Текст книги "Конфликты в условиях трансформации современного российского общества. Курс лекций"

Один из патриархов отечественной социологии Леонид Гордон, анализируя конфликтное взаимодействие организационно-политического устройства нового типа и культурно-психологических устоев старого порядка отмечал, что темпы и масштабы разрушения старого ограничиваются только наличием политической воли и простейших организационно-административных умений. Демонтаж или слом прежней системы может осуществиться очень быстро – «одномоментным» роспуском и закрытием ключевых для той системы учреждений, отменой законов, увольнением и назначением решающих политических фигур. Но возникновение нового общественного устройства сверх провозглашения новых институтов требует изжития одних и складывания новых институтов.

На сложности согласования разноскоростных процессов накладывается столкновение противоположных интересов, что делает неизбежными в переходные времена многосторонний социальный конфликт, снижение эффективности общественного организма, распад общественного порядка.

Рассматриваемый нами «конфликт одновременности» – квадроперехода – заключается также в конфликте между необходимостью быстрого принятия решений для осуществления радикальных экономических реформ и требованиями демократической системы необходимости соблюдения длительных процедур политического торга, согласований и поиска компромиссов, по вопросам, по которым в обществе отсутствует консенсус.

Постсоветские трансформации характеризуются появлением конкурирующих групп интересов, пытающихся или блокировать отдельные моменты экономических реформ, или направить их по выгодному для себя сценарию. Все это приводит к замедлению темпов экономических преобразований или их обрыву.

Кроме того, экономические реформы всегда находятся под давлением негативной реакции электората, что формирует модель экономической трансформации, известную как «стоп – вперед», в которой реформы проходят рывками: продвижение, сомнение, отступление и снова продвижение.

Однако здесь существует и другая закономерность. Согласно уже упоминаемому нами Джоэлу С. Хеллману, страны, правительства которых были ограждены от давления электората и наслаждались высоким уровнем безопасности пребывания у власти, в реальности являются аутсайдерами посткоммунистической экономической трансформации.

Теперь остановимся на проблеме вызываемых экономическими реформами процессах ухудшения условий жизни большинства населения, резкого падения их жизненного уровня и обострения социальной нестабильности. Это существенно снижает вероятность успешной реализации демократических преобразований и порождает конфликт основных социальных акторов и демократии. Он заключается как в стремлении «бенефициаров-победителей» реформ (имущих слоев, политических предпринимателей) использовать свое влияние для усиления государственных репрессий и ограничения демократических свобод с целью нейтрализации массового протеста, так и в требованиях масс возврата к авторитарным методам правления, как единственной альтернативе экономическому упадку при демократии.

В связи с этим отметим, что в литературе существуют две версии путей разрешения этого «конфликта несовместимости». Большинство авторов считает целесообразным десинхронизацию проведения политических и экономических реформ. При этом в одних новеллах на эту тему проведение экономических реформ предшествует демократизации, ибо непопулярные радикальные экономические преобразования могут быть осуществлены только сильной, авторитарной властью. В других сюжетах, напротив, только «демократический прорыв» делает возможным переход к рыночной экономике. Авторитарные режимы, согласно этой точке зрения, либо терпят неудачи в либеральных экономических реформах, либо используют свои достижения в экономике как аргумент для «закручивания гаек» в политической области.

Отметим, что наиболее ярким и последовательным сторонником этой стратегии посткоммунистических преобразований является известный З. Бжезинский, считающий, что политические реформы первичны и являются основой экономических реформ. Для их успешного осуществления необходимо наличие в обществе организованного и институционализированного демократического консенсуса, чтобы «эйфория посткоммунистического энтузиазма» начального этапа изменений была эффективно использована для создания основ легитимных и формальных демократических процедур, с помощью которых будет осуществляться экономическая реформа.

Другой подход (Т. Л. Карл и Ф. Шмиттер) определяет, что параллельное решение задач, связанных с переходом к капиталистической системе хозяйствования, утверждением демократических порядков и обретением нового международного статуса, открывает более широкий спектр возможностей, нежели обычный эволюционный транзит, поскольку облегчает торг по поводу распределения потенциальных благ среди конфликтующих групп – как правящей элиты, так и оппозиции.

Следующий вопрос касается «разноуровневости» трансформации, что характеризует, во-первых, разноскоростной характер изменений на разных «этажах» социальной жизни и, во-вторых, описывает ситуацию, когда в одних сферах изменения происходят, а в других, напротив, могут господствовать антитрансформационные тенденции. Процессы социальных трансформаций многоплановы и полиаспектны и представляют, говоря словами Р. Коллинза, «запутанный многосторонний процесс конфликта на нескольких фронтах», у которого есть разные источники происхождения и различные траектории движения.

