Текст книги "Путешествия любви"

Вадим Месяц (Москва)
Юля

Гульнара Алиева подарила мне на день рождения свою невинность. Грех на всю жизнь. Тяжкая ноша. А ведь хотела, как лучше. Сюрприз!

Началось стремительно. Ближе к ночи я добрался со станции Клайпеда до Неринги, зарегался в пансионате и через два часа целовался с самой красивой дамой на побережье. Как так? Почему? Юля (она представилась именно так) была удивительно скромной. Я и не мечтал о столь скоростном романе. В молодости многие вещи происходят сами собой. Оно и сейчас так иногда происходит, но страсти уже не те. Тогда мне было 22 года. Мое сердце стучало на всю катушку. К тому же, я считал себя поэтом.

Мы познакомились и сразу пошли на море. Белый песок отсвечивал во тьме, на волнах покачивались звезды. Девушка была в красном спортивном костюме «Адидас» с троекратными белыми лампасами. Модная. Впечатлительная. Любила Скотта Фицджеральда. Читала на отдыхе «Ночь нежна». Ночь действительно была нежна. Мы бродили у воды и рассказывали друг другу о себе. Азербайджанка из Кишинева. Студентка. Я из Томска, недавно переехал в Екатеринбург. Аспирант. Встретились в Литве. Советский Союз создал уникальную общность людей.

Я путешествовал с бутылкой бананового ликера. Если подойти к этому делу с умом, 0.7 литра может хватить на несколько городов и стран. В Москве поселился в гостинице «Академическая», но ночью уехал к подруге на Лосиный остров. Мы целовались с ней когда-то в Нарве-Йыэсуу, но дальше этого дело не зашло. Девушка решила углубить наши отношения. Поэтому ночь получилась бессонной. Я приехал к ней с этой бутылкой. С ней, едва початой, и уехал. Она примчалась на вокзал провожать меня. Привезла маленькие бутерброды с оплавленным сыром – по тем незатейливым временам проявила кулинарную изобретательность.

В поезде ехал в купе с какими-то пижонами и мрачной литовской женщиной, женой военного. Такие женщины обычно молчат. Пижоны наоборот хвастались чем-то друг перед другом и передо мной. Я цедил свой ликер, и никого им не угощал. Это было красноречивей любых диалогов. В результате знал о них довольно много, а они обо мне – ничего. Меня устроило бы и обратное. В Паланге мы разошлись на все четыре стороны. В поезде я успел выспаться – имел навыки спать в любой обстановке. Даже стоя.

Погуляв по пляжу, мы с Юлей сели в беседке у входа в пансионат. В воздухе пахло соснами и недалеким морем. Мы предавались искренности, которая ценилась в ту пору. Я быковал. Уверял, что Хемингуэй круче Фицджеральда. Что Фицджеральд так, для девочек. Сейчас бы я плюнул себе в лицо. Нельзя навязывать женщинам свои вкусы. Если ты слишком напорист, они начинают комплексовать. Свою униженность запоминают навсегда. Через годы неизбежно мстят. Юле этой возможности не представилось. Под разговоры об американской прозе к нам пришел ежик. Девушка настолько растрогалась, что дала поцеловать свою грудь. Я до сих пор помню ее очаровательные huge nipples. Такая красота встречается редко. Вообще подобные девушки встречаются редко. Легкое дыхание. Я был очарован Юлей, и еще не догадывался, что мне предстоит долгая, изнурительная борьба за ее тело.

В комнате со мной жил невысокий коренастый паренек из Липецка. Любил говорить загадками. Намекал на связи с КГБ. Показывал мне бицепс и трицепс. Мы с Алиевой возненавидели его за то, что он не давал нам возможности остаться в комнате наедине. К середине сезона стал сговорчивей. К тому же нашу комнату арендовали как-то на ночь два армянских парня, чтоб попробовать литовок. Почему-то они не могли позвать их к себе. Телевизора не было? Или литовки проникали через балкон первого этажа? Мы согласились за ящик пива переночевать в их номере.

За моим столиком в столовой сидел журналист «Комсомольской правды». Мы нашли с ним общих знакомых и зауважали друг друга. Он любил, когда я рассказывал анекдот про хохла на базаре. «Це краб, вин як рак, тiльки у морi живе». Идиотский анекдот.

