Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

Взгляд со стороны

Эссе о русском

Д. Свак

«Что значит “быть венгром”»? – спрашивали еще в 1939 г. известные венгерские мыслители того времени, прежде всего крупный поэт Ми-хай Бабич и крупный историк Дюла Секфю, и, конечно, не смогли дать приемлемого ответа на этот вопрос. Несколько лет назад их амбициозные потомки сделали новую попытку. Сто́ит ли удивляться тому, что мы опять остались без ответа?

Почему мне кажется, что ответ на вопрос: «Что значит “быть русским”»? – может принести больший успех? Размышлять о русских всегда интересно. Увлекательное занятие – разгадывать «тайну» русских, а выяснить суть «русскости» было бы к тому же просто полезно. Это не значит, что подобные изыскания непременно окажутся успешными, да и вообще все опыты в области национальной характерологии оставляют желать лучшего и вызывают у людей науки серьезнейшие сомнения. Однако поставленная задача столь масштабна, что даже провальная неудача при ее решении может считаться славной, хорошей «смертью». Между прочим, сомнительно, что к этой проблеме нужно подходить научно, с применением точных методов.

Западные стереотипы «русскости»

В принципе мы знаем это уже со времени Тютчева. Начнем с того, что «русскость» не может быть понята умом, что она таинственна, выпадает из сферы рационального и относится к области мистики, что она не может быть описана с помощью рациональных понятий, объяснить ее суть невозможно, в этом могут помочь лишь интуиция, эмпатия и чувство. Это можно назвать стереотипом «номер один». Его выдумали сами русские, но с энтузиазмом разделяют зарубежные туристы и инвесторы. Зато он оспаривается политтехнологами, кремлинологами и русистами; в крайнем случае они считают, что ключ к лабиринту секретов можно обнаружить лишь посредством их «мудрости».

Только не рационализм! – восклицали в свое время славянофилы, ведь рационализм идет с проклятого Запада, в конечном итоге – из еретической «латинской веры», из католицизма, т.е. «от самого дьявола». В чем-то они, видимо, были правы, ведь трое великих рационалистов русской истории (Петр I, Ленин и Ельцин) оставили после себя великие исторические травмы: рабовладельческий государственный феодализм, сталинский государственный социализм и либеральный хищнический капитализм. Таким образом, радикальная европеизация не дала результатов, точнее дала не желаемые результаты, а карикатуру на то развитие, о котором мечталось, которого желали или которое задним числом было признано оптимальным. И так случилось не потому, что упомянутые исторические личности и сами были не свободны от карикатурных черт. Ныне можно усмотреть нечто смешное в гиперактивности «царя-плотника» с большим телом и маленькой головой, в антигероическом нимбе вождя революции или постоянной подвыпитости бывшего партсекретаря. Но суть не в этом, а в том, что не они придавали этим героическим периодам историческую комичность. Драма превратилась в трагикомедию на российской сцене.

Однако слишком много людей погибло ради осуществления великой петербургской мечты, было отправлено в ГУЛАГ и пострадало во время второго, ельцинского издания «смутного времени», чтобы можно было акцентировать внимание на гротескных и неуклюжих чертах российского бытия. Западные люди всегда совершают самую большую ошибку тогда, когда начинают посмеиваться над русскими или, что еще хуже, пренебрежительно относиться к ним. Конечно, можно найти достаточно причин для насмешек. Еще в 1963 г., когда я впервые приехал в Москву, мой отец тоже считал смешным, что в номере гостиницы «Останкино» нельзя открыть окно. В конце концов он дергал ручку окна до тех пор, пока оно вместе с рамой не упало на него. А между тем надо было лишь уметь правильно пользоваться форточкой, что, конечно, предполагало наличие определенных знаний о русской зиме, в течение столетий воспеваемой западными путешественниками, начиная с Марко Поло.

