Текст книги "Человек. Образ и сущность 2014. Гуманитарные аспекты. Человек и гуманитарное знание"

Однако тексты, издавна бытовавшие на Волге, характеризуются прежде всего духом вольности и удальства, а не апологией ритмичной трудовой деятельности. По всей вероятности, это самое адисциплинарное пространство России. В то же время уже с исторических песен XVI в., отражающих расширение границ пространственного мышления Средневековья, Поволжье становится отправной точкой для последующего приращения Русского государства. В лице Ермака волжская вольница, пройдя через куда более дисциплинирующее уральское «заводское» пространство, находит в Сибири государственно-строительное применение. В известном смысле Волга сыграла в период общемировых морских географических открытий XVI в. и связанных с ними территориальных приобретений многих европейских государств роль внутреннего моря с неизбежной «пиратской» составляющей, притом что данное море не отделило метрополию складывающейся империи от колониальной периферии, что осложнило становление национального государства.

Волга-море – прежде всего торговая артерия, а не житница, «живительность» ее для сельского хозяйства и городских нужд была весьма ограниченной. Как уточняет современный исследователь, «использовать волжскую воду могло далеко не все население городов, расположенных на реке. Саратов до появления деревянного водопровода страдал от нехватки воды. В полной мере водой была обеспечена только прибрежная часть города; другие кварталы, удаленные от реки более чем на две версты, находились в бедственном положении. В колодцах вода была солоноватой и непригодной не только в пищу, но и даже для полива огорода. Горожане, имевшие лошадей, сами доставляли воду. Для остальных она привозилась водовозами, но стоила дорого»227227
  Бирюкова А.Б. Социокультурное пространство приволжских городов первой половины XIX века: Автореф. дис. … канд. истор. наук. – Самара, 2009. – С. 72–73.


[Закрыть]. Первый деревянный водопровод в Саратове появился в 1844 г. «Ил» «Русского Нила» весьма специфичен. Новокрестьянский поэт Серебряного века Александр Ширяевец в стихотворении «Буря» задается вопросом:

 
Гонит Волга волны злые,
Неприветна и мутна.
Не подарки ль воровские
Хочет выбросить она?
 

Обозначение Волги как моря нередко встречается в поэзии, пример находим в стихотворении Николая Языкова «Пловец» («Нелюдимо наше море»), написанном в Симбирске в 1829 г. Название стихотворения Ивана Аксакова «Астраханская моряна» (1844) концептуально-поэтически обыгрывает этот специфический термин, означающий резкий, сильный ветер в устьях рек, а также нагоняемую в устья рек приливом или ветром морскую воду. Представлявший себя речным мистиком М. Осоргин писал: «Только большая река дает понимание о настоящей свободе и просторе, какого никогда не даст море, отрывающее от живой жизни и земли»228228
  Осоргин М.А. Времена: Романы и автобиографическое повествование. – Екатеринбург: Сред.-Урал. кн. изд-во: Ассоц. «Рос. кн.», 1992. – С. 34.


[Закрыть]. Правда, Осоргин имел в виду Каму.

Как и в случае с петербургским текстом, Александр Пушкин, используя формулировки предшественников, четко и компактно выразил формулу волжского текста в ее верхнем, собственно волжском, нижегородском «течении». Для Онегина Нижний Новгород – прежде всего «отчизна» гражданина Минина и российское преломление законов Адама Смита в Макарьевской ярмарке.

 
Тоска, тоска! Он в Нижний хочет,
В отчизну Минина. Пред ним
Макарьев суетно хлопочет,
Кипит обилием своим.
 

Этнохозяйственный волжский котел кипит возможностями новых качеств и синтезов. В течение всего XIX в. в фольклоре Волга продолжала оставаться символом широты души и свободы, нормативность же обернулась «остывающим» образом «реки рабства и тоски» (Н. Некрасов). Cамопознавательную «волю к Волге» выразил А.Н. Пыпин в статье «Волга и Киев» (1875). Вначале автор пересказывает свой разговор с Иваном Тургеневым, в ходе которого выясняется, что Тургенев на Волге не бывал. Далее Пыпин сравнил художественное освоение пространства в Германии и России, упрекнув не только литераторов, но и русских художников в чрезмерном увлечении «нерусскими» территориями (Эстонией и Крымом) в ущерб собственно «русским» (в составе Российской империи)229229
  Пыпин А. Волга и Киев // Вестник Европы. – М., 1885. – Июль. – С. 188–189.


