Текст книги "Литературоведческий журнал №38 / 2015"

Маленькое отступление, возврат на минуту к одному не осмотренному провалу на путях того «созерцательного мистицизма», той живой говорящей в человеке апологии, которые мы исследуем. У Гоголя есть также одно место, аналогичное ужасным текстам, которые мы привели у Достоевского: это – «Страшная месть». Идея ее – coit’альное тяготение отца к дочери: второй трансцендентный грех, столь же древний в человечестве, как и растление несовершеннолетних, бродящий и «уязвляюший его в пяту» с тех пор, как человек бродит по оплакиваемой и уливаемой его кровью земле. – «У, проклятая: как, пяти лет!». Этот ужас Свидригайлова прошел и по спине Гоголя, но как у художника-скульптора он выразился у него не восклицанием, а вылепленною фигурою:

«Приподняв иконы вверх, осаул готовился сказать кроткую молитву… как вдруг закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети, а вслед за ними попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на стоявшего посреди их козака. Кто он таков – никто не знал. Но уже он протанцовал на славу казачка и уже успел насмешить обступившую его толпу. Когда же осаул поднял иконы, вдруг все лицо казака переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал козак – старик.

– Это он! Это он! кричали в толпе, тесно прижимаясь друг к другу» (гл. I).

«Он», будучи главным лицом рассказа, так и не назван нигде по имени, и дочь называет его всегда «отец»: образ кровосмешения туманом потянулся в воображении художника и сочетание «отец» и «дочь» в страшных sexual’ных порывах он так и оставил в наготе родственного отношения, не закрыв, не отдалив его собственными именами.

«Слушай, Катерина: мне кажется, что отец твой не хочет жить в ладу с нами. Приехал угрюмый, суровый, как будто сердится… Ну, недоволен, – зачем приезжать. Не хотел выпить за казацкую волю! Не покачал на руках дитяти! Сперва было я ему хотел поверить все, что лежит на сердце, да и не берется что-то, и речь замкнулась. Нет, у него не казацкое сердце!» (гл. II).

Выше мы объяснили, что едва девушка становится женщиною, чувство к ней всего рода, в который она вступила, переменяется; равно и чувство всех ее родных к ее мужу. Что вчера было и чувствовалось как «знакомство», сегодня чувствуется и действительно становится «кровностью»: гармонией крови, т.е. тайным сопряжением кровей, и, собственно, нежным и глубоко схороненным coit’альным содроганием, которое пробегает тенью по «крови» обоих слившихся родов от полного coitus’а, в который вступили два их члена. Тени, полутени, четверть-тени, след тени, но именно coitus’а и именно между всеми членами только что завязавшегося «родства», пробудившегося «единства крови». Ползучее желание ползет уже по этому факту; т.е. оно из него рождается, из тайного становясь явным, из не сознаваемого становясь – чувствуемым, и, наконец, пылая в крови преступным намерением. Отсюда множественность случаев кровосмешения, – по отношении к невестке, зятю, деверю, и наоборот, – местами переходящих почти в народный обычай. Гоголь выбрал самую тяжелую его форму; но замечательно, что тяготение здесь возбуждается не ранее замужества, после рождения дочерью ребенка, т.е. оно есть вмешательство третьего в существующий уже coitus двух, из коих один генетически связан с этим третьим. Гоголь почувствовал, т.е. он «кровью» почувствовал закон, о котором конечно ничего не знал.

Поздно проснулся на другой день Бурульбаш с женою:

«Вдруг вошел Катеринин отец, рассержен, нахмурен, с заморскою люлькою в зубах, приступил к дочке и сурово стал выспрашивать ее: что за причина тому, что так поздно воротилась она домой.

– Про эти дела, тесть, не ее, а меня спрашивать! Не жена, а муж отвечает! У нас уже так водится, не прогневайся. Может, в иных неверных землях этого не бывает – я не знаю» (III).

