ВДНХ. Партия обманутых – ваша партия!»

* * *

Карьеру политического психбольного Шлагбаум начал еще в тихие брежневские времена. Голоса «внешние» («Голос Америки», «Немецкая волна»), в свое время не обходившие его тяжелую судьбу своим вниманием, именовали его узником совести. Голоса «внутренние» («Время», «Маяк») клеймили в нем полоумного и продажного наймита империализма.

Во всем виноваты были гены. Точнее, горячая революционная кровь семьи Шлагбаумов. В девятнадцатом веке его предки ходили в народ и звали Русь к топору. В начале двадцатого они мастерили на чердаках и в подвалах адские машины и метали их в полицмейстеров. После семнадцатого года они выводили под корень разную контру и представителей «кровососущих» классов и сословий, а в свободное от этой работы время мечтали о светлом будущем. Это будущее вскоре наступило, и они нашли в нем свое место – в ГУЛАГе, с кайлом и лопатой. Там они наконец занялись полезным трудом и внесли свою лепту в возведение гигантских строек коммунизма, не уставая повторять, что товарищ Сталин ничего не знает о творящихся безобразиях. В родителях Моисея бурлящая революционная кровь Шлагбаумов сильно охладела. Ее хватало лишь на то, чтобы шушукаться с единомышленниками на кухнях, ругать зажравшихся партократов, позабывших идеалы социализма, рассказывать анекдоты о Хрущеве, а потом о Брежневе.

Но неожиданно в лице Моси кровь приверженцев дела Робеспьера, Маркса – Энгельса вскипела, как лава рванувшего вулкана. Первыми, кого крошка Мося довел до слез, а потом и до истерик, были воспитательницы детского сада. В крошке не только пробились задатки лидера, но и начала пышным цветом расцветать страсть к реформаторству. В детсаду у него все было «неплавильно». Что «неплавильно», он еще сказать не мог. Но в школе он быстро научился стройно формулировать свои мысли и призывать одноклассников к революционным выступлениям против учительской деспотии. Два раза он изгонялся из школы, один раз – из института. Его политическое сознание и самосознание росло как на дрожжах. В студенчестве он дошел до распечатывания листовок, клеймящих кого-то или чего-то – сегодня уже и не упомнишь. Распространять их он пытался в рабочих столовых, в результате чего сильно пополнил свои познания в ненормативной лексике и заработал массу синяков и шишек.

Настоящих единомышленников Шлагбаум нашел, когда государство предоставило ему отпуск в тихом и уютном доме, в который легче войти, чем выйти. Чего стоят одни лишь политические диспуты с будущей основательницей демократического объединения (ДО) Валерией Стародомской. Оба они удачно подзаряжались друг от друга агрессивным безумием. Другой его партнер по беседам позже, через несколько лет, был избран в Государственную думу, теперь не вылезает с экранов телевизоров и очень красноречиво разглагольствует о задачах текущего момента.

В старые времена изредка Шлагбаум выходил из психушек, лихорадочно раздавал уже стоящим в боевой стойке с магнитофонами наперевес западным журналистам интервью о печальной участи инакомыслящих в «Империи зла» и отправлялся обратно, к добрым старым знакомым в белых халатах и больничных пижамах. Болезнь его прогрессировала. Постепенно он начал бредить. Это заключалось в том, что он стал воспринимать себя вовсе и не Шлагбаумом, а кем-то гораздо более исторически значимым. Притом его роль была всегда оппозиционна режиму. При Брежневе он «поработал» незаконнорожденным братом академика Сахарова. С наступлением перестройки надел личину князя Георгия Евгеньевича Львова – главы Временного правительства России. Когда демократы пришли к власти, он решил продолжить борьбу против социальной несправедливости в качестве Бронштейна-Троцкого. Его прототип – лидер коммунистов и соратник Ленина – в свое время отличался дьявольским красноречием. Хотя Шлагбаум-Троцкий и уступал в этом своему предшественнику, но все-таки искусством ораторствовать и конопатить текущие крыши сограждан владел виртуозно.