[Закрыть]. Волга для Пыпина безусловно русская территория, вносящая, впрочем, определенные нюансы в дискурс «русскости». Когда русский национализм стремился освоить и присвоить Волгу, комментирует взгляды Пыпина современный историк А. Миллер, то здесь менялся дискурс, рассказ о том, как и почему эта территория стала русской. На западных окраинах подчеркивалась славянская общность – общность восточных славян. Здесь поляки стремились подорвать эту концепцию, эту идеологию с помощью теории о туранском происхождении великороссов. Что, мол, мы, славяне – поляки, украинцы и белорусы – вместе против каких-то неславянских туранцев-москалей, великороссов, против Московии. Когда русский национализм переходит к Волге, этот дискурс вдруг совершенно меняется. Здесь пишут о том, что, конечно, русские не только славяне, что, конечно, есть угро-финская и тюркская составляющие230230
  Миллер А. Империя и нация в воображении русского национализма. Заметки на полях одной статьи А.Н. Пыпина // Российская империя в сравнительной перспективе. – М.: Новое издательство, 2004. – С. 263–264.


[Закрыть].

Впрочем, волжская тема к этому времени уже была включена в текст нации: А.Н. Островский во втором номере журнала «Морской сборник» за 1859 год опубликовал серию очерков «Путешествие по Волге от истоков до Нижнего Новгорода». Илья Репин создал картину «Бурлаки на Волге» (1870–1873). У гранитного подножия установленных еще в 1810 г. на стрелке Васильевского острова в Петербурге ростральных колонн были расположены аллегорические скульптуры, олицетворяющие четыре реки: Волгу, Неву, Волхов (скульптор Ж. Тибо) и Днепр (И. Камберлен). В конце XIX в. в процессе включения образа Волги в культурный текст российской нации участвовали поэты и писатели, художники и музыканты, чье творчество стало широко известным в ХХ столетии.

В художественной прозе XIX в. доминировали два полюса парадигмы волжского текста – саморазрушительный бунт и столь же исчерпывающая себя домашняя лень. Волжская «грешница» Катерина из «Грозы» А. Островского – в то же время женский (и волжский) русский Гамлет и Фауст с Маргаритой в одном лице. «Герои русской драмы, – пишет В. Щукин в “Заметках о мифопоэтике ″Грозы″”, – вынуждены жить по иным законам, чем классические законы истории. Им, как правило, чужд деспотизм времени, от которого страдают герои трагедий Шекспира или Расина, – они рождаются и умирают как заложники деспотизма пространства, или, иными словами, “магии места”, в то время как надежда на исторический прогресс ничтожно мала, а самостоятельные – героические – действия людей невозможны, бесполезны или пагубны. Мир русской драмы (а также русской эпики и во многом лирики – но не романа) лишен исторического, динамически-созидательного начала: в его основе лежит природный принцип прозябания»231231
  Щукин В. Заметки о мифопоэтике «Грозы» // Вопросы литературы. – М., 2006. – № 3. – С. 180–195.


[Закрыть]. Такой принцип существования характерен для хронотопа волжского города на фоне волжского простора, выявляя волжский ментальный раскол-обрыв. Семантика названия «Калинов» прозрачна: калина (и рифмующаяся с ней малина) как образ неброской среднерусской красоты, запечатленной в народных песнях.

Итак, волжский хронотоп «Грозы» представляет две формы русского романтизма: «ангелическую» и бытовую. «На более высоком уровне эти формы представлены двумя типами русской святости рубежа XV–XVI вв.: преподобными Нилом Сорским и Иосифом Волоцким. Метакультурная топология “Грозы” сформирована этим напряженным синхронизированным со-присутствием дуальных на системном уровне, но абсолютно монологических сил или смысловых центров. Птицы и змеи, арии и кушиты обитают в различных экологических локусах, и когда они пересекаются – рождается глобальная метафизическая драма столкновения двух метаповествований, двух макроисторий: небесной и земной. В тексте «Грозы» есть указания на ураническую девственность души Катерины, изначально недовоплощенной в тело (“Отчего люди не летают!”, “Мне иногда кажется, что я – птица, птичка на воле… Жила в девушках, мне что домой, что в могилу – все равно. В могиле лучше… птицы прилетят на дерево, будут петь”»)232232
  Океанский В.П., Океанская Ж.Л. Герменевтика словесности культуры. – Шуя: ШГПУ, 2010. – С. 122.


