Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

Россиеведение & Russian studies: Зарубежный опыт

О.В. Большакова

В 2001 г. в системе отечественного гуманитарного образования появился новый учебный предмет – россиеведение. Было выпущено основательное учебное пособие В.Ф. Шаповалова (2), начали организовываться центры россиеведения, в том числе в РГГУ. Однако цели и задачи новой дисциплины до сих пор четко не определены. Известно только одно: речь идет об изучении России (в т.ч. в контексте идеи о необходимости возрождения страны), о получении «настоящего научного» знания и в конечном счете – о преодолении кризиса идентичности. Мнения высказываются самые разные – от сугубо патриотических до самых западнических. В настоящее время доминирует следующая позиция: россиеведение – комплексное, междисциплинарное изучение российской цивилизации как живого межэтнического единства на базе мировой традиции цивилизационного подхода. В соответствующих учебных курсах «освещаются особенности современной российской цивилизации в ее отличии от иных цивилизаций прошлого и современности» (2, см. аннотацию на обороте титула). Характерно, что не определен окончательно и статус дисциплины: официальной специальности «россиеведение» пока нет, и соответствующий центр в РГГУ выпускает магистров по истории, политологии и филологии.

Зачем россиеведению опыт «area studies»?

В нынешней ситуации неопределенности (или неокончательной определенности) представляется уместным обратиться к зарубежному опыту. К тому же сформулированные российскими исследователями цели удивительно перекликаются с задачами, поставленными перед новой дисциплиной, возникшей в США в годы Второй мировой войны, – так называемыми area studies (региональными исследованиями), которые включали в себя междисциплинарное изучение более 120 регионов мира. Так же как сегодняшнее россиеведение, региональные исследования в США начинались в условиях кризиса, хотя и более масштабного, носившего общемировой характер. Сначала это была Вторая мировая, затем – «холодная война» и процесс деколонизации. Иными словами, новое академическое течение региональных исследований, так же как и организованные в его рамках Russian/Soviet studies, являло собой «интеллектуальную мобилизацию» США для ответа на внешние угрозы.

Наша ситуация и сложнее, и проще. Конечно, никто не отменял геополитических вызовов современности, но цель новой дисциплины другая – посмотреть на самих себя, понять, кто мы, и в соответствии с полученными ответами избрать вектор движения. Тем не менее при всей ориентированности вовнутрь россиеведение заинтересовано в опыте американских Russian/Soviet studies, которые в свое время сумели достичь впечатляющих научных результатов. Действительно, почему бы не проанализировать, как это было «у них», – что-то принять, а что-то и отбросить? Однако при оглядке на зарубежный опыт не стоит сбрасывать со счетов, во-первых, временно́й фактор (мы живем в совершенно иную культурно-историческую эпоху), во-вторых, национальные, культурные и другие различия между двумя странами, и, в-третьих, нужно отдавать себе отчет в том, что же в действительности представляли собой американские исследования России и чем они являются сейчас.

За свою более чем полувековую историю Russian studies испытали немало потрясений, а к настоящему моменту радикально изменили свой облик. С окончанием «холодной войны» эта дисциплина утратила свой привилегированный статус и на общих основаниях интегрировалась в американское научное сообщество. Немаловажную роль для понимания ее специфики и динамики играет еще одно обстоятельство. Главный итог развития региональных исследований сводится к тому, что изучение региона как категории, вокруг которой строится финансирование науки и образования, явно утрачивает в США свое значение. Почему и как такое могло случиться? Ответ на этот вопрос можно получить, рассмотрев историю дисциплины в целом и Russian/Soviet studies в частности.

