Текст книги "Конфликты в условиях трансформации современного российского общества. Курс лекций"

• повышает число людей, чей уровень жизни снижается, и тем самым может увеличивать разрыв между богатыми и бедными;

• у некоторой части людей ведет к абсолютному росту доходов, но не относительному, увеличивая этим их неудовлетворенность существующим строем;

• требует общего ограничения потребления ради повышения капиталовложений, рождая этим общественное недовольство;

• повышает грамотность, уровень образования, охват средствами массовой информации, что ведет к росту стремлений выше того уровня, на котором возможно их удовлетворение;

• обостряет региональные и этнические конфликты из-за распределения инвестиций и потребления;

• расширяет возможности групповой организации и тем самым масштабы требований, предъявляемых группами правительству, до пределов, когда правительство оказывается неспособным их удовлетворять.

Противоречивый и конфликтогенный характер социальных трансформаций ставит проблему «трансформационных издержек», т. е. «цены вопроса», которую должны заплатить за нее отдельные группы общества. Трансформация – это не благо «для всех и сейчас», выгоды от ее результатов распределяются неравномерно между различными группами, что порождает конфликты. Острота же этих конфликтов во многом зависит от выбора методов и моделей трансформации. Джоэл С. Хеллман в классической работе «Победители получают все. Политика частичных реформ в посткоммунистических странах» задается вопросом: как можно проводить реформы, которые требуют серьезных жертв в краткосрочном периоде ради чистых выигрышей в будущем? Ведь те субъекты, которые в результате реформ несут потери, будут брать реванш при первой же удобной возможности и требовать отказа от реформ. Основной проблемой политики реформ является «спуск в „долину трансформации“ для последующего подъема на „высокие вершины“ реформированной системы». Его ответ: основная проблема – это проблема «ранних победителей». Эта выигрывающая сторона не сопротивлялась началу реформ и не предпринимала попыток полностью отменить их. Вместо этого они часто пытались блокировать некоторые достижения процесса реформирования, угрожающие им уничтожением отдельных преимуществ, и устранения рыночных деформаций, на которых базировались их собственные прежние выигрыши от реформ. Бенефициары краткосрочного периода зачастую пытались застопорить экономику в состоянии равновесия частичной реформы, которое создает концентрированную ренту для них самих, одновременно возлагая высокие издержки на остальную часть общества. Наиболее важный политический смысл «модели частичных реформ»: если выигрывающие от частичных реформ обладают правом вето в политике, то трансформация приведет к состоянию равновесия частичной реформы, которое сконцентрирует выигрыши бенефициаров при высоких социальных издержках.

Анализируя особенности конфликтов посткоммунистических трансформаций, необходимо остановиться и на концепции травматических перемен П. Штомпки. Травмирующие перемены охватывают решительно все сферы общественного устройства и повседневную жизнь граждан. Люди утрачивают ранее накопленный капитал жизненного опыта и крайне болезненно это воспринимают. Травма есть определенная патология социума, когда контекст человеческой жизни и социальных действий теряет гомогенность, согласованность и стабильность [45, с. 6–17].

Неожиданные и радикальные социальные изменения травмируют общественный организм подобно тому, как медики называют телесной или психической травмой неожиданное и болезненное внешнее либо внутреннее воздействие. Социальная травма, пишет Штомпка, это в первую очередь травма культурная, ибо рушатся основания привычных символов, смыслов и значений социальной реальности.

Травматические события[12]12
  К ним, по мнению польского социолога, относятся: революция, государственный переворот, уличные бунты; крах рынка, кризис фондовой биржи; радикальная экономическая реформа (национализация, приватизация и т. п.), иностранная оккупация, колониальное завоевание; принудительная миграция или депортация; геноцид, истребление, массовые убийства; акты терроризма и насилия; религиозная реформация, новое религиозное пророчество; убийство президента, отставка высшего должностного лица; разоблачение коррупции, правительственный скандал; открытие секретных архивов и правды о прошлом; ревизия героических традиций нации; крах империи, проигранная война.


