Текст книги "И. П. Павлов – первый нобелевский лауреат России. Том 2. Павлов без ретуши"

Наша нянюшка – Елена Ивановна – была дальняя родственница Ивана Петровича, вдова, совсем необразованная, даже безграмотная женщина, но безграничной доброты и глубокой привязанности ко всем членам нашей семьи. С нею и с помощью доктора Николая Константиновича я переживала все болезни детей, старалась не тревожить Ивана Петровича и не отвлекать его от научной работы. Его горячая вера и дружеское участие много раз помогали мне спокойно переносить тревоги за наших дорогих детей.

Елена Ивановна Короткова, няня детей Павловых

Напуганная потерей первого ребенка, я была весьма и весьма трусливой матерью. Поэтому в раннем детстве наши дети имели очень ограниченную компанию. Они бывали только в семье моего старого друга Авдотьи Михайловны Каменской, в семьях Лидии Петровны Лукьяновой, Екатерины Александровны Салазкиной. Эти же семьи посещали и нас.

Е. И. Короткова с детьми Павловых Верой, Витей и Всевой

Сын профессора Догеля считался нашим старшим сыном. Он постоянно проводил время у нас и привык жить в нашей семье. На упреки родителей, что он забыл отчий дом, мальчик отвечал:

– Вы сами виноваты: у вас я один и мне скучно, а там нас целая куча!

Елена Ивановна никогда не спускала своих бдительных глаз с меньших ребятишек. Она боялась, чтобы старшие вместе со своими товарищами по гимназии как-нибудь, хотя и неумышленно, не обидели бы маленьких. Это все же иногда случалось.

В детской посреди комнаты стоял большой стол. За ним дети учились, рисовали, клеили и т. д. Вхожу я однажды в детскую, услышав плачь меньшого, и что же я вижу, оба гимназиста наш Воля и Догель лежат на столе, изображающем берег. Их пояса изображают удочки. За пряжки хватают зубами меньшие дети, ползающие по полу и изображающие рыб, плавающих в море. Меньшой имел неосторожность крепко ухватиться зубами за пряжку. Рыбак же так сильно дернул, что бедному карапузику выбил зуб. Пришлось ко всеобщему огорчению выгнать рыбаков из детской. Елена Ивановна была необычайно кроткая женщина. За все девять лет ее пребывания у нас никто не слышал, чтобы она не только рассердилась, но даже повысила голос. Она всецело отдавалась нашей семье: никуда, кроме церкви, не ходила, а веселилась опять-таки вместе с детьми. Ездила с ними в гости, в цирк, музеи и т. д.

Все мы ценили Елену Ивановну и дорожили ее дружбой. Ей пришлось покинуть нас ради Дмитрия Петровича, когда его разбил паралич. Она ходила за ним, как родная мать, целых два года.

После смерти его она получила все его имущество и приехала домой в Рязань богатой женщиной. Но в какой-то праздничный день, когда она была в церкви, случился пожар и почти все вещи сгорели! Мы помогли ей немного.

Вскоре началась революция, и бедная старуха жила в крайней бедности только на нашу пенсию. Она все собиралась приехать к нам, да так и не дождалась этой возможности и скончалась у себя на родине.

* * *

После Елены Ивановны поступила к нам молодая девушка Софья Никифоровна, хорошо знающая немецкий язык. Она была уроженка города [названия нет]. Наше место было первым выходом ее из родной семьи. Понятно, что ей не хватало опытности, образование было невелико, но она очень хорошо владела немецким языком, а главное, отличалась необычной правдивостью и решительностью, не переваривала никакой лжи.

Однажды сидели мы за столом всей семьей. Зашел разговор о правдивости. Иван Петрович любил говорить с детьми о правде и правдивости. Он спросил детей, кого они считают самым правдивым человеком из всех своих знакомых им людей. Все четверо единодушно и моментально указали пальцами на Софью Никифоровну! Мы с Иваном Петровичем были в восторге, так как оба очень любили эту кроткую девушку. Прожила она у нас до своего замужества. Мы все обязаны ей глубокой благодарностью.