– Тебе надо жениться, – говорил он.

– Как это?

– Ну на время.

Дураку понятно, что мне надо было жениться. Для этого нужно было преодолеть неопытность и религиозные предрассудки партнерши. Мы часто ходили в пивной бар городка Нида, где пили пиво. Юля чуть-чуть. Я до состояния «всемирной отзывчивости». Рассказывал о стихах, декламировал свои тексты. У меня с собой была распечатка нескольких стихотворений – я их типа редактировал. «Чтобы опять зубами волка ты целовал и рвал перо тех лунных отсветов из шелка, что опоясали бедро». Эротично. Смело. Стихи помогают в любовном промысле.

В день моего двадцатитрехлетия Юля решилась на поступок. Раньше она осуществляла поступки руками, но мне этого было мало. Она была добрым отзывчивым человеком. Она хотела, чтобы я был первым. Говорила, что что хочет стать умной, чтобы я ее полюбил. Она была самой умной и красивой из всех женщин, встреченных мною на жизненном пути. В ту далекую пору я не знал об этом. Мы трахнулись днем в ее комнате. Соседка куда-то отлучилась. Юля решила, что пора. Поначалу это вышло испуганно и неловко. Я ушел в туалет, а Юля заплакала, решив, что я ее бросил. Я успокоил ее, насколько мог. После этого пробуждение «женщины Востока» пошло по нарастающей.

– Я поняла теперь, зачем это нужно, – хвасталась она.

Мы поехали с ней в свадебное путешествие. Сначала – в Вильнюс. Там в пивной повстречали армянских ловеласов.

– На каникулах я пью пиво каждый день, – сказал Ашот. – Не знаю, как жить иначе.

– Если бы в Сибири продавалось пиво, я пил бы его круглосуточно, – сказал я.

Мы пошли на квартиру к Юрию Визбору, ключ от которой был у ребят. Они работали в комитете комсомола Армянской ССР, были влиятельными людьми. Квартира оказалась большой. Увешанной картинами и фотографиями. Хозяина не было – он жил где-то в России. Мы с Юлей воспользовались случаем и закрылись в спальне на пятнадцать минут. Пока она была в душе, Арам спросил меня:

– Как ты можешь общаться с турками? Это не женщина, не человек.

– Она офигенна, – сказал я. – Иранка. Персиянка. Истинная арийка.

– Такие, как она, рожают убийц армянского народа.

Мы поехали с ней в Юрмалу, где отдыхали мои родители. Лето нашей семьи получилось прибалтийским. Родители были в восторге от Юли. Надеялись на скорую свадьбу. Меня это настораживало. Слишком все просто. У меня были другие планы. Карьерные. Захватнические. Будущее обещало быть интересным.

В Ниду возвращались на случайных поездах. Юля много плакала. Чувствовала, что у меня на уме. Для слез ей приходилось вынимать из глаз контактные линзы. Раньше я таких штучек не видел. Глаза у нее были голубые. Как небо, как море, как синяя чашка из школьной книжки. Городок с черепичными крышами, полосатый маяк, дом Томаса Манна, музей янтаря, языческие крикшты на кладбище, дюны, сосны – все тонуло в ее глазах.

Когда пришла пора прощаться, Юля подарила мне пластмассовый пистолет с пульками.

– Пригодится на дуэли, – сказала она.

Я приезжал к ней в Кишинев, ночевал в квартире ее родителей на улице Гоголя. До секса дело не дошло. Отец у нее был строгий. Мы смотрели «Солярис» по продленке – в приграничных частях Союза имелось ночное вещание, чтоб жители не завидовали своим западным соседям.

Как-то в Екатеринбурге я хорошенько поддал с друзьями. Позвонил всем знакомым девушкам в нашей необъятной стране и сделал предложение. Утром в ужасе ждал ответа. Никто не перезвонил. Юля была среди них. Жаль, что она этого не сделала.

Свою грандиозную жизнь с множеством женщин и машин я мог бы ради нее отменить без проблем.