[Закрыть] вызывают нарушение привычного образа мысли и действий, меняют, часто трагически, жизненный мир людей, их модели поведения и мышления. Могут быть травмы, не основанные на травматических ситуациях, а вызванные распространением представлений об этих событиях. К состояниям негативных последствий социальных перемен, схожими с культурной травмой, относятся аномия, цивилизационная некомпетентность, социальное трение, синдром недоверия, коллективное чувство вины, коллективное чувство стыда, кризис идентичности, кризис легитимности, культурный лаг.

Почему радикальные трансформации травматичны? Потому, поясняет Штомпка, что они внезапны, неожиданны; всеохватывающи, т. е. происходят решительно во всех сферах общественного устройства, включая повседневную жизнь человека; они затрагивают решительно всех членов общества, каждого индивида и, наконец, что наиболее болезненно, они обесценивают привычные правила социальных действий, накопленных прежним жизненным опытом, обесценивают его социальный капитал, делают своего рода банкротом.

Штомпка выделяет 6 стадий травматического состояния.

• Прошлое состояние общества, благоприятствующее возникновению травмы.

• Травматические события как таковые, их содержание, существо травм.

• Противоречивые толкования прошлого, его символические осмысления, которые являются одним из факторов дезинтеграции общества наряду с социально-статусной дезинтеграцией.

• Травматические симптомы как разделяемые большинством образцы поведения и общепринятые мнения.

• Посттравматическая адаптация, которая во всех странах имеет две формы: использование активных стратегий совладания с трудностями и, напротив, пассивной стратегии примирения с ними, привыкания «жить как все».

• Завершающая фаза преодоления травмы, по сути, совпадает с окончанием переходного периода, т. е. наступлением стабильного («нормального») состояния общества и его граждан [44, с. 8].

Особенностями травматического посткоммунистического состояния являются дихотомия бинарных оппозиций «дискурса реального социализма» и «дискурса появляющегося капитализма». Оба дискурса различаются по параметрам: а) коллективизм – индивидуализм; б) частное – общественное; в) прошлое – будущее; г) рок – человеческая активность; д) свобода – последствия (иными словами – «свобода от» и «свобода чего-то»); е) мифы – реализм; ж) эффективность – справедливость.

Как утверждал Л. Козер, «В крайне поляризованных социальных системах, где внутренние конфликты разных типов накладываются друг на друга, единое прочтение ситуации и общность восприятия событий всеми членами системы вряд ли вообще возможны. В условиях, когда группа или общество раздираемы враждой лагерей вне всякой объединяющей цели, заключение мира становится почти невозможным, т. к. ни одна из внутренних партий не желает принять определение ситуации, предложенное другими» [25].

Далее. П. Штомпкой фиксируются симптомы посткоммунистической травмы: синдром недоверия; мрачный взгляд на будущее; ностальгия по прошлому; политическая апатия, высокий электоральный абсентеизм; посткоммунистические травмы коллективной памяти, переоценка коммунистического прошлого и роли людей, в различной степени поддерживавших режим того времени.

Травматологическая метафора Штомпки, таким образом, акцентирует внимание на признаках дезинтеграции посткоммунистического общества, его системной конфликтности.

Операционализируя данный концепт, можно предположить, что существуют два типа конфликтного стиля переходного общества.

Один, постоянно реконфигурируя конфликты, не допуская острых вспышек, раскручивает спираль социальной реконструкции и приводит к внедрению нового социального комплекса.

Другой, выстраивает такую конфигурацию разрешения, вернее подавления, конфликтов, при которой она обеспечивается не в результате интериоризации социальных норм, а насильно, путем вмешательства власти. Такой стиль может положить начало спирали социального разрушения, упадку и полной дезинтеграции общества. По Зигмунду Бауману, общество обречено на умирание, на полный коллапс социально-нормативной системы, если отмирание традиционных институтов не восполняется новыми институтами неформального общения и социального контроля.

Исследователи процессов социальных трансформаций пришли к выводу, что им могут сопутствовать пять системных конфликтов (за основу принята классификация В. П. Пугачева и А. И. Соловьева).