После Софьи Никифоровны поступила к нам уже немолодая фрейлейн Эмми. Она тоже не отличалась широким образованием, но была очень весела и болтлива. Дети невольно принимали участие в ее веселой болтовне, а болтала она всегда по-немецки.

Во время ее пребывания у нас Иван Петрович получил Нобелевскую премию. И она мне постоянно твердила:

– Сара Васильевна, если бы у меня был такой муж, я бы ему всегда говорила: «Пиши, душка, пиши!»

Пробыла она у нас год с лишним, пока я не решила пригласить детям француженку. Прямо с дачи фрейлейн Эмми попрощалась и сказала, что до января проживет у своей тетушки, чтобы отдохнуть и повеселиться. И так мы с ней расстались.

В назначенное время француженка не приехала, и у нас никого не было около детей. К большому несчастью старший сын, бывший уже в седьмом классе гимназии, тяжело заболел воспалением легких.

Проводя все время возле больного, я сама забросила малышей.

Однажды приезжает фрейлейн Эмми. Мы все ей очень обрадовались. Ее веселый нрав внес как бы светлый луч в удрученную атмосферу. Побыла она недолго и уехала. Я подумала, что ей у нас очень тяжело. Каковы же были общие удивление и восторг, когда часа через два явилась фрейлейн Эмми уже с чемоданчиком и сказала, что не оставит нас, пока не поправится больной и я не отдохну! Теперь я могла быть спокойна за малышей, которые до сих пор были на попечении только старой Ma-рьюшки. Воспаление легких у Воли было очень тяжелое. Кризис наступил на 17-й день. Мальчик до того потел, что под кровать сквозь матрац и сетку натекла целая лужа! Лечил его все время один профессор – наш друг Михаил Владимирович Яновский. Когда другие профессора советовали устроить консилиум, то мы с мужем оба отвечали, что всецело доверяем Михаилу Владимировичу и не находим нужным никого беспокоить. Он приезжал по три раза в день, а иногда даже и по ночам, когда пациент поправился, Михаил Владимирович признался:

– Ваше доверие сидело у меня в затылке и не давало спать по ночам.

В это же время заболел и младший сын. Утром, когда Иван Петрович уже ушел в лабораторию, приходит Эмми и сообщает мне, что у Всеволода жар, его сорвало и весь он покрыт сыпью. Безумно испуганная, боясь, что у него скарлатина, я послала дворника с запиской к Николаю Константиновичу. Здоровых детей все же отделила от больного и со страхом ожидала прихода доктора. В пять часов доктора еще не было. По телефону попросила я Ивана Петровича приехать домой. Оставила на его попечении старшего больного, а сама поехала к Николаю Константиновичу. Я застала его с термометром под мышкой и с моей запиской в руках. Он с утра был сам болен, и жена не хотела выпускать его из квартиры. Температура у него была повышена, кажется, что-то около 38 °C, но когда я рассказала наше, можно сказать, трагическое положение, он решительно заявил:

– Коли это скарлатина, немедленно завертываем Севу в нашу ротонду и в карете, в которой мы сейчас поедем, привожу его к себе. Мы с Елизаветой Митрофановной выходим его. Для этого мне необходимо ехать сейчас же с вами, так как сыпь может исчезнуть, и мы нескоро сможем определить, что за болезнь у него. Послали за каретой, и мы поехали. Дорогой он уговаривал доверить им Севку, а самой не отрывать своего внимания от старшего сына, так как при его слабости новое заболевание могло быть смертельным.

Из передней Николай Константинович прошел прямо к больному малышу, вышел оттуда смеющийся и, крестясь, сказал мне:

– Успокойтесь, у него только краснуха!

На радостях они расцеловались с Иваном Петровичем. Ну разве можно забыть такой поступок! Благодарю бога, что этот выход не повредил самому Николаю Константиновичу, и на другой день температура у него спала.

