Текст книги "Человек. Образ и сущность 2014. Гуманитарные аспекты. Человек и гуманитарное знание"

Все это свидетельствует, «во-первых, о продолжающейся эволюции средств коммуникации и информации, о постоянном расширении “древа социальных коммуникаций”, а во-вторых, о все еще имеющей место неупорядоченности употребления основополагающих понятий “книга” и “документ”, что сказывается на состоянии как теории, так и практики книжного дела. Прежде всего – и это обязательное условие – необходимо договориться о терминах» (2, с. 12). Если говорить о традиционных каналах, то в этом случае понятия «книга» и «документ» могут выступать как равнозначные. При этом нужно условиться, что «книга» – понятие более узкое, чем «документ». В таком случае книговедение представляет собой понятие менее широкое, чем документоведение, а под книгой следует понимать любое произведение письменности и печати, закрепленное на любом материальном носителе с помощью условных знаков, передающих человеческую речь. Под это определение подпадут все виды письменности и печати.

Таким образом, в рамках подхода А.В. Соколова возникает «иерархия» коммуникативных и информационных наук.

1. Книговедение (наука о традиционной книге и книжном деле).

2. Документоведение (наука о нетрадиционных средствах коммуникации).

3. Социальные коммуникации (общая наука о средствах коммуникации и информации).

Общую теорию социальных коммуникаций следует при этом рассматривать как некую метанауку, изучающую и выводящую общие закономерности развития средств коммуникации и информации, а «книговедение должно остаться книговедением. Прогресс заключается не в отмене или подмене наук, а в их разумном сочетании» (2, с. 15).

В статье 1994 г. И.Е. Баренбаум оценивает состояние современной науки о книге, когда можно говорить о двух основных пониманиях книговедения – «как комплексной науки и как комплекса родственных наук о книге, книжном деле и читателе» (3, с. 5). При этом приверженцы комплексного подхода усматривают резон в интеграции, в сближении и взаимообогащении наук родственного цикла; сторонники взгляда на книговедение как на комплекс наук исходят из соображений их дифференциации, не отрицая близости наук по объекту, но возражая против необходимости жесткой интеграции, основанной на единстве общей теории и закономерностях. В то же время сторонники и той и другой концепции едины в понимании состава книговедения, его трех основных звеньев (по объекту) – книгопроизводства, книгораспространения, книгопользования. Иначе говоря, в основе современных концепций книговедения лежит формула, выработанная еще Н.М. Лисовским255255
  Лисовский Николай Михайлович (1854, Москва – 1920, Петроград) – русский библиограф, в 1881–1882 гг. – редактор журнала «Русская библиография», в 1884–1894 гг. – редактор и издатель журнала «Библиограф». С 1913 г. читал курс книговедения в Петербургском университете. Его труд «Русская периодическая печать 1703–1900 гг.» (Петроград, 1915) – ценный вклад в русскую библиографию.


[Закрыть], оказавшаяся при всей кажущейся ее элементарности (гениальное – просто!) исчерпывающей и продуктивной.

На основании методологического единства понимания объекта книговедческой науки определились составляющие ее основные звенья: наука о редакционно-издательском деле, о книжной торговле (библиополитика), библиотековедение, библиографоведение. Наметилась все более привлекающая теоретиков тенденция поиска науки обобщающего характера, которая, выступая в роли «мета-науки», могла бы охватить все средства и всю систему коммуникаций, от древнейших форм письменности до современных компьютерных средств информации. В этих поисках участвуют книговеды, библиографоведы, специалисты по информатике, предлагается назвать новую науку «Общая теория информационно-коммуникативных наук» (И.Е. Баренбаум), «Социальные коммуникации» (А.В. Соколов), имеются и иные решения. Аналогично ситуации в теоретической области «строго научный подход к изучению истории книги требует в трудах общего характера рассмотрения всего комплекса книжных явлений, т.е. самой книги, книжного дела и читателя. Иными словами – изучения издательского дела, книжной торговли, библиотечного дела (в том числе и библиографии) и читателя» (3, с. 11).