Через десятилетия я повстречал женщину, похожую на нее. Из Баку. Ныне живущую в Стокгольме. Мне казалось, что я дважды вошел в одну и ту же реку. Долго объяснялся ей в любви, пока она не прилетела ко мне в Москву. Перед встречей я купил несколько комплектов постельного белья, яркие полотенца. Вазы, посуду. Пользовался магазином ИКЕА, чтобы гражданка Швеции чувствовала себя как дома. Не удалось. Мы прожили вместе несколько дней, но самоирония взяла верх над чувствами. Нам проще было быть друзьями, чем любовниками.

История с Юлей наградила меня еще одним приобретением. Мировоззренческим. Пока она читала Скотта Фицджеральда, я увлекся письмами Бернарда Шоу, взяв их в местной библиотеке. Литературные памятники. Обложка болотного цвета. Пожилой драматург размышлял в них об искусстве и флиртовал с актрисами, ничем не отличаясь от пылкого юноши. Я решил тогда, что в преклонном возрасте буду таким же жизнерадостным и веселым, как Бернард. С тех пор прошло почти сорок лет. Я почти не изменился. Шанс сдержать давнее обещание есть.

Арина Обух (Санкт-Петербург)

Два человека для масштаба

1. Короткометражка

Город, ветер, двое на «вы».

А на часах уже два ночи. Ещё пятнадцать минут – и всё. Они просто гуляют по городу и разговаривают.

Три часа ночи. Ладно, ещё пять минут…

Ещё пятнадцать минут – и решительно всё.

Четыре часа. Ей хотелось лечь пораньше, но она дождалась титров.

Профессионалы всегда читают титры. Она не была профессионалом. Но прочла.

Белая ночь перешла в белое утро. Девушка задёрнула шторы.

Она всё думала про этот фильм, а потом ушла в сон.

Утром открыла глаза и снова начала думать про фильм.

Жизнь шла, и фильм шёл.

Сначала их было трое: Довлатов, он и она.

Но Довлатов остался стоять на улице Рубинштейна, а двое двинулись дальше и остановились у Пяти углов.

Она обратила его внимание на дом с башней.

– Это башня художника Саши Мельничука. Ночью, когда горят окна, видна огромная красивая Сашина люстра. Всю мастерскую он сделал сам. А потом умер. Теперь там живёт фотограф. Однако башню люди называют «башней художника». И это название хранит память о Саше. Но люди знают только про этого фотографа…

Посмотрели на башню, а потом свернули с темы народного беспамятства на улицу Ломоносова. Нашли кафе, сели за столик.

Сидеть можно было только на улице – карантин закончился, но призрак коронавируса ещё бродил по планете – рекомендовалось соблюдать дистанцию.

Она первый раз за два месяца самоизоляции вышла «в люди», в центр города. И он с иронией смотрел на её карантинные перчатки.

– Ваши синие перчатки очень подходят к этой синей чашке.

Помолчали, потом сказали, что очень рады друг друга видеть. Порадовались и снова замолчали.

Раздался звонок.

– Алё. Нет, я сейчас не в Москве. В Питере, да, на три-четыре дня приехал…

Разговор заканчиваться не спешил. Он два раза успел приложить руку к груди, мол, извините, но тут важный разговор.

– Это продюсер звонил. По поводу окончательного монтажа. Простите.

– Нет, мне было даже интересно.

– Думаете, я бы всё это говорил, если бы вас не было? Нет, конечно. Это я для вас старался. Производил впечатление.

– И вам это удалось.

Она с улыбкой смотрела на человека из титров.

Они шли по улице, разговор заворачивал во дворики, переходил мосты, разворачивался на площадях. А если вдруг наступало молчание, то оно было каким-то необременительным.

На центральных улицах было много людей, но стоило свернуть, пройти чуть дальше, вглубь, всё исчезало: шум, люди, машины – ничего не было. Картина «Двое в городе» в духе Эдварда Хоппера. Бессюжетная живопись, портреты домов.

И два человека для масштаба.

На улице Декабристов они увидели одинокий маленький столик и скамейку. Именно скамейку. Картинка показалась необычной, они не устояли и сели.

– Знаете, я был в Италии, жил на берегу моря, и там хозяева разводили мидии. Горы мидий, а я вегетарианец. Не выдержал: сказал себе, что это достопримечательность, которую обязательно нужно попробовать. Ну это как быть в Голландии и не есть сыр. Или в Германии не попробовать сосиски с капустой. Это всё – достопримечательности.