В такое трудное время возвращение фрейлейн Эмми было как нельзя более кстати, этот поступок ее мы никогда не забывали. Когда я подарила Эмме красивое платье, она заплакала и сказала:

– Зачем! Ведь это я сделала только по дружбе!

На это я ответила, что делаю подарок тоже только по дружбе.

Пока Эмми жила в Петербурге, она часто к нам заходила. Вскоре она уехала к своей тетке в Дерпт. Там она и скончалась.

* * *

Прямо удивляюсь, как мне везло на хороших и добрых людей! За это я постоянно благодарила и благодарю бога.

Вскоре поступила к нам мадмуазель Берта, очень милая и серьезная девушка, полюбившая детей и старавшаяся быть им полезной. В праздники две ее сестры, работавшие в Петербурге, приходили к нам на целый день. Шло бесконечное веселье. Играли в разные игры, болтали, ставили шарады.

Семья Павловых. Слева направо: Вера, Серафима Васильевна, Всеволод, Виктор, Владимир, Иван Петрович

Одна из сестер мадмуазель Берты, серьезная труженица, вышла замуж за русского доктора, уехала с ним в провинцию и осталась там навсегда. Старшая и меньшая вернулись на родину к другой своей замужней сестре.

* * *

Дети у нас были благонравными. У них рано были развиты чувства локтя и правдивости. Никогда не приходилось контролировать их поведение и занятия.

Первое время после поступления в гимназию, приблизительно недели две, не больше, я садилась с ними за стол и приучала их самостоятельно готовить уроки – обращать внимание на главное, на то, что требовало много времени, например, решение задач и писание сочинения. Дальше они шли уже вполне самостоятельно. Никогда у нас не было никаких репетиторов. Даже к моей помощи дети не прибегали, готовясь к занятиям.

Случилось однажды, что одна из моих приятельниц приехала в день экзамена у детей, и удивилась, что я еще до возвращения их домой каждому из них положила по плитке шоколада. Приятельница спросила, почему я это делаю заранее:

– Ведь кто-нибудь из них может срезаться или плохо выдержать?

– Пустяки, – возразила я на это, – случайность, конечно, может быть, но все они добросовестно работали и за это должны быть вознаграждены!

Вначале Иван Петрович радовался каждой детской удаче, а потом так привык к этому, что не обращал уже внимания.

Могу сказать, что мне в жизни везло на друзей. Первого друга я получила с 5-го класса гимназии, это моя несравненная Киечка. До моего замужества мы прожили с ней, что называется, душа в душу: не было ни одной мысли, ни одного чувства, которого бы мы не переживали сообща. Это была натура в высшей степени нежная и замкнутая, настоящая мимоза. Каждое грубое прикосновение, каждый, хотя бы и дружеский, но неосторожный резкий подход заставлял ее замкнуться и холодно отстранить от себя дружбу. Мне посчастливилось: я нашла ключ к этой высокой и чуткой душе. Ключ состоял в том, что я обожала чудесные очи и нежную улыбку моей Киечки.

Евдокия Михайловна Прокопович (Киечка). 1879 г.

На обороте фотографии надпись: «Пусть эта карточка будет воспоминанием о наших прежних, хороших отношениях, которым никогда не возобновиться»

Связывала еще нас большая разница в натурах. Кия относилась серьезно ко всему заданному – она учила все, я же выбирала самое важное, посредственное только просматривала, а неважное совсем не учила. Была я порядочно ленива. Вот и ценно было мне для выводов опираться на дельные познания скромного друга.

Вера Павлова в возрасте 5–6 лет

За все время нашей дружбы – а ей было более 60 лет, – наша близость не прекращалась, хотя временами охладевала. Эти охлаждения приписываю исключительно своей вине. Я, как человек более экспансивный, скорее реагировала на новые запросы жизни. В этом порою приходилось горько раскаиваться и возвращаться на старую дорогу. Она же неизменно, твердо шла по избранному пути. Моя жизнь была многообразнее, интереснее. Но зато ее жизнь может служить назидательным примером по своей неизменной последовательности и доброте.