В книговедческой литературе порой происходит подмена понятий – под методологией науки понимается методика и наоборот. Ставится знак равенства между методами науки и методами дела, производства, технологическими приемами и рецептами. «Это в значительной мере было свойственно библиографоведческим трудам, когда, например, методика составления библиографических пособий воспринималась как методы библиографии, точнее – библиографической науки» (3, с. 14). «Слово тоже дело» – этот афоризм весьма применим к исследованиям книговедческого характера. Книговедение как общественная наука в целом ближе к практике, чем, скажем, история, литературоведение, тем более философия. Оно ближе к наукам социологического цикла. Прикладной характер книговедческих дисциплин постоянно ощущается самими книговедами. Неудивительно, что некоторые теоретики выдвигали тезис о научно-практическом значении библиографии, расценивая собственно библиографическую работу как научную, и возражали против выделения в самостоятельную область знания библиографоведения. Библиотековеды, которые на первых порах предпочитали дистанцироваться от книговедения, относились с известным скептицизмом и нигилизмом к книговедческому форуму, постепенно стали примыкать к этому своеобразному книговедческому «братству», все более убеждаясь в нецелесообразности изоляционистской позиции (см.: 3, с. 15–16).

Очевидно, что в анализе книги кроется некая принципиальная трудность. Герменевтически книга может трактоваться и часто трактуется либо как пустая передающая среда, либо отождествляется с текстом. Иногда свойства книги переносятся на текст. Ещё чаще встречается более вульгарный вариант: именование текста книгой. Например, мэтр официального советского книговедения И.Е. Баренбаум рисовал такую схему книжной документации: «автор – книга – издатель – читатель». Получается, что издатель получает от автора уже не текст (в частности, в виде рукописи), а готовую книгу. Но в чем тогда его роль и что именно передает он читателям? Это не случайная небрежность, а убеждение, выразившееся во многих и многих трудах разных авторов. Причина подобных аберраций, конечно, в том, что «книга (и прежде всего печатный кодекс) для европейца последних четырех столетий – непременное условие восприятия социально значимого текста. Бытовое выражение “читать книгу” приобрело неправомерный научный статус» (13, с. 108).

Есть все основания представить процесс смыслопорождения как распространение смысловой волны, порождаемой взаимодействием элементов текста. Тогда станет довольно очевидно, что всякий (смысловой) предмет, стоящий между текстом и читателем, есть смысловая перегородка, о которую волна «разбивается», образуя «брызги» – конкретные смыслы (результаты конкретных актов осмысления). Если же, в традициях классической гносеологии, представлять осмысляющего и осмысляемое (текст) неподвижными, то подвижной окажется уже смысловая среда, отделяющая их друг от друга. С этой точки зрения смысловая перегородка будет заслонять некоторые из смыслообразующих элементов, уничтожая возможность появления определенных смыслов и провоцируя рождение других. «Воспринимать и, следовательно, осмыслять текст в отсутствие смысловых перегородок мы в обычной жизни не можем» (13, с. 108).

Осмысленный текст существует не как корпускула, а как смысловая волна в интертекстуальном поле, книга же остается непосредственно материальной. «Таким образом, складывается первое противоречие в системе “текст – книга”: текст континуален, книга дискретна» (13, с. 109). Поскольку это так, мы никогда не вступаем непосредственно в интертекстуальное поле, а наблюдаем лишь «выражающий» (и вместе с тем скрывающий) его ряд дискретных единиц – книг. Иначе говоря, «библиотека», являясь необходимым условием существования культуры, по необходимости же скрывает, разрывает и деформирует ее смысловое целое, которое приходится восстанавливать в результате многочисленных попыток угадать разорванные связи между «книгами», т.е. между текстами. Создавая иллюзию самодостаточности «текста»-корпускулы, изоляция текста в книге разрывает и слои его осмысления: соотнесение с собственной идеей, место в историческом ряду подобных текстов (также воспринимаемых как корпускулы) и связи в интертекстуальном поле. Последние открываются взгляду исследователя лишь в последнюю очередь, причем неприятным сюрпризом становится исчезновение самого текста (на деле – простое следствие принципа дополнительности).