[Закрыть].

В. Океанский и Ж. Океанская отмечают геоцентричность, геомантичность, геоморфность Марфы Кабановой: «(Жестом показывает в землю). В ноги, в ноги! Кабанов кланяется в ноги… В ноги кланяйся! Катерина кланяется в ноги». О погибшей Катерине она отзывается: «О ней плакать грех». Плакать способен только поруганный людьми-птицами муж Катерины. Налицо два метафизических миропонимания, выходящих за пределы социального и психологического конфликтов главных героинь. Структура художественной персонологии драмы свидетельствует о том, что все остальные персонажи группируются уже внутри этого дуалистического мира. Перед нами фундаментальная дуализация, порожденная несходимостью змеи и птицы. Фаустовские персонажи со своей мироустроительной разумностью, боязливой рациональностью, иронической рассудительностью (Кулибин, Борис, Шапкин) – скользящие, не укорененные в пестром хаосе русской сюрреальной жизни.

Так в волжском тексте русской литературы утверждается тип «Фаустины»233233
  Хайнади З. Обломов как Анти-Фауст // Вопросы литературы. – М., 2010. – № 4. – С. 363.


[Закрыть] со славянской душой, готовой вступить в союз со стихиями и даже с самим дьяволом для достижения своей цели, пробный камень мужского характера, своеобразное зеркало, в котором проявлялись негативные качества мужчин. Дремлющим, «положительным» во всех возможных смыслах (горизонтальным), вопреки «отрицательному», по определению Вячеслава Иванова, русским Фаустом предстает Обломов из одноименного романа Ивана Гончарова, горизонтальный Фауст, Фауст простора.

Предварительные итоги: К новому уровню гуманитарной конкретики

Подобно тому как философия XVIII–XIX вв. апеллировала к абстрактным сферам предметности, являющимся по своему эпистемологическому статусу идеальными теоретическими конструктами (типа «монад» в монадологии Лейбница), современное гуманитарное знание, моделируя новый тип пространственно-временной динамики и вырабатывая понятийный аппарат для описания подобных динамик, оперирует идеальными объектами. Как писал М. Фуко, новый фундаментальный опыт человечества «невозможно заставить говорить… на тысячелетнем языке диалектики»234234
  Фуко М. О трансгрессии // Танатография Эроса. Жорж Батай и французская мысль середины ХХ века. – СПб.: Мирфил, 1994. – С. 129.


[Закрыть]. Текст культуры позволяет выделить аспекты знания о реальности, связанные с коммуникацией различных форм знания и наличием в познаваемой реальности коммутирующего все эти формы, действующего, осознающего и познающего субъекта (логика структурного сопряжения знания и человека). Выход на субъектный полюс сетевого знания, текст культуры позволяют не оторваться от объектного полюса, открытого классической наукой, и постоянно сверять креативные конструкции субъектного полюса с реальностями объектного полюса.

Различные подходы к изучаемой проблеме предполагают разные виды организации или «квантования» материала. Для историков это – «эпохи», для литературоведов – «жанры», «стили», «авторы», для историков философии – «направления», «школы» и их основатели. В итоге наибольшей мерой конкретности для описания современной культурной ситуации стал обладать такой концепт, как «текст» («текст культуры», «сверхтекст»), семантическая развертка которого опирается на постструктуралистскую лингвистическую традицию. Предварительная фиксация текстов культуры как «узловых точек» ее развития, являясь феноменологическим актом, в то же время создает базу для формирования системы интерпретаций как современного метода гуманитарного познания.

Текст культуры обладает свойством перспективы, т.е. выражает своеобразную систему ви́дения культурного пространства, связанную с точкой зрения субъекта-наблюдателя. Это его качество можно назвать перспектированностью текста. Обладая возможностью перспектирования в пространстве и времени, текст культуры «вынужден» соотносить все используемые им средства выражения с исходным пространством, приспосабливать эти средства к особенностям своей системы ви́дения, в связи с чем он приобретает силу указания на эту перспективную систему, т.е. становится перспективоуказующим. Текст проявляет способность собой и внутри себя создавать разветвленный и в то же время относительно завершенный, и системно взаимосвязанный текстовый мир, который развертывается в некое динамически развивающееся умственное «зрелище», организованное специфической точкой зрения наблюдателя.