Венецианский купец-сочинитель является первым и одновременно наилучшим примером того, что прибывший издалека чужеземец может поведать о России все, что ему заблагорассудится. Вполне естественно, что и он живописал русский холод на примере якобы «действительного случая». По его рассказу, «когда однажды один мужчина с женой возвращались домой после кутежа, женщина присела помочиться. Но был такой страшный холод, что волосы, которые росли у нее между ног, примерзли к придорожной траве. Несчастная женщина не могла двинуться от боли и закричала о помощи. Ее муж, хотя и был пьян, но все же принял беду своей жены близко к сердцу, встал на четвереньки и начал дышать на примерзшее место. Однако его дыхание тоже превратилось в лед…» Не буду продолжать это кажущееся сюрреалистическим описание, положившись на фантазию читателя, который сумеет представить себе эту дуальную скульптурную группу, аллегорически изображающую два вечных топоса Московии: северный мороз и всеобщее пьянство. С таких «правдивых историй» европейский человек начал в XIII в. и продолжал их даже в XIX в. Величайший русский историк всех времен Василий Осипович Ключевский не без оснований жаловался в 1865 г.: «Русский народ в продолжение многих веков имел то несчастие, что каждый свободно мог распускать о нем по свету всевозможные нелепости, не опасаясь встретить возражения».

Положение не изменилось и сегодня. Мы искажаем, потому что не понимаем. Как и досовременные люди. Наши представления о русском определяются чувством собственного превосходства, противопоставлением типа: Мы – Они. Восточные славяне обобщающе называли чужеземные народы «немцами», т. е. «немыми», поскольку не понимали их. Прошли столетия, чуть ли не тысячелетия, а мы по-прежнему думаем, что все, кроме нас, варвары.

Варварство, насилие, дикость и брутальность – таковы, по результатам проведенного несколько лет назад исследования, определения, наиболее часто употребляемые западной прессой по отношению к русским. Кроме этого есть и легкие эвфемизмы (см.: «русский медведь») или синонимично используемые понятия «КГБ» и «мафия». Встречаются и более «софистические» рассуждения (собранные Шафаревичем) о том, что «историю России, начиная с раннего Средневековья, определяют некоторые “архитипические” русские черты: рабская психология, отсутствие чувства собственного достоинства, нетерпение к чужому мнению, холуйская смесь злобы, зависти и преклонения перед чужой властью… Относясь подозрительно и враждебно ко всему чужеродному, они (русские. – Д.С.) склонны винить в своих бедах кого угодно: татар, греков, немцев, евреев… только не самих себя».

Уровень этих рассуждений сопоставим с уровнем сведений, которыми располагали составители «немецкой таблицы народов» XVIII в. Она, как известно, была вывешена во всех немецких трактирах для наставления простодушных трактирщиков относительно нравов иноземцев, заходивших выпить пива. И, надо сказать, у трактирщиков было не слишком лестное мнение о «московитах», которых они считали злонамеренными, крайне грубыми, неучеными, склонными к дракам людьми, похожими на ослов. Другой вопрос, что трактирщики не благоволили и к венграм, считая их лишь на волосок лучше русских, но такими же кровожадными, жестокими, да к тому же еще и бунтовщиками.

Из всего этого следует очевидная истина, что все мы, народы, расы, полы и конфессии, одинаково близкие к Богу или одинаково далекие от него, являемся жертвами кланового шовинизма, племенного варварства, этницистского империализма. Сейчас на прицел попали русские, завтра начнут охотиться и на нас. Здесь поносят их, а в нескольких сотнях километров отсюда бранят нас. Настало время проявить терпимость.

Мы, несомненно, другие. Не лучше или хуже, а просто другие. Русские, например, больше читают, зато сильнее толкаются в метро, ходят в театр в будничной одежде, а их туалеты просто ужасны. Иногда на занятиях я задаю студентам два вопроса на сообразительность. Те, кто дает на них правильный ответ, уже не начинающие в области штудий по русистике. Первый вопрос: с какой целью были просверлены две дыры примерно на уровне глаз в стене, разделявшей кабины туалета, находившегося в моем ленинградском общежитии? Ответ: если встать нa кромку унитаза и присесть на корточки, то дырки помогали держаться, чтобы не потерять равновесие. Второй вопрос: зачем бабушки продавали перегоревшие электрические лампочки у входа в метро в начале 90-х годов? Ответ: чтобы покупатели этих лампочек на работе смогли вывернуть исправные лампочки и ввернуть вместо них перегоревшие.

