Текст книги "Путешествия любви"

У смерти были розовые вьетнамки

1. Март

– Почему у тебя дома на календаре всегда март?

– Потому что на этой странице Белла Ахмадулина. Там дальше Горький хмурится, Шукшин щурится. Не, не надо. Пусть будут Белла и март. А то, что сейчас декабрь, это и так хорошо видно.

Она посмотрела в окно, как бы желая убедиться в верности своих слов. Черная речка была совершенно белой.

– Черная речка, Новая деревня, Старая деревня… – продолжила она. – Название этих районов не для амбициозных людей: понты некуда кинуть.

Двое в машине, на «Яндекс. Карте» высвечивается надпись: «Место дуэли Пушкина».

– Нет, ну место, конечно, неудачно выбрано, – заметил он. – Дорога, дома… Из окон могли увидеть, да?

– Да, жители каждый раз выходят на балкон и пытаются