Текст как картина ви́дения предполагает возможность актуализированного «развертывания» данного знакового образования во всех текстоментальных направлениях (пространственных, временны́х и духовных), доступных субъекту, т.е. ограниченных именно его точкой зрения. Это качество текста, определяющее актуальный текстоментальный горизонт видения наблюдателя, называется дискурсивностью текста, а свойство текста приобретать это качество – дискурсивируемостью.

Концептуализация локальных текстов русской культуры на сегодня представляет собой, по всей видимости, высшее выражение процесса национального семиозиса, является адекватным ответом на потребности социокультурной идентификации современного российского общества и построения в России коммуникативного сообщества.

Ученый и вызовы времени. Валерий Земсков: От Латинской Америки к культурно-цивилизационному пограничью

Т.Н. Красавченко

Валерий Земсков (1940–2012) до сих пор остается автором пока единственной в России книги о творчестве нобелевского лауреата колумбийца Габриэля Гарсиа Маркеса, изданной в 1986 г., в 1991 г. переведенной на немецкий, и скоро в дополненном виде она вновь появится на русском. Он вспоминал, как принес издательскому чиновнику фотографию Маркеса для своей книги: Маркес на ней откровенно, заразительно смеялся. «Над кем это он смеется?» – подозрительно спросил чиновник. И Земскову стало ясно: в тот момент Маркес смеялся над этим чиновником, а заодно над чиновниками всех рангов, пытающимися регламентировать нашу жизнь и перекрыть кислород235235
  Земсков В.Б. Искусство века Великой Метаморфозы (актуальные заметки о нас самих и Г. Гарсиа Маркесе) // Иностранная литература. – М., 1988. – № 3. – С. 211.


[Закрыть].

Земсков написал книгу о Гарсиа Маркесе, в частности, именно потому, что был крайне чуток к смеховой природе жизни и литературы. И, как и его герой Гарсиа Маркес, посмеялся бы над тем, что творят ныне с Академией наук – а он был ярким представителем нашей гуманитарной академической науки, – посмеялся бы потому, что смех – это наиболее здоровая, смелая, очистительная форма сопротивления всему негативному и неправедному, посмеялся, но и еще бы объяснил, что на нас надвигается «новый дивный мир» (воспользуюсь понятием Олдоса Хаксли), новый антропный тип, новый тип человека, для которого традиционные понятия культуры, науки, нравственности лишены смысла.

* * *

С именем Валерия Земскова связано многое в современном гуманитарном знании. Начинал он как латиноамериканист. Для создания школы в науке необходим мощный ученый (как, скажем, в свое время Ю.М. Лотман), способный стать источником идей, разработать общую концептуальную платформу, проявить организаторский талант и объединить вокруг себя усилия отдельных исследователей. Именно в этом качестве и выступил Земсков в российской латиноамериканистике.

До него в этой области работали замечательные литературоведы – Г.В. Степанов, Л.С. Осповат, В.Н. Кутейщикова, И.А. Тертерян, но общего, проблемно-дискуссионного поля не было, как не было магистральных идей, концепций. Их-то и создал Валерий Земсков.

Уже в 1970–1980-е годы он осознал острую необходимость выработки новой гуманитарной исследовательской идеологии, неизбежность культурологической направленности литературоведческих работ по Латинской Америке, ибо речь шла об открытии общекультурного пространства «Латинская Америка». Для этого надо было преодолеть первичную информативность, описательность культуроведения в латиноамериканистике, создать навыки культурологического мышления о литературе и разработать концепцию латиноамериканского цивилизационного варианта.