• Конфликт идентичности возникает тогда, когда происходит процесс распада общегражданской солидарности и люди соотносят себя прежде всего с социальной группой или стратой, этнической общностью или субнациональным образованием, но не отождествляются с общенациональным объединением, политической системой в целом. Тем самым оказывается проблематичной национальная интеграция. Конфликт идентичности – конфликт между прежними идеалами и ценностями, традициями, прошлым опытом, символам, господствовавшей идеологией и новыми духовными ориентирами.

• Конфликт легитимности – между целями и ценностями правящего режима и представлениями основной части граждан о необходимых формах и средствах политического регулирования, нормах справедливого правления и с другими ценностями массового сознания. Данный конфликт характеризует процесс распада конституционных структур и разрушение правомочности власти, вытекающий из отсутствия в обществе согласия относительно природы и методов ее деятельности. Разрушение легитимности («делегитимизация») означает возникшую у политической системы неспособность создавать и поддерживать у людей убеждение в том, что существующие политические институты являются наилучшими из всех возможных и им следует подчиняться. Разрушаются система убеждений, на которые опирается власть, и ее право на управление государством. В свою очередь, разрушаются представления общества или, по крайней мере, его значимого большинства о законности существующего порядка правления.

Принято выделять «нижнюю» границу легитимности – совокупность показателей конфликтогенности, характеризующих уровень политического протеста населения, направленного на свержение режима, а также свидетельствующих о недоверии режиму результатов выборов, референдумов, плебисцитов, за которым следует распад действующего режима и даже полной смены конституционного порядка, и «верхнюю» границу легитимности – текущее, динамичное изменение симпатий и антипатий к властям, совокупность показателей конфликтогенности, характеризующих уровень функциональной перегруженности государства конфликтами и ограниченности ресурсов властей для управления ими.

• Конфликт проникновения – снижение управленческих способностей государства и коммуникационной адекватной реакции населения на управленческие воздействия, снижение эффективности политического урегулирования конфликтов.

• Конфликт распределения – неспособность власти обеспечить приемлемый для общества рост материального благосостояния и его распределение. Особенно острые формы конфликт приобретает тогда, когда неизбежная на первом этапе трансформации имущественная дифференциация по прошествии времени не только не сокращается, но и продолжает увеличиваться. В результате в обществе начинают распространяться настроения недовольства нарушенной социальной справедливостью, а это значительно более серьезный дестабилизирующий фактор, чем низкий уровень жизни. Кроме того, сужение товарных и продовольственных ресурсов может сопровождаться обострением межнациональных отношений, ростом сепаратистских движений и т. д.

• Конфликт политического участия. Его суть в неспособности политической системы переходного общества совладать с противоречивыми интересами различных групп, интегрировать и удовлетворить их основные требования. Главным препятствием интеграции новых социальных групп в политическую систему выступает эгоизм правящей элиты, что может вызвать радикализацию требований отстраненных от власти социальных групп и их внеинституциональный протест.

Но, анализируя значение конфликта как важнейшего источника социальных трансформаций, отметим, что он не может претендовать на полноценное объяснение их причин. Источники социальных изменений носят не моно-, а мультикаузальный, т. е. сложный и комбинированный характер (внешних и внутренних, социальных и неантропогенных) взаимодействующих факторов. Процесс трансформации общества имеет более или менее одинаковые черты везде. При этом каждая страна проходит уникальный путь, потому что комбинация указанных причин в этом сложном процессе всегда уникальна.

Конфликтная динамика посткоммунистических трансформаций

Рассмотрим концепции посткоммунистических трансформаций через концептуальную оптику конфликтологии.

Так, например, согласно классической концепции Х. Линца и А. Степана, преобразования осуществляются на трех уровнях: поведенческом, ценностном и конституционном. Утверждение демократии происходит, когда даже в условиях острого политического и экономического конфликта его участники сохраняют убежденность, что любые изменения должны происходить в «параметрах демократических формул».