– Никто никогда никому ничего не давал просто так, – вещал он с возвышения на площади перед главным входом на ВДНХ. – Миром правила и правит сила. Кто может вскочить в седло – тот на коне. Остальные глотают пыль из-под копыт. У наших врагов – сила наглости, нахрапистости и жестокости. У нас – сила справедливости и единства!

Площадь была наполнена народом – людская масса перехлестывала на проезжую часть и в сквер. Над толпой реяли красные серпасто-молоткастые, полосатые российские, желто-черные монархические флаги, а также флаг Демократической Республики Вьетнам. Свысока смотрели на происходящее портреты Ленина, Николая Второго, Ивана Грозного, Сахарова и еще непонятно кого. Из плакатов можно было узнать массу интересного. «Банду демократов под суд». «Монархия – мать порядка». Шел торг газетами и брошюрами. Тут были и «Жиды», и «Дерьмократия – путь в никуда», и «Семьдесят лет красного террора», и «Кто тормозит реформу». Судя по всему, собрались здесь люди самых разных политических платформ.

Вел митинг Сидор Николаевич Сидоров – именно так теперь именовался Шлагбаум. Именно под этим именем он рекламировал партию по телевизору.

После школы я поступал в театральное училище и даже выдержал творческий конкурс. Потом достаточно походил по театрам и циркам, позанимался всласть личным сыском, так что узнать человека, даже если он изменил внешность, я мог без особого труда. Надо отметить, поработал Шлагбаум над собой серьезно. Даже походку изменил. Но я его раскусил. Вот только к чему, спрашивается, весь этот маскарад?

Держался Шлагбаум напористо. Нес полнейшую чепуху, но убедительно, энергично. Срывал аплодисменты.

Публика выглядела очень разношерстно. Тетки, только что стянувшие телогрейки или отбежавшие от кухонной плиты. Элегантные дамы, вылезшие на солнечный свет из пыльных библиотечных подвалов или оторвавшиеся от нотных тетрадей. Вечно ржущая, быстрая и шустрая молодежь. Пропахшие солярой здоровяки, которые, расчувствовавшись от слов оратора, аплодировали широкими, похожими на лопаты ладонями и хриплым рыком ревели: «Долой гадов!» Объегоренные, не уверенные ни в настоящем, ни в будущем, доведенные до морской болезни десятибалльной качкой, в которую занесло корабль «Россия» со ста шестьюдесятью миллионами пассажиров, все эти люди в этот момент вновь были переполнены энтузиазмом и опять пытались уцепиться за мираж.

Были здесь и вечные завсегдатаи подобных тусовок. Сновали деловитые жучки, активно собирающие пожертвования на «Партию обманутых». Подавали им охотно и много, с какой-то непонятной радостью.

– Граждане, разойдитесь. Ваш митинг не разрешен. Вы нарушаете закон, – время от времени слышался ор милицейского матюгальника. С таким же успехом можно было призывать скалу подвинуться.

Естественно, партии восьмидесяти процентов населения унизительно выпрашивать у «прихвостней воров» из мэрии разрешение на митинг. В стороне стояли цепочки омоновцев в серых комбезах, со щитами, резиновыми дубинками и в касках. Вид у них был жадно-выжидательный. Некоторые любовно поглаживали дубинки. А вот и знакомое лицо – топором рубленное, притом рубил его явно не знаток своего дела. Это наш замначальника ГУВД, боевой генерал, завоевывавший воинские почести, ордена и славу на разгонах демонстраций, любивший это дело и слывший в нем большим мастером. Его присутствие для знатоков звучало как сигнал – бить будут. Выглядел он скучающим и недовольным – бить пока было не за что. Поганое либеральное сюсюканье – приказ применять силу только при наличии хулиганских действий, грозящих перерасти в беспорядки. Пока же – никаких хулиганств, только призывы свергнуть, растоптать. Да еще весело пел хор:

 
Будьте здоровы, живите богато,
Покуда позволит вам ваша зарплата.
А если зарплата вам жить не позволит,
Тогда не живите, никто не неволит…
 

ОМОН скучал. Выступления продолжались.