В советское время латиноамериканистика развивалась в отрыве от иберийской, источниковой традиции. Причина – эстетико-идеологические ограничения в изучении европейских культур и конъюнктурность в отношении к Латинской Америке. Но, как заметил В. Земсков, «нет худа без добра», латиноамериканисты «сумели использовать этот отрыв во благо: казалось бы, неплодотворная инверсия (сначала Латинская Америка, потом Иберия) освободила латиноамериканские исследования от тормозящей инерции европоцентризма, помогла понять принципиально важное: Латинская Америка – это иная… цивилизационная модель, с иными механизмами культурообразования»236236
  Земсков В.Б. Ибероамерика в мировом культуроцивилизационном процессе // Iberica Americans. Латиноамериканская культура в дискуссиях конца ХХ – начала ХХI века. – М.: ИМЛИ РАН, 2009. – С. 8–9.


[Закрыть].

Будучи с конца 1980-х годов зампредседателя, потом сопредседателем Комиссии по изучению культуры народов Пиренейского полуострова и Латинской Америки в Совете по истории мировой культуры РАН и членом редсовета журнала «Латинская Америка», он провел (с 1988 г.) ряд междисциплинарных конференций и круглых столов с участием латиноамериканистов из ИМЛИ, Института Латинской Америки, Института искусствознания, из других городов – он обладал особым даром находить и привлекать к участию талантливых ученых. И в результате издал пять коллективных сборников серии «Iberica Americans»: «Культуры Нового и Старого Света в их взаимодействии. ХVI–ХVIII вв.» (1991); «Механизмы культурообразования в Латинской Америке» (1994), «Типы творческой личности в латиноамериканской культуре» (1997), «Праздник в иберо-американской культуре» (2002), «Латиноамериканская культура в дискуссиях конца ХХ – начала XXI века» (2009). Уже после выхода третьего выпуска «Иберики» заговорили о появлении «серьезной научной школы» отечественной гуманитарно-междисциплинарной латиноамериканистики, а выпуски «Иберики» расценили как значительное явление в российской культурологии в целом237237
  Шестопал А.В., Прохорова Э.В. Ибероамерика: Альтернативы культуры и диалектика исторического творчества // Латинская Америка. – М., 1999. – № 2–3. – С. 70.


[Закрыть].

Разработанная В. Земсковым теоретико-методологическая основа стала фундаментом первой в мире пятитомной «Истории литератур Латинской Америки» (1985–2005); по масштабу и научным принципам она не имеет аналогов не только в России, но и за рубежом. В ней представлена литература и, шире, культура 28 стран континента за 500 лет, созданная на испанском, португальском, а также английском и французском языках. Для осуществления этого проекта он собрал группу талантливых ярких ученых (А. Кофман, Ю. Гирин, М. Надъярных, И. Оржицкий и др.) и сам внес решающий вклад в осуществление этого проекта как ответственный редактор четырех томов из пяти (1985, 1994, 4-й в 2 кн. – 2004, 5-й – 2005), как автор четырех теоретических введений и трех десятков глав. Таким образом, он вывел исследование такого сложного феномена как литературы Латинской Америки на новый общекультурный цивилизационный теоретический уровень. И это был настоящий прорыв – не только в отечественной, но и мировой науке.

* * *

С чего начал Валерий Земсков? С переосмысления проблемы культурогенеза в Латинской Америке, с ключевого периода драматического межцивилизационного взаимодействия на землях Нового Света индейских, автохтонных и испаноевропейской цивилизаций, с открытия – конкисты – колонизации – христианизации, с отказа как от «черной», так и от «розовой» легенд238238
  См.: Земсков В.Б. Введение к изданию: История литератур Латинской Америки. – М.: ИМЛИ РАН, 2004. – Кн. 1. – С. 11–13; Земсков В.Б. О некоторых методологических вопросах изучения историко-культурных отношений иберийских стран и Нового Света (к определению понятий «открытие» и «конкиста») // Iberica. Культура народов Пиренейского полуострова в ХХ веке. – Л.: Наука, 1989. – С. 25–35; Земсков В.Б. Введение к изданию: Некоторые актуальные вопросы межкультурного взаимодействия Нового и Старого Света // Iberica Americans. Культуры Нового и Старого Света в XVI–XVIII вв. в их взаимодействии. – СПб.: Наука, 1991. – С. 5–10.