Их беседу прервал голос проходящего мимо маленького мальчика:

– Папа, а что такое декабристы?

Крошка сын спросил отца, но не получил ответа.

– Папа! А что такое декабристы?!

На этот раз мальчик уже проорал свой вопрос на всю улицу Декабристов.

– Декабристы – это… – отец замялся. – Ну-у… это такие цветы. Они цветут в декабре.

Трехлетний человек ответ отца принял.

Девушка быстро открыла интернет и прочла:

– «Декабристы. Эпифитные кактусы. Произрастают не в почве, а на другом растении. Расцветают в декабре», – и добавила: – Надо думать, расцветают алым мятежным цветом.

– Сначала улицы будут называться именами цветов, потом мальчик подрастёт, будет читать Шефнера и улицы превратятся в «Линии грустных размышлений» и «Проспекты замечательных недоступных девушек».

Отец и сын растворились в конце улицы. Мир замер. Нежно-серый, перламутровый, мягкий. Рыжее небесное тело куталось в облаках, смотрело сон.

– Ну-ка, замрите. Давайте я вас сфотографирую. Смотрите прямо, да, теперь в сторону, чуть на меня, стоп.

Поднялся сильный ветер и принял горячее участие в фотосессии.

Город, ветер, двое на «вы».

Получилось девяносто две фотографии.

Одна была общая.

Он поставил телефон на парапет, включил камеру и таймер, они быстро сели на ступеньки набережной и полминуты сидели неподвижно. Был в этом какой-то девятнадцатый век, фотоателье Карла Буллы, фото на память: не дышать, не двигаться, важность момента. Он чуть склонил голову в её сторону, как и положено кавалеру на старинной открытке.

На следующий день опять встретились у Довлатова.

Довлатов их ждал.

Периферическим зрением оба заметили, что открылись ворота в знаменитый двор Толстовского дома. Быстро, с ловкостью двенадцатилетних, побежали к воротам. Успели. Она юркнула в арку, а он попридержал дверь.

– Хочется кому-нибудь хорошее сделать, пропустить, но, видимо, хорошее никому не нужно.

Огромный арочный Толстовский двор принял двоих в свою утробу.

– Я сегодня короткометражку придумал. Представьте: два человека – мужчина и женщина. Первый кадр: он просыпается в своём доме, одёргивает шторы, смотрит в окно. Следующий кадр: она едет в поезде. А можно и без первых кадров. Просто встречаются двое и говорят друг другу: «привет – привет», обезличено так, не обращаются друг к другу ни на «вы», ни на «ты». Мы пока не понимаем, знакомы они или первый раз друг друга видят. Идут куда-то, и он ей рассказывает… Ну сейчас я наугад что-нибудь придумаю: «Вот видите балкон? С него в свое время упал граф. И после этого таких балконов больше не строили. А теперь посмотрите сюда…». Ну то есть мы понимаем, что девушка приехала в город на экскурсию, он – экскурсовод. И вот как бы ничего не происходит, они гуляют, он рассказывает ей о городе, но зритель при этом чувствует, как этих двух незнакомых людей друг к другу тянет, бешено. Сильное напряжение, которое нарастает. Всё на уровне энергии. И вот в конце короткометражки они просто прощаются. Пока. Пока. Всё.

– Мне нравится, – сказала девушка.

Но ей показалось, что она не первая, кому он рассказывает эту только что придуманную короткометражку.

Режиссеры – люди опасные и продуманные. Особенно, когда у них есть собственный сценарий.

А впрочем, это неважно. Люди часто рассказывают всем одни и те же истории. И даже не потому, что желают понравиться, а, наоборот, возможно, просто ждут какой-то другой, инаковой реакции.

– Смотрите, какая стенка красивая. Интересно, это такой дизайн или просто штукатурка посыпалась, – сказал он и стал фотографировать.

Стена замерла, не дышала, желая ещё больше приглянуться.

Девушка тоже сфотографировала, чтобы в памяти телефона осталась эта стена. Память телефона как-то связывалась с её собственной памятью.

Питер включил белую ночь.

Их перехватила улица Зодчего Росси.

– «Зодчего»… Зачем такая архаика? – сказал он. – И зачем вообще эта добавка, все же знают, кто такой Росси.