Региональные исследования в США: начало

Региональные исследования были задуманы в годы Второй мировой войны как широкомасштабная исследовательская и образовательная программа, экспериментальная по своему характеру и для того времени новаторская в методологическом отношении. Ее целью являлось накопление научных знаний о той или иной стране. Именно тогда впервые возникло понимание, что как для проведения военных операций, так и для принятия политических решений необходимы серьезные научные знания. В основе задуманного предприятия лежал цивилизационный подход с его убежденностью в уникальности той или иной страны, понять которую можно только соединенными усилиями социальных и гуманитарных наук. Предполагалось создать все условия для совместной мозговой атаки экспертов, кабинетных ученых и сотрудников разведки, проводимой на самом современном научном уровне и направленной на решение какой-либо прикладной проблемы.

Успех во многом зависел от необыкновенно удачного стечения обстоятельств. Главное, пожалуй, заключается в том, что создание разветвленной инфраструктуры образовательных и исследовательских учреждений в русле area studies было вызвано не только потребностью новой сверхдержавы в профессионально подготовленных кадрах и озабоченностью интересами глобальной геополитики, но и изменившимся самовосприятием США в послевоенном мире, когда чрезвычайно расширились горизонты прежде достаточно провинциального американского общества. Появилось не только осознание необходимости контактов с другими странами, но и жгучий интерес к самым необычным и экзотическим культурам. Советский Союз также относился к разряду необычных и, конечно, совершенно неизвестных стран9292
  О необходимости создания обширного корпуса знаний о других странах и народах, преодолении «печально известного провинциализма» американской публики писалось в отчетах и докладах Совета по социальным исследованиям (SSRC) в 1943–1947 гг. Подробнее см.: 10.


[Закрыть]. В соответствии с духом времени широко понимался и национальный интерес: считалось, что для принятия политических решений необходима научная основа, под которой подразумевалось фундаментальное знание языка, истории и культуры страны. В этом контексте вполне понятен и послевоенный университетский бум, когда бывшие фронтовики получали специальную финансовую помощь для обучения в университетах и колледжах. Те из них, кто уже изучал русский язык в армии, имели возможность продолжить свое образование (9, с. 61).

Второе важное обстоятельство – тот факт, что в годы войны в разведку пошли ученые – специалисты в области гуманитарных и социальных наук. В качестве экспертов они получали опыт работы в команде с представителями армии, сотрудниками спецслужб и правительственными чиновниками, при этом их мнение считалось решающим. Если вернуться в 1940-е годы, сняв наслоения последующих лет, вырисовывается картина подлинного энтузиазма и творческой свободы. Тогда еще американские ученые пребывали в «состоянии невинности» относительно вмешательства государственных структур и вообще «политики» в «науку». Призванные «служить Марсу и Минерве» (национальной безопасности и науке), по удачному выражению Д. Энгермана, Russian studies должны были помочь взаимодействию с таким непростым союзником, как СССР (3, с. 1–3). Конечно, реалии послевоенного мира и начало «холодной войны» внесли значительные коррективы в первоначальные замыслы, добавив в них серьезный конфронтационный элемент. И все же «интеллектуальная мобилизация» 40-х годов оказалась более чем успешной, заложив фундамент для последующих глубоких исследований Советского Союза и стран Восточного блока.

Наконец, третий компонент – колоссальная финансовая помощь не только государства, но и неправительственных организаций (корпорации Карнеги, фондов Форда и Рокфеллера и др.). Причем спонсоры вкладывали деньги в проекты, не имевшие прямого отношения к политическим задачам, прекрасно отдавая себе отчет, что приблизительно 75% участников программ – даже не социологи, политологи или антропологи, а историки и филологи. Именно сочетание «широких интересов и глубоких карманов» дало возможность, с одной стороны, построить мощную инфраструктуру, включавшую в себя не только университетские центры по изучению СССР и стран Восточной Европы, но и библиотечные ресурсы, архивы, издание научных журналов (первоначально Russian review и Slavic review, а затем и многих других), с другой стороны, позволило преодолеть узость утилитарного подхода к «изучению врага» и создать новую область знания, в интеллектуальном отношении оказавшуюся на высоком мировом уровне.