[Закрыть]. Нужен был переход от господствовавшего в советской науке историко-социального одномерного понимания к культурфилософской оптике, показывавшей этот процесс как жестокую, но креативную драму истории, в которой действовали и деструктивные, и культуропорождающие силы. Культурно-социальные, этнические взаимоотношения, христианизация, сложно взаимодействовавшая с «доосевыми» мифологическими традициями, отношения «побежденные – победители», появление метисного населения, креольской культуры и идеологии со своим специфическим кодом – все это были факторы формирования нового культурно-психологического, ментального поля, новых культурных архетипов и комплексов. Без этого процесса не была бы возможной идеология войны за независимость от Испании, а в дальнейшем – возникновение первых вариантов основ национальных культур и образов национального мира, первого варианта латиноамериканской цивилизационной философии, которую сформулировал на рубеже XIX–XX вв. испаноамериканский модернизм в лице Хосе Марти, Хосе Энрике Родо, Рубена Дарио и др.

* * *

Наиболее острую проблему культурологической латиноамериканистской мысли (во многом она актуальна и для культурологии в целом) В. Земсков видел в более широких рамках возможности / невозможности межцивилизационного культуропорождающего взаимодействия и, соответственно, его границ, пределов, способов. Особую остроту она приобрела в европейской мысли в связи с открытием Нового Света, но теоретически была осмыслена, лишь когда экспансия Европы в Новый Свет достигла максимума, т.е. в период борьбы культурфилософских парадигм позитивизма-антипозитивизма, а затем получила развитие на новых философских основаниях (Данилевский, Шпенглер, Тойнби, Ясперс, Вебер, П. Сорокин и др.). Европейские культурологи с разных точек зрения давали крайне ограничивающие или отрицательные ответы на вопрос о возможностях межцивилизационного взаимодействия. Негативизм проявился и в латиноамериканистских исследованиях. Парадокс состоял в том, что весь мир читал латиноамериканский «новый» роман, восхищался великой латиноамериканской живописью, архитектурой, порожденными явно иным «способом бытия», дающими особый образ мира, а теоретически эта культура считалась несуществующей – для признания ее существования надо было признать простой и крайне сложный факт: она родилась в результате межцивилизационного взаимодействия. Своим существованием латиноамериканская культура опровергала «отрицательное» направление культурологической мысли. Так, грузинский философ Мераб Мамардашвили считал невозможным полноценное культуропорождающее взаимодействие «доосевых» и «осевых» цивилизаций и творчески бесплодной встречу рас и цивилизаций в Новом Свете; он определил латиноамериканскую культуру в духе шпенглеровского псевдоморфоза – как «пустоту»239239
  Мамардашвили М. Другое небо // Три каравеллы на горизонте. – М.: Международные отношения, 1991. – С. 42.


[Закрыть]. Утверждая «пустоту» латиноамериканской культуры (сопоставимую для него с «пустотой» русской культуры), М. Мамардашвили имел в виду не отсутствие конкретных культурных форм, а отсутствие культуры как системы, дающей миру плодотворную цивилизационно-культурную парадигму. Эти идеи нашли поддержку у части латиноамериканистов, считающих латиноамериканскую культуру зависимой от культуры европейской и принадлежащей к ареалу западной цивилизации как ее периферийная зона.

Но внимательное прочтение текста М. Мамардашвили убедило В. Земскова в том, что, отвергая плодотворность межцивилизационного контакта в Латинской Америке, философ в то же время противоречил себе, метафорически утверждая его результативность: «…испанцы подавили автохтонную культуру… уселись на ней… и это проникло в кровь», «испанцы уселись на индейцах, и получился кентавр»240240
  Мамардашвили М. Другое небо // Три каравеллы на горизонте. – М.: Международные отношения, 1991. – С. 50.


[Закрыть]. А ведь «кентавр с иной кровью» – это существо, имеющее свою сердцевину, «иные» связи с «землей» и «небом». Мифологема кентавра – ключевая в латиноамериканской топике и выступает часто именно как знак латиноамериканца, плода межцивилизационного взаимодействия. Естественно, у В. Земскова возник вопрос: не является ли негативное отношение к возможностям межцивилизационного взаимодействия в значительной мере результатом аберрации европоцентристского сознания?