Индикатором успешности трансформации является восприятие обществом демократических процедур и институтов как наиболее приемлемых механизмов регулирования социальных конфликтов, а политические акторы, в свою очередь, привыкают к тому, что все социальные конфликты разрешаются в соответствии с санкционированными обществом законами, процедурами и институтами и что нарушение этих норм будет «и неэффективно, и дорогостояще». Разрешение и урегулирование конфликта становится рутинной и глубоко интернализированной формой социального, институционального и психологического существования.

Р. Гюнтер, П. Диамандорус и Х.-Ю. Пуль в качестве одного из критериев завершенности посткоммунистических трансформаций так же называют согласие всех политически значительных групп общества на обеспечение ключевыми политическими институтами исключительно легитимных рамок политического соперничества на основе демократических «правил игры» – «поддержка и упругость» режима обеспечивает его выживаемость и сохранение стабильности при серьезных конфликтах.

Однако реальная практика посткоммунистических транзитов предъявила множество примеров трансформации недемократических режимов одного типа в недемократические же режимы иных разновидностей, для которых более характерны практики силового разрешения конфликтов [32, с. 64–75].

Оказалось, что посткоммунистические трансформации не являются линейным процессом, а, напротив, поскольку включают в себя отклонения и возвратные движения. Их результатом оказывается «имитационная демократия», «гибридный режим». По мнению А. Н. Медушевского, принятие демократической конституции и проведение выборов оказывается легитимацией авторитарных режимов с несменяемой элитой, а характерные формальные атрибуты представительного правления (парламент, политические партии и т. д.) контролируются извне коррупционными схемами и клановыми структурами. Как считает американский политолог Марина Оттауэй, «полуавторитарные режимы не являются несовершенными демократиями, стремящимися к совершенствованию и консолидации.

Напротив, это режимы, решившие сохранить видимость демократии, не подвергая себя политическим рискам, которые влечет за собой свободная конкуренция».

Российский философ Б. Г. Капустин полагает, что главным в рассмотрении посткоммунистических трансформаций является вопрос о «наследии прошлого», как «точки отсчета» различных траекторий трансформаций, от изначальной структуры политических возможностей.

Что считать «отправным пунктом» трансформации? Коммунизм как практику (а не идеологию) или «руины» коммунизма 1991 года? Ведь с точки зрения структурного подхода максимальная открытость власти, реальная зависимость ее от народа, предельные масштабы действительного участия масс в политике были достигнуты именно в позднеперестроечное время. Ряд аналитических трудностей возникает и с «процедурным» подходом. Ни рынок, ни демократия не могут быть продуктами целенаправленных усилий, их нельзя «сконструировать», по своей природе они – непреднамеренные следствия бесконечного множества взаимодействий людей, никто из которых часто и не стремится к их установлению, и уж, несомненно, не в силах установить их. Политика – это сфера конфликтов и соперничества сил, с «открытым финалом», где «единственно возможной» является лишь результирующая их борьбы, каков бы ни был ее вектор.

С точки зрения конфликтологии, спонтанный характер становления рыночно-демократических институтов означает то, что они являются неким балансом сил, который складывается как реальность (с которой все вынуждены считаться) в ходе конфликта и не может быть чьей-то целью. Рынок и демократия как реальность существуют в той мере, в какой поддерживается такой относительный баланс против тех тенденций к его подрыву, которые генерируются самим рынком и самой демократией.

В теоретических рамках анализа Владимира Гельмана, в процессе трансформаций акторы стремятся к максимизации своего контроля над доступными им ресурсами (вспомним классическое определение конфликта Л. Козера – борьба из-за ценностей или претензий за статус, власть или ограниченные ресурсы). То есть, например, «демократический выбор» есть не столько идеологическая установка, сколько убеждение в том, что именно демократия обеспечивает больший контроль над ресурсами, нежели любой иной режим. Перед сторонами конфликта стоит выбор – высокорисковый вариант монопольного распределения выигрышей или умеренный, но более гарантированный консенсусный вариант распределения ресурсов (нет полностью проигравших, просто выигрыш одних иногда чуть больше выигрыша других). Демократия – выход из патовой стадии конфликта, выбор сторон в силу взаимного страха друг перед другом.