Russian studies внесли большой вклад в социологию и политологию, сравнительное литературоведение и литературную критику, не говоря уже об экономике и исторической науке. Под эгидой региональных центров по изучению СССР и стран Восточной Европы работали (или сотрудничали с ними) видные ученые – Г. Маркузе, Т. Парсонс, Б. Мур, А. Гершенкрон, Р. Якобсон, Р. Уэллек, И. Берлин, Г. Вернадский и др. Они подготовили целую армию исследователей; их большую часть составляли гуманитарии – специалисты по русскому языку, истории и культуре.

С самого начала Russian studies строились на сочетании социальных и гуманитарных наук. Комплексным изучением России и Советского Союза занялись социологи, политологи, экономисты, историки, лингвисты, антропологи, психологи. В их задачу входил не только анализ политики СССР, но исследование страны в целом: народа и его прошлого, экономики и социальной структуры, языка и литературы, властителей и идей.

Первые десять лет были отмечены бурным и неуклонным ростом новой дисциплины, которая начала укореняться и в Европе, в особенности в ФРГ, где центры по исследованию СССР и Восточной Европы выполняли функцию форпоста в идеологическом противостоянии с ГДР (см. об этом: 6, с. 46). В Великобритании заметный рост Russian studies начался гораздо позже и совпал со вторым рывком в развитии региональных исследований, толчком для которого послужил запуск первого советского спутника в 1957 г. Только в начале 1960-х годов к Лондонской школе славянских и восточноевропейских исследований (School of Slavonic and East European Studies) и к нескольким существующим центрам (в Оксфорде, в Глазго) добавились новые. Однако это была уже иная эпоха, когда региональные исследования начали испытывать значительные трудности как внутреннего, так и внешнего характера.

Russian studies: трудности роста или кризис «жанра»?

Для первых десяти лет существования американских региональных исследований России и СССР было характерно плодотворное развитие: вслед за Русским институтом в Колумбийском университете и Русским исследовательским центром в Гарварде организовывались новые центры, их выпускники защищали диссертации, публиковали монографии и тематические сборники, проводили конференции. Какое-то время удавалось поддерживать междисциплинарность, однако уже через несколько лет началось неизбежное расхождение исследователей по разным дисциплинам. Работа в команде реализовывалась главным образом в крупных совместных проектах, а во всем остальном сотрудничество ученых разных специальностей не имело институционального подкрепления и чаще всего сводилось к беседам за общим столом во время коллективных ланчей (3, с. 8).

Сосуществование с военными, финансировавшими решение задач национальной безопасности, также пока было достаточно мирным и приносило парадоксальные с точки зрения политического истеблишмента результаты. Так, проведенный по заказу ВВС США знаменитый Гарвардский проект, в ходе которого были проинтервьюированы тысячи бывших советских граждан, дал богатейшие материалы для социологических исследований и внес первые сомнения в правомерность применения теории тоталитаризма к изучению СССР. Однако к концу 1950-х годов начинают накапливаться дисбалансы, как академического, так и политического характера, и в 1960-е годы русские исследования в США вступают в полосу затяжного кризиса.

Кризис был вызван, с одной стороны, трудностями экстенсивного роста: буквально за несколько лет возникло большое количество новых учебных и исследовательских центров изучения России и СССР. С другой стороны, вступили в действие внутринаучные факторы, которые постепенно вели к упадку самого предмета региональных исследований. Лежащий в их основе цивилизационный подход уже в 1950-е годы подвергся пересмотру на основе возникшей в тот период теории модернизации, которая зародилась в недрах самих area studies и вскоре начала свое победное шествие по американским университетам.

В результате Советский Союз, который западные специалисты считали «особым обществом тоталитарного типа», был включен в категорию стран, проходящих стадию индустриализации, что открывало путь к исследованию общих черт, а не отличий в истории России и Запада (1, с. 86). Начинается постепенное размывание основ, на которых строились региональные исследования как особая отрасль знания: присущая им описательность сменяется применением «истинно научных» математических методов, построением социологических моделей, количественным анализом массовых исторических источников.