Изучение ученым природы межцивилизационного взаимодействия выдвинуло на первый план ключевое, на его взгляд, понятие «культурного синтеза», указывающее общий вектор и смысл развития, тогда как конкретное взаимодействие и культурогенез осуществляются на разных уровнях культуры и в различных ее видах не через один, а через различные механизмы. С этой точки зрения, конечно же, прямое применение понятия культурного синтеза для интерпретации и характеристики механизмов культурогенеза неприемлемо. В культурных отношениях невозможно равно-долевое участие исходных компонентов в формировании нового явления. В цивилизационно-культурных отношениях одна из сторон всегда выступает в качестве инициативного суперстрата, а другая – в роли воспринимающего инерционного субстрата, и важнее та сторона, чьи цивилизационные матрицы кладутся в основу. Решающее значение для определения цивилизационно-культурного типа имеет степень инициативности центрового цивилизующего начала, каковыми являются мировые религии или религиозно-мифологические комплексы. И язык культуры тут – фактор более важный, чем язык в лингвистическом смысле.

Масштабный анализ межцивилизационного взаимодействия в Новом Свете в рамках мирового процесса позволил В. Земскову определить суть произошедшего там. Известны, по крайней мере, три крупных периода межцивилизационного / межкультурного взаимодействия: 1) взаимодействие «доосевых» (по Ясперсу) культур древности; 2) период, когда главная цивилизующая сила – «осевые» культуры; 3) выдвижение христианской цивилизации как основной динамической силы мировой истории (с периода Нового времени). В европейском цивилизационном типе ключевым является наложение греко-иудейско-римской матрицы, выступающей в качестве суперстрата, на «языческие», т.е. нехристианские, культурные миры, а разделение христианской матрицы на два вида (западная и восточная) и различие способов их взаимодействия с культурным субстратом порождает внутри единого цивилизационного круга множество вариантов культур. Продолжением этого процесса, захватившего в Европе I – начало II тысячелетий н.э., и стали культурообразующие процессы, начавшиеся с открытием и конкистой Нового Света и кампанией христианизации коренного населения. Хотя разрыв во времени между завершением христианизации окраин Европы (Русь, Скандинавия) и началом христианизации Нового Света с точки зрения исторических масштабов небольшой (пять-шесть столетий), но характер межцивилизационного взаимодействия на заре Нового времени совершенно иной. Перенос европейской культурной традиции в Новый Свет, христианизация Америки происходят уже в кризисный век Ренессанса, в период гуманизации культуры, быстрого роста ее самосознания, что сказалось на сущности того нового культурного типа, который складывается в Латинской Америке.

Другой важнейший фактор – огромный разрыв в историческом возрасте субстратного (автохтонного) и суперстратного материала (европейского). Ученый обнаружил в Новом Свете уникальную культурогенную ситуацию, определившую принципиальное отличие культуро-порождающих процессов и максимальное напряжение на полюсах исторического возраста (встреча современности с древностью / юностью), к тому же не имевшую ранее никаких иноцивилизационных связей за пределами своей среды обитания. То есть В. Земсков рассматривает процесс культурообразования в Латинской Америке как открытую для чтения историю межцивилизационного взаимодействия.

* * *

В чем В.Б. Земсков увидел специфику латиноамериканского культуростроительства? Еще в 1977 г. в книге «Аргентинская поэзия гаучо. К проблеме отношений литературы и фольклора в Латинской Америке»241241
  Земсков В.Б. Аргентинская поэзия гаучо. К проблеме отношений литературы и фольклора в Латинской Америке. – М.: Наука, 1977. – 222 с.


[Закрыть] он выяснил, что испанский фольклор не стал фольклором Нового Света. Сама испанская литература, как известно, выросла на богатейшей фольклорной почве, на древнем метафорическом, лирическом и эпическом арсенале. В Новом Свете этого не было. К середине XVI в. испанский фольклор представлен там фрагментарно, осколками, отдельными цитатами. Привычная, типичная для древних литератур схема: «сначала» фольклор, «потом» литература – заменяется на инверсию «сначала» литература – хроники, «потом» фольклор. И эта причудливая по европейским меркам инверсия – свидетельство особой роли словесности, ибо именно на нее возложено создание основ культуры и цивилизационной «картины мира». В хрониках XVI–XVII вв. Слово обрело жизнетворческий статус поименования «вещей», определения и интерпретации мира – от природы до культуры. Литература, наделенная креативной инновационной функцией, выполняя роль «вторичного» эпоса, создала таким образом новое культурное сознание, которое начало рефлектировать по поводу этого мира и новой цивилизационно-культурной общности. Иными словами, здесь создавалась не просто литература, а другой мир, и литература была важнейшим инструментом его творения. Таким образом, латиноамериканской культуре в период ее формирования (вплоть до ХХ в.) имманентно присуща радикальная литературоцентричность. Этот феномен известен и другим культурам (например русской). Но латиноамериканский литературоцентризм был более всеохватным – латиноамериканская словесность, как замечает В. Земсков, «от начал» творит новый, свой Логос. «Новый» латиноамериканский роман середины и второй половины ХХ в. завершает историческую миссию и создает универсально значимую картину мира Латинской Америки, замкнув начала и концы латиноамериканского культурно-исторического континуума от XVI до конца ХХ в.