* * *

Уже будучи замужем, имея прелестного сыночка, я познакомилась с Владимиром Ивановичем Добровольским и его женой. Он был земляк мужа и его сослуживец по Военно-медицинской академии. Оба они были там профессорами. Жена его, Вера Васильевна, превратилась в ангела-хранителя нашей семьи. Оба они любили всех нас. Владимир Иванович высоко ценил Ивана Петровича и как ученого, и как человека.

Случилось так, что наш старший сын заболел скарлатиной, и эти друзья тотчас взяли к себе остальных троих малышей вместе с няней.

Однажды приехала я навестить наших малюток, и когда уже собиралась уезжать, Владимир Иванович попросил меня зайти к себе в кабинет, я зашла, прежде всего он сказал мне:

– Какие у вас чудесные дети. Старшего я еще давно – с четырех лет – прозвал профессором за его вечную «защиту диссертации», а теперь познакомился ближе и с остальными. Девочка прехорошенькая, но очень застенчива, может быть, так и надо. Средний мальчик – настоящий философ. Приходит один раз и спрашивает меня: «Что лучше: быть добрым или умным?» – я ответил: «А ты как думаешь?» – «Я хочу быть и умным, и добрым». – «Ну разве не философ?» – А меньший пузырь – настоящий дипломат. За чаем говорит, хитро улыбаясь: «А мне папа всегда утром дает сухарь и сахарку!» – «Что же, значит и я тебе должен давать сухарь и сахарку?»

– Глядя на меня, он ответил: «А вы как думаете?»– Когда я подал ему и то и другое, он взял сухарь и только маленький кусочек сахару, сказав, что папа больше не дает. Пречудесные дети. А ваш дурак совсем о них не заботится. Я ему говорю: «Чем вы обеспечили вашу семью?» – Он ответил: «Ничем!» – Ну разве не дурак! Говорю ему: «Ну, вы умрете. Все мы под богом ходим. Что с ними будет?» – «У них останется мать. Ее матушка поставила на ноги пятерых, а у моей останется только четверо, да и сама она сортом повыше своей матери!» – За эти разглагольствования я в глаза сказал ему: «Дурак», – плюнул и ушел.

– Стыдно вам так говорить Владимир Иванович, – произнесла я и быстро ушла от него.

Жена его, видя, что я ухожу в слезах, тотчас же пошла к мужу. Он с сердцем выкрикнул:

– Дурак, дурак, дурак! Не заботится о таких чудесных детках, а эта дура, Сара Васильевна, разрыдалась. Пятнадцать лет замужем и до сих пор влюблена в своего дурака. Вот тебе 100 рублей, я хочу, чтобы их детки имели всегда в избытке и книжки, и игрушки, и лакомства. Сегодня же вечером, когда дети уснут, поезжай к этой плаксе и утешь ее, ведь вы, бабы, на это мастерицы!

Этот внушительный разговор оказал, однако, свое влияние на Ивана Петровича, и, как ни было затруднительно для нас, он застраховал после этого свою жизнь. Два раза в год в самое тяжелое время (перед отъездом на дачу и перед Рождественскими праздниками) мы регулярно платили в страховое общество по 250 рублей. Когда все было выплачено, Иван Петрович с торжеством поднес мне полис на 10 тысяч рублей. Полис до сих пор хранится у меня в письменном столе¹²⁵.

Вера Васильевна Добровольская

До самой своей кончины Владимир Иванович был верным нашим другом. В душе это был необычайно добрый и любящий человек. Внешне же он был суров и груб.

Однажды приехала к нему на прием очень важная дама из придворных кругов. В переднюю с ней вошел выездной лакей, чем была необычайно поражена скромная горничная профессора Матрена, она прибежала со словами:

– Приехала барыня с лакеем!