Основные дисциплины, практиковавшиеся в россиеведческих центрах США (экономика, политология, история, социология, филология), достигли к этому времени серьезной степени зрелости и начали явно перерастать свою «региональную» принадлежность. Да и на индивидуальном уровне специалисты, озабоченные вопросами карьеры, были заинтересованы исключительно в углублении специальных исследований, а не в синтезе знаний о регионе. В монографии Д. Энгермана прослежена история пяти дисциплин, занимавших ведущее место в русских исследованиях, и показаны те проблемы, с которыми они сталкивались. Сам факт, что траектории их развития столь сильно различались между собой, прекрасно иллюстрирует усиливавшуюся фрагментацию Russian studies как отрасли знания (3, с. 8).

Существовали и проблемы иного свойства. Например, количество задействованных в русских исследованиях специалистов-социологов было настолько невелико (хотя среди них были и звезды первой величины), что говорить о какой-то особой «дисциплине» фактически не приходится. А подготовка по политике и экономике была довольно поверхностной и не давала выпускникам даже формальной возможности претендовать на профессорские должности по этим специальностям. Центральное место в учебной программе занимала история, что вело к ее явному доминированию в ущерб решению прикладных политических задач. Все это способствовало накоплению внутренних противоречий в Russian studies.

В конце 60-х годов к этим проблемам добавились политические потрясения, расколовшие университетские кампусы США на «левых» и «правых». Впервые открыто ставится проблема интеллектуального и идеологического диктата государства над наукой, что имело под собой определенные основания. Именно тогда в Russian studies начинается крен в политику и идеологию, который сначала принял форму расхождения между ориентированными на социальные науки «левыми» и «традиционалистами». Особенно ярко это проявилось в так называемых «советских исследованиях», которые в 60–70-е годы все чаще, хотя и с большой неохотой, стали называть советологией. В этот период изучением СССР занимались главным образом политологи и социологи, и именно среди них впервые наметился переход от Soviet studies как изучения региона к Sovietology как социальной дисциплине (8, с. 305). В условиях политизации русских исследований советология обретает два лица: ревизионистское, социально-научное, и идеологическое, квинтэссенцией которого выступали работы кремлинологов.

Предмет изучения кремлинологии (Kremlinology) – политика и процесс принятия решений в правительстве СССР. Попытки понять и предугадать действия Кремля в условиях почти полного отсутствия информации предпринимали не только ученые, но и журналисты, международные комментаторы. В американском научном сообществе принято считать, что кремлинологию практиковали по большей части разведчики-аналитики. В противоположность теоретически ориентированным советологам они опирались на известное высказывание Тютчева и сосредоточивали свое внимание на мельчайших изменениях в языке, поведении, образе мыслей, на протоколе коммунистической элиты, что позволяло им делать иногда достаточно точные предсказания относительно политических перемещений и смены курса.

Большой вес в 1970-е годы и позднее приобрела и такая дисциплина, как Soviet and Communist studies, занимавшаяся изучением компартий и государственных структур разных стран, в том числе и компартии США. В этот период популярными становятся программы подготовки специалистов в области практической политики, которых не перегружали знаниями русского языка, истории и культуры, равно как и поездками по обмену в СССР. Именно эти люди занимали в конце 80-х годов и позднее видные посты в вашингтонской администрации (3, с. 337).

Снижение уровня образовательных программ было обусловлено и «сужением» дефиниции национального интереса, произошедшим в американском политическом истеблишменте. Сжимается и круг предметов, которые признаются соответствующими насущным потребностям правительства – из них исключаются как гуманитарные науки, так и разделы политологии и социологии, ориентированные на более широкие проблемы (3, с. 334). Соответственно, сократилось и финансирование, обострилась конкуренция на научном рынке труда. В этих условиях начинает выходить все больше политически ангажированных работ, главным достоинством которых был яростный антикоммунизм. Литература такого рода удивительно напоминала пропагандистскую индустрию противника – СССР, и благодаря ей возник образ советологии – «буржуазной лженауки».