– Звучит красиво, – ответила она. – И, может быть, ещё из коллективного чувства вины. Он построил Петербургу дворцы, а умер в бедности на съёмной квартире. Справедливость держит дистанцию от Земли, соблюдает карантин.

Стало темнеть, загорелись люминесцентные вывески баров.

За одним из вечерних столиков сидел Петр I. Его глаза горели, отражая экран смартфона. Сам царь был сумрачен.

Девушке очень хотелось сфотографировать эту сценку, но было понятно, что царь бы её не помиловал. Его рабочий день закончился. Он больше не хочет фотографироваться. Он хочет быть просто уставшим человеком.

Двое свернули с центральных улиц и оказались в лабиринте дворов-колодцев. Темнота, дворы не заканчивались, выхода не было. Но вдруг в одной из арок показался свет. Это ресторанная улица Рубинштейна сияла и пела. Людей было очень много. Довлатов потерялся в толпе.

А потом Питер сократился до одного неба. Размером примерно метр на метр. Квадрат светил с потолка чёрным светом. Малевич сидел на мансардной крыше гостиницы и водил кисточкой, рисуя ночь. Двое сидели в комнате и следили за его работой.

Наступило молчание. Посередине комнаты стояла кровать. Стояла и на себе настаивала. Она была композиционным центром.

– Помните, вы говорили, что были в Италии и ели там мидии. И что в Голландии надо обязательно попробовать сыр, а в Германии – сосиски с капустой. Потому что это достопримечательности…

Он кивнул.

Она хотела продолжить монолог, но потом поняла, что роль неудачная. В конце должна была бы присутствовать фраза: «А я не хочу быть достопримечательностью». Но зачем тогда она пришла в гостиницу – вопрос.

…У него был такой фильм, где двое не спали. Точнее, они именно спали – просто засыпали вместе на одной кровати. И это было хорошо. Она про этот фильм думала.

Режиссёр умел держать паузы.

Наступило время окончательного монтажа.

Малевич пишет «Белый квадрат». Ночь не наступает.

Прощаются, сохраняя дистанцию.

– Пока.

– Пока.

Всё. Снято.

2. Легкий ветерок колышет волосы

Девушка надела новое платье – значит, это уже другая девушка.

Другая девушка и другой мужчина приехали в другой город.

Их встречал Свободный переулок. Такое название. От чего именно свободный – неизвестно. Но, проходя по такому переулку, приятно примерить его название на себя.

Свободные люди в Свободном переулке.

По чувству – это был приморский городок. В котором у тебя нет дел, обязанностей… Вообще ничего нет. И как будто тебя самого нет.

Всю жизнь так нельзя прожить, а два дня – можно.

– А куда мы идем? Ты уже был здесь?

– Да, давно.

Он был в этом городе шесть лет назад. И ел мороженое. И теперь создавалось впечатление, что он приехал на поиски этого мороженого. Причем он хотел купить его в том же месте, что и шесть лет назад: в парке, рядом с набережной.

Они долго искали. Вернее, они гуляли, разговаривали, смотрели, а «мороженое» – это была его подмысль.

Сработала синхронизация, и у нее тоже появилась эта под-мысль: ей казалось, что вот-вот и свет белого фартука просочится сквозь листву, и даже не он узнает мороженщицу, а она его. И скажет: «Ну, здравствуй. Шесть лет тебя здесь жду, а тебя все нет и нет. Нет и нет».

Наконец, нашли повозку с мороженым. Но это, конечно, была не та повозка, не тот продавец и не то мороженое. В городе встретили еще несколько лотков, но они тоже не подошли.

Делать было нечего. Свобода как отсутствие сюжета. Ищи мороженое, читай названия улиц, рассказывай о своем детстве.

Попадая в маленький город, ты сам несколько увеличиваешься, ты такой значимый теперь, ты единственен. А с тобой рядом мужчина. Или женщина. Или эльф. Неважно. В данную минуту это просто самое близкое к тебе существо. Возьми его руку – и это будет просто продолжение твоей руки.

Они шли куда глаза глядят.

А глаза были жадными и смотрели во все стороны.

Его манили стены из фортификационного кирпича – старые заводы и фабрики, построенные в готическом стиле.

