Текст книги "Путешествия любви"

Светлана Михеева (Иркутск)
Последняя станция

Иринин платок быстро выцвел. Он был красный. Теперь – слабо-розовый, некрасивый. Но ничего не поделаешь, придется носить – форма есть форма.

Такой же слабо-розовой выросла Ирина. Ее красота, как будто неполная, недодаденная, скрадывалась бесцветностью, точнее, общим неопределенным цветом – глаз почти голубых, волос пепельного невыразительного оттенка, кожи бледной и очень тонкой, вроде розовой, но будто чуть подвыцветшей. На подбородке Ирины жила родинка – единственное, что добавляло ее облику живости. И еще носик смешно шевелился, когда она улыбалась или говорила.

Шевеление носика Ирина относила к своим главным недостаткам, также как слишком острые локотки и ровную фигуру. Ей хотелось быть воплощением формы и цвета, воплощением податливости и жизнелюбия. Она, конечно, любила жизнь, но как-то про себя, за что некоторые коллеги не принимали ее, считая высокомерной умницей. Умниц никто не любит.

Она вправду была умницей – ответственным, серьезным человеком. Ответственным до ярости в бодром сердечке, перекачивавшем чистую кровь маленького тела. В школе Ирина сидела за партой необыкновенно прямо, аккуратно сложив пальчики, исправно поднимала руку. Она ощущала себя блестящим острым механизмом, результатом работы которого были школьные успехи. И красивая, яркая мать наконец-то улыбалась, хотя и чуть снисходительно, и прикасалась к бледной щеке дочери. В такие моменты мать будто бы одобряла ее существование. В другие будто бы не очень. В «Детском мире», например, она преображалась: из благодушной женщины делалась презрительно холодной, требовала у продавца всё новые и новые фасоны, прикладывала к Ирининой фигуре полученные платья, но оставалась недовольна, это было видно по ее глазам и губам, уголки которых она умела поднимать саркастически. В конце концов она что-нибудь покупала – вместо платьев Ирине чаще всего доставались брюки, а если и платья, то самые скромные, неброские. Мать считала ее некрасивой, чуть ли не уродцем, хотя ничего отталкивающего во внешности дочери не было. Просто она сама слишком сосредоточилась на красоте и ей хотелось нянчить великолепную куклу, а не воспитывать живую девочку.

На бальные танцы, о которых Ирина мечтала, ее так и не отдали. Мать своим взглядом словно говорила: ну посмотрите на нее, какие ей танцы?! И отдала в художественную школу. Девочка послушно рисовала. Ярость ее сердца рисовала за нее. Впрочем, рисовала хорошо…

Теперь Ирина, ответственная умница в розовом выцветшем платке, натиравшем нежную шейку, стояла в тамбуре между вагонами электрички. За окнами раскатывалась темная полоса леса, бледная полоса травы, синяя – неба. Цвета и формы менялись, они не могли остаться неподвижными, как на какой-нибудь картине. Ирина не успевала за ними, не могла их задержать. И обычно в этом всеобщем движении она всегда находила для себя успокоение и радость – приятно осознавать, что ты причастна к этой подвижности. Но сегодня это было мучение. Что происходит? Что происходит? – думала Ирина и вытягивалась в струнку, словно сейчас придет Ольга Пална снимать кассу.

Пришла, однако же, не Ольга Пална, перед которой Ирина неизменно робела, а Светка. Она разносила мороженое по вагонам. Светка достала шоколадный стаканчик и протянула Ирине. Ирина всегда любила мороженое. В детстве, случалось, даже крала его. Однажды ее поймали. Но мать отнеслась к факту воровства спокойно, точно это ничуть не удивило ее, точно от своей дурнушки-дочери она только такого и ожидала. Ирину даже не пожурили. И вечером, запершись в кладовке, девочка рыдала, пеняя на родительское безразличие. Она воображала, как убивает плюшевого равнодушного медведя, вселившегося в ее маму. В ярости она отверткой била в стену, а еще расколотила в кладовой некоторые хрупкие вещи. А потом заболела: она была очень ответственной и разрушения, произведенные собственными руками, оценила по самой высшей степени, приписав себе непростительную вину, окончательно определив, что любить-то ее и не за что. Мама была довольна. Папа вздыхал – он всегда вздыхал, когда дело касалось семейных проблем. А вообще, он редко бывал дома, все общение с дочерью сводил к тому, что гладил ее по голове. А потом надолго уезжал в командировку.