Слово за словом, и ссора вспыхнула между казаками; дальше, больше, – и искавший ссоры тесть, в тайне сгорающий от ревности дочери к зятю, вызывает его. Они скрестили клинки; обменялись пулями из мушкетов; заалела Данилина кровь, но не уступил он тестю и потянулся за турецким пистолетом на стене, никогда еще ему не изменявшим. Катерина бросилась к мужу с мольбою не продолжать ссоры; смягчился козак и протянул руку тестю:

«– Дай, отец, руку! Забудем бывшее меж нами! Что сделал перед тобою неправого – винюсь. Что же ты не даешь руки? – говорит Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице своем ни гнева, ни примирения.

– Отец! – вскричала Катерина, обняв и поцеловав его, – не будь неумолим, прости Данилу: он не огорчит больше тебя!

– Для тебя только, моя дочь, прощаю! – отвечал он, поцеловав ее и блеснув страшно очами.

Катерина немного вздрогнула: чуден показался ей и поцелуй, и страшный блеск очей» (гл. III).

Замечательно, что всюду, где мы имеем речь отца, даже где имеем его движения, – мы имеем их удивительно психологически-верными, и это у неискусного вообще в психологии Гоголя; речи и движения Данилы представляют общую бытовую рисовку; речи Катерины глубоко неестественны255255
  Вне нашей теперешней темы, но мы не можем не привести «восклицание» ее, в минуту испуга, когда отец и муж, ожесточившись, взялись за пистолеты: не следует забывать, что начал ссору и вызвал на бой – отец, что мужа она глубоко и нежно любит и что мужнина кровь «уже выкрасила левый рукав кафтана»:
  «– Данило! – закричала в отчаянии, схвативши его за руку и бросившись ему в ноги, Катерина: – не за себя молю, мне один конец: та недостойная жена, которая живет после своего мужа; Днепр, холодный Днепр будет мне могилою… Но погляди на сына, Данило! Погляди на сына! Кто пригреет бедное дитя? Кто приголубит его? Кто выучит его летать на вороном коне, биться за волю и веру, пить и гулять по-казацки? Пропадай, сын мой, пропадай! Тебя не хочет знать отец твой! Гляди, как он отворачивает лицо свое. О, я теперь знаю тебя! Ты зверь, а не человек! У тебя волчье сердце, а душа лукавой гадины! Я думала, что у тебя есть капля жалости, что в твоем каменном теле человечье чувство горит. Безумно же я обманулась! Тебе это радость принесет; твои кости станут танцовать в гробе с веселья, когда услышат, как несчастные звери ляхи кинут в пламя твоего сына, когда сын твой будет кричать под ножами и окропом. О, я знаю тебя! Ты рад бы из гроба встать и раздувать шапкою огонь, взвихрившийся под ним!» (гл. III). – Неестественность и придуманность этой декламации не может ни с чем сравниться; вот уже что называется не познать и, может быть, не «познать» женщины, вечно абстрактно представлять ее образ «сладострастно нагнувшийся», без всякого живого слова, для нагиб и не нужного. Генетически – это эмбрион «Уленьки».


[Закрыть].

«Проснулась пани Катерина, но нерадостна: очи заплаканы, и вся она смутна и неспокойна. – Муж мой милый, муж дорогой, чудный мне сон снился!

– Какой сон, моя любая пани Катерина?

– Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, снилось мне, что отец мой есть тот самый урод, которого мы видели у осаула. Но прошу тебя, не верь сну: каких глупостей не привидится! Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась, и от каждого слова его стонали мои жилы. Если б ты слышал, что он говорил…

– Что же он говорил, моя золотая Катерина?

– Говорил: “Ты посмотри на меня, Катерина, я хорош! Люди напрасно говорят, что я дурен: я буду тебе славным мужем. Посмотри, как я поглядываю очами!”. Тут навел он на меня огненные очи, я вскрикнула и пробудилась» (гл. IV).

Еще обменялись они словом; день был хмурый; не весело было обоим, – и хлопец Стецько был послан принести браги:

«– А вот и турецкий игумен лезет в дверь! – проговорил Данило сквозь зубы, увидя тестя, нагнувшегося, чтоб войти в дверь.

– А что ж это, моя дочь! – сказал отец, снимая с головы шапку и поправляя пояс, на котором висела сабля с чудными каменьями: – солнце уже высоко, а у тебя обед не готов».

Подали обед:

«– Не люблю я этих галушек! – сказал пан-отец, немного поевши и положивши ложку: – никакого вкусу нет!