Таким образом, преимущественно книжная форма существования текста отбрасывает «материальную тень» и на всю культуру, и на каждый отдельный фиксированный в книге текст. У этой тени два источника. О первом уже сказано: это пространственная ограниченность книги. Известно и то, что перевод рукописания в машинописную форму уже в значительной мере обезличил для исследователя «лабораторный» этап создания произведения, а поголовный (и во многих отношениях необходимый) переход на компьютеры сотрет индивидуальность письма окончательно вместе с самим понятием черновика: едва ли найдется много сумасшедших, согласных тратить дискеты на сохранение всех версий текста, а поверхностная правка практически вовсе не может сохраниться. «В этом отношении писание на компьютере становится частичным возвратом к устности» (14, с. 110).

Логически возникновение таких теней выводится из второго генерального противоречия в системе «текст – книга», а именно: текст свободен, книга ангажирована. Свобода текста состоит в его личностноподобной непредсказуемости: судьба его не известна никому, включая его «первоосмысляющего» – автора; никто не может знать ни того, какие вопросы тексту будут заданы, ни того, как он сможет на них ответить в каждой конкретной ситуации. Поэтому текст свободен от автора, не знающего действительной финальности своего создания. Но он свободен и от читателя: никакое чтение не может быть «присвоением» текста, чего так опасается постструктурализм. Каково будет смысловое завершение текста и будет ли оно адекватно его идее, зависит не от чьей-то отдельной воли, а от всех воль и всех энергий, с которыми текст встретится. Более того, «смысловое целое актуально не завершается ни в какой конечный отрезок времени (даже бахтинского “Большого времени”). Оно коренится в сверхвременном, вследствие чего только и возможно постоянное возобновление диалога текста с осмысляющими» (14, с. 110–111).

То, что книга в смысловом бытии текста является не только информационным каналом, но и смысловой перегородкой, не значит, конечно, что она в процессе осмысления играет «отрицательную» в обыденном значении слова роль, но лишь то, что «в герменевтической ситуации она занимает место вполне определенное и нередко определяющее» (14, с. 112). Напрашивается мысль, что вообще книга и текст распространяются в существенно различных средах. Среда распространения книги – это совокупность изолированных индивидов, действующих согласно целям и ожиданиям, детерминированным обстоятельствами. «Вследствие такого – дискретного – характера этой среды издатель получает возможность рассчитать адресность и первоначальное действие выпускаемой в свет книги, а читатель – выбрать нужную ему книгу из наличного множества. Иными словами, среда распространения книги – это общество» (14, с. 114). Среда распространения текста – это скорее анонимное смысловое пространство, в котором смысловые волны различных текстов и различных осмысляющих, накладываясь друг на друга, создают «интерференционные картины», каждая из которых имеет шанс стать новым текстом, воплотиться в книге, породить новую смысловую волну и т.д.). Взятая во временном аспекте, «эта смысловая среда предстанет как становящееся смысловое целое смысловых целей. Для такой реальности трудно подобрать более подходящий термин, чем культура» (14, с. 114–115).

Ясно, однако, что это чисто теоретическое различие. Каждый член общества необходимым образом погружен в среду культуры (является осмысляющим). Более того, каждое прагматическое проявление текста в обществе необходимо есть следствие осмысления, хотя бы весьма одностороннего и поверхностного. С другой стороны, текст наблюдаем (следовательно, доступен осмыслению) лишь как оформленная вещь, допускающая прагматическое использование в обществе. «То, что в культуре является наслоением нестабильных смысловых волн, в обществе предстает как накопление “культурных богатств” – вещей, способных служить порождению потребных обществу смыслов» (14, с. 115).

Отсюда следует: текст одноприроден, а книга – двуприродна. Ведь текст не может перейти из культуры в общество без посредства материальных (внетекстовых) элементов. Книга же по самой идее своей составляется из элементов культурной природы (в первую очередь – самого текста), чтобы стать вещью и с этой новой природой войти в общество. Следовательно, текст в книге принадлежит и обществу, и культуре – является посредством ее подготовленным к осмыслению и использованию. Но последняя суть дела состоит в том, что читатель вовсе не обязан принимать те (навязанные ему) параметры осмысления, которые предлагает книга. Ориентируясь в обществе и участвуя в культуре, он обладает возможностью переосмысливать сами условия своего осмысления. Иначе говоря, «поскольку текст есть текст живущий, предзаданность осмысления не может сохраняться. Перечитывание книги возвращает текст из общества в культуру – текст осуществляет свою свободу в свободе читателя» (14, с. 115).