Но инфраструктура, созданная за первые четверть века существования Russian studies, была уже настолько мощной, что научная жизнь в стенах центров по изучению СССР и Восточной Европы продолжалась, хотя и переживала драматические коллизии. В американских университетах 1970–1980-х годов и на страницах журналов бушевали настоящие «культурные войны» между так называемыми ревизионистами и сторонниками тоталитарной теории в изучении СССР.

Инициаторами борьбы выступили политологи, ратовавшие за научный анализ советского общества на основе таких концептов западных социальных наук, как группы интересов, социальная мобильность, политическое участие. Они были убеждены, что Советский Союз – отнюдь не уникальное общество тоталитарного типа, а индустриальная страна, которая идет по пути конвергенции с Западом. Работы политологов Р. Такера, С. Коэна и Дж. Хафа инициировали ревизионизм в историографии СССР. Парадоксально, но в итоге они способствовали отделению социальной истории советского периода от политологии и утверждению ее как самостоятельной научной дисциплины. С конца 1970-х годов изучением истории СССР занялись профессиональные историки, поставившие во главу угла активное использование архивов (чему способствовала система научных обменов). И сегодня социальные историки, принадлежащие к поколению ревизионистов, всячески открещиваются от ярлыка «советолог», настаивая на том, что они занимаются изучением именно истории Советского Союза, а не политики (см. об этом: 4).

Надо сказать, что вплоть до возникновения ревизионизма серьезные историки-русисты в США редко переступали грань 1917 г. Они активно занимались изучением самых разнообразных проблем русской истории дореволюционного периода, защищали диссертации, писали статьи и монографии, которые по своему научному уровню не уступали, а в чем-то и превосходили тогдашнюю советскую историографию. Однако поистине огромный корпус научной исторической литературы США о России до сих пор остается практически неизвестным в нашей стране. Между тем по своему удельному весу, по количеству защищенных диссертаций история дореволюционной России занимала ведущее положение в центрах региональных исследований. Фактически на протяжении всего времени она являлась становым хребтом Russian studies, оправдывая таким образом это название. И хотя бы поэтому говорить о «смерти» американской советологии после исчезновения Советского Союза по меньшей мере некорректно.

Russian studies: постсоветский «транзит»

Действительно, идеологически ориентированная советология времен «холодной войны» должна была бы прекратить свое существование, однако она скорее переориентировалась на изучение иных «актуальных проблем современности» – например, на транзитологию. Спрос на наукообразную политическую литературу существует всегда. Во многих случаях при составлении программы по подготовке специалистов пошли по самому простому пути, добавив приставку «пост. Показателен пример программы советских и постсоветских исследований в Калифорнийском университете (Беркли). То же самое произошло и с журналами («Проблемы посткоммунизма»). Сложнее оказалось с теми названиями, которые содержали в себе указание на регион. Например, журнал Soviet Studies был переименован в Europe-Asia Studies, а Институт Кеннана в Вашингтоне просто убрал последние четыре слова из своего названия (The Kennan Institute for Advanced Russian Studies).

После распада СССР в условиях новых геополитических реалий пересматривается определение изучавшегося прежде региона. В стремлении дистанцироваться от наследия «холодной войны» возникают такие устойчивые географические понятия, как Центрально-Восточная Европа и Евразия. К настоящему времени большинство программ по подготовке специалистов в области Russian studies добавили в свое название слово «евразийские». С 1 июля 2010 г. и Американская ассоциация содействия славянским исследованиям по результатам общего голосования ее членов стала называться Association for Slavic, East European and Eurasian Studies (ASEEES). Однако термин «Евразия» остается достаточно проблематичным, поскольку вызывает ассоциации с движением «евразийства». Для американцев это не так уж и важно, но для нашей страны имеет значение. И потому казанский журнал «Ab imperio», аффилиированный с ASEEES, определяет область своих географических интересов как «постсоветское пространство» (подробнее см.: 5; 7).