Все конфликты трансформируют участвующие в нем стороны. По мнению Б. Капустина, надо разделять два рода конфликтов. Одни вызываются «нравственно-политическим возвышением над наличным статус-кво». Другие, «регрессивные» конфликты порождает сила, находящаяся ниже статус-кво, и именно она задает общие «правила игры». В постсоветское время эти правила задавались «повесткой дня», стоящей ниже наличного статус-кво, а именно неформальным соглашением по «захвату государства» и монопольному присвоению публичных политико-экономических функций. В постсоветских трансформациях модель конфликторазрешения – как правило, это модель «выдавливания» «чужого» от участия в распределении ресурсов через ограничения политической и экономической конкуренции. На выбор между стратегий подавления конфликта или, напротив, консенсуса влияют объем и относительная цена ресурсов.

При этом модель конфликторазрешения может быть построена на двух установках – трехчленная схема на основе тринарных концептных конструкций конфликта двух сторон с подключением решающего арбитра и бинарная установка, акцентирующая неконвенциональность конфликта.

Отметим, что Ральф Дарендорф иронически назвал существующую в политических и социальных науках распространенную моду добавления приставки «пост» к множеству разнохарактерных социальных перемен «постизмом», считая данную тенденцию демонстрацией неспособности атрибутивно (т. е. исходя из сущностных свойств явления) определить состояние трансформаций. Состояние «пост» (после) характеризуется конфликтом между стремлением отбросить все прошлое только потому, что оно прошлое и неизбежным совмещением старых и новых институциональных структур и практик. Польский социолог Ядвига Станицкис называет этот конфликт смесью, разрешаемой, как правило, созданием гибридных структур – использование «старых форм в новых ролях» [40].

Практически все исследователи констатируют, что продвижение трансформации в посткоммунистических странах сопровождается усилением идей и образцов прошлого не только в политическом дискурсе, но и в политических практиках, что позволяет характеризовать их политическую структуру как «монистически-плюралистическую».

А. Я. Анцупов и А. И. Шипилов в качестве результирующей задачи посткоммунистических трансформаций называют трансформацию расшатывающей (дестабилизирующей) функции конфликта в корректирующую (стабилизирующую). Своеобразие конфликтов трансформаций они усматривают в их преимущественно вертикальном характере (борьба за режим), в отличие от горизонтального характера (борьба в рамках режима) в условиях стабильности. По их мнению, эти конфликты обусловлены столкновением следующих тенденций:

• объективно существующей необходимостью перехода общества из ригидного состояния в плюралистическое и субъективным тяготением к использованию в этих целях прежних, жестких механизмов управления обществом и государством;

• первоначальной направленностью на преобразования политических отношений в интересах всего общества и последующим стремлением провести их лишь в интересах политических элит;

• лозунгом «свободного рынка» и искусственным созданием неравных стартовых возможностей для эффективного участия субъектов общества в рыночных отношениях;

• необходимостью прогрессивного устройства национальных отношений и использованием этнического диктата для реализации узкокорпоративных целей.

Для сглаживания данных противоречий необходимо создание механизма адекватной передачи «конфликтного сигнала» «снизу вверх», систем баланса властей и представительства групп интересов.

Как уже говорилось, отсутствие в обществе позитивного консенсуса в отношении ценностей, норм и практик функционирования политического режима приводит к конфликту между констатируемым повсеместно «дефицитом демократии» и установками на «порядок», «управляемость» и «предсказуемость» социальных изменений, вплоть до требований восстановления монархической или «сталинской» модели управления.

Важно отметить, что модель диалога политических сил носит ограниченный характер: речь идет не о диалоге общества и бюрократии о содержании и ценностях трансформационного процесса. Договорный процесс ограничивается сближением элит, а общегражданская идентичность фактически перестает быть мотиватором изменений, оставаясь лишь «фасадной» ценностью. Осуществление преобразований «сверху» и незыблемость статуса властных номенклатур базируется на негласном корпоративном договоре между конфликтующими сторонами. Реализация принципа «собственность в обмен на поддержку власти» стимулирует развитие олигархических тенденций. При слабых демократических институтах конфликторазрешения их подменяют теневые структуры, а власть приобретает династически-клановый характер. Теневые отношения становятся необходимым элементом, поддерживающим равновесие властных структур [29, с. 174].

