Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 2"

Что же такое русскость? Русскость – это длинноволосая блондинка, очарованно, с затуманившимися глазами слушающая Булата Окуджаву. Ее волосы – бескрайняя русская равнина, глаза – синева рек, лицо – гармония Андрея Рублева, душа – симфония мирского и церковного. Но русскость – это и Иван Грозный, и Петр Великий, и Сталин. Но не позволим себя обмануть! До сих пор справедливы слова нашего великого писателя XIX в. Мора Йокаи, который указал на истинные ценности: «У русского правительства есть кнут, сибирская каторга и писанные кровью указы, зато у русской нации есть стремление к свободе, о котором упорно возвещают миру ее демократические кружки, и есть богатая литература, вдохновенные подвижники которой борются за всеобщее духовное оздоровление, за великие идеи эпохи…».

«Русский» – значит человек. Немного другой, чем венгр. Не лучше и не хуже, не талантливее и не бесталаннее. Иногда у него плохое настроение, он просыпается усталым и хмуро идет на работу. Но в другой раз на него падает луч солнца, и он «прижимает к груди» весь мир. В таких случаях он частенько выпивает, но так же как и все остальные, любит своих детей и бережет семью. У него есть свои мечты, цели и увлечения. У русских немного позже встает солнце и как будто несколько раньше садится. У них холоднее, чем у нас, шире дороги и больше расстояния. Там все больше. У них больше высоких и светловолосых людей. Они лучше играют в хоккей и баскетбол. Зато мы часто побеждаем их в соревнованиях по водному поло. Их футбол сейчас лучше, но они не слишком им довольны. У них немного больше писателей, удостоенных Нобелевской премии, но и мы не можем пожаловаться на наших уехавших в Америку атомных физиков. Из России приезжают массы туристов, венгры обычно говорят: «Их много, как русских». Они хорошие гости: много пьют, дают много чаевых. А о нас говорят, что мы очень гостеприимный народ.

За двенадцать столетий, в течение которых мы соседствуем с ними на восточноевропейской равнине, мы, собственно говоря, жили нормально, если в дело не вмешивалась политика.

…Что же значит быть русским? Интересный вопрос. Ну а что значит быть венгром?…

Семинары центра россиеведения

Власть в политической культуре России
(Семинар 9 апреля 2009 г., ИНИОН РАН, с участием журнала «Политическое образование»)

Ю.С. Пивоваров, ИНИОН РАН: Спасибо, что дали мне первое слово, как директору. Это некоторым образом подтверждает то, о чем я собираюсь говорить, – об особенностях русской политической культуры. Свое выступление я рассматриваю не как научный доклад, а как своего рода «разогрев» перед остальными выступлениями. Я думаю, избранная тема очень удачна: когда в России говорят о власти, то имеют в виду очень многое – политику, экономику, транспорт и т.д. «Через» власть можно понять все; она – ключ к природе нашей социальности. Я буду говорить о русской власти как о некоем идеальном типе.

Что касается политической культуры, то на протяжении многих лет в ИНИОНе идет спор между Юрием Сергеевичем Пивоваровым и Борисом Сергеевичем Орловым о том, как ее трактовать. Ю.С. Пивоваров настаивает на узком понимании в стиле Г. Алмонда. Борис Сергеевич предлагает интерпретировать понятие гораздо шире. Так вот, Борис Сергеевич, сегодня я буду говорить в Вашем духе, иначе получится слишком «узкий» разговор. Хотя классический термин и будет выглядеть как «облако в штанах», политическая метафора.

С моей точки зрения, и термин «русская цивилизация» – тоже метафора. Не знаю, существует ли русская цивилизация, но русская культура точно есть. Если бы меня попросили определить ее основное качество, я бы сказал, что она властецентрична. Тогда как современная западная культура, по-моему, антропоцентрична. Это, кстати, зафиксировано в конституциях: западные представляют собой консенсус по поводу прав человека, русские – консенсус индивидов по вопросу осуществления власти.