Неравномерность развития различных сфер социума в посткоммунистических трансформациях иллюстрируется, например, одновременно протекающими процессами создания основ рыночной экономики, введения институтов политической демократии и деиндустриализации отраслей народного хозяйства, маргинализации социальных групп.

Можно назвать и конфликтную комбинацию «западных» потребительских ориентаций и социальных практик, в которых отсутствует гражданский активизм и существует устойчивый национальный «негативный консенсус»,[13]13
  Под «негативным консенсусом», как правило, понимают общественное согласие относительно принципов «деструктивных» перемен, под «позитивным консенсусом» – общее понимание конечных целей реформ и согласие относительно желаемых форм общественного устройства.


[Закрыть] ценностно закрепляющий экспортно-сырьевую модель экономики. Отмеченные взаимосвязи и взаимовлияния отражают уникальность постсоветских трансформационных процессов, парадоксальная особенность которых состоит в отсутствии ценностной приверженности масс принципам и нормам рыночно-демократического социального поведения.

В этой связи представляется необходимым коротко остановиться на анализе отдельных элементов теории реформ академика В. М. Полтеровича, в рамках которой изучаются неожиданные результаты и аномальные эффекты принимаемых решений и действий в трансформируемых системах. Он первым предложил понятие «институциональной ловушки» как неэффективного, но устойчивого института (нормы). Если осуществлять изменения какого-либо института без соответствующей трансформации правил для других институтов, то создается тупиковая ситуация в решении стоящих задач. Институциональная среда любого общества предполагает существование и взаимодействие различных институтов, формальных и неформальных, общих и особых, эффективных и неэффективных.

Согласно стандартному определению, институты – это нормы и правила, регулирующие взаимодействия между людьми в экономической, политической и социальной сферах, «созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют отношения между людьми» [36, с. 17]. Иначе говоря, институты – это «правила игры», предполагающие универсальные (формальные) и/или партикулярные (неформальные) нормы и санкции и тем самым задающие стимулы к определенному поведению. Формальные институты зафиксированы в законах и различного рода письменных распоряжениях, обязательных для исполнения; они претендуют на всеобщность, публичность, «прозрачность», обладают публичными механизмами защиты и предполагают принуждение к исполнению.

Неформальные институты – это неписаные правила, договоренности и общепринятые условности; они максимально персонифицированы, лишены жесткого автоматизма, формулируются в общих терминах и не обеспечиваются надежными санкциями против возможных нарушений. Институты делятся на формальные и неформальные не по тому, какое правило они приписывают, а по тому, какой механизм принуждения к исполнению этих правил они используют. В рамках неформальных институтов принуждение обеспечивается не за счет писаных норм и специального аппарата, но за счет всего сообщества в целом. Формальные и неформальные институты могут существовать в симбиозе, поддерживая друг друга, а могут находиться в состоянии конфликта. Однако по отношению к формальным неформальные институты обладают значительной инерционностью, меньшей управляемостью и изменчивостью. Поэтому преобразования формальных норм в условиях трансформации наталкиваются на ограничения, обусловленные неформальными институтами. Противоречие между укоренившимися и внедряемыми нормами В. М. Полтерович называет институциональным конфликтом. По мнению ряда авторов, этот конфликт является «цивилизационной» проблемой, которая заключается в степени органичности синтеза «западных» институтов и местных традиций, модернизированных формальных институтов на макроуровне и немодернизированных институтов микроуровня.

Возможны два вида институционального конфликта. Первый вариант – «наследие прошлого». Неформальное «наследие» прошлого, задавая исторически обусловленный путь развития общества, ставит пределы и ограничения социальным изменениям, неформальные институты блокируют или даже подрывают институты формальные. Второй вариант – «разрыв с прошлым». Радикальный разрыв с традициями и ценностями влечет за собой дезинтеграцию, фрагментацию и поляризацию общества, или, в формулировке Дугласа Норта, «дискретные институциональные изменения».

Новые институты, создаваемые в процессе трансформации, лишены, таким образом, механизмов самоподдержания. Неформальные институты заполняют этот вакуум, вытесняя соответствующий формальный институт. Для «постсоветской» современности характерно состояние амбивалентности по отношению к институциональным образованиям, легальность или легитимность которых не обеспечены правом или моралью.

Институциональное пространство конфликтно, ибо легальность обеспечивается существованием новых институтов, а легитимность – сохранением приспособившихся старых, выполняющих традиционные социальные позиции и ролевые предписания. В терминологии Р. Инглхарта, подобный конфликт «институциональной двойственности» можно назвать «симбиотической взаимосвязью» – каждый институциональный сектор испытывает двойную институциональную нагрузку и вынужден все время искать баланс между необходимыми для социального согласия атрибутами легальности и легитимности. Деструктивный потенциал «институциональной двойственности» заключается в наделении атрибутами легальности и легитимности взаимоисключающих социальных и политических процессов.