Итак, книгу следует рассматривать не как продукт волеизъявления автора, хотя бы и «коллективного», но как материализованный результат взаимодействия энергий: исходящих от текста, ведущего себя как автономная целеполагающая система в культуре, и от издателя, т.е. деятеля (группы деятелей), вводящего текст в общество ради тех или иных собственных целей.

Все сказанное подводит к центральному и деликатнейшему пункту проблематики философии книги: «выделению специфически книжных параметров в смысловом бытии конкретного текста» (15, с. 117). Конец риторической эпохи отразился на отношении к книге с некоторым запозданием – начиная со второй трети XIX в. Именно тогда читатель стал воспринимать книгу так же, как стали понимать произведение и вообще все единичное: как нечто изначально замкнутое, целиком направленное к своему главному (в данном случае – к смыслу). Книга, пожалуй, еще остается частью интерьера, покуда стоит на полке или лежит на столе. Этим объясняются линии развития переплетного искусства – от ампира через неоготику к эклектике второй половины века. Но будучи читаема, она, как предполагается, целиком втягивает человека в свой мир: читатель «уносится в мыслях» или «погружается в науку». Одним словом, смены эпох в искусстве книги выступают как перемены места феномена книги в материальном и смысловом мире человека. «Чем ближе к современности, тем смыслообразующие потенции книги выступают яснее. Но заложены они в самой ее природе» (14, с. 123).

Философия чтения

В своем эссе 1930 г. будущий нобелевский лауреат по литературе Герман Гессе настаивает на том, что «из многочисленных миров, не полученных человеком в дар от природы, а произведенных им самим из собственного духа, мир книг наибольший… Без слова, без письменности и без книг нет истории, нет понятия человечества. И пожелай кто-нибудь попытаться в небольшом пространстве, в одном-единственном доме или в одной-единственной комнате, разместить и изучить историю человеческого духа, он сможет это сделать лишь в форме библиотеки» (10, с. 132). У всех народов слово и письмо есть нечто священное и магическое; именование и написание – действа изначально магические, они – магическое овладевание природой посредством духа, и письмо повсюду превозносилось как дар божественного происхождения.

Эссе немецкого писателя производит сильное впечатление в силу его актуальности в наше «переходное», в плане культурных трансформаций, время. Герман Гессе пишет, что с современной ему точки зрения книги перестали быть таинством, они доступны каждому. «С демократическо-либеральной точки зрения это – прогресс и само собой разумеется, но с других точек зрения это также обесценивание и вульгаризация духовности» (там же, с. 133). Не следует чрезмерно скорбеть о том, что из понятия «книга» выхолощено почти все его былое величие, что в последнее время благодаря кино и радиовещанию ценность и притягательность книги упала, кажется, даже в глазах толпы. Но все же нам вовсе не следует опасаться будущего искоренения книги, напротив: чем больше со временем будут удовлетворены определенные потребности масс в развлечении и образовании с помощью других изобретений, тем больше достоинства и авторитета вернет себе книга. «Ибо и до инфантильнейших, опьяненных прогрессом людей вскоре дойдет факт, что функции письма и книги непреходящи. Станет очевидным, что выражение в слове и передача этого выражения посредством письма не только важнейшие вспомогательные, но и единственные средства вообще, благодаря которым человечество имеет историю и непрерывное сознание самого себя» (10, с. 133–134).