Важнейшее качество русской власти – ее неполитический характер. Несколько лет назад я и мой коллега назвали ее метафизической (см. работу Ю.С. Пивоварова и А.И. Фурсова «Русская система»). И сегодня я сказал бы то же самое – русская власть имела (и имеет сейчас) характер метафизический. Кроме того, она насильственная: это не власть-договор, не власть-конвенция, а власть-насилие – по природе и методам осуществления. В какие-то периоды она может быть более мягкой: так, В.О. Ключевский писал, что Алексей Михайлович не очень напрягал свою самодержавную волю, а вот его сынок, Петр Алексеевич, напрягал чрезвычайно. Одним словом, степень насилия (проявления насильственной природы власти) во многом зависит от ее персонификатора. М.С. Горбачев, например, не очень старался в этом смысле, другие – даже слишком.

Русская власть не договорная, в отличие от европейской, – ей просто не с кем договариваться. Тот же мой коллега и я когда-то назвали русскую власть моносубъектом русской истории. От этого определения я тоже не хотел бы отказываться. Конечно, это некоторый перехлест, но по существу верно. А с кем может договариваться моносубъект? И в этом смысле формула Павла I (однажды он сказал французскому послу: в России что-то значит только тот, с кем я разговариваю и покуда я с ним разговариваю) актуальна и по сей день.

Наконец, русская власть обязательно персонифицирована. Что это значит? Морис Дюверже и Жорж Бюрдо, виднейшие французские политологи, неоднократно писали, что одним из важнейших элементов человеческого прогресса является отделение идеи власти от лица, ее представляющего. На Западе это произошло – там власть абстрактна. Конечно, это тоже идеалтипический конструкт, но все же власть отделена от лица. В России же она персонифицирована, и в этом – огромная проблема: персонификация – это всегда физическое лицо. А если власть метафизическая, то возникает конфликт между физическим лицом и метафизической природой власти. И то, что ряд русских царей – Иван Грозный, Пётр Великий – уничтожали своих наследников, служит подтверждением этого вывода.

Русская власть имеет дистанционный характер. Она не порождена обществом, а как бы придана ему извне и управляет им на дистанции. Так сложилось еще в те времена, когда русские князья ездили за ярлыками в Золотую Орду. С таким типом управления связана периодическая смена столиц в российской истории. Скажем, Петру в Москве не дали бы проводить реформы – их просто удушили бы бояре со стрельцами.

Русская власть есть субстанция – в смысле тезиса Спинозы, содержащегося в «Этике»: то, что не требует определения через что-то другое, но определяется через самое себя. Российская власть – это субстанция, все остальное – ее функции. Будучи моносубъектом и субстанциальной силой, власть имеет двуосновный характер. Русская власть, как заметил один наш мыслитель, – это Папа и Лютер в одном лице. Она имеет природу как репрессивно-подавляющую, так и революционно-реформистскую. Вспомним слова А.С. Пушкина, сказанные им великому князю Михаилу Павловичу: «Вы, Романовы, все революционеры». Один Петр – это вся Французская революция. И в этом смысле России не «нужны» партии, структуры гражданского общества, поскольку власть за нас все решит. Она может быть любой – социальной, антисоциальной и т.д.

Все это закреплено в правовом порядке: в российской Конституции 1993 г. фигура президента вынесена за рамки разделения властей (чего нет ни в одной другой конституции мира). Говорят, что у российской Конституции есть что-то общее с французской. На мой взгляд, это не так: во французской президент вписан в систему разделения властей, а в российской он стоит над этой системой. И это традиция, которую Конституция 1993 г. унаследовала от первой русской Конституции 1906 г., а обе они вырастают из конституционного плана М. Сперанского 1809 г. (главная новация состояла в том, что глава государства поставлен над системой разделения властей).