– Знаю, что тебе лучше жидовская лапша, подумал про себя Данило. – Отчего же, тесть, продолжал он вслух, – ты говоришь, что вкусу нет в галушках? Худо сделаны, что ли? Моя Катерина так делает галушки, что и гетману редко достается есть такие; а брезгать ими нечего: это христианское кушанье! Все святые люди и угодники Божии едали галушки.

Ни слова отец; замолчал и пан Данило.

Подали жареного кабана с капустою и сливами. – “Я не люблю свинины!” – сказал Катеринин отец, выгребая ложкою капусту.

– Для чего не любишь свинины? – сказал Данило: – одни турки и жиды не едят свинины.

Еще суровее нахмурился отец» (гл. IV).

В тот же день, едва завечерело, Данило, кой-что тревожное заприметив в окно, кинулся в сопровождении Стецька осмотреть замок на противоположном берегу Днепра. Ляхи были близко, и что-то замышляли; замок был давно брошенная руина:

«– Мне, однако ж, страшно оставаться одной, – сказала Катерина уходящему мужу. – Меня сон так и клонит; что если мне приснится то же самое? Я даже не уверена, точно ли то сон был, – так это происходило живо».

Он успокаивает ее, но она требует, чтоб он замкнул ее на ключ и взял его с собою.

Описание колдовства в замке – один из тех перлов дивного художества Гоголя, с которыми ничто не сравнимо по краскам и музыке; смена цветов света; этот свет без источника; полосы прежнего света среди разливающегося нового и «тихий звон», от ударяющихся в стены волн его; наконец, появляющийся в комнате месяц, и, незаметно, после какого-то неуловимого передвижения, появляющаяся собственная опочивальня Данилы, где только «лики икон заменились какими-то страшными лицами» – все это непередаваемо, требует изучения, просится на заучиванье. – Но вот появляется человекообразная фигура, легкая и трепетная. Это – душа Катерины.

Замечательно, что самое «колдовство» и особенно цель его очень напоминает то, что мы теперь знаем под именем гипноза, гипнотического внушения: отец внушает, приказывает заснувшей, или, что истиннее (см. выше) усыпленной им через расстояние дочери, повлечься к нему, отдаться ему:

«– Ты помнишь все тó, чтó я говорил тебе вчера? – спросил колдун так тихо, что едва можно было расслушать.

– Помню, помню; но чего бы не дала я, чтобы только забыть это. Бедная Катерина! Она много не знает из того, что знает душа ее.

“Это Катеринина душа”, подумал Данило; но все еще не смел пошевелиться.

– Покайся, отец! не страшно ли, что после каждого…

– Ты опять за старое! – грозно прервал колдун: – Я поставлю на своем, я заставлю тебя сделать, что мне хочется. Катерина полюбит меня!..

– О, ты чудовище, а не отец мой! – простонала она; – нет, не будет по-твоему! Правда, ты взял нечистыми чарами твоими власть вызвать душу и мучить ее; но один только Бог может заставить ее делать то, что ему угодно. Нет, никогда Катерина, доколе я буду держаться в ее теле, не решится на богопротивное дело. Отец! близок страшный суд! Если бы ты и не отец мне был, и тогда бы не заставил меня изменить моему любому, верному мужу; если бы муж мой и не был мне верен и мил, и тогда бы не изменила ему, потому что Бог не любит клятвопреступных и неверных душ…» (гл. IV).

Бледно как туман – этот рокот мучимой и вспыхивающей чистоты порывами души напоминает мучительные в сплетении с нежностью страницы Достоевского. Еще более их напоминает этот ответ Данилы жене: он убежден, что ее отец – антихрист, так как от одного святого отшельника слышал, что только у антихриста есть власть вызывать человеческую душу:

«Если б я знал, что у тебя такой отец, я бы не женился на тебе; я бы кинул тебя и не принял бы на душу греха, породнившись с антихристовым племенем.

– Данило, – сказала Катерина, закрыв лицо руками и рыдая: – Я ли виновата в чем перед тобою? Я ли изменила тебе, мой любый муж? Чем же навела на себя гнев твой? Неверно разве служила тебе? Сказала ли противное слово, когда ты ворочался навеселе с молодецкой пирушки? Тебе ли не родила чернобрового сына?..