Если на первый вопрос пока еще никто не смог дать правильного ответа (не считая, разумеется, тех, кто уже приобрел соответствующий опыт на месте), то некоторым студентам еще несколько лет назад удавалось правильно отвечать на второй вопрос. Эта разница имеет серьезную причину. Дело в том, что по культуре отхожих мест мы ближе стоим к западному ватерклозету, чем к азиатскому сортиру с очком и выгребной ямой. Зато люди, выросшие в эпоху реального социализма, и у нас раскрадывали общественное имущество точно так же, как их советские ровесники. При этом они не ограничивались лампочками, а несли домой даже туалетную бумагу, как делают это и до сих пор.

На основании этого миниэкскурса в историю культуры можно предположить, что нам вовсе не сто́ит абсолютизировать свои отличия от русских. Кое в чем мы похожи на них больше, чем на просвещенный Запад. Например, в США, где я в свое время принял участие в устроенных во время городского пикника соревнованиях по пинг-понгу, все присутствующие участливо улыбались мне как «лузеру», когда я автоматически извинялся после каждой «сопли». Спустя несколько лет я играл в теннис с российским академиком у озера Балатон. Будучи пожилым человеком, мой партнер часто ошибался, но каждый раз приносил извинения громким восклицанием «я виноват!»

Рассказанная мною история говорит не в пользу американцев. Я просто хотел дать почувствовать, что применяемые нами мерки очень субъективны и относительны. Мы, европейцы, закономерно считаем эталоном линейное развитие: через вдохновление еврейско-христианской культурой, феодализм, выросший из симбиоза греко-римской античности и варварства, и разрушивший его капитализм.

Русская история как «русская парадигма»

Если смотреть с этой точки зрения, то предыстория русских не отличается от истории других европейских народов, поздно вступивших на историческую арену. В крайнем случае можно сказать, что восточные славяне первоначально были не столь воинственны, как германцы, но жили в таких же варварских княжествах. Можно долго спорить о роли, сыгранной в то время скандинавскими варягами, но какое бы значение мы им ни придавали, несомненно, что история Киевской Руси IX–X вв. очень похожа на раннюю историю Венгрии. С той разницей, что наши воинственные предки на своих горячих конях устремились к берегам Атлантического океана и Средиземного моря, в то время как восточные славяне на военных ладьях вели походы к берегам Черного моря. Разница в географической ориентации вскоре сказалась и в религиозно-культурной области: наши предки выбрали веру на западе, а восточные славяне – на юге, в Византии. Это многое объяснит в будущем, однако христианизация шла так же медленно, как появление новых властных структур и нового социально-экономического строя.

Во главе молодого государства стоял патримониальный государь, из окружения которого сформировался привилегированный слой, принудивший свободных воинов, составлявших большинство общества, перейти к оседлому образу жизни. У восточных славян этот процесс шел медленнее, поскольку, пользуясь своим более благоприятным геополитическим положением, они могли дольше жить за счет военной добычи, – более легкий источник дохода по сравнению с трудоемким земледелием. Однако постепенно у них сложилось крупное светское и церковное землевладение, и хотя поначалу эти земли в основном обрабатывались трудом рабов, с течением времени в зависимом положении оказались и носившие оружие крестьяне. То же самое произошло и на территориях к западу от Киевской Руси – не случайно государи Восточной Европы, уже тогда воспринимавшейся периферией христианского мира, считали друг друга коллегами. Они с энтузиазмом воевали и роднились друг с другом путем установления брачных связей, как это и подобало в Средние века. Так, одна из дочерей Ярослава Мудрого добралась до Шарошпатака и Тиханя. А наш король Андраш благодаря этому стал одновременно свояком французского и норвежского королей.

Положение восточных славян начало ухудшаться тогда, когда татары продвинулись в сторону Европы. В данном случае геополитика сыграла с предками русских злую шутку: воспользовавшись неизбежной спутницей ранней стадии государственного развития, раздробленностью, татары подчинили себе значительную часть Киевской Руси и удерживали ее в подчинении в течение долгих 250 лет. В это время на землях, лежавших к западу от восточных славян, в надежде на лучшие условия жизни появились иноземные (в основном немецкие) крестьяне-колонисты и ремесленники, распространившие на новом месте более современную культуру труда и технику, как бы экспортировав достижения стран, возглавлявших процесс феодализации. На этих территориях сложились единое крестьянство и города в западном смысле этих понятий. С того времени у нас есть основания называть и считать эти территории Центрально-Восточной Европой.