В заключение подчеркну: наша власть – не девиантна; мы же все время хотим ее исправить. Нам следует исходить, как говорил известный правовед Георг Еллинек, из «нормативности фактического». Российская власть прошла три исторические стадии: самодержавную, советскую, и нынешнюю – сейчас не буду ее характеризовать за недостатком времени. Но остается по своей сути равной самой себе и никакой другой становиться не хочет – даже после двух очень серьезных попыток демократических преобразований в начале и в конце ХХ в. Приходится исследовать и иметь дело именно с этой властью. На этом я поставлю точку.

К.Г. Холодковский, ИМЭМО РАН: Я хочу обратить ваше внимание на нерешенные проблемы политической культуры России.

Почти четверть века назад Ю.В. Андропов, только что избранный генеральным секретарем ЦК КПСС, опубликовал статью, в которой заявил – и не без оснований, – что мы не знаем страны, в которой живем. Думается, что сейчас, спустя немалое время и после череды бурных событий, положение в этом смысле уже несколько иное. Мы приобрели большой политический опыт, нашими учеными получены важные данные и выполнен их неплохой научный анализ, так что мы уже значительно лучше представляем себе реальную ситуацию в нашей стране. Это, конечно, совершенно не означает, что такого рода знание носит исчерпывающий характер – слишком сложна и многогранна специфика страны, слишком много неожиданностей подстерегает нас и в будущем.

Сказанное целиком и полностью относится к такой важной характеристике российского общества, как его политическая культура. Благодаря трудам Ю. Левады, Б. Грушина, Б. Дубина, Л. Гудкова, А. Ахиезера, Ю. Пивоварова, И. Глебовой и других исследователей мы знаем основные характеристики политической культуры – того ее ядра, которое, как показал исторический анализ, сохраняется на протяжении многих веков. Мы знаем, что эта политическая культура отягощена тяжелым наследием не переработанного критически прошлого.

Это культура не современная для нынешней Европы, консервативно-персоналистская и патерналистская культура подданных. В то же время она аккумулирует деструктивную, разрушительную, взрывную социальную энергию. Такого рода культура мешает превращению россиян из подданных в полноправных и инициативных граждан, не способствует эволюционному развитию властной системы.

Гораздо меньше мы знаем об изменениях, которые, возможно, не преобразуя общую картину, все же произошли в рамках этой культуры за последние несколько десятилетий, и особенно за последнюю четверть века, отмеченные серьезными общественными потрясениями. О чем здесь может идти речь?

Говоря о российской традиционалистской культуре столетней давности (и более раннего времени), мы имеем в виду прежде всего крестьянскую культуру – культуру подавляющего большинства тогдашнего населения. Даже среди формировавшегося рабочего класса преобладал крестьянский тип культуры с его достаточно прочными патриархальными устоями. С тех пор основное население России стало городским. Как это повлияло на политическую культуру?

В первом приближении можно сказать, что в соответствии с более разнообразными (по сравнению с сельскими) групповыми характеристиками городского населения эта культура, не выходя за пределы общих параметров патерналистской «культуры подданных», стала, видимо, многообразнее, породив своего рода разновидности. Одно дело – политическая культура чиновничества, мелкого «служилого люда», другое – военных, третье – рабочих, четвертое (с переходом к рыночному хозяйству) – мелких и средних предпринимателей, пятое – маргинальных элементов. Кстати, этот последний компонент общества в советское и постсоветское время особенно разросся, распространив свое психологическое влияние на другие слои населения, что дало повод одному исследователю (Е. Старикову) выделить особую субкультуру – «барачную». Возможно, допустимо выделение и других субкультур – разновидностей преобладающей политической культуры, в каждой из которых усиливаются или ослабевают те или иные ее характеристики, а что-то из общего «фонда» традиционного психологического наследия выходит на первый план.

Разрушение крестьянского мира, произошедшее за последние десятилетия, повлекло еще одно последствие. Ушел в прошлое крестьянский патриархальный коллективизм (пресловутая «соборность»), являвшийся одним из оснований традиционной политической культуры. Он уступил место индивидуализму. Но это не европейский индивидуализм, который уравновешивается взаимным доверием, социальной ответственностью и солидарностью, а индивидуализм атомизированного человека, лишенного осознанных социальных связей.