– Не плачь, Катерина, я тебя теперь знаю и не брошу ни за что. Грехи все лежат на отце твоем» (гл. V).

Это – ответ Достоевского; даже от Бога отделяется, даже демона не чурается, чтобы остаться с человеком; «не обидеть человека», не можем мы скрыть иронии.

По «человечеству» же, Катерина выпускает отца из подвала, куда его запер Данила; и опять тут скользнул мотив Достоевского:

«Не за колдовство и не за богопротивные дела сидит в глубоком подвале колдун – им судия Бог» (гл. VI); казак вмешал свою волю только в политическую измену, и схватил тестя, когда открылись его сношения с ляхами. Проходившая мимо Катерина не хотела слушать мольбы отца; но вот, он заговорил о матери ее – она остановилась; он говорит о своей грешной душе – она слушает; он говорит о необходимости для него покаяния: ключи гремят и она его выпускает:

«– Прощай! Храни тебя Бог милосердный, дитя мое! – сказал колдун, поцеловав ее.

– Не прикасайся ко мне, неслыханный грешник: уходи скорее!.. – говорила Катерина» (гл. VI).

Отблагодарил отец дочь. На хутор Данилы действительно нападают ляхи; упорна была схватка; но молодечество козаков побеждает: «Уже начали рассыпаться ляхи; уже обдирают казаки с убитых золотые жупаны и богатую сбрую; уже пан Данило сбирается в погоню, и взглянул, чтобы созвать своих… и весь закипел от ярости: ему показался Катеринин отец. Вот он стоит на горе и целит в него мушкетом. Данило погнал коня прямо к нему… Казак, на гибель идешь!..256256
  Чудны эти вещие восклицания у Гоголя, получающие такое широкое место в «Тарасе Бульбе»: они сообщают колорит эпически-былинный его рассказам. В восклицаниях этих, попадающихся в самых ранних рассказах Гоголя, как настоящий, можно уже видеть эмбрион «лирических отступлений» «Мертвых душ» – также всегда пророческих, т.е. обращенных к будущему.


[Закрыть] Мушкет гремит – и колдун пропал за горою. Только верный Стецько видел, как мелькнула красная одежда и чудная шапка. Зашатался казак и свалился на землю. Кинулся верный Стецько к своему пану – лежит пан его, протянувшись на земле и закрывши ясные очи; алая кровь запеклась на груди. Но, видно, почуял верного слугу своего; тихо приподнял веки, блеснул очами: – Прощай, Стецько! Скажи Катерине, чтобы не покидала сына! Не покидайте и вы его, мои верные слуги! И затих» (гл. IX).

Катерина – у брата, в Киеве:

«– Успокой себя, моя любая сестра: сны редко говорят правду.

– Приляг, сестрица! – говорила молодая его невестка: – я позову старуху, ворожею; против нее никакая сила не устоит: она выльет переполох тебе.

– Ничего не бойся! – говорит сын его, хватаясь за саблю: – никто тебя не обидит.

Пасмурно, мутными глазами глядела на всех Катерина и не находила речи. “Я сама устроила себе погибель; я выпустила его”. Наконец она сказала: – Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас в Киеве, а горя ни капли не убавилось; думала, буду хоть в тишине растить на месть сына… страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его! Сердце мое до сих пор бьется. “Я зарублю твое дитя, Катерина!” – кричал он, “если не выйдешь за меня замуж”… и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло рученки и кричало».

Взволнованы казаки и грозятся на страшного гостя, если бы он появился; не отходят от Катерины; расставили стражу на ночь, а заснули вместе.

«Вдруг Катерина, вскрикнув, проснулась, и за нею проснулись все. – Он убит, он зарезан, кричала она и кинулась к колыбели.

Все обступили колыбель и окаменели от страха, увидевши, что в ней лежало неживое дитя» (гл. XI).