– Слово представителю наших дорогих пенсионеров.

Крепкая бабка с клюкой забралась на трибуну.

– Милочки мои, что же деется-то! Пенсии внучку на водку не хватает. На паперти подавать почти перестали. Надо охломонам, народ затиранившим, по мордасам! По хребтине! Чтоб пенсию давали. И чтоб людя зажили и на паперти снова бы подавать начали!

– Спасибо, Валентина Ивановна. А теперь слово представителю трудящегося фермерства, – радостно кричал Шлагбаум-Троцкий-Сидоров.

– Свинья сдохла, комбикорм гнилой дают, – возопил одетый в фирменный костюм статный фермер. – Везде мздоимство и подкуп. Кончать это надо. И кой-кого тоже кончать. Так ведь и за обрез народ возьмется. А что, братцы, прадед мой брался, и мы возьмемся!

Народ все прибывал. Но обычным обывателям все же были чужды кипящие здесь страсти. Обыватели обходили сборище стороной, таща с выставки достижений народных хозяйств Японии, Тайваня и других стран Юго-Восточной Азии коробки с «Тошибами», «Хитачи» и «Сони».

Неожиданно на трибуну вспорхнула пожилая дама и возбужденно закричала:

– Нас опять обманывают! Те, кто в толпе собирает средства на партию, жулики! Мы принимаем деньги только в штаб-квартире!

Толпа возмутилась, зашумела. Начали выискивать негодяев, собиравших деньги, но тех давно простыл и след.

Между тем митинг приобретал все более базарный характер.

– Мы предоставляем слово всем. Даже тем, у кого другое мнение, – вещал Шлагбаум.

На трибуну вскарабкался бородач антисанитарного вида.

– Судари, господа! Что вы тут говорите? Искать виноватых – последнее дело. Наше благосостояние зависит только от нас. Не дерите горла на митингах. Идите на заводы точить болванки. Идите в переходы торговать джинсами. Пока мы, как всегда в этой стране, будем драть горло на митингах, нам не войти в цивилизованный мир, а так и оставаться лапотниками!

– Мы уважаем любое мнение, – согласился Шлагбаум благосклонно. – Я бы даже поспорил с товарищем, если бы он не был просто недобитым ренегатом, негодяем и провокатором.

Бородача стащили с трибуны и пинками погнали из круга.

Самое интересное началось через несколько минут. Из-за памятника Космонавтам двинулся засадный полк, ножом взрезая праздношатающуюся толпу у метро. Ряды были не слишком многочисленные, но дисциплинированные и стройные. Это шла на разборку партия «экономического освобождения» – надежа и опора крупного капитала. Почему-то большинство партийцев походили не на крупных капиталистов, а на инженеров-оборванцев из почтовых ящиков и ВНИИ.

Над «экономическими освобожденцами» колыхались плакаты: «Лопух – находка для фашиста». «Россия – тюрьма народов». Колонна хором скандировала:

– Ло-хи, ло-хи!

«Экономисты» приближались. Вдоль площади выстраивались омоновцы, разделяя две враждующие стороны. «Обманутые» в ответ на хор противников нестройно кричали:

– Ироды… Прихлебатели…

Полетели друг в друга помидоры, картошка и еще много чего. Больше всего мусора доставалось омоновцам, находившимся посредине. Генерал с плохо скрываемым ликованием в предчувствии хорошей потасовки рычал оглушительно в мегафон:

– Граждане, разойдитесь. Не нарушайте порядок. Будет применена сила!

– Соблюдайте спокойствие. Не идите на поводу у провокаторов, – призывал без особого успеха Шлагбаум. – Насилие – не наш путь.

Я подобрался к нему ближе и вдруг заметил, как он на миг расслабился, и его лицо озарила злобная торжествующая усмешка.