В свою очередь, как отмечает А. Мельвиль, это предполагает элиминацию оппозиции как сколько-нибудь влиятельного политического актора, а также создание и поддержание механизмов легитимации существующего режимного порядка, которые – с учетом имеющихся у власти административных и иных ресурсов – минимизируют неопределенность результатов осуществления формальных демократических процедур. Напомним, что по известной формуле А. Пшеворского, демократия есть «неопределенность результатов при определенности процедур». Более того, и сами процедуры либо нарушаются, либо служат фасадом для «реальных» властных отношений.

Подчеркнем, что санкционирование, после политических протестов, властью легализации «несистемной» оппозиции в качестве нового участника политического процесса вызывает, как правило, контрконсолидацию провластных политических акторов и неизбежно приводит к новому росту напряженности и обострению конфликтов.

Чтобы дать более полную картину, отметим, что особенности постсоветских трансформаций определяются необходимостью одновременного преобразования политической и экономической сфер, задачами обретения национально-государственной идентичности и гражданского общества. По мнению многих исследователей, «посткоммунизм» – это нечто значительно большее, чем переход к демократии, это революция, простирающаяся на политику, экономику и общественную жизнь.

Например, известный американский политолог Филип Редер характеризует посткоммунистические трансформации как единство трех одновременно произошедших революций: национальной, в ходе которой возникли новые национальные государства; политической, приведшей к формально-конституционной ликвидации авторитаризма; и экономической, заменившей административно-командную систему производства и распределения рыночной экономикой. В XVIII, XIX и начале ХХ веков, по Редеру, национальные, демократические и капиталистические революции являлись несовпадающими процессами, а в конце ХХ века они произошли почти одновременно в девяти коммунистических странах, приведя к одномоментному появлению на их месте двадцати восьми государств с новыми общественно-политическими системами.

Джерри Хоу, один из наиболее ярких исследователей политической трансформации СССР, выделял в этом процессе «четыре революции»: «буржуазную» – создание рынка и частной собственности, «либерализации и демократизации», «реинтеграции» в сообщество западных стран и «автономизации регионов».

Таким образом, одновременно проходят различные процессы трансформаций:

• имперского национально-государственного устройства – в современные национальные государства;

• централизованной плановой системы – в свободную рыночную экономику, однопартийного политического режима – в конкурентную демократию.

Немецкий социолог Клаус Оффе называл это «тройным переходом» [37].

При этом ряд авторов полагают концептуально недостаточным указание только на «троичность» изменений (демократия, рынок и современное государство).

В исследованиях Т. Кузьо содержится важная посылка, необходимая для последующего анализа. Он отмечает конфликт между высокой степенью культурного, языкового и религиозного многообразия и недостаточной зрелостью государства, между множеством различных идентичностей (языковой, региональной, культурной, а также остатками советской) в постсоветских государствах и той общей идентификацией, которая требуется от них как граждан новых национальных государств.

В большей части посткоммунистических государств крайне существенны национальные меньшинства, угрозы сепаратизма, они нуждаются в определении того, что есть «мы», и находятся в поиске основы для национальной интеграции. Конфликты усиливаются необходимостью международного правового признания существующих границ в условиях интенсивной выработки конституционно-правовых рамок развития. Вопрос национальной самоидентификации является центральным в конфликтологическом анализе постсоветских изменений. «Бархатные» революции 1989 года в Восточной Европе являлись революциями обретения суверенитета, ухода от положения периферии Советского Союза, от советского контроля, от внешнего чужого господства и выступали как своего рода «народно-освободительные», «национально-демократические». Постсоветское же пространство не являлось в полной мере государственным пространством, что дает основание ряду аналитиков характеризовать его как «государственный недострой». Постсоветские независимые государства, формирующиеся в территориальных рамках бывшего СССР, включают в себя регионы с принципиально разным историческим, культурным, конфессиональным опытом и разными практиками организации социально-экономической и политической жизни, с конфликтами региональных группировок, у каждой из которых есть территориально зафиксированные ресурсы, позволяющие претендовать на участие в определении общей государственной политики. Разный горизонт исторической политической памяти, опыта социального сосуществования и конфликтного взаимодействия определяет конфликтогенный характер «гражданской сборки».