Стена ярости внутри Ирининого сердца вырастала до небес. К шестнадцати девочка была заключена в свою пыльную крепкую башню. А к двадцати чувствовала себя не женщиной, а существом.

Ирина ела подтаявшее мороженое, выданное Светкой, и старалась не смотреть за окно, где все летело так причудливо и жизнерадостно. Но особенно она старалась не смотреть в вагон. По двум причинам. Во-первых, смотреть было ни к чему, она уже всех там обилетила. Дачники, едущие на этой электричке, были ей знакомы – она продала каждому уже не один билетик. В дачниках существовала особенная теплота, которая расслабляла Ирину. Их вечерние букеты, состоявшие из целлулоидных лилий и смазливых гладиолусов, из настойчивых упрямых астр, из тьмы трав, имеющих запах то льдистый холодный, то огненный, то водяной, тоже здоровались с Ириной. Этим букетам она продавала билеты, ими она любовалась. Цветы в букетах были неподвижны и прекрасны. Но сейчас разгоралось утро, а утром цветов никогда не бывало, по понятным причинам.

Во-вторых, она не смотрела в вагон, потому что сегодня кто-то смотрел на нее оттуда, из-за стекла, внимательно, как она по вечерам на цветы. И смотрел не как на умницу. Смотрел на ее розовую слабость. И слабость поддавалась, становилась еще слабее. И камни ее крепости выпадали, стена истончалась.

Ирина перешла в другой вагон. Но ощущение осталось. И оно тащилось за ней, как шлейф, как невиданной длины шарф. Примерно такой, который, думала Ирина, задушил несчастную танцовщицу.

На следующий день у нее случилось огорчение. Оно сначала распластало ее по дивану, красный велюр которого пропитался девичьими слезами. Затем уронило в магазине – подкатило к ногам тележку, о которую она запнулась. Вечером выбило из рук пакет с молоком. Огорчили – туфли. Они оказались старые. Еще вчера они не были старыми, во всяком случае, не казались такими поношенными, такими стоптанными, и вот на тебе… И нет денег на новые, зарплата еще не скоро. И нет даже времени деньги найти, занять – и купить новые туфли. Взять туфли у мамы? У них один размер. Мама скажет: на такие ноги такие туфли не подойдут – подразумевая, что ноги у Ирины, в отличие от ее, маминых, ног, крайне невыразительны. От стареющих маминых ног в сеточке жил, но с хорошими икрами и длинными бедрами. Ирина резко выдохнула и отправилась к маме за туфлями.

Мама в этот раз сказала следующее: у тебя такая бледная кожа, ты похожа на покойника, нужно больше спать. Ирина подумала: какая глупость, покойники как раз только и делают, что спят. Но возражать не стала. Пила чай под назойливое материнское бормотание и скоро, как в гипнотический сон, углубилась в воспоминания. Прошлой ночью она видела в дремотном тумане зонтики выросшего дичком укропа. Они летели вслед за поездом, как будто вагоны поезда это огурцы, которые следует засолить с укропом. Еще она видела осот, обрамляющий славное болотце, мимо которого ее электрички всегда неслись на полном ходу, не давая ничего рассмотреть. Убийца приставил осот к ее горлу, как зеленый гибкий нож. Розовая гвоздика намекала на то, что кровь Ирины жидка. Брутальный чертополох цеплялся за юбку. Ивы приглашали подойти к реке, в которую смотрелись. Река текла медленно, поблескивая песком, как золотой перхотью, гребешок воды вычесывал ее, разглаживал космы водорослей. Растения окружали Ирину, изгибались и сорили семенами. Это был кошмар.

– Только носи аккуратнее, а то ходишь как лунатик, обо все запинаешься, – наконец услышала Ирина и вышла из оцепенения.