Катерина – безумная; картина ее плясок, пенья и угроз – ужасна в красоте своей истины. Замечательно, что Пушкин не написал ни одной сцены безумия; у Достоевского в самом характере его творчества, в организме его созданий есть нечто безумное; и некоторые из перлов гоголевского художества, как «Записки сумасшедшего», берут темою своею безумие же: еще роднящая черта между ним и Достоевским и вместе черта, проходящая пропастью между ними обоими и Пушкиным, к которому эти писатели тянулись так бесплотно и безплодно. – Мы возьмем из ее бреда только струйку чувственного воспоминания:

…«О, это такой нож, какой нужно». Слезы и тоска показались у нее на лице. – У отца моего далеко сердце; он не достанет до него. У него сердце из железа выковано; ему выковала одна ведьма на пекальном огне. Что ж не идет отец мой? разве он не знает, что пора заколоть его? Видно, он хочет, чтоб я сама пришла… и не докончив, чудно засмеялась» (гл. XIII).

Она – опять в своем хуторе, и бродит до поздней ночи по полям, возле реки, бессмысленная:

«С ранним утром приехал какой-то гость, странный собою, в красном жупане, и осведомляется о пане Даниле; слышит все, утирает рукавом заплаканные очи и пожимает плечами. Он, де, воевал вместе с покойным Бурульбашем; вместе рубились они с крымцами и турками; ждал ли он, чтобы такой конец был пана Данила. Рассказывает еще гость о многом другом и хочет видеть пани Катерину.

Катерина сначала не слушала ничего, что говорил гость; напоследок стала, как разумная, вслушиваться в его речи. Он повел про то, как они жили вместе с Данилом, будто брат с братом; как укрылись раз под греблею от крымцев… Катерина слушала и не спускала с него очей».

Удивительно это возбуждение coit’ального внимания; голова – потеряна у ней; но она чувствует в genit’алиях ползущее к ней желание, и голова начинает слушать, усиливается разобрать:

«– Она отойдет! – думали хлопцы, глядя на нее: – этот гость вылечит ее! Она уже слушает как разумная».

У них нет coit’ального с ним отношения, и они не догадываются, имея вполне здоровую голову и свежее соображение. Подробности обстоятельств, среди которых помешалась Катерина, конечно им известны.

«Гость начал рассказывать между тем, как пан Данило, в час откровенной беседы, сказал ему: “Гляди, брат Копрян: когда волею Божиею не будет меня на свете, возьми к себе жену, и путь будет она твоею женою…”.

Странно вонзила в него очи Катерина. – А! – вскрикнула она: Это он! Это отец! И кинулась на него с ножом.

Долго боролся тот, стараясь вырвать у нее нож; наконец, вырвал, замахнулся – совершилось страшное дело: отец убил безумную дочь свою.

Изумившиеся казаки кинулись было на него; но он успел вскочить на коня и пропал из виду» (гл. XIII).

Вот сюжет, перед которым попятился бы Достоевский, который никогда не пришел бы на ум Пушкину, Жуковскому, Батюшкову, и который занял на протяжении тридцати страниц, Гоголя; т.е. при медлительности всегда его работы, занял на несколько месяцев его воображение. «Как – пятилетняя! у, проклятая»; и Свидригайлов застреливается, в мокрое петербургское утро, после страшного видения; замечательно, что идея самоубийства вовсе отсутствует в литературе сороковых, тридцатых годов: «центростремительной силы» было еще много в земле, и люди не так легко слетали с нее. Отец едет к схимнику:

«Уже много лет, как он затворился в своей пещере; уже сделал себе и досчатый гроб, в который ложился спать вместо постели».

«– Отец, молись! Молись! – закричал вбежавший отчаянно: – молись о погибшей душе! И грянулся на землю.

Святой схимник перекрестился, достал книгу, развернул, и, в ужасе, отступил назад и выронил книгу: – Нет, неслыханный грешник! Нет тебе помилования! Беги отсюда! Не могу молиться о тебе!

– Нет? – закричал, как безумный, грешник.

– Гляди, святые буквы на книге налились кровью… Еще никогда в мiре не было такого грешника!

– Отец, ты смеешься надо мною!

– Иди, окаянный грешник! Не смеюсь я над тобою. Боязнь овладевает мною. Не добро быть человеку с тобою вместе.

– Нет, нет! Ты смеешься, не говори… я вижу, как раздвинулся твой рот: вот белеют рядами твои старые зубы.