Бывшая Киевская Русь оказалась вне этого западного влияния и осталась собственно Восточной Европой, где дела приняли исторически крайне дурной оборот. Это уже эпоха Московской Руси, когда московские князья, сотрудничавшие с татарами, начали «собирать» бывшие земли восточных славян: к началу XVI в. – почти 3 млн., а к середине века – приблизительно 5,5 млн. кв. км. В «Разоблачениях дипломатической истории XVIII века», которая в эпоху идеологической гегемонии марксизма-ленинизма приобрела известность в самиздате, Маркс писал: «Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства»9393
  Маркс К. Разоблачение дипломатической истории XVIII в. // Вопросы истории. – М., 1989. – № 4.


[Закрыть]. Не стоит приукрашивать случившееся: Маркс опять оказался прав, в крайнем случае его необязательно надо любить за это. И если вдуматься в то, что не так давно русские элиты добились избрания «именем России», т.е. величайшим русским всех времен, Александра Невского, которого «поджимали» Столыпин и Сталин и который был обязан своим великим княжением татарам, то можно почувствовать некоторую неловкость от того, что я вообще коснулся этой темы.

Однако, если мы говорим о Московской Руси, то нельзя избежать проблемы татарского и вообще восточного влияния. В русском языке с трудом можно найти слова скандинавского происхождения, гораздо больше в нем монгольских слов – прежде всего в лексике, связанной с государством, управлением и войском. Взглянем на изображение боярина XVI в., оно удивительно похоже на изображение трех библейских волхвов. А главный туристический символ Красной площади, собор Василия Блаженого, – на рисунок восточного пряничного домика. Монголо-татарское влияние проявилось в русской истории с заметной силой, поэтому настоящая историческая загадка состоит в том, почему оно не смогло изменить структуру русского развития и перевести это развитие на иную траекторию? Почему это влияние не породило восточный деспотизм китайского типа?

А ведь русские великие князья, а позже и цари сделали для этого все возможное. Они рьяно применяли позаимствованные у татар секреты, приемы борьбы за власть, идеи и институты. Они воспользовались византийской церковной идеологией, также имевшей восточные истоки, и создали самодержавную систему, господствующую, побеждающую на протяжении столетий. Однако все это сохраняло жизнеспособность, только органически сочетаясь с раннефеодальным устройством, т.е. устройством европейского типа, с властным принципом «мое княжество – мое частное владение». В результате этого укрепилась, законсервировалась и продлила свое существование архаичная система. Социально-экономический строй России до cередины XVII в. замер на уровне, существовавшем на Западе почти на тысячелетие раньше. Во всемирно-историческую эпоху раннего Нового времени в России еще жили по календарю раннего Средневековья.

Сто́ит ли удивляться тому, что Россия не смогла успешно противостоять даже полякам? Этим объясняется начавшаяся после долгих столетий изоляционизма осторожная «европеизация» при первых Романовых, а позже – резкая «европеизация» при Петре I, способствовавшая появлению новых основополагающих противоречий русского бытия. Тем временем русских земель не коснулись ни схоластика, ни гуманизм, ни Ренессанс, ни Реформация, да и барокко здесь было лишь неким луковично-купольным «нарышкинским» стилем. Если сравнить русскую церковь конца XVII в. с собором Св. Петра в Риме, можно сразу почувствовать разницу. Первый – придворный – театр был создан в России приблизительно в год смерти Мольера.

Таким образом, Петр I в своей деятельности пользовался «чужим материалом». Он не создал нового, а укрепил старое. Не модернизировал, а консервировал страну. Россия стала фактором европейской политики, без ее согласия, как хвалились в России в то время, не могла выстрелить ни одна пушка в Европе, однако она не стала европейской страной. Когда в Европе третье сословие весело копало могилу феодализму, Петр I обязал дворянство нести государственную службу, низвел крестьян до положения рабов и сделал принудительный труд основой мануфактур, выполнявших государственные заказы. Шел процесс государственного накопления капитала, формирования тотальной военной монархии. По мнению либерального историка начала ХХ в. П.Н. Милюкова, реформы Петра были осуществлены ценой смерти по крайней мере пятой части всего населения. Это насильственное вмешательство сверху послужило образцом всем дальнейшим «догоняющим модернизациям», которые осуществлялись без гражданского общества, за его отсутствием.