– Мне тоже нравится готика. И шотландские сказки. Особенно концовки этих сказок: «И жили они долго и счастливо. И, если не умерли, значит, живут до сих пор». Или такая: «Гости пировали много дней, и, если еще не закончили, значит, и сейчас пируют». Там настоящее время не заканчивается.

Прохладная шелковая ткань ветра гладила ноги и плечи. Тени ложились на дома, как краска на влажную акварельную бумагу.

Они вдвоем могли бы совершить злодейство или хотя бы украсть ложку из кафетерия. Город как будто специально для них убрал с улиц всех свидетелей. Но нет, ничего не происходило, никакого развития сюжета и объединяющего действия.

Городу было скучно с ними, поэтому ночь пришла раньше, чем обычно. Явилась на Тверскую площадь, где главным был фонтан. Трогательный и торжественный. Как царь игрушечный.

– Пойдем к фонтану? А то приехали, а у фонтана не были, дураки, что ли.

Девушка кивнула. Ничего против фонтана она не имела.

– Знаешь, в моем родном городе было мало памятников, но был фонтан. Я часами на него мог смотреть и смотрел.

Встреча с фонтаном была чем-то вроде компенсации после невстречи с мороженым.

Двое смотрели на него. И фонтан был несколько смущен таким вниманием. Обычно все шли мимо, лишь мельком поглядывая на его работу.

На следующий день город, в котором они находились, стал еще меньше. Тверь превратилась в Торжок.

А прогноз погоды сообщал следующее: «+23, ощущается как +25. Легкий ветерок колышет волосы».

– Не прогноз погоды, а начало романа, – усмехнулась девушка.

Ветер и правда был нежным, теплым, ненавязчивым. Как и сам город.

Храмы, холмы, земля выворачивалась, дыбилась, скатывалась, как на картинах Петрова-Водкина.

Встречая очередной храм, девушка крестилась незаметно, словно стараясь не оскорбить чувства неверующих.

Он это заметил. И улыбнулся.

Улыбка совершенно меняла его лицо: детский человек, чей мальчик? А потом он снова возвращался в себя: взрослый, обособленный. Уединенный в себе. Фортификационный человек.

Вдруг город, по которому они гуляли, снова изменил облик: храмы пропали, дома исчезли, дороги размыло. Остались только лес и поле.

– Ты когда-нибудь была в панике?

– В смысле?

Он показал на табличку, стоявшую среди деревьев. На ней большими буквами было написано: «ПАНИКА».

– Что это?

– Деревня. С населением в семь человек.

– Интересно, как здесь называют жителей – «паникёры»?

И тут же представила, как достала местных жителей эта шутка.

…А прямо в поле, на столбе, висел телефон. Девушка взяла трубку. И услышала голос.

– Алё, здравствуй. А это кто? А в поле больше никого нет? Странно. Гроза, что ли, начинается?.. А ты не клади трубку, ладно? Расскажи лучше о себе… Ну как «что», я вот в Панике родилась, некоторые думают, что в Панике, но это неправильно. Была речка Паника, поникшая, а теперь так деревня называется, вот. У меня есть шесть друзей. Они все предали меня, но мы все равно живем рядом. Алё, ты не молчи, скажи что-нибудь: ты вообще кто? Как живешь?.. Я тоже нормально. А ты из какого города?.. О, я там была, белые ночи смотрела. Открытку привезла: там мост Дворцовый и Эрмитаж – красиво, но наяву все немножко не так было, не знаю, как сказать. Алё, да чего ты молчишь?! Как будто говорить не о чем! Ты что тут делаешь? На мост из валунов приехала посмотреть? Про мост не знаешь?! Ну, смотри: видишь дорожку вдоль поля? Вот, иди прямо, долго, и будет тебе мост. Там камни на собственной силе держатся, была дорога из Петербурга в Москву, и вот мост от нее остался. По нему еще Екатерина ездила, представляешь? Что-то мне с тобой прощаться не хочется – говоришь мало, но слушаешь хорошо. А мы с тобой, получается, первый и последний раз говорим, случайная встреча, да, ну ладно, иди, смотри…

Девушка повесила трубку и оказалась в Петербурге. «+20» ощущалось как «+17».

А он оказался в Москве. «+20» ощущалось как «+20».

И жили они долго и счастливо.

И, если не умерли, значит, живут до сих пор.