Женщины как колбочки одуванчиков на длинных, полупрозрачных стебельках: через день они распустились, через два облетели. Примерно так описала ей бухгалтер Ольга Пална, коренастая дама за пятьдесят, несчастную свою судьбу, когда Ирина предстала перед ней по неотложному делу – получить новый форменный платочек взамен выцветшего старого.

Ольга Пална была в подпитии, но собутыльница полчаса как покинула ее ради детей, а сама Ольга Пална материнскую заботу применить не могла, дети ее выросли и улетели. Было грустно, а тут Ирина попалась под руку.

Судорожная страсть, делающая зацепки на колготках, – примерно так описала Ольга Пална любовь, когда поднимала третью рюмку. Ирина в собутыльницы не годилась, но компанию составить могла, поэтому Ольга Пална велела ей усесться в соседнее кресло и слушать. Тусклая погода по привычке дождливого августа бросалась на чистое окно бухгалтерии, как дворовая шавка, спущенная вдруг с цепи. Ирина погладила бы эту тусклую погоду, почесала бы ее за ушами…

Ольга Пална, расправив крашенные волосики на висках, вдруг спросила:

– У тебя парень есть?

Электричка – место, куда люди попадают тогда, когда исчезают. Но потом они вновь появляются, потому что где-то выходят. Их путешествие длится недолго. Так думала ответить Ирина Ольге Палне, но засмущалась, покраснела, хотела встать и бежать.

– Нету?! – Ольга Пална развела руками, как в народном танце с беленьким платочком. И взялась за телефонную трубку. Ирина вскочила. Она на секунду подумала, что всесильная Ольга Пална сейчас вызовет какого-нибудь парня специально для нее. Но бухгалтерша сурово проскрипела в трубку что-то по рабочему делу.

– Ну, по последней.

Налила – и вышла, перед тем замкнув на ключ колченогий сейф, выкрашенный в незапамятные времена паровозной краской. Оставила Ирину стоять. А форменный платочек так и не выдала. Ирина проводила ее долгим взглядом, опрокинулась в удобное бухгалтерское кресло. Подумав, взяла хозяйскую рюмку и аккуратно выпила.

…В электричку люди попадают очень уж ненадолго. Может быть, пойти проводником на поезда дальнего следования?

Музыка леса состояла из дрожаний, колебаний и всего нереального, что чудилось ей за бортом электрички.

…Их путешествие длится недолго…

Запах креозота, как запах пряности, сдабривает километры яркой зелени. На станции «Огоньки» козы зависают над нежной пушистой тропинкой, ведущей в детский лагерь. Ирина знает такую невысокую травку, ласкающую ступни, можно представить, что коричневая тайка делает массаж. Однажды Ирина испытала такое.

…Все рано или поздно уходят, их путешествие длится недолго…

Мамины туфли, которые та великодушно разрешила носить до самой зарплаты, слегка давили. Но они были новые и стильные: синие, с бантиком в горошек, с каблучком – Ирина становилась выше, ноги ее – стройнее. К таким туфлям не шел только застиранный форменный платок. Раньше она бы себе такого не позволила, но теперь сорвала платок с шеи, вообразив вдруг, что он ее душит, и сунула в карман объемной сумки, создав беспорядок, посеяв панику среди бумаг, железнодорожных газет и квитанций. Теперь все в порядке.

Смена начиналась туманным утром, все еще спало, бодрствовали одни растения. Когда они вообще спят? – удивилась Ирина, сама с утра мягкая, как трава, которую объедали козы.

Первую электричку, идущую из города мимо сопок к огромному озеру, заполняли бодрые старухи, явно деревенские, да еще пожилые женщины умного вида, заходившие на станции «Академическая» – справа от станции лежит разморенный сном технический университет, слева – заспанный научный городок. Вообще-то Ирина училась в университете, чтобы получить прибыльную профессию архитектора – она ведь рисовала, но сегодня вдруг подумала, что вовсе и не хотела никакой архитектуры, что ей нравится ездить туда-сюда, почти не сходя на землю. Точно она моряк и под ногами у нее палуба электрички, которая рассекает закипающую пенную зелень. Она была бы не против продлить академический отпуск, который взяла из-за болезни отца. Но вот он умер, пора возвращаться. Только зачем? Ей больше нравится, ей спокойней в поезде.