С этого времени Петербургская Россия – империя и великая держава с европейской элитой и азиатским народом. Она похожа на огромный военный корабль, который по инерции лениво двигается вперед и изменить курс которого хотя бы на миллиметр можно, лишь затратив очень много энергии. Однако осуждаемое крепостничество содержало (в материальном смысле) собиравшуюся в салонах золотую дворянскую молодежь, которая, покуривая хороший табак и попивая водку, составляла планы спасения мира и, опьяненная собственным возвышенным настроением, провозглашала все более и более благородные идеи. Правда, ничего не делалось, но это «ничего» было результатом невероятных интеллектуальных и эмоциональных усилий. Зато побочным продуктом этих усилий были русское любомудрие и классическая русская литература, ставшая частью мировой литературы.

Кто же, прочитав произведения Пушкина, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого, Чехова, подвергнет сомнению «европейскость» этих писателей? Кому из слушающих музыку Мусоргского, Чайковского, Римского-Корсакова или стоящих перед картинами Репина, Серова и Верещагина придет в голову Азия? Кто посмел бы утверждать, что деятельность Менделеева, Лобачевского и Павлова не является частью европейской науки? Или европейская культура может расцвести в азиатской пустыне?

Конечно, та же Россия, имевшая столь престижную высокую культуру, постепенно становилась в XIX в. все бо́льшим анахронизмом. Она не получила наименование «больного человека Европы» лишь потому, что оно уже было «занято» турками. И ей лишь до поры до времени удавалось скрывать это с помощью внешней и внутренней агрессии, так как во время Крымской войны выяснилось, что «король голый». Японцы в начале ХХ в. лишний раз подтвердили эту истину, а Первая мировая война окончательно похоронила ретроградный самодержавный режим, не способный к обновлению.

В сменившем самодержавие советском режиме, просуществовавшем более 70 лет, я хотел бы выделить фактор преемственности. Несомненно, произошла смена режима, однако она, несмотря на свой насильственный характер, осталась в рамках «русской парадигмы». Царизм был свергнут не путчем группы заговорщиков, а террор, коллективизация и лагерная система не могут считаться личной виной Сталина, этого гибрида Петра I и Ивана IV. Как не может считаться его личной заслугой победа над фашизмом. Русское общество ответило на события Первой мировой войны и великодержавные амбиции «стран ядра» так, как это возможно в условиях полуфеодально-полукапиталистической «периферии». Оно вернулось к географически детерминированной автаркии, к общинным традициям и авторитарному строю. Изменились лозунги, термины, на смену теории «Москва – Третий Рим», православному мессианству пришла идея всемирно-революционного, интернационалистического мессианства. Однако империя и имперское (само)сознание сохранились.

Этим объясняется, почему не очень сложна задача, стоящая перед современными поборниками «порядка». Будучи некогда исправными членами партии и комсомола, они ныне истово крестятся, в духовной области, за неимением лучшего, уступают ведущую роль патриарху, т.е. без всяких затруднений сбросили старую кожу марксизма-ленинизма. Однако советский гимн сохранился, Ленин спокойно лежит в своем мавзолее и идут споры о возвращении героическому городу на Волге имени Сталинград. Память о Великой Отечественной войне стала наиболее стабильным фактором, объединяющим общество. Говорят об «управляемой», «суверенной» демократии, но на примере «социалистической» демократии, «социалистического» гуманизма, реализма и т.д. мы ясно поняли, что эпитеты перед разными «измами» в действительности всегда ставят определяемые слова в кавычки. Из всего этого следует, что, несмотря на то что русское прошлое иногда действительно трудно предсказуемо, оно на самом деле позволяет понять настоящее.