Что же происходит сегодня с региональными исследованиями в целом и изучением бывшего СССР и стран Восточной Европы в частности? Area studies активно критиковали в США начиная с 1970-х годов, причем с позиций как науки, так и идеологии. К концу 1980-х годов упрочилось мнение, что центры региональных исследований являются детищем «холодной войны», они основаны на так называемой «американской исключительности» (exceptionalism), сотрудничество с государственными структурами недопустимо и несовместимо с интересами науки и с этим пора наконец покончить. Совет по социальным наукам (The Social Science Research Council) и Американский совет ученых обществ (American Council of Learned Societies) – организации, участвовавшие в свое время в создании региональных исследований, – возглавили движение за их ликвидацию. Началась серьезная реорганизация научных программ и системы грантовой поддержки.

В итоге наблюдается переход от регионального к тематическому принципу изучения. На первый план выдвигаются крупные темы: например, демократия и развитие, или же, если говорить о постсоветском пространстве, – этничность и национализм. Надо сказать, такая ориентация способствовала рождению в 1990-е годы совершенно новой области исторических и антропологических исследований, посвященных России как многонациональной империи и советской национальной политике. Особенно охотно финансируется изучение окраин империи, в первую очередь Средней Азии. Характерно, что это направление активно развивается и в нашей стране, являя собой пример успешного взаимодействия двух прежде разделенных «железным занавесом» историографий.

Однако пока нельзя сказать, что научное знание о крупном регионе одной шестой части суши сильно пострадало от такой реорганизации. Специалисты в этих областях в большинстве своем лишь основательнее интегрировались в свои дисциплины, а открытие страны для иностранцев и «архивная революция» способствовали подъему в изучении истории, языка и культуры. К историкам присоединились антропологи – и это новая черта, характерная для постсоветских Russian studies. Новым является и явный гуманитарный крен, обозначившийся в дисциплине в начале 1990-х годов, который вполне согласуется с общим «культурным поворотом», происходившим в мировой науке в этот период. История и культура заняли еще более значимое место в русских исследованиях, о чем свидетельствуют многочисленные интересные публикации последних лет. При этом междисциплинарность и компаративность реализуются в рамках индивидуального исследования, а не в форме совместной работы команды.

Так что, несмотря на сокращение финансирования и рабочих мест, американские центры по изучению России продолжают выдавать прекрасные научные результаты. Они сотрудничают с российскими специалистами, привлекая к своей работе наиболее мобильных в интеллектуальном отношении коллег, развивают программы поддержки российской науки. И вот здесь мы вновь возвращаемся к теме россиеведения.

Если посмотреть на цели программы «Межрегиональные исследования в общественных науках», созданной при поддержке корпорации Карнеги, Фонда Макартуров и Института «Открытое общество» и до недавнего времени активно функционировавшей в нашей стране, на первый взгляд все выглядит замечательно. Инициаторы выступают за сохранение и развитие интеллектуального потенциала России в сфере гуманитарных и общественных наук, уделяя равное внимание как тем областям, в которых Россия имеет сильные традиции и сравнительные преимущества (история, филология, этнография), так и тем, где Россия пока значительно отстает от развитых стран (политология, право, экономика, международные отношения и пр.). И организована программа вроде бы по современному принципу: созданы девять университетских центров, каждый из которых работает по одной крупной теме. Однако при внимательном рассмотрении выясняется, что большинство тем посвящено «актуальным проблемам современности», что удивительно напоминает практику Russian studies 70–80-х годов, которая породила вал наукообразной идеологической макулатуры.