Этот феномен «перегружает» институциональное пространство конфликтами, постоянно воспроизводя оправдание неопределенной политической и нравственной позиции.

По мнению В. Меркеля и А. Круассана, неформальная институционализация, т. е. преобладание неформальных норм и правил над формальными институтами является характерной чертой посткоммунистических трансформаций, при этом неформальные институты «заточены» на конфликт с институтами формальными.

Теперь остановимся на трактовках ряда исследователей (Л. И. Никовская, В. Н. Якимец и др.), полагающих, что для посткоммунистических трансформаций характерны не столько отдельные типовые моноконфликты (социокультурный, политический, этнонациональный и т. д.), сколько «сложносоставные конфликты» – изменения претерпевают и отдельные сферы социума, и соотношения между ними.

Различные конфликты, накладываясь друг на друга, стимулируют, провоцируют и усиливают друг друга, что порождает появление нового интегративного эффекта проявления конфликтности, обладающего неким иным качеством, чем моноконфликты сами по себе.

Сложносоставные конфликты рассматриваются в качестве комбинированного столкновения противоположных мнений, взглядов, сил, позиций, возникающего в контексте не менее двух типовых моноконфликтов при необязательно совпадающих причинах конфликта и способах взаимодействия участников. Поскольку процесс трансформации по своей изначальной сути глубоко конфликтен, а противоречия развертываются во всех сферах общества, то происходит соединение в цепочку разных по типу конфликтов. При этом точка «старта» этой цепочки может находиться в той сфере, которая наиболее актуальна в данный момент для общества или определенной группы. Существование однотипного конфликта является исключением, в реальности мы имеем проекцию и взаимовлияние, взаимопроникновение одних типов конфликта в другие, когда источники (причины) и особенности одних конфликтов запускают или актуализируют «пробуждение» других.

Известный российский исследователь В. П. Булдаков предложил иную, вполне убедительную, трактовку феномена системных конфликтов. По его мнению, различные факторы разрушения и сдерживания проявляют себя однотипно, хотя и с разной степенью интенсивности, развязка (т. е. системный конфликт) связана с закреплением в социальном пространстве такого набора бинарных оппозиций, который захватывает буквально всех.

Автор выделяет семь компонентов, уровней или составляющих системного конфликта.

• Этический компонент связан с нравственными коллизиями, обусловленными столкновением глобальных мыслительных парадигм. Политико-экономическая система начинает восприниматься как «вместилище греха и абсолютного зла для народа», что вызывает нравственное отторжение от нее.

• Идеологическая составляющая системного конфликта связана с оформлением умозрительной (а не реальной) альтернативы существующей форме правления. Новая идеология разлагает старую систему, одновременно выдвигая на первый план пассионарные элементы общества.

• Политическая составляющая системного конфликта связана с непосредственным организованным сопротивлением власти.

• Организационный компонент системного конфликта – растущая неэффективность, а затем и коллапс управленческих структур, разрыв «обратной связи». Его острота определяется как внешними факторами (неумением реагировать на изменившиеся обстоятельства), так и внутренними сбоями – люди начинают усматривать в законе «не обдуманную необходимость, а недопускающую рассуждений угрозу» (В. О. Ключевский). Именно поэтому данный уровень протекания системного конфликта чреват пространственным распадом государства, если оно становится «чрезмерным» и культурно несбалансированным для существующей управленческой системы. Проявлением этого компонента могут быть: непонимание населением фискальной активизации государства, межрегиональные конфликты, крах советской «распределительной экономики» (распад СССР был подготовлен не действиями всевозможных сепаратистов, а неспособностью центра накормить регионы), неспособность реформаторов учитывать реакции на свои преобразования.

• В основе социальной составляющей системного конфликта лежит попытка переструктурирования системы путем спонтанных попыток одних социумов выжить за счет других на основе архаично понимаемой справедливости.

Каждый из них ведет «единственно справедливую» войну, усиливаемую ложной самоидентификацией и возобладанием пассивно-потребительских интенций над производительными. Социальные эксцессы, социальные страхи объясняются поведением «враждебных» этносов и отдельных лиц, вызывая к жизни феномен этноконсолидации и этноизоляции, зачастую получающих ложное сепаратистское истолкование.