Владимир Иванович не нарушил очереди и сказал, чтобы барыня подождала. Когда дошла до нее очередь, Владимир Иванович осмотрел больную, спросил, сколько ей лет, похлопал по плечу и сказал:

– Довольно погуляла, тетенька, пора уже и отдохнуть. Покоряйся неизбежному.

Старуха страшно обиделась, всю дорогу говорила:

– Какая я ему тетенька! – И никому не советовала обращаться к такому грубому профессору.

Жена его, Вера Васильевна, всегда заботилась о наших детях. Она с ними играла, читала им, много рассказывала о своей жизни, о кротком отношении к людям. Она служила им высоким примером, никогда они не видели ее собственных мелких житейских забот, которые неизбежны в жизни каждой женщины. Она приезжала к нам полная любви к детям. Одному привозила обещанную книгу, другому – картинки, которые он так любил раскрашивать. Для дочки у нее был готов рассказ о приключении девочки, не умевшей шить и вязать.

Это все для детей, а наши дружеские беседы! Мы с ней сошлись на том, что, взяв на себя заботы о всех житейских мелочах и дрязгах, предоставляли своим мужьям возможность погрузиться в научные работы. Когда, раздраженная большими неприятностями, я готова была обратиться за поддержкой к мужу, она удерживала меня от такого неосторожного шага, указывала, как это будет ему тяжело, как он станет обращать внимание на жизненные мелочи, и как это помешает ему спокойно продолжать свои научные труды.

– А ведь в этом вся цель твоей жизни!

Безмерна была ее радость при получении Иваном Петровичем Нобелевской премии! Она твердила: «Ты собираешь то, что посеяла!»

Екатерина Олимпиевна Шумова-Симановская

И как она радовалась успехам наших детей! Она гордилась каждой наградой, полученной ими при переходе из класса в класс. У нее был список, куда она записывала год и день получения каждой такой награды. После смерти мужа, Вера Васильевна чувствовала себя очень одиноко, ей не о ком было заботиться, а ее нежное сердце не могло жить без забот. Поступила Вера Васильевна в Общество попечения о бедных девушках. И вся ушла в занятия с этими девушками, занималась с ними не только в Обществе, но и у себя дома! Она полюбила их «черненькими», и только благодаря ее работе, ее нравственному влиянию, девушки превратились «в беленьких». Этому она радовалась, но этим не гордилась.

* * *

Скажу несколько слов о двух сестрах Шумовых: Екатерине Олимпиевне Шумовой-Симановской и Надежде Олимпиевне Зибер-Шумовой. Обе они из богатой купеческой семьи. Уехали в Цюрих, где кончили курс на медицинском факультете.

Надежда Олимпиевна Зибер-Шумова

Екатерина Олимпиевна, вернувшись в Россию, работала у Боткина, а от него перешла к Ивану Петровичу, с которым проработала все время, пока он занимался вопросами пищеварения. Вот тогда-то и сошлись мы с ней дружески. Отзываясь на вопросы своего времени, она была ярой сторонницей равноправия женщины и очень возмущалась, что я отказалась от самостоятельной роли в жизни, а стала только женой Ивана Петровича. Я, смеясь, на это говорила ей:

– Что пользы было бы из того, если бы я написала два-три романа? Разве ради этого стоило бы потерять один опыт в лаборатории Ивана Петровича?

Тут она становилась в тупик и откровенно отвечала:

– Это зависело бы от того, как вы написали бы эти романы. Временами мне кажется, что вы могли бы сделать это чудесно, а временами – вы хорошо сделали, не написав ничего.

Детей у нее не было. Она тоже баловала наших детей, но уделяла им мало времени, занятая ухаживанием за своим мужем и научными работами.

Надежда Олимпиевна, вдова нашего профессора Зибера, осталась в Берне ассистенткой у профессора Ненцкого, с которым приехала в Петербург, когда он был приглашен принцем Ольденбургским в Институт экспериментальной медицины. Это была женщина исключительно преданная научным интересам, не только все ее время и все ее мысли были заняты научными вопросами, которые, однако, все же не иссушили ее нежного женского сердца, она с удовольствием – и притом с искренним удовольствием – уделяла время на знакомство с нашей семейной жизнью.