Историки с большим трудом вписывались в эту программу, подстраиваясь под те предпочтения, которые сразу были определены грантодателями: проблемы миграции, этнонациональные отношения, толерантность, наконец, «ислам в России». Более того, для историков был оставлен фактически один путь – исследование проблем российской модернизации. Таким образом, их направляли в русло теории, давно уже признанной на Западе устаревшей, интеллектуально измельчавшей и просто тупиковой. Все силы предлагалось бросить на изучение постсоветской России, что должно было помочь решению вполне прикладных политических задач, но никак не развитию фундаментальной науки. Неизвестно, в какой степени за такое положение дел ответственно Министерство образования РФ, курировавшее проект, но сходная тенденция заметна, например, и в Центре россиеведения РГГУ. Ратуя за «синтез гуманитарных наук в современном историческом исследовании», его руководители ограничивают круг своих интересов историей России ХХ в.

Возникающим в нашей стране центрам россиеведения, конечно же, не стоит слепо следовать западным рецептам. Но учитывать опыт предшественников необходимо. А он убеждает нас, что ориентация на актуальные проблемы современности имеет тенденцию вытеснять фундаментальные исследования, идеология губительна для науки, для развития серьезной науки нужны огромные финансовые вложения, равно как и значительные организационные усилия.

История американских Russian studies показывает, что успешное взаимодействие политики и науки – сотрудничество Марса и Минервы – было возможно только благодаря уникальному стечению обстоятельств в условиях первых послевоенных лет. Она также убедительно демонстрирует, что реализация принципа междисциплинарности невозможна без институционального закрепления в практиках проведения научных исследований, а американский научный менеджмент так и не смог выработать эффективных способов для его поддержки. Опыт предшественников учит нас, что стремление к синтезу знаний о регионе не сводится к дружной работе коллектива специалистов, которые на самом деле склонны заниматься каждый своим предметом, цивилизационный подход чреват чрезмерным увлечением собственной исключительностью, а это тупиковый путь.

И наконец, последний из «уроков истории» заключается в том, что выход на новый уровень знаний о нашей стране невозможен без глубокого изучения ее прошлого, которое исчисляется не десятками, а многими сотнями лет. Причем исторические исследования должны опираться на новейшие достижения мировой научной мысли, и наша задача заключается в их освоении, а не огульном отрицании.

Список литературы

1. Рибер А. Изучение истории России в США // Исторические записки. – М., 2001. – Т. 121. – С. 65–105.

2. Шаповалов В.Ф. Россиеведение: Учеб. пособие для вузов. – М.: Фаир-Пресс, 2001. – 573 с.

3. Engerman D. Know your enemy: The rise and fall of America’s Soviet experts. – Oxford: Oxford univ. press, 2009. – Х, 459 р.

4. Fitzpatrick Sh. Politics as practice: Thoughts on a new Soviet political history // Kritika. – Bloomington, 2004. – Vol. 5, N 1. – P. 27–54.

5. Hagen M. von. Empires, borderlands, and diasporas: Eurasia as anti-paradigm for the Post-Soviet era // American hist. rev. – Wash., 2004. – Vol. 109, N 2. – P. 445–468.

6. Kappeler A. Between science and politics: The German-language historiography of Russia during the 20th century // East and West. History and contemporary state of Eastern studies / Ed. by Malicki J., Zastrowt L. – W-wa, 2009. – P. 41–60.

7. Kotkin St. Mongol Commonwealth? Exchange and governance across the post-Mongol space // Kritika. – Bloomington, 2007. – Vol.8, N 3. – P.487–532.

8. Handbook of political science research on the USSR and Eastern Europe: Trends from the 1950s to the 1990s / Ed. by Taras R. – Westport: Greenwood Press, 1992. – VI, 345 p.

9. Pipes R. Vixi: Memoirs of non-belonger. – New Haven: Yale univ. press, 2003. – XIII, 264 p. 10. Wallerstein I. The unintended consequences of Cold war area studies // The Cold war and the university: Toward an intellectual history of the postwar years. – N.Y., 1997. – P. 195–203.