• Охлократическая составляющая системного конфликта связана с выдвижением на первый план диссипативных элементов, которые провоцируют всевозможных маргиналов, исходящих из воинственно-потребительских установок. В этот период правят бал толпы или соответствующие поведенческие стереотипы, коллективная психика регрессирует до архаичных модальных отношений, а инфантильные эмоции доминируют на всех уровнях общественной организации. Особенно это заметно в точках бифуркации – вожаки охлоса задают и навязывают цели, установки и образ действия всему обществу (а затем и новой власти). Поскольку охлократия практикует вызывающие формы самопрезентации, связь «лидер – масса» приобретает упрощенный «вождистский» характер. На этой основе возникает ощущение внутрисоциумной спайки, способной противостоять враждебному миру. Наиболее вызывающий характер охлократия приобретает в области культуры. Некоторое время старая и новая культуры существуют параллельно, затем положение меняется. Охлос отождествляет свое былое реальное или мнимое униженное положение с господством старой культурной матрицы. Поэтому толпы утверждают свое господство демонстративным поношением и разгромом старой культуры.

Охлос кардинально меняет систему зависимостей между информационным пространством и социальной энергетикой. При слабости последней охлократия способна обрести замещенный характер, воздействуя через СМИ. Депрограммированию даже устойчивых социумов способствуют людские страхи. В таких условиях легитимная власть не управляет, а скорее пытается выжить, имитируя свое присутствие. В условиях охлократии номинальная власть может лишь имитировать свое присутствие – иногда это помогает ей выжить. В любом случае охлократия провоцирует диктатуру, «выставляя законную власть в роли усталого надоевшего клоуна».

• Рекреационный (восстановительный) компонент системного конфликта связан с возможностью непредсказуемых комбинаций потаенных страхов, надежд и утопий заставить социальные силы, работавшие на разрушение системы, содействовать ее воссозданию. Сказывается и парадокс позиционирования – любой субъект изнутри определенной культуры невольно воспроизводит заложенные в ней стереотипы. Итогом бывает утверждение «деспотической демократии», возносящей к власти «легитимных» диктаторов. Государственность, таким образом, возрождается с помощью «перебесившейся традиции».

Вместе с тем, отметим и точку зрения Б. Г. Капустина, который считает, что в России конфликты локализованы в тех или иных сферах, на тех или иных участках, но ни один из них никогда не ставил под вопрос то общее состояние российского общества, тот общий режим его движения, которые установились после 1991 года. Все конфликты, «кризисы», порознь и в совокупности не привели к появлению политически реализуемой альтернативы. Более того, способность общества к протесту, если рассуждать о ней в категориях действий, а не демагогии, оказалась ничтожной.

Ни свертывание производства, ни падение жизненного уровня, ни военные поражения, ни коррупционное разложение властей предержащих сами по себе не создают «системный кризис» и не порождают альтернативу, если не затрагивают принцип, на котором строится «образ действия» данной системы. Исследователь, ссылаясь на Дж. К. Гэлбрейта, считает, что этим принципом является способность к такому экономическому росту, при котором число людей, чей жизненный уровень повышается благодаря «свободе рынка», превосходит число тех, чье благосостояние зависит от политико-государственных корректировок «рыночной игры». В России нет системы, конфликты которой могли бы «взорваться». Это особый тип социально-экономического и культурно-идеологического плюрализма, чьи элементы лишены не только единого системообразующего корня, но и «общей меры», способной «универсально» регулировать отношения между ними и выстраивать их в систему функциональной взаимозависимости. В нем нет обязательных для системы отношений подсистем к целому, а сохраняются лишь отношения подсистем между собой, строящиеся по модели «вход – выход» (типа «черного ящика»).

Это – социальная конфигурация безсистемных противоречий, а соответственно, и безсистемных конфликтов. Главным противоречием посткоммунистического развития, по Капустину, является противоречие между культурными и политическими императивами западного варианта «строительства» капитализма («пуританская этика») и отсутствием демократии, между политической и идеологической жесткостью режимов, осуществляющих «первоначальное накопление, и распространенными в посткоммунистических странах завышенными потребительскими и политическими ожиданиями, порожденными «демонстрационным эффектом» западных образцов».

В понимании природы конфликтов постсоветских трансформаций очень важно учитывать то обстоятельство, что общая динамика интеграционных и дезинтеграционных процессов постсоветского периода определяется конфликтом демократии и идеи обретения национального суверенитета как двух легитимирующих основ конституционных преобразований. По мнению российского исследователя А. Н. Медушевского, идея обретения национального суверенитета, выдвигавшая на первый план единство нации, в определенном смысле противоречит лежащим в основе идеологического обоснования переходных процессов европейским демократическим ценностям, в том числе различным интеграционным проектам. Таким образом, речь идет о конфликте двух базовых ценностей постсоветских трансформаций – демократии и национализма, конфликте между неограниченными возможностями гражданского и правового самоопределения и принципом национального самоопределения и суверенитета.

Противоречие интеграционных и дезинтеграционных процессов на постсоветском пространстве и угрозы, связанные с дестабилизацией новых национальных государств, составляют тот фон нестабильности, на котором происходит выбор стратегии политического развития. Этот конфликт порождает кризис легитимности и феномен «цветных революций», рассмотрению которого будет посвящена отдельная лекция.