И, как бешеный, кинулся он и убил святого схимника» (гл. XV).

Шатов уже выходящему от него Ставрогину, после приведенной выше беседы, тоже говорит:

«– Слушайте, сходите к Тихону.

– К кому?

– К Тихону. Тихон, бывший архиерей, по болезни живет здесь на покое, здесь в городе, вне черт города, в нашем Ефимьевском Богородском монастыре.

– Это что же такое?

– Ничего. К нему теперь и ходят. Сходите; чего вам? Ну, чего вам?

– Во первый раз слышу и… никогда еще не видывал этого сорта людей. Благодарю вас, схожу» («Бесы», 232–233).

«Бе… бе… бе…». Никто не мог понять, чтó хочет сказать умирающий, которому парализованный язык мешал выговорить мысль; наконец догадались: «белое платье». Старый князь Болконский захотел взглянуть на свою дочь, перед смертью, в белом платье. Французы завладевали Москвой, и Екатерининский герой не мог знать, не завладевают ли они и Россией.

Вот одно из тех небесных видений, которых несколько свел Толстой на землю, – и за которые, в какое бы безумие он ни впал позднее, все можно и следует простить ему. Ибо свет этих видений заливает всякую тьму. Княжна Марья ужасно некрасива; как, чем – очень подробно не объяснено; какие-то пятна на лице; и в чертах лица что-нибудь смешное, может быть «птичье». Только – «лучистые глаза», всей России запомнившиеся; только через них излучивается душа-молитва невыразимо-прекрасной, в уродливом теле, девушки. Невыразимая красота ее и, конечно, невыразимо в ней слышное увеличивается через то, что образ мужчины, не которого-нибудь, не любимого, но мужской фигуры, наполняет ее душу, сжимающуюся страхом перед отцом и его вечной алгеброй. Эта алгебра… Угрюмый отец, который что-то строгает, вечно сердится, что она чего-то не понимает, и она понимает еще меньше, потому что боится, что он сердится. Так они маются друг с другом, и в долгие годы жизни он ей не сказал ласкового слова. Приезжал Курагин, который-то Курагин, Ипполит или Анатоль, и вся волнуясь, и бессильная, она сидела перед зеркалом: чтó она ни сделает в прическе – она становилась безобразнее; и безобразною спустилась вниз, где Анатоль уже толкал ногой из-под рояли хорошенькую француженку-гувернантку. Старик облил дочь неудержимо-злобною иронией: «к жениху выходить – прибралась». Неразговорчивая, безмолвная, она стала еще глупее перед ожидавшим ее красавцем. Как-то, когда-то, сейчас или на завтра, разъехались257257
  Не имея под руками Толстого, – очерк фактов и смысл выражений я привожу на память; но безусловно без ошибок именно против мысли выражаемой или против хода в фактах, а лишь против их буквы.


[Закрыть]…

«Бе… бе… бе…», «белое платье». Вот в чем ты хороша, т.е. ты лучше, ты возможна, а для меня и мила; т.е. ты и всегда была мне милее всех сокровищ, и даже этой гибнущей России, со своими пятнами, курносостью, и всем, всем, во чтó мучительно вглядывался я за много лет, и все взвесил, все оценил и уже давно, давно решил, что ты – невозможна, и тогда же посадил тебя за алгебру, а Курагина прогнал… Но вот белое платье – может быть; может быть – еще возможно. Ты одна останешься после меня; у брата твоего – свои заботы; любовь своя и – служба. Ты помни – белое платье… И может быть Бог благословит тебя; не только же Анатоли Курагины бродят по земле.