При этом, как правило, возможен либо сценарий жесткой модели диктуемого этнонационального поведения (этничность по крови), либо сценарий компромиссного выстраивания и формирования политической нации. Но и в этом сценарии новое политическое пространство может конструироваться за счет резкой демаркации с политическими национальными сообществами через образы конфронтации, противника, врага.

Между тем, национальная самоидентификация как социальная справедливость политически возможна только в государстве с высокой степенью общественной солидарности, в котором политическое сообщество существует прежде всего как «сообщество необходимых обязательств», что подразумевает наличие взаимного доверия, разделяемой всеми национальной идентичности и общей лояльности. Доверие же требует солидарности не только внутри различных групп, но и «поверх их». В обществе должны быть сформированы базовые ценности согласованного государственного устройства, очерчивающие модели определенного поведения. В постсоветских государствах, как полагает Т. Кузьо, отсутствуют всеобщие ценности, которые являются фундаментом культуры и национальной идентичности политического сообщества. Напротив, данный процесс в значительной степени затруднен унаследованными региональными разделениями. Поэтому постсоветские трансформации являются «четырехсоставными» переходами, «квадротранзитами», ибо сталкиваются с фундаментальными проблемами государственности, создания нации, конфликтными отношениями с другими нациями и национальными меньшинствами.

Одновременность политических и экономических реформ, создание политических и государственных институтов при одновременном достижении национального единства называется дилеммой или конфликтом «одновременности».

Следует заметить, что проведение реформ, причем с «чудовищной скоростью» (Р. Дарендорф), часто сопряжено с падением уровня качества жизни, что девальвирует еще не устоявшиеся демократические ценности.

Аналитики полагают, что общая последовательность постсоветских трансформаций должна быть такая: сначала – строительство государства и нации, потом – установление рыночной экономики и затем – переход к демократии. Вместо этого, все процессы протекают одновременно, что не имеет ни исторического прототипа, ни соответствующей теории.

Конфликтный потенциал заключается в том, что экономические и политические изменения не всегда коррелируются между собой.

Становление демократических институтов не означает автоматического утверждения рынка, а экономический рост может являться одной из причин национальных конфликтов, которые, в свою очередь, ставят вопрос об эффективности демократических институтов. Например, парламентская модель может быть неэффективной в условиях раскола общества по национальному, этническому и конфессиональному признакам, а усиление деструктивности конфликтов при этой форме государственного устройства может привести к росту нестабильности и реставрации авторитаризма.

Таким образом, отношения между демократическими и рыночными преобразованиями носят «непрямолинейный характер» (в терминологии Фр. Фукуямы) и являются «напряженными», «негармоничными» и «конфликтно-асимметричными» (Дж. Вейнтрауб). Российский социолог Вадим Радаев справедливо заметил, что активное «продавливание» рыночных отношений порождает сопротивление в ткани всего общества. Оно (общество) «вырабатывает защитный панцирь из культурных норм, который предохраняет его не только от провалов свободного, саморегулирующегося рынка, но и от чрезмерного развития рыночных отношений. Причем речь идет не о каких-то узких экстремистских группах, но о достаточно широких противоборствующих общественных движениях – организованных и неорганизованных» [39, с. 27]. Опираясь на исследования Карла Поланьи, В. Радаев методологически безупречно фиксирует, что фашизм выступает как реакция на неудачи и перекосы в формировании саморегулирующейся рыночной экономики, приведшие к обратному результату – серьезному ограничению рыночных свобод, наряду с либеральными и демократическими свободами.