В отсутствие развитых базовых основ культуры словесность, литература выполняют фундаментальную роль создания первичных национальных картин мира, моделируют национальные типы человека, начинают рефлектировать по поводу национальной специфики, т.е. создают основы национальных кодов.

Формирование литератур Латинской Америки в XIX в. как межлитературной общности, основанной на подвижной, пульсирующей системе центростремительных и центробежных тенденций, при ретроспективном взгляде на нее из XX в. – это активный цивилизационн-остроительный процесс. Именно поэтому основой для периодизации литературного процесса служит здесь не характерная для Европы смена философско-эстетических течений, а этапность цивилизационного самостроительства, в котором словесности принадлежит важнейшая авангардная и опережающая функция.

Генетически связанная с Европой, развивающаяся в лоне западной традиции, вместе с ней, но и вопреки ей, о чем свидетельствуют постоянные антиевропоцентристские полемики, латиноамериканская литература все отчетливее структурируется в самостоятельную систему, которая функционирует на основе своих закономерностей и порождает собственные цивилизационные смыслы. Она и принадлежит западному кругу, и в то же время все менее является однородным с ним образованием.

Процесс усложнения и одновременно автономизации латиноамериканской межлитературной общности ученый представляет как все более активное функционирование цивилизационного ядра. Возникает континентальный метатип культурно-художественного сознания, формируется межлитературная общность, и лишь в общем процессе взаимодополнительного взаимодействия каждая национальная литература обретает автономность и смысловую полноту. А смысловая и художественная полнота всей литературной общности складывается из открытий, сделанных национальными литературами.

Крупнейшие писатели XX в., читавшие американские хроники, именовали себя «хронистами» Нового Света, или, как и хронисты прошлого, – «свидетелями». Все почерпнутое в европейской культуре рекодифицировалось в систему воссоздания «человека латиноамериканского» – нового «родового индивидуума», вышедшего на арену мировой культуры, его «коллективной экзистенции». В этом суть и смысл «нового» латиноамериканского романа, соединившего Топос с Хроносом, в результате возник латиноамериканский цивилизационный хронотоп (В. Земсков использует термин М.М. Бахтина). В его основе – особая эпистемологическая парадигматика, порождающая иную поэтику. В XX в. латиноамериканская литература, развиваясь рядом и вместе с европейской, отказалась от принципов классической традиции (монизм, рациоцентризм, антропоцентризм, линеарность, эволюционизм и т.д.), которая «разбилась» и фрагментировалась в авангардизме и модернизме. Латиноамериканская литература противопоставила ей свой Логос, основанный на принципах множественности, нелинейности, вариативности, децентрированности развития как постоянной метаморфозы и трансформационизма с полифункциональными возможностями и неожиданными результатами. Внешне это напоминает постмодернистскую картину мира, но, по сути, это иное явление. Латиноамериканская новая систематика возникла уже в 1940-е годы (с появлением первых блестящих произведений «нового» романа), т.е. задолго до постмодернизма, и в отличие от него была результатом не эпистемологической «неуверенности» и «растерянности», а утверждения собственной поликультурной, множественной картины мира с помощью конгениальных ей принципов; картины, одновременно являвшейся и образом поликультурного всеобщего мира. Поэтику «нового» латиноамериканского романа В. Земсков характеризует как поэтику мифопоэтического конструкционизма, в основе которого – игровая комбинаторика, позволяющая сочетать подлинный, «живой» мифологизм и современную романную «инженерию».