Ирина пошагала по вагонам, стрекоча кассовым аппаратиком, цокая славными каблучками. День занимался, разгорался. Ирина шагала и шагала, стрекотала и стрекотала. Наконец, день угасал.

Сумерки – время проветрившихся чистых людей. В девятом часу вечера в пятом вагоне, где сидячих мест уже не хватало, Ирина углядела пустое сиденье. Она отправилась туда выяснить, в чем дело, почему стоим, не садимся.

– Мокро, – пожаловалась пожилая блондинка, сидевшая у окна. Ее щечки некрасиво отвисали по обе стороны яркого, но сморщенного рта. Была она молодежно загорелой, но казалась неприятно мягкой – похожей на старую закисшую грушу. Груша отодвинулась еще ближе к окну.

Сиденье действительно мокро поблескивало. И в этой части вагона сильно пахло спиртным.

На противоположном сиденье расположилась бабка в джинсовом комбинезоне, она держала сумку с флегматичным белобрысым котом. Кот доставал из сумки лапу и норовил царапнуть нависающий над ним бабкин подбородок. На подбородке росли редкие, но длинные волоски.

А рядом с бабкой приютился детина, плохо побритый, с ноутбуком на коленках, с наушниками на голове. Детина пребывал в киноотключке. А может и нет, может, прикинулся только… У Ирины сразу возникли на этот счет сомнения. Она приметила, что между сиденьем и стенкой вагона спрятана белая высокая коробка, в каких продают вино.

– Мне нечем вытереть, у меня нет тряпки… – Ирина подумала о розовом платке, но удержалась, ведь другого платка ей пока не выдали.

Детина снял наушники и с любопытством уставился на нее. Затем, подумав, достал деньги, чтобы оплатить проезд.

– Я, кстати, студент. Мне положена скидка.

– Скидка дается студентам только при наличии студенческого билета, а также в урочное время, то есть с начала и до конца учебного года, а сейчас лето, – Ирина отчеканила, ни разу не запнулась, как учили.

– Это я разлил. Я бы вытер, но мне тоже нечем, – он сказал просто, а не задиристо, как она привыкла слышать. Осенью, зимой и весной в электричках ездят студенты – горлопаны и пьяницы. А еще студентки – как правило, тихие, домашние. Громкие студентки, понимала Ирина, остаются в областном центре, в общежитиях, и у них там крутится жизнь. Тихих же электричка увозила к матерям на близлежащие станции, чтобы не более полутора часов на дорогу. А в основном, конечно, ездят парни.

– А вы сами студентка? Работаете от института железнодорожного транспорта? Раньше студентов всегда привлекали. Я сам проводником ездил. – Детина смотрел спокойно, но заинтересованно.

Ирина хотела было быстро ответить «нет» и уйти по своим делам. За их разговором наблюдали блондинка-груша, бородатая бабка, и даже кот выкатил свои прозрачные глаза. Тут неожиданно для самой себя Ирина приняла решение: достала из сумки железнодорожную газету, потом еще одну (раньше бы никогда так не сделала – уважала печатное слово и железнодорожный транспорт) и сложила на мокрое место. Старая блондинка прижала газету к сиденью, провела по ней пальцем – не мажется ли типографская краска. Тогда Ирина, снова неожиданно – и для себя, и для пассажиров – уселась на газету. Уселась и вытянулась в струнку. Ноги поставила ровно, коленка к коленке, туфелька к туфельке.

– Нет, мы сторонняя организация, – говорила она так же ровно и аккуратно, как сидела. В ней бродили какие-то другие слова, она их почувствовала, но до конца не различила.

– Просто я знаю, что раньше так было… – Детина, оказавшийся напротив, наклонился ближе. Уши его просвечивали, электричка бежала от солнца.

– Нет, я про это ничего не знаю.

– А вы…

– Не знаю…

Детина переменил тему:

– Дайте, пожалуйста, ручку. Есть у вас ручка? А то у меня нету.

Ирина отыскала в сумке ручку.

– А листочек есть? А то у меня тоже нету, но очень надо.

Ирина отыскала и листочек.

Детина что-то написал на нем и протянул Ирине. И всё смотрел прямо на нее.