«Русскость»: социальные типы – «атипичные» явления

Но можно ли с помощью истории определить суть «русскости»? Я – историк, и лишь с большой неохотой вынужден сказать: боюсь, что нельзя. С помощью традиционных средств исторической науки можно, например, установить, что русское Средневековье не знало ни сословий, ни сословно-представительных учреждений в западноевропейском значении этих понятий, поэтому и в Новое время в России не сложились буржуазия и парламентарная демократия западного типа. Вследствие этого мы воспринимаем как данность, что и в наши дни в России нет гражданского общества, настоящие парламентские партии лишь «имитируются», а общество постоянно борется с дефицитом демократии. Или, быть может, до сих пор определяющим является фактор, о котором замечательный русский историк С.М. Соловьев еще в середине XIX в. писал так: «Природа для народов Западной Европы была матерью, для народов Восточной Европы – мачехой»? Огромная северная, равнинная страна, перерезанная большими реками. Малоплодородная почва оказалась едва пригодной для обработки. В то же время неисчерпаемые природные богатства соблазняли и до сих пор соблазняют устроить жизнь за счет хищнической эксплуатации этих богатств. Но отсюда следует и то, что открытость границ в течение всей русской истории выдвигала на передний план внешние (оборонительные/наступательные) функции государства, из-за этого болезненно гипертрофированного. Поэтому страна приняла вид военного лагеря и постоянно воевала. Империя расширялась, a ее подданные чувствовали себя все хуже и хуже.

За прошедшие столетия эти исторические и географические предпосылки наложили на русского человека особый отпечаток. Мужик ценой громадных усилий отвоевывал у леса пахотную землю, однако суровый климат оставлял ему мало времени для ее обработки. Поэтому он бо́льшую часть года ловил рыбу, охотился, занимался собирательством. Он был свободен, так как вплоть до 1649 г. мог относительно свободно переходить с места на место, но еще свободнее была его душа. Русский крестьянин слился с природой, остался созерцательным, медитативным по своему духовному складу и во многих отношениях естественным человеком. Дворянин тоже не был вынужден заниматься хозяйством. За достойную службу государству последнее обеспечивало ему достойное содержание. Поэтому он больше надеялся на царские милости (пожалования), чем на свое скудное поместье. В результате он едва чувствовал/понимал этос дворянской вольности, но тем увереннее ориентировался в лабиринтах государственной службы. Это относится и к бюрократии, коррумпированность которой могла сравниться лишь с продажностью турецких чиновников. Но, быть может, самым жалким представителем русского общества был поп. Бедный, невежественный, неотесанный лакей власти. Петр I не оставил ему даже тайны исповеди. Поэтому православные подданные больше верили отшельникам, юродивым, самоубийственным сектам и отколовшимся от официальной церкви староверам. Что касается отношения к вышестоящим, то не отличался к лучшему и тоненький слой интеллигентов-парвеню: он с радостью обслуживал власть, считая, что обязан ей своим относительно исключительным положением. На вершине пирамиды стояли цари, генеральные секретари. Среди них было несколько талантливых людей, в русско-советской истории в определенной степени можно обнаружить чередование «хороших» и «плохих» государей, но в целом все же нужно согласиться с тем, что народ получил таких руководителей, которых он заслуживал.

Все это справедливо по отношению к массе, к большинству. Однако всегда, во всех социальных слоях встречаются отличающиеся от «нормы», в данных условиях могущие считаться девиантными, необыкновенные люди. С одной стороны, были терпеливые крестьяне, а с другой – их беспокойные товарищи по несчастью, казаки. Следовательно, одинаково справедливы мифы и о раболепстве, о бессловесном примирении с любым положением и о беспредельной, опустошительной «народной воле». Далее, несомненно и то, что русский дворянин был «лишним человеком», но дворянином родился, например, и Пушкин. Одновременно рядом и противостоя друг другу, существовали подобные Распутину экзальтированные кутилы и мученики, готовые идти на костер за веру. Чиновники от культуры, пропагандировавшие священную триаду «православия, самодержавия и народности», и взорвавшие царя студенты-«нигилисты». С одной стороны, бесчисленное количество советских профессоров истории партии и с другой – А.Д. Сахаров, А.И. Солженицын и Д.С. Лихачев.

Но больше всего отличался от стандарта один из русских царей – Петр I. Который, однако, даже типичное выражал типичнее всех в России. Петр I театрально отбрасывал русские обычаи и нравственные нормы, огнем и мечем истреблял «отсталость», испытывал трудности при употреблении ножа и вилки во время еды, краснел, беседуя с немецкими герцогинями, и по-отечески раздавал подзатыльники даже знатнейшим боярам, если считал это педагогически обоснованным. Он задумал построить столицу в болотистом углу империи, хотел разводить на морозном севере шелковичных гусениц, резал кафтаны, бороды и головы, не щадил никого, в том числе – что вызывает симпатию – и самого себя. Как писал Ленин (следуя Ключевскому): «Петр варварскими средствами боролся против варварства». Он создал империю на деспотической основе, надолго изгнав даже иллюзию буржуазного общества. С помощью имевшихся в его распоряжении средств Петр с максимальной эффективностью осуществил реальную цель, стоявшую перед его страной. Однако человеческих жизней жаль во все исторические эпохи, особенно если принесенные жертвы оказались бесполезными. Петр совершил то, что он должен был и мог совершить. Он «европеизировал», стиснув зубы, так как в этом нуждалась его самодержавная империя. Россия как великая держава имеет все основания для прославления Петра, а ее подданые – для его проклятия.

Русский: не чужой, а другой

В начале 80-х годов я часто бывал в СССР. В то время генеральные секретари партии довольно часто сменяли друг друга. В день похорон одного из них я сидел в комнате сорокалетнего декана, между прочим, прекрасного историка. Атмосфера была не столько траурной, сколько напряженной, поскольку в государственных учреждениях нужно было в обязательном порядке смотреть церемонию похорон, а у университетского телевизора работал только звук, изображения не было. Наконец, после долгих усилий появилось изображение, тогда мы выключили звук и начали разговаривать о наших делах. Точнее, разговаривали бы, если бы в комнату не вошел пожилой седобородый профессор, долго просивший извинения за то, что из-за болезни не смог принять участие в последнем совещании. «Хорошо, – прикрикнул на него мой собеседник, – но чтобы этого больше не было». Признаюсь, меня удивила эта сцена, ведь в Венгрии и 25 лет назад было не принято ставить в угол пожилых ученых. Я вопросительно взглянул на декана. «С ними можно обращаться только с помощью сталинской дубинки», – сказал он и со своей стороны посчитал вопрос закрытым.

Прошло лишь несколько лет, когда по случаю проведения Европейского культурного форума я получил возможность поговорить с образцовым русским интеллигентом эпохи Горбачева, академиком Д.С. Лихачевым. Разговор шел, конечно, ни о ком другом, как о Петре I, после разговора последовал обмен письмами (я был очень рад тому, что Дмитрий Сергеевич позже опубликовал свое письмо), в ходе которого Д.С. Лихачев утверждал, что абсолютизм был естественным обрамлением русской истории. На словах он еще добавил: «И русскому интеллигенту не осталось другого выбора, как надеяться на то, что во главе страны встанет не деспот, а просвещенный монарх».

Так ли это? Ныне мой отрицательный ответ был бы гораздо более неуверенным. История, несомненно, доказывала, что частью «русскости», ее определяющей особенностью является авторитарный порядок, но элементом ее является и свобода. Свобода необозримой тайги, быстротечных рек, разливающейся музыки. Безграничная сила русской души, которая, если нужно, всегда перечеркивает трезвые расчеты, холодные закономерности, исторический фатум. Порядок и беспорядок, насилие и милосердие, тихое примирение и безудержный бунт, материализм и духовность, погоня за прибылью и благотворительность образуют в России пары, находящиеся в мире и постоянной вражде друг с другом.

Да, быть может, именно эта двойственность наилучшим образом характеризует русскость. Это и Европа и Азия, вера и атеизм, христианство, но восточное, бесчувственность и человечность, величие и в то же время греховность.

Я не думаю, что русские таинственны и непознаваемы. Да и русские тоже не думают так о себе. Больше того, они с недоумением относятся к тому, что их иногда не понимают. Для меня, например, до сих пор остается тайной, когда русские переходят с «вы» на «ты», или почему в свое время шампанское, считающееся «аристократическим» напитком, стоило копейка в копейку столько же, сколько народный напиток водка, или какой временно́й отрезок обозначается словом «сейчас»? Но я стараюсь все воспринять и стремлюсь все понять. Я предлагаю всем, кто хочет не только понять, но и почувствовать, быть открытым, освободиться от предрассудков и запастись эмпатией. Это не так уж много. Русским нужно оказывать такое же доверие, которые мы оказали бы и самим себе.