Вот отец и coit’альное же в сущности отношение к дочери; т.е. центр внимания его в ней – ее таинственная особливая природа женщины и ее закон; пучек «лучистых» тяготений, где ни отец, ни брат, ни Россия, но только супруг угадываемый – светится. Супруг – еще без имени, без лица; т.е. опять, самое существо супружества, и тот иной пучек «лучистых» тяготений, который из него исходит и конечно не исходит из его головы, занятой алгеброй, геометрией или фортификацией. Вот центр его внимания – паралитика, Толстого; и в дивной странице нам дано почувствовать – центр внимания Бога; здесь слушает Он молитвы, отсюда текут молитвы. Сюда внимает небо и отсюда небу внимает человек…

«Лучистость»… какое слово выбрал Толстой: да – «лучистость», перелившаяся на мысль, пылающая в уме, и только часть своих богатств пропускающая через узкую щель глаз, которые тогда всех останавливают, и даже всю Россию, при некрасивом лице, заставили полюбить милую девушку и слить свое внимание с ее трогательной и прекрасной судьбой. «Лучистость» эта – она и в нас светится: о, беднейшая, меньшая, оттого мы и молимся ее образу, как прекраснейшему всех нас, при всех наших остальных преимуществах [как в «алгебре», так и относительно «выпуклостей торса»]; «лучистость» эта согревает мiр, обливает его светом, и на нашей земле мы еще хотим жить, мы отбрасываем в сторону револьвер; мы живем именно потому, что любим, и вовсе не холодною филантропическою «любовью», за которой должное воздается в отчетах благотворительных комитетов… а Бог, видящий тайное – тогда только и тому одному воздает «въяве». И, в последнем анализе, Он воздает и этой «лучистой» теплоте человеческого сердца; этой «центростремительной» на земле «силе», прекрасную и правильную форму которой нашел и показал Толстой. «Форму» – мы говорим; потому что сущность и содержание тяготения – одно; оно и здесь то же, оттуда же, таково же как и во всех уже рассмотренных нами темных видениях.

Княжна Марья и – Свидригайлов; да – это одно; страшный образ, привидевшийся Гоголю, и умирающий князь Болконский, в его заботах о дочери – и это одно. Прочтем эту страницу:

«Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой мiр. Ее позвали к чаю.

Она очнулась и ужаснулась тому, о чем думала. И прежде чем идти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив глаза на освещенный лампадою черный лик большого образа Спасителя, простояла пред ним несколько минут со сложенными руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомнение. Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марии мечталось и семейное счастье, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. “Боже мой, говорила она, как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять волю Твою?”. И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце… “Не желай ничего для себя, не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должны быть неизвестны тебе; но живи так, чтобы быть готовою ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю”. С этою успокоительною мыслью (но все-таки с надеждой на исполнение своей запрещенной земной мечты) княжна Мария, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, как она войдет и что скажет. Что могло все это значить с предопределением Бога, без воли Которого не падает ни один волос с головы человеческой»258258
  «Русский Вестник», 1891 г., июнь, с. 254. Цитата помещена в «Анализе, стиле и веянии – о романах гр. Л.Н. Толстого» – К. Леонтьева.


[Закрыть].

Слова, струи, страница, которыми не только светится, но и святи′ тся земля. Теперь другая страница:

«– Чего вы боитесь? – заметил тот спокойно: – город не деревня. И в деревне вреда сделали больше вы мне, чем я вам, а тут…

– Софья Семеновна предупреждена?

– Нет, я не говорил ей и не знаю, дома ли она… Вот тут, этот дом, куда мы подходим – в нем я и живу. Вот это дворик нашего дома; дворник очень хорошо меня знает; вот он кланяется; он видит, что я иду с дамой, и уже, конечно, заметил ваше лицо, а это вам пригодится, если вы очень боитесь и меня подозреваете. Извините, что я так грубо говорю. Сам я живу от жильцов. Софья Семеновна живет со мною стена об стену, тоже от жильцов. Весь этаж в жильцах. Чего же вам бояться как ребенку. Или я уж так очень страшен?

Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; но ему было уже не до улыбок. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в груди. Он нарочно говорил громче, чтобы скрыть свое возроставшее волнение; уж слишком раздражило ее замечание о том, что она боится его как ребенок и что он так для нее страшен.

– Хоть я и знаю, что вы человек… без чести, но я вас нисколько не боюсь. Идите вперед, сказала она по-видимому спокойно, но лицо ее было очень бледно.

Свидригайлов, введя ее в квартиру, показал расположение своих комнат, и она не заметила странности в их расположении.

Он привел Авдотью Романовну обратно в первую комнату, служившую ему залой, и пригласил ее сесть на стул. Сам сел на другом конце стола, по крайней мере от нее на сажень, но, вероятно, в глазах его уже блистал тот же самый пламень, который так испугал когда-то Дунечку. Она вздрогнула и еще раз недоверчиво осмотрелась…».