– И ручка, вот…

Ирина спрятала в сумку ручку, а также листочек, лишь мимолетно взглянув.

Груша, бабка и кот переглянулись. Им, поняла Ирина, страшно интересно. Напряжение возрастало. Казалось, любопытствующие сейчас отберут у нее сумку, достанут оттуда записку и прочтут. Она окинула пассажиров строгим взглядом, и самым строгим – автора записки.

После того как случилась очередная остановка, она встала и перешла в другой вагон.

Записку Ирина прочитала дома, скинув красивые туфли и взобравшись с ногами на красный диван.

Весь вечер до самого сна ее посещали негромкие мысли, бродили, словно перегорало молодое вино. Например, что юбку не мешало бы слегка укоротить, потому что длина до колена вообще мало кому идет. Ниже все равно не опустишь, а если укоротить, то и туфли будут выигрышней смотреться. Или же крутилась мысль об Ольге Палне – счастлива она или несчастна? А она, Ирина, счастлива? Да. Несчастна? Да. Ее мечты о маленьком человеческом счастье – спокойствии и достатке (мама называла это «достоинством»), с которыми она втайне таскалась, как с маленьким, драным, но любимым бисерным кошелечком, вдруг перестали отзываться в сердце. Тук-тук. Что-то другое туда постучало, но тотчас исчезло, как пугливый дятел.

В записке был номер телефона и еще «Дима».

Детина Дима с розовыми ушами снился ей ночью.

Юбку Ирина отнесла в ателье и немного укоротила.

…Маленькие мечты.

Садоводы вышли из рая. Но за пределами рая – темный лес.

В темном лесу спрятана темная тайна. В сумерках деревья и травы переплетаются немыслимым образом и кажутся крапивной пряжей, из которой Элиза сплела братьям рубашки. А тот, кому она не успела доплести, скрывается за деревьями в чаще. Он одичал, им правят побуждения иного порядка. Он уже и не человек. Ирина сидит в башне и боится. В электричке спокойно, пахнет помидорами.

Ирина приткнулась за спиной напарницы Светки и, подремав немного, заплутав в своих видениях, совсем отключилась. Плавала в красных сумерках, которые они догнали, качалась, как в матке, качалась туда-сюда. Уронила сумку Светке на ногу. Тянула свой сон, как нитку.

Светка тычет в бок: проехали «Медвежий».

А нитка тянется. И снится, что сумерки занимаются любовью с электричкой, которая напоминает огромный фаллос.

В электричке укачивает, младенцев так укачивает в утробе. Это движение, но это и не-движение: По рельсам туда-сюда. Вернуть матери туфли и купить свои. Вернуть туфли… Вернуть… Вернуть…

Светка тычет пальцем в бок: просыпайся. Сегодня они – пассажиры. Но билетов им никто не продает, потому что они работники дороги. А Ирине хотелось бы купить билетик. Хотелось бы… Хотелось бы билетик… Она окончательно просыпается.

Суровая Ольга Пална, которая в спортивном костюме напоминает квадрат, и еще одна бухгалтерша по имени Варя робко сползают с трапа электрички. Светка соскакивает на землю, как бешеный кузнечик, у нее при этом ужасно хищное лицо. А у Вари слишком толстая попа, и она колыхается. Ольга Пална с достоинством несет свое испитое, в складочках, в ямках лицо. Она похожа на инопланетянина. Ирина провожает взглядом электричку. Ей не по себе. День серый, два предыдущих дня шли дожди, и сейчас тучи собрались над компанией женщин и набухают, как огромные серые груди. Варя, сама мягкая, как туча, повела их в лес.

Тайга ругалась. Сильно гудела. По глоткам распадков спускались дожди, проваливаясь внизу во мхи. Колыхались тяжелые орляки. Над взгорками взлетала их мелкая поросль.

Трава замутилась, слепилась в кудри. Соседняя сопка торчала зеленым бараном.

Змей хребта полз, сверкая желтыми и зелеными пятнами.

Метались на своих ниточках сбитые пауки, отчего лес казался цирком, полным чокнутых акробатов.

Муравьи приносили тяжести в пирамиду муравейника.