Как-то она услыхала, что три ученика из класса нашего Виктора (крестника ее сестры) могут быть исключены из гимназии за невзнос платы за учение, если мы – родители других учеников – не соберем нужную для этого сумму. Немедленно же она вынула необходимые деньги и сказала:

– Я не могу допустить, чтобы товарища крестника моей покойной сестры посетило такое несчастье. Пожалуйста, уплатите за них, и об этом никогда не вспоминайте.

Она хорошо понимала мое отношение к Ивану Петровичу и всегда старалась выставить на вид мои скромные заслуги.

Виктор Павлов – гимназист

Екатерина Олимпиевна купила себе небольшое имение в Новгородской губернии и хотела создать там не только уютный угол для своей семьи и родных, но и культурный центр для окружных деревень. Долго обсуждался в дружеской компании вопрос, что лучше устроить: школу, больницу или богадельню для престарелых крестьян? В конце концов победила школа. Екатерина Олимпиевна говорила, что надо смотреть вперед и заботиться о будущем, а мы, друзья, мечтали об устройстве там больницы и богадельни.

Открыла она там не простую школу, а женскую гимназию с общежитием. Дело было поставлено разумно и толково. Гимназия была хорошо обеспечена. Заведовала ею широко образованная особа, глубоко увлеченная идеей служения народу. Девочки в этой гимназии вместе с наукой обучались домашнему хозяйству и всем необходимым женским работам: стирке, глажению, приготовлению обеда, печению хлеба, шитью, штопке, вязанию и т. п. Все это отнюдь не мешало их успехам в науках. После смерти Екатерины Олимпиевны дело продолжала Надежда Олимпиевна. Не знаю, какая судьба постигла все это после революции.

* * *

Перечисляя некоторых новых друзей, не могу забыть молодую девушку Марию Александровну Морозову. Она только что окончила гимназию с золотой медалью в своем родном городке и приехала в Петербург, поступила на медицинские курсы. Ее дядя, доктор, однокурсник Ивана Петровича по медицинской академии, привел племянницу к нам, чтобы она имела знакомую семью в чужом городе.

В лице этой молодой девушки мы получили нежного и близкого друга на всю жизнь. Она была необычайно скромна, приветлива, с очень аскетичными требованиями в жизни. Так, например, она, не задумываясь, оставила свои занятия на курсе и поехала работать на голод, где не только кормила голодающих, но и помогала докторам. Когда окончилась эта работа, она, исполнив долг перед родиной, снова вернулась к своим занятиям и продолжала учение.

Мария Александровна очень любила меня и наших детей. Для них каждый приход ее был настоящим праздником. Дети кричали, хлопали, прыгали от радости, нянюшка говорила при этом: «Вот теперь я и могу лишний разок пойти в церковь». Я со своей стороны прибавляла: «Могу поправить свои вчерашние записи для работы с Иваном Петровичем, которые получились у меня очень нескладными».

Мария Александровна всецело отдавала себя на занятия с детворой. Для меня она была другом, с которым я обсуждала все плюсы и минусы, неизбежные при воспитании детей.

В нас сказалось эгоистическое чувство, когда она сказала, что не будет кончать своего учения, а выходит замуж за знакомого доктора и вместе с ним уезжает в какую-то глухую деревню. Я и дети горевали о потере такого друга. Кроме того, я жалела, что она не кончила курса и теряла самостоятельное положение в жизни. Мы не переписывались, хотя память о ее добром влиянии на детей всегда оставалась в нашей семье.

Каково-то было наше удивление, когда много лет спустя (все дети стали уже взрослыми, а мы – старики – радовались на своих внуков) вдруг совсем неожиданно явилась к нам Мария Александровна, сын которой получил место в одном из высших учебных заведений Ленинграда. Много перенесла она невзгод в жизни, но осталась такой же необычной, безоблачной женщиной, какой была молодой.