Укрупняя уровень анализа, необходимо отметить и настаивать на том, что законы духа изменяются столь же мало, как и законы природы, и столь же мало поддаются «упразднению». Можно упразднить священство и гильдии астрологов или лишить их привилегий. Знания и литература, бывшие до сих пор тайным достоянием и сокровищем, можно сделать доступными многим и даже вынудить этих многих хоть как-то овладеть ими. Это «происходит предельно поверхностно, и в мире духа на самом деле ничего не изменилось с тех пор, как Лютер перевел Библию, а Гутенберг изобрел печатный пресс. Вся магия книги не устранилась, как не устранился и дух таинства в иерархически организованной группе избранных, только эта группа теперь безымянна!» (10, с. 134–135). Г. Гессе отмечает, что уже несколько столетий как письмо и книга стали в Европе достоянием всех классов – подобно тому, как после упразднения сословных предписаний об одежде стала всеобщим достоянием мода. Только право диктовать моду, как и прежде, сохранилось за немногими, и платье, которое носит женщина красивая, хорошо сложенная и с хорошим вкусом, выглядит странным образом иначе, чем точно такое же платье на женщине обыкновенной. Кроме того, с процессом демократизации в области духа произошел очень курьезный и вводящий в заблуждение сдвиг: выскользнув из рук священников и ученых, руководство сместилось куда-то, где оно уже больше не может быть закреплено ни за кем, где оно уже не может быть больше узаконено и возведено к какому-нибудь авторитету. Ибо те носители духовности и письма, которые казались когда-то руководящими, потому что создавали общественное мнение или по меньшей мере выдвигали актуальный лозунг, более не тождественны носителям творческого начала. Для Г. Гессе очевидно, что «хотя духовность, кажется, и демократизировалась и что духовные сокровища времени, кажется, принадлежат всякому современнику, научившемуся читать, все важное совершается на самом деле втайне и безымянно, и кажется, что где-то во чреве земли скрываются жрецы или заговорщики, направляющие судьбы духа из анонимного подполья, и своих глашатаев, снабженных властью и взрывною силой для многих поколений, шлют в мир под масками и без легитимаций, заботясь о том, чтобы общественное мнение, радующееся своей просвещенности, не заметило ничего магического, которое свершается прямо у него под носом» (10, с. 135). Г. Гессе настаивает, что история литературы и культуры показывает: Мы были очарованными свидетелями того, как единодушно, отверженный своим народом и для дюжины умов давно исполнивший свою миссию Ницше несколько десятилетий спустя превратился в любимого автора, тиражей которого все время не хватает, или как стихи Гёльдерлина более сотни лет после их создания внезапно опьянили учащуюся молодежь, или как через тысячелетия в древней сокровищнице китайской мудрости Европа послевоенных лет неожиданно обнаружила Лао-цзы, который, плохо переведенный и мало кем читаемый, «оказался модой, как Тарзан или фокстрот, но при этом сильно повлиял на живых, производительных носителей духовности» (10, с. 136).

Гессе формулирует свою позицию, возможно, и неполиткорректно, но прекрасно, глубоко и вдохновенно, и крайне актуально не только для радиотелевизионного, но и для нашего компьютерного времени. Ребенок, гордясь недавно приобретенным знанием букв, одолевает стихотворение или притчу, затем первый небольшой рассказ, первую сказку, но непризванные будут вскоре упражнять свои навыки чтения лишь на газетных и коммерческих новостях и лишь немногие останутся навсегда околдованы особой силой буквы и слова (ведь не случайно и то и другое было когда-то чудом и магическим заклинанием!). «Из этих немногих и выходят читатели… обнаруживая шаг за шагом, как велик, разнообразен и отраден этот мир! Поначалу казался он им детским палисадником с грядкой тюльпанов и небольшим озерцом с золотыми рыбками, но постепенно палисадник стал парком, ландшафтом, частью света, всем миром, Эдемом и Берегом Слоновой Кости и все манит и манит новыми чудесами, расцветает все новыми красками. И то, что вчера казалось палисадником, парком или девственным лесом, сегодня-завтра предстанет как храм с тысячью сводов, залов, придворий – как обитель духов всех времен и народов, духа, ждущего неоднократных пробуждений в готовности ощутить вновь и вновь многоголосое разнообразие форм как единство своего проявления» (10, с. 136).

Размышления немецкого теолога Д. Бонхёфера, написанные из нацистской тюрьмы в 1945 г., перекликаются с эссе Г. Грасса 1930 г.: «Главное – это расчистить и высвободить погребенный в глубине души опыт качества, главное – восстановить порядок на основе качества… С позиции культуры опыт качества означает возврат от газет и радио к книге, от спешки – к досугу и тишине, от рассеяния – к концентрации, от сенсации – к размышлению, от идеала виртуозности – к искусству, от снобизма – к скромности, от недостатка чувства меры – к умеренности. Количественные свойства спорят друг с другом, качественные – друг друга дополняют» (цит. по: 21, с. 33).

Книгу ничем нельзя заменить, как нельзя взять да и заменить чем-нибудь вторую сигнальную систему. «Ведь книга и есть развившая себя до совершенства вторая сигнальная система» (4, с. 6). Компьютер, информационно-компьютерные системы и сети освободят человека от рутинных работ и занятий и увеличат время для воспроизводства себя как полноценного субъекта общественной деятельности, что испокон века зиждется на книге, на книжном научении быть таковым.