Тем временем страсти накалялись. Антиподы стремились навстречу друг другу – поплевать в лицо, расцарапать щеки, врезать по голове плакатом или еще как-нибудь высказать свое мнение. Милиционеры сдерживали натиск, время от времени толпа вскипала, слышались крики:

– Милиция, кого защищаете? Мы с ними разберемся!

Защищала милиция, конечно, «экономистов» – их было гораздо меньше, и при силовых разборках не спасла бы даже их отменная дисциплина.

– Господин генерал, – подскочила к генералу разгневанная дама средних лет. – Я хочу пожаловаться. Ваш солдат оскорбил меня.

– Как оскорбил? – с интересом осведомился генерал.

– Сказал, чтобы я шла… Ну, сами знаете куда.

– Ну и идите, сами знаете куда.

– Я на вас жаловаться буду!

– А на меня жаловаться некому. Я самый главный.

Страсти продолжали накаляться. Генералу хотелось отдать приказ о разгоне всех и вся, но вспоминалась накачка в главке – мол, времена не те, просто так людей дубинками бить чревато. Впрочем, кому-то уже досталось. Крики, визги «убивают». Генерал пребывал в раздумье. Тут к нему подошла девочка лет восьми.

– Дядь, а дядь, можно вам сказать?

– Что тебе, дочка? – у генерала была слабость – он любил детей и сейчас умильно взирал на небесное создание.

– Мне дядя оттуда просил вам передать, что вы козел в лампасах.

– Понятно, – лицо генерала покрылось красными пятнами.

– Отведи ребенка в сторонку, – приказал он офицеру и взял рацию. – Вытеснение. Начали.

Две цепочки омоновцев, похожих на римских легионеров, двинулись разводить в две стороны «обманутых» и «экономистов». Омоновцы двигались, как слаженная единая машина, угрожающе стуча дубинками о плексигласовые щиты – рассчитанный и отработанный психологический трюк. Впрочем, по щитам барабанили еще и обломки асфальта, и гнилые овощи, и чьи-то руки. В ответ демонстрантам доставалось дубинами или коваными ботинками. Некоторых наиболее самоотверженных милиционеры захватывали и уносили в автобус. Если бы был приказ на рассеивание, все выглядело бы гораздо веселее, но бойцы и так были довольны – день не прошел даром, удалось поупражняться с любимой игрушкой ПР-74 – палка резиновая образца семьдесят четвертого года.

Я прикинул, что надо выбираться, пока самому не досталось. И еще надо не упустить Шлагбаума-Сидорова-Троцкого. Он давно слез с трибуны и куда-то провалился… Нет, не провалился. Вон он. Спешит. Я прилепился к нему.

Мы выбрались из кучи-малы и направились к метро «ВДНХ». Но в метро Шлагбаум не спустился. Он направился к переходу к гостинице «Космос». Там перешел дорогу… Теперь за магазин «Свет» – нырнул во двор. Я припустил бегом. Только бы он не сел в машину. Вести наблюдение в одиночку и без транспорта слишком самонадеянно. Но я надеялся на удачу… А она изменила мне. Изменила по-крупному.

Опасность я заметил слишком поздно. Сначала были мурашки по спине и ощущение угрозы. Рука дернулась к пистолету, я резко обернулся. Но в мое лицо уже смотрел зрачок пистолета.

Женщина средних лет в красном платье и с авоськой осклабилась хищно и жестко. И нажала на спусковой крючок. В моей голове разорвалась граната, и больше я ничего не чувствовал…

* * *

О щедром подарке москвичам от банка «Эверест» уже неделю шумели телевидение и газеты. С экранов сдержанный, седой голливудообразный председатель правления банка что-то твердил о времени собирать камни, о том, что пора бы и об Отечестве помыслить. Об Отечестве «Эверест» помыслил, передав сорок килограммов золота на позолоту куполов реставрирующихся московских храмов. Председатель забыл упомянуть, что кроме помыслов об Отечестве он не забывал мыслить и о собственном благосостоянии. Взамен «бескорыстного» дара банку на год дали право крутить зарплату учителей и медицинских работников Москвы.