Еще черта coit’альной чуткости, подсмотренная Гоголем у Катерины.

…«Но уединенное положение квартиры Свидригайлова наконец ее поразило. Ей хотелось спросить, дома ли, по крайней мере, его хозяйка, но она не спросила… из гордости.

Заговорили о брате ее; и он – для того и показывал расположение комнат – объяснил, как подслушал разговор его с Соней Мармеладовой, из которого ему раскрылась тайна убийства и грабежа процентщицы. С Дуней сделалось дурно.

– Вот вода, отпейте глоток…

Он брызнул на нее и она очнулась.

– Сильно подействовало! – бормотал про себя Свидригайлов, нахмурясь. – Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня есть деньги; я в три дня достану билет. А на счет того, что он убил, то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим человеком еще может быть. Ну, что с вами?».

Он объяснил ей, за минуту, теорию «великих» людей и как бы «сора» людского в истории, которая сыграла роковую роль в преступлении Раскольникова.

«– Злой человек! Он еще насмехается… Пустите меня…

– Куда вы? Да куда вы?..

– К нему. Где он? Вы знаете? Отчего эта дверь заперта? Мы сюда вошли в эту дверь, а теперь она заперта на ключ. Когда вы успели запереть ее на ключ?

Он объяснил, что нельзя же было ему кричать о таком деле; что преступник – в такой степени взволнованности, что ему нельзя ничего говорить и можно только, вопреки даже его воле, спасти его, увезти; но это надо спокойно и всесторонне обдумать, для чего он и позвал ее к себе.

Дуня села. Свидригайлов сел подле нее.

– Все это от вас зависит, от вас, от вас одной, начал он с сверкающими глазами, почти шопотом и даже не выговаривая иных слов от волнения.

Дуня в испуге отшатнулась от него дальше. Он тоже весь дрожжал.

– Вы… одно ваше слово, и он спасен! Я… я его спасу. У меня есть деньги и друзья. Я тотчас отправлю его, а сам возьму паспорт, два паспорта. Один его, другой мой. У меня друзья; у меня есть деловые люди… Хотите? Я возьму еще вам паспорт… вашей матери… зачем вам Разумихин? Я вас также люблю… Я вас бесконечно люблю. Дайте мне край вашего платья поцеловать, дайте! Дайте! Я не могу слышать как он шумит! Скажите мне: сделай то, и я сделаю! Я все сделаю! Я невозможное сделаю! Не смотрите, не смотрите на меня так! Знаете ли, что вы меня убиваете…

Он начинал даже бредить. С ним что-то вдруг сделалось, точно ему в голову вдруг ударило. Дуня вскочила и бросилась к дверям.

– Отворите! Отворите! – кричала она через дверь, призывая кого-нибудь и потрясая дверь руками. – Отворите же! Неужели нет никого!

Свидригайлов встал и опомнился. Злобная и насмешливая улыбка медленно выдавилась на дрожавших еще губах его.

– Там никого нет дома, проговорил он тихо и с расстановками; – хозяйка ушла, и напрасный труд так кричать: только себя волнуете понапрасну.

– Где ключ? Отвори сейчас дверь, сейчас, низкий человек!

– Я ключ потерял и не могу его отыскать.

– А! Так это насилие! – вскричала Дуня, побледнела как смерть и бросилась в угол, где поскорее заслонилась столиком, случившимся под рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и стоял против нее на другом конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала его.

– Вы сказали сейчас – насилие, Авдотья Романовна. Если насилие, то сами можете рассудить, что я принял меры. Софьи Семеновны дома нет; до Капернаумовых очень далеко, пять запертых комнат. Наконец, я по крайней мере вдвое сильнее вас и, кроме того, мне бояться нечего, потому что вам и потом нельзя жаловаться: ведь не захотите же вы предать в самом деле вашего брата? Да и не поверит вам никто: ну, с какой стати девушка пошла одна к одинокому человеку на квартиру? Так что, если даже и братом пожертвуете, то и тут ничего не докажете: насилие очень трудно доказать, Авдотья Романовна.