Валерий Павлович Леонов, директор библиотеки Российской академии наук в Санкт-Петербурге, продолжающий «духовную» линию русской философии библиографии Михаила Николаевича Куфаева, настаивает на том, что, возникнув, книга создавала свой дух. Но в ней продолжало жить то, чем и какой она была прежде, в ней было возможно рассмотреть тех, кто формировал ее сущность. «Можно сказать, что в центре книги – жизнь. То, что в биологии называют жизнью, вне ее зовется смыслом» (24, с. 8). Он позиционирует взгляд на окружающий мир, на окружающее пространство из своего мира, каким «является мир книжной культуры, мир библиотеки, мир библиографии. И если речь идет о философии, культуре, искусстве, я всегда смотрю на них как профессионал-книжник, как библиотекарь-библиограф» (21, с. 11).

В связи с вопросами о будущем библиографии следует ответить, что библиограф пользуется всем, чтобы познать прошлое и не претендует на изобретение новой коммуникации. Его настоящим делом является «ремонт старых кораблей»… «Странная вещь: книжный мир, который мы создали и в котором мы живем, многим оказывается ненужным. В процессе освоения современных технологий личность и ее прошлое медленно вытесняются из памяти. Библиотечное пространство, оказывается, заполнено не только нужными читателям книгами, но и информационным мусором, причем в огромном количестве; возникла псевдолитература; ориентироваться в таком потоке бессмысленно, это пустая трата времени» (21, с. 12).

Неоднократно обращаясь к прошлому, нельзя удержаться, чтобы в который раз не задать себе постоянно мучающий вопрос: как получается, что люди, жившие в разное время, не знавшие друг друга, высказывают очень сходные мысли, и строй их мышления удивительным образом пересекается? В поисках ответа на этот вопрос В.П. Леонов находит в литературе понятие, которое помогает приблизиться к его пониманию. Оно звучит так: принцип «неконтактного резонанса». Видимо, неконтактный резонанс «порождает некую духовную силу образов, которая позволяет преодолеть расстояние между различными эпохами культуры. За неконтактным резонансом скрывается самое главное: встреча, моя встреча с кем-то или с чем-то, кто существует столь же явно, как я. Это изначальное равенство является ключом к пониманию происходящего. Другой мир и я, мир книги и я. Мир искусства, музыки и я. Я проникаю в этот другой мир и растворяюсь в нем, вместо тишины слышу Слово» (21, с. 36). Чтение, направленное на постижение смысла, есть акт понимания, поскольку автор обращается к читателю и приглашает его к диалогу.

Что касается судьбы книги, то, к сожалению, в современной научной картине мира ее присутствие незаметно. О ней говорят вскользь, мимоходом, воспринимая ее как артефакт прошлого. От этого проблема не перестает быть актуальной, хотя многие ученые и общественные деятели, выросшие на традиционной библиотечной и информационной культуре, еще не противопоставили новому мифу свою оценку происходящих перемен, свое ви́дение будущего, «в котором сложная, противоречивая, порой трагическая, но великая история книжной мысли предстала бы как одна из значительных страниц отечественной истории» (21, с. 78). Сегодня книжная культура столкнулась с самым, может быть, сильным за всю историю вызовом. Он совпал с общим материальным и духовным кризисом, резко надломившим национальное самосознание. Усилился раскол между глубинными ценностями отечественной культуры и реальностью, обозначившей новый этап истории. «Я пишу это для того, чтобы еще раз подчеркнуть: нам, посвятившим свою жизнь служению книге, брошен вызов, на который надо ответить. Отвечая, следует, не отменяя старые теоретические подходы, а развивая их, учитывать традиции российского и советского прошлого. Иначе мы можем оказаться в ситуации полного забвения целой научной эпохи, которая для некоторых молодых книговедов, библиографов и библиотекарей уже кажется “белым пятном” в отечественной истории» (21, с. 69).

В биологии и психологии книга как запрограммированная структура в психике человека означает возникновение информации, а выявление ее осуществляется в процессе развития человека в зависимости от цели и по определенным правилам. «Я исхожу из того, что книжная культура – это достигнутый и воплощенный уровень адаптации человеческой культуры в процессах книжного дела» (21, с. 81).