Женщины пришли в мир, полный движения. Встали грубыми сапогами посреди нежных хвощей. Хвощи щупали резину зелеными косточками и перескрипывались. Гусеница ползла исследовать легшее на бок ведро.

Грибы принимали последнее сражение. Ирина садилась на корточки – и они отважно щурились из-под шляпок.

Непредсказуемость природы, ее закономерные случайности враждебны человеческой целостности. Если ничего нельзя удержать, то за счет чего сам ты можешь быть кем-то? Как остановить себя, состоящего из мириад клеток, в каждой из которых что-то происходит? Ирина чувствовала, что разваливается, распадается на отдельные клеточки и они убегают, прячутся под листьями и в траве. Грибы, как лесные бунтари, как партизаны, встают на их защиту, помогают сбежать, скрыться.

А ведь когда-то две клетки столкнулись на бегу – и получилось ее тело, ровное, спокойное, равнодушное. Почему равнодушное? Разве – равнодушное? Оно отзывалось на ласку, когда к нему прикасались, но никогда не просило этой ласки, не искало ее, а пряталось в переулочках. Оно привыкло ждать. Даже когда и ждать было особенно нечего, оно ожидало. Но кто придет, если тело ждет тихо, про себя? И кто придет, какая случайность, если оно неподвижно? Лишь однажды Ирина получила того мужчину, которого хотела, все остальные случались – именно случались, залетая в тот переулок, где возвышалась ее пламенная и пыльная башня. Фильм ее жизни проносился в голове, крутился с пояснениями и титрами. Покачивались хвощи, изумленно скрипели. Грибы солдатиками, надвинув шляпки, торчали перед киноэкраном, на котором мелькала ее жизнь. Смотрели, удивлялись, наверное. Какая же, думали, наверное, чепуха и никчемность…

Наконец, явилась Светка с ножом и корсарским оскалом на остром лице и победила грибы. Ирина поднялась. Голова ее закружилась. Сердце билось и кусалось.

Она решила немедленно позвонить. Только иногда ее решимость бывала такой полной, как сейчас. Черный ров перед ее башней, сама башня становились как бы не настоящими, а нарисованными. Она, похоже, в картинной галерее стояла и высматривала приемы искусства. Спокойствие вдруг явилось ниоткуда и нипочему. Благодаря этому она принимала все свои самые важные решения. Например, однажды такая спокойная решимость подсказала ей устроиться на железную дорогу, потом съехать от матери. И сейчас, и сейчас…

Телефон – как холодный компресс к уху. Гудок, другой гудок. Сеть пропала – тайга, темный лес. Ладно, потом. Но что она скажет? Что сказать-то? Что обычно в таких случаях говорят? Порепетируем…

Ирина сказала Светке, что пойдет вглубь и направо, а потом аукнет. Светка махнула головой и ускакала на своих кобылястых ногах, скрылась в пестроте леса.

Дмитрий это Ирина в электричке вы попросили у меня бумагу ручку записали свой телефон я не поняла зачем вот звоню спросить зачем мне интересно зачем зачем зачем…

Привет у тебя лицо такое строгое я понял что свой номер ты не дашь поэтому оставил себе шанс надеялся что тебе будет интересно почему я такой нахал и ты позвонишь видишь не ошибся женщины всегда попадаются на любопытстве

……………………………………………………………………

Ты почему молчишь не обижайся шучу где ты сейчас давай увидимся я уже не надеялся неделя прошла где ты давай увидимся где ты где ты

В лесу меня взяли за грибами мы в лесу где-то в лесу вышли на станции и где-то в лесу

На какой станции

На станции «Источник»

Останетесь или вернетесь

Вернемся вечером мне пора мне пора уже пора

Подожди подожди эй подожди минутку эй!

– Ау! Ау! Ирина! – Светка где-то надрывает узкое свое горло.

Потому что Варя-туча кликала общий сбор, потому что начинался дождь, женщины потекли обратно. Осень подкрадывалась, целовала ноги. Ирина не различала ничего, даже времени. По дороге она срезала еще несколько грибов – но только чтобы отстать от компании, подумать в одиночестве.

В электричке она думала: женщины, ждущие счастья в будущем, остаются несчастны. Вот почему женщины всегда несчастны. Все, как одна, ждут счастья в будущем. А что у них в будущем?