Как это обстоятельство сказалось на политической культуре россиян? Можно предположить, что оно, с одной стороны, сблизило нас с ценностным строем людей Запада, утончило перегородку, отделяющую российский социокультурный тип от западноевропейского. Но, с другой стороны, оно же затруднило «западный» тип поведения – учет интересов других людей, доверие к ним, объединение с ними, солидарное поведение.

И еще одно последствие. Рост образовательного уровня, непосредственно связанный с «огорожаниванием» населения, повысил удельный вес и роль рациональных мотивов в сознании и поведении в ущерб эмоциональным. Возможно, что в принципе это хорошо, но в российском общественном контексте это привело к затрудненному переходу индивидов от осознания к действию, особенно в тех случаях, когда осуществление этого действия сопряжено не только с «сопротивлением материала», но и с известными рисками материальных или даже физических утрат.

К этому, по-видимому, добавилось на подсознательном или даже на генетическом уровне воздействие тех колоссальных людских потерь, которые в ХХ в. лишили российский народ прежде всего наиболее активной его части. В результате в политической культуре и общественном поведении россиян, похоже, стало больше инертности, меньше пассионарности, чем это было несколько десятилетий назад.

Но этим изменения политической культуры, конечно, не ограничиваются. Возвращаясь к содержательной стороне, можно заметить, в частности, что, в отличие от начала ХХ в., демократия стала для россиян, по крайней мере на вербальном, словесном уровне, одной из несомненных ценностей. Другое дело, что представления о демократии в массовом сознании, как правило, остаются весьма туманными. Для большинства россиян главное содержание демократии – социальная справедливость, забота государства о «простом человеке».

Иногда это просто синоним «хорошего правления». Правда, в представления о демократии входит уже и часть ее реальных ценностей – свобода слова, свобода передвижения. Но одновременно в последние полтора десятилетия происходил и процесс дискредитации демократии, ассоциирующейся для многих с произволом и «беспределом» переходного периода конца ХХ в. Дискредитация демократии, равно как и разного рода имитации демократических институтов, характерные для России начала ХХI в., затрудняют едва начавшийся процесс наполнения вербальной ценности реальным содержанием.

Эволюция российской политической культуры в последние десятилетия – чрезвычайно важная и пока что малоразработанная тема научного исследования. Но есть и еще одна сторона проблемы, которую нельзя упускать из вида при оценке перспектив общественного развития России.

Дело в том, что российская политическая культура – это не только культура традиционалистского большинства. Это еще и субкультура «продвинутого», «просвещенного», «активного» меньшинства. Роль этого меньшинства в общем контексте российской политической культуры, несомненно, требует уточнения. Не подлежит сомнению, что эволюция культуры большинства – это в том числе (хотя не только) и результат воздействия субкультуры меньшинства. Причем здесь речь идет не о простой «учительной» функции, как понимали это воздействие интеллигенты царской России и партийные деятели советского времени. Потому что следует говорить как о позитивном, так и о негативном влиянии, и вообще о сложном процессе, не сводящемся к элементарному заимствованию.

Между тем изучение этого процесса важно еще и потому, что именно среди просвещенного меньшинства проявляется противостояние важнейших направлений общественно-политического размежевания, проходящих через всю историю России последних двух-трех столетий. Это размежевание по осям консерватизм – модернизация, западничество – самобытность, авторитаризм – демократия, элитарность – социальность. Культура большинства не в состоянии самостоятельно сформулировать эти противопоставления, поэтому человек, принадлежащий большинству, чаще всего далек от того, чтобы занять здесь какую-то осознанную позицию. В той или иной мере представления об этих конфликтах проецируются в массы (в виде слабого, легко искажаемого эха) из интеллектуальной элиты, обычно при посредстве средств массовой информации, вносящих в них существенные искажения. Легче всего (и понятно, почему) осознается конфликт по линии элитарность – социальность.

Важность фактора влияния субкультуры меньшинства заставляет задаться еще одним вопросом: расширился или сузился в последнее время социальный субстрат этой субкультуры? От этого во многом (хотя, по-видимому, непрямолинейно) зависят возможности ее воздействия. С этим связан и вопрос о путях и перспективах такого воздействия.

В первую очередь таким субстратом являются те слои общества, которые в исследованиях социальной структуры именуются «элитой» и «средним классом». Кавычки здесь не случайны: многие ученые не без основания считают, что и тот и другой слой в российских условиях «не дотягивает» до того уровня, на котором они находятся на Западе, где впервые были обозначены. Последнее исследование Г. Дилигенского («Люди среднего класса», 2002 г.) показало, что лишь «креативное меньшинство» в этом слое сознает свою социальную ответственность, воплощает в себе потенциал гражданственности, выступает с социальными инициативами, т.е. в своей практике является реальным представителем просвещенной субкультуры.

Противоречивые результаты дали недавние исследования российской «элиты». Первое из них («Проблема “элиты” в сегодняшней России»9494
  Гудков Л., Дубин Б., Левада Ю. Проблема «элиты» в сегодняшней России: Размышления над результатами социологического исследования. – М., 2007.


[Закрыть]), проведенное коллективом «Левада-центра», возглавляемым Л. Гудковым и Б. Дубиным, содержит весьма обескураживающие выводы о том, что политическая культура и политическое сознание большинства верхушки элитарных групп – чиновничества, офицерского корпуса, бизнеса, интеллектуалов – не слишком отличны от культуры большинства. Проведенное по несколько иной методике исследование под руководством М. Афанасьева («Российские элиты развития: запрос на новый курс». – М., 2009) показало, что внутри верхушечного слоя есть две группировки: «элита господства», занимающая командные позиции и настроенная на сохранение status quo, и «элита развития», настроенная на демократические преобразования. Ее воздействие на ситуацию, однако, ограничивается минимальным влиянием на власть (и, соответственно, на СМИ) и все той же атомизацией, дефицитом солидарности. Преодоление этих слабостей видится на путях развития гражданского общества, начиная с самых элементарных, низовых его форм, влияющих на повседневную жизнь людей.

Краткий обзор малоизученных проблем эволюции политической культуры россиян показывает, как много проблем встает перед учеными за рамками кардинального вопроса о российской исторической специфике. Важно, чтобы работы, начатые исследователями в этих направлениях, были продолжены.

А.А. Галкин, журнал «Политическое образование»: Тема моего выступления – общественное сознание как элемент политической культуры: российский вариант.

В публицистике, да и в некоторых научных работах под политической культурой нередко понимают умение и готовность значительной части населения придерживаться общепринятых правил политического поведения, т.е. необходимого минимума политической цивилизованности. Разумеется, соблюдение политических правил игры, принятых в государствах с развитыми демократическими институтами, представляет собой существенный элемент политической культуры. Однако этот элемент образует лишь один из ее слоев, причем далеко не главный. Сама же политическая культура гораздо шире. Объединяя совокупность разнообразных элементов, она является важнейшим фактором поступательного развития общества, одним из условий его самосохранения.

В данном случае под политической культурой понимается спрессованный в общественном сознании институциализированный и неинституциализированный исторический и социальный опыт национальной или наднациональной общности, оказывающий определяющее воздействие на формирование ценностных систем, общественных ориентаций и в конечном счете на поведение индивидов, малых и больших социальных групп. Иными словами, в понимании автора, политическая культура – это зафиксированная в законах, обычаях, оценках и подходах к общественным явлениям память о прошлом, сохранившаяся в обществе в целом, а также у его отдельных элементов, в первую очередь у национальных групп (в мультинациональном обществе) и социальных слоев.

Такая память определяет совокупность подходов к внутренним общественным институтам, рассматриваемым сквозь призму перипетий прошлой социальной и политической борьбы, последствий побед и поражений, а также распространяется на сферу отношений с внешним миром – другими народами и странами. Важная составная часть политической культуры – исторически обусловленное, устоявшееся, специфическое восприятие происходящего, в том числе новых явлений, возникающих проблем и, следовательно, методов их решения.

Есть ли основания, исходя из предложенной трактовки, рассматривать политическую культуру как своего рода инвариант? Представляется, что ответ на этот вопрос может быть только отрицательным. При всей устойчивости политической культуры, уходящей корнями в далекое прошлое, она не может не модифицироваться. Человеческое сообщество непрерывно приобретает новый опыт, который либо совпадает с предыдущим, либо противоречит ему. Одни элементы этого опыта укрепляют сложившиеся представления, другие – изменяют их. Особенно заметно это на тех этапах исторического развития, для которых характерны интенсивные преобразования.

Формирование, развитие и изменение политической культуры во многом зависят от ее взаимоотношений с политической системой, а следовательно, с политическим процессом. Эти взаимоотношения крайне сложны и противоречивы. Политическая система, как и политический процесс, обычно являются порождением определенной политической культуры. Вместе с тем на базе одной и той же политической культуры могут возникать и действовать различные модели политической системы. Немалое значение имеет то, что политическая система, как и политический процесс, будучи облаченными в броню нормативных установлений и институтов, обладают относительной независимостью от политической культуры. Это открывает возможность возникновения разрыва между ними.

Когда такой разрыв становится значительным, политическая система с помощью имеющихся у нее инструментов власти пытается ликвидировать его, модифицируя политическую культуру, навязывая составляющим общество социальным группам новые ценности и образцы поведения. Обычно это удается лишь частично, ибо политическая культура оказывает сильное сопротивление подобным усилиям, стремясь по возможности приспособить политическую систему и политический процесс к существующим структурам и стереотипам сознания. Тем не менее недооценивать возможности воздействия политической системы на политическую культуру и политический процесс не следует.

Переменам в политической культуре в значительной мере способствует то, что исторический опыт передается каждому следующему поколению не в чистом, а в превращенном виде, главным образом через совокупность закрепляющих его идеологических представлений. Они же нередко являются гибкими. В целом опосредующие механизмы межгенерационной передачи политической культуры действуют как консервирующий фактор. Однако, как только уровень противоречий между реальными интересами и идеологизированными формами их осмысления выходит за критическую точку, политическая культура преобразуется. Возникают новые, весьма существенные ее элементы, которые не тормозят, а, напротив, стимулируют перемены.

Многие важные особенности политической культуры обусловлены гетерогенностью ее внутренней структуры. В ней можно выделить два основных слоя: общесистемный и групповой. Общесистемный слой составляют ценности, установки, мнения и образцы поведения, сложившиеся на основании опыта, накопленного общностью в той мере, в какой она может рассматриваться (и рассматривает себя) как единое целое. Групповой слой образуют ценности, установки, мнения и образцы поведения, которые отражают специфику опыта отдельных групп, составляющих систему. Такая специфика может быть как национальной (если общественная система является мультинациональной), так и социальной. При определенных обстоятельствах групповые различия порождаются принадлежностью к разным (обычно конкурирующим) культурно-идеологическим традициям, прежде всего религиозным конфессиям.

Глубокие различия в главных параметрах политической культуры национальных, социальных и идеологических групп, составляющих единую систему, делают оправданной постановку вопроса о политических субкультурах. В одних случаях они остаются в рамках общей политической культуры. В других – настолько отличаются от нее, что вправе рассматриваться как самостоятельные.

Важно иметь в виду также то, что различным политическим культурам свойственна разная степень открытости переменам. При высокой степени такой открытости они адаптируются к переменам без особых напряжений и издержек. В иных случаях такая адаптация сталкивается с серьезными сложностями. При этом изменения в политических культурах не являются ни непрерывными, ни однозначно поступательными. Под влиянием внешних обстоятельств они нередко приобретают дискретный и зигзагообразный характер.

По степени открытости переменам в политической культуре обычно различают относительно устойчивое ядро, образуемое основополагающими ценностными установками, и внешнюю оболочку, формируемую поверхностными влияниями. Главным элементом оболочки является текущее общественное сознание. Будучи неотъемлемой составной частью политической культуры, оно тем не менее обладает определенной автономностью, обусловленной более высоким уровнем реактивности.

Обратимся теперь непосредственно к российской ситуации, сделав при этом упор на оценку динамики общественного сознания, и прежде всего отношения граждан России к власти.

Ядро доминирующей в России политической культуры сформировалось под влиянием давних, исторически сложившихся укладов, свойственных народам, создавшим впоследствии русский этнос. Анализируя это влияние, крайне важно не поддаваться бытующим мифологическим оценкам, способным серьезно исказить реальную картину. Одна из таких оценок покоится на представлении, будто историческое прошлое русского народа, на протяжении многих столетий находившегося под гнетом иностранных захватчиков и своих собственных абсолютных властителей, пережившего длительную полосу крепостных отношений, выродившихся на последнем этапе в неприкрытое рабство, не имевшего никаких традиций самоуправления, выработало у него устойчивый менталитет, основные черты которого – терпеливость, покорность, непритязательность, неверие в свои силы и общественная пассивность. Предполагается, что подобный менталитет исключает появление у индивидов и, соответственно, у их совокупности качеств, на которых обычно зиждется политическая культура гражданственности.

Обращаясь к прошлому, сторонники этого мифа обычно весьма вольно трактуют российскую историю, выдергивая из нее отдельные эпизоды. Разумеется, в истории России было немало тяжелых и даже трагических страниц. Такие страницы не проходят бесследно для общественного сознания. Они откладывают на него глубокий отпечаток, формируя массовые стереотипы восприятия и поведения. Но реальная история состоит не только из этих страниц. Непредвзятое обращение к российской истории позволяет выявить в ней множество событий и эпизодов, вырабатывавших в общественном сознании россиян качества, противоположные тем, которые приписывает названный выше миф.

Огромные пространства, на которых расселялись восточнославянские и близкие им племена, сложившиеся впоследствии в русский народ, суровые условия существования не только способствовали (как это иногда утверждают), а в ряде случаев, напротив, препятствовали чрезмерной централизации и, следовательно, доминированию государственного всевластия. Отсюда широкое распространение уже на ранних этапах становления национальной идентичности начал общинного самоуправления и социальной активности.

Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно присмотреться к общественному устройству регионов, ставших впоследствии главными очагами древнерусского национального самоопределения. Укрепление государственности, сопровождавшее становление Древней Руси, постоянно наталкивалось на решительное сопротивление вольнолюбивых поселенцев. Даже на гораздо более поздних этапах, после того, как российская государственность уже окончательно сложилась, противодействие самовластному насилию продолжалось, принимая самые различные формы. Экспансия московских великих князей, стремившихся объединить вокруг себя русские земли, наталкивалась на ожесточенное сопротивление не только местных князей и боярства, но и простого люда, решительно отстаивавшего свои права, обычаи и вольности.

Народные бунты и смуты случались на протяжении всей истории Российского царства. Бунтовал простой московский люд (соляной и медный бунты), жители окраин, бунтовали стрельцы. О неискоренимом стремлении русских к свободе свидетельствовали крестьянские движения, связанные, в частности, с именами таких исторических деятелей, как Разин, Булавин, Болотников, Пугачев.

Именно на российских просторах возник такой специфический социально-политический феномен, как казачество, формировавшееся за счет беглых крестьян, не желавших терпеть крепостнический гнет и создавших на рубежах России своеобразную форму самоуправляющихся демократических общин. О масштабности этого явления можно судить хотя бы потому, что к концу ХVI – началу ХVII в. казачество стало социально-политической силой, накладывавшей глубокий отпечаток на судьбы России в целом. ХIХ век характеризовался целой серией крестьянских волнений, подорвавших устои крепостнических порядков. В свою очередь ХХ век стал временем глубочайших революционных потрясений, сказавшихся далеко за пределами России.