Книга – что это? Это случайность в мире или необходимый элемент Универсума? Возникла ли она, как и человек, «случайно» или у человека и книги есть специальное предназначение, предусмотренное законами Вселенной? Если положительно ответить на первую часть вопроса, т.е. «случайно», то и человек, и его постоянный спутник книга являются только пассивными наблюдателями внешнего мира. Тогда судьба книги непредсказуема, ее легко повернуть в любую сторону, и человек примет это как неизбежное. А если нет? «Если человек и книга – неотъемлемая часть Вселенной? Тогда это должно означать, что они порождены ею. Как и все другое на Земле. Значит, они могут и обязаны влиять на процессы, протекающие во Вселенной? Человек и книга, как это странно ни прозвучит, представляют собой космические субъекты. Книга как космический субъект! Следовательно, она бессмертна!» (21, с. 110).

Значит, «человек есть единственное существо на Земле, которое изобрело общественные хранилища информации, аккумулируемые вне его мозга, – книги и библиотеки, – преодолев тем самым ограниченные антропометрические параметры собственного индивидуального сознания» (21, с. 113). В своей книге «Космос» известный американский физик Карл Саган пишет: «Когда наши гены не смогли вместить всю информацию, необходимую для выживания, мы постепенно изобрели мозг. Но потом – предположительно около десяти тысяч лет назад – пришло время, когда нам понадобилось знать больше, чем мог без труда вместить наш разум. Поэтому мы научились запасать огромное количество информации вне нашего тела» (цит. по: 21, с. 113). Позволю себе нетривиальное предположение: я допускаю, что в психику человека изначально заложена некая схема книги, в которой уже отражены законы природы… если книга есть космический субъект, то какова ее миссия во Вселенной? Думаю, что влиять на сознание человека, способствовать дальнейшему развитию его мышления.

Итак, если мы хотим включить книгу в процессы мироздания, надо стремиться к построению таких концепций, в которых и человек, и книга выступили бы как проявления некоторой единой конструкции. За пределами книжного мира («третьего мира», по К. Попперу), где обитают знания без субъекта знания, мы получим не абсолютно пустое пространство – мы получим Хаос. Значит, книги – это какая-то сила? Значит, книги своим воздействием, своим присутствием создают Вселенную знания. В «третьем мире» встречаются пустынные места. Они отделяют нас друг от друга. Но это пустыня, которая может быть покрыта знаниями, она не Хаос. Как это ни покажется странным, но края у мира знаний нет. В том смысле, в котором мы привыкли представлять себе край. «Мир знаний, Универсум знаний, Вселенная знаний, следуя законам физики, постепенно и непрерывно расширяется. Космос есть порядок. Хаос – беспорядок. Создавая в Космосе равновесие и гармонию, книги противостоят Хаосу!» Что же такое книга? Драгоценный дар природы, дар Вселенной или книга возникла из практической необходимости запечатлеть сделанное или открытое человеком? И как, с какой целью этот дар Вселенной может быть использован человеком? Во благо его развития и выполнения предписанной ему космической миссии или вопреки? Очень непростой вопрос. Для В.П. Леонова «книга как космический субъект – это книжное подтверждение учения К. Бэра, В.И. Вернадского и других об эволюции происхождения человека» (21, с. 126). Методологически одна из причин отсутствия в последнее время конструктивных книговедческих и библиографических теорий видится в следующем. Современные исследователи работают не с библиографическими и книговедческими идеями, а с научными понятиями и терминами (такими как «система», «деятельность», «моделирование», «документ» и т.д.). По этому пути в направлениях поиска соответствующих теорий движется большинство ученых. В результате создаются понятийные концепции науки. В библиографии, например, их уже около 400. Такой подход построения научной теории изначально обречен на неудачу. Книговедение может успешно развиваться в том случае, если опирается на книговедческие теории и книговедческие понятия. Теория не может строиться только на основе научных терминов, хотя и обязана их использовать. К понятийному аппарату нельзя относиться так, как будто он существует реально. Другими словами, «исследуя научные понятия, даже если они и описывают книговедческие или библиографические явления, невозможно продвинуться к построению конструктивной теории» (21, с. 128).