Электричка тосковала, выбивая привычный ритм. Ирина ехала мимо дождя, который гас в море деревьев. Сказали, надо ждать. Оно, счастье, придет. Может быть, это уже оно? Или не оно? Не у кого спросить, они не знают. Ирина с жалостью посмотрела на Ольгу Палну – та разместила свой безжизненный взор в одной точке. Варя, как чудовищная подушка, на которой кто-то забыл голову, покоилась напротив. Варя хочет похудеть, ее муж сбежал. У Светки есть дочь и муж. Мужа она унижает. Ей кажется, что она достойна кого-то получше. Но даже начальник поезда кажется ей не сильно лучше, на нее не угодишь. Матери позвонить?

Мать однажды вешалась. Мать думала, что Ирина не знает, но она знала. Мать вешалась от разочарования: отец уходил, хоть скоро и вернулся. А лучше бы не возвращался. А то мать всю жизнь как будто вешалась – казнила окружающее страшными казнями: людей казнила, обстоятельства и даже вещи. Она так никогда не успокоилась, хотя казалась спокойной. Мать не умела прощать. Она, глядя за обедом на них обоих, на Ирину и ее отца, отчетливо так, словно Ирину поучала, но на самом деле уязвляла отца, говорила: ими надо уметь пользоваться, мужчины ни на что больше не годны. Она так говорила ему до самого конца, пока он не умер. Мать мстительна. Нет, ей звонить бесполезно. Еще заведется, Ирина тоже станет кричать, Иринина башня станет только выше.

Речной бог с телом быка и лицом человека привиделся ей в окне. Он промелькнул среди равнодушных ив, трясущих неистовыми волосам. Она узнала его. Он пообещал ей волшебный рог в обмен: если она вернет ему его настоящий облик.

Дома, нажарив грибов с картошкой, она уселась за крошечный стол, где места было на одного. В окне ночь вывесила свой черный гобелен, который весь был дырявым, просвечивал обратным светом. Ирина помахала ночи вилкой. А после ужина решила снова позвонить.

Больше она в тот день никому не звонила. И на следующий тоже. И на телефонные звонки не отвечала. Телефончик раскалялся, дергался в истерике, скатившись на пол. А когда потерял заряд, то замолчал.

К ней приходил речной бог, приносил на спине охапки травы, пахнущей густо, но тускло. Иногда – розовые охапки непонятно чего, пахнущие остро, возбуждающе. Она хотела обнять его, но маячило над ней лишь его лицо, дальше была сияющая белизна и она не знала, как ее ухватить. Поэтому смирно лежала, вытянув руки, демонстрируя покорность.

Речной бог говорил ей разные вещи. Он говорит: ты не башня, ты река. Он обещал многое, но больше не предлагал обмена, как будто бы он уже был совершен. Он велел ей быть сахаром в горьком мире, хлебом в мире голодных, песней в мире темноты. Тогда потерявшиеся увидят тебя, они пойдут за тобой и выживут. Дом их расцветет огнями. Прожорливая темнота выплюнет проглоченное, и произойдет творение.

В процессе творения нет того, кто главнее, говорил он. Как нельзя сказать, что главнее – чернила, бумага или рука, взявшая то и другое. Творение – это, по большому счету, возможность. И только-то? – не соглашалась Ирина. И только-то, – отвечал ей бог. Вообрази, как твое желание исполняется, – и оно исполнится. Природа возможности – это твоя природа. Зайди в лес.

Его слова были удивительны. Кузнечики подхватывали: зайди, зайди в лес. Стрекотали сороки, приглашая. Комната покрывалась подвижным золотым песком, он переливался, обнаруживая, когда откатывался мутный воздух, ослепительные самородки. Ирина тянула к ним руки, но они исчезали. И всё шептало: вообрази, ибо свет происходит там, где материя на пределе.

И скоро она поддалась уговорам. Ей не нужна была защита, и она разделась. Она вошла под ивовый покров, перешла вброд реку, сбивающую с ног. Дальше тропинка вела ее. Она привела ее к мужчине, лица которого она не разглядела, потому что сразу же закрыла глаза, чтобы стать творящей темнотой, чтобы стать бумагой, на которой напишут слово. Она слышала его голос. Вода похожа на кровь в наших жилах, но давно не кровь, поющая и говорящая, а сумрак лет, – сказал мужчина, прежде чем прикоснуться к ней и уронить на землю. И она его узнала – как узнала бы за тысячу лет до этого. Вокруг образовалась тишина. Они вошли в тишину и плавно двигались вместе. Всё остановилось и следило за движениями сияющей плоти.

Потом они мчались в электричке. И она покупала билет. Из глаз ее текли слезы счастья, и лица мужчины она никак не могла разглядеть. Зачем тебе его лицо? – напевал откуда-то из глубины речной бог, возвратив ее обратно: всё равно победит природа, ибо ее стремление к жизни безотносительно.

Когда бог ушел, Ирина открыла глаза.

Мать моргала выцветшими старыми глазами.

– Отравление, – сказала она.

– Грибы твои мы выбросили, – пробасила Варя. В бухгалтерии она сидела на обычном деревянном стуле без подлокотников, в удобные бухгалтерские кресла просто не входила.

– Поела грибочков! – смеялась Светка, тыкая в Ирину больным сиротливым взглядом. От нее ушел начальник поезда, которого она не ценила.

Ольга Пална достала из стола коробочку и выдала всем новые форменные платочки. Ирина взяла свой, сунула в карман и отправилась работать.

Солнце успокоилось и уснуло часу в девятом. Электричка ползла тихо, чтобы его не разбудить. День был слишком солнечным, и к вечеру все от этого устали. Ирина пошла в пятый вагон, уселась и ехала вместе с пассажирами. Народу немного. Можно проходить по вагонам раз в три остановки.

На станции «Академическая» она засунула ноги поглубже в туфли – купила себе бордовые с маленькими черными цветками, – встала и зажужжала кассовым аппаратом. Было непривычно: новые туфли, юбка немного выше колена, коротко остриженные волосы, вверху легко, внизу свободно. Она верила этому прозрачному, глубокому ощущению – зеркалу в себе. И не верила больше ничему, что по своей слабости отражало лишь слабость другого. Мать ужаснулась ее новой прическе – обстригла красоту! кому ты теперь нужна без красоты! Но Ирина только рассмеялась. Разве ее мать – это мать ее души?

На площадке между вагонами Ирина задержалась, чтобы без свидетелей посмотреть в окно. О чем рассказывал ей речной бог, отец сирен-обманщиц? Он сказал ей, что солнце – это событие, с другой стороны которого черная дыра. И поэтому люди могут не встречаться по тысяче лет, а потом встретиться.

Хлопнула дверь.

– Второй месяц езжу, ищу тебя. Ты вроде звонила. А потом пропала.

Тысяча лет – недолгий срок.

– Думал, может, телефон потеряла.

Тысяча лет – совсем немного, если правильно посмотреть.

– Думал, может, уволилась.

Тысяча лет – сущая ерунда.

– Сойдем на последней станции, – попросила она. Всё ее существо было теперь женщиной, которая знала о себе и больше не прятала своих желаний. Ее башня рассыпалась.

Он пожал плечами, мол, как скажешь, и они сели в пятом вагоне друг напротив друга. Ирина взялась хорошенько его разглядеть, потому что вспомнила – потом, сквозь слезы счастья не сможет этого сделать.

Хлопали двери. Входили и выходили пассажиры: фараоны, цеховые, голуби Сан-Марко, бабы в платках по брови. Кто-то открыл форточку, ветер сказал: проглочу-у-у-у. Упала в вагон луна и покатилась, как оловянная тарелка. Она же плоская! – удивилась Ирина. Ее спутник рассмеялся, подхватил озорницу и забросил обратно на небо. «Конечная станция “Слюдянка”», – сказал воздух голосом Светки. На этой станции большой вокзал, за вокзалом бескрайнее озеро, сбоку лес. Если перейти железнодорожные пути, миновать пятиэтажки, идти мимо лугов, то прямиком выйдешь на мраморный карьер, на белые отвалы посреди тайги. А оттуда по мраморной дороге минуешь последнюю ЛЭП – и в горы, по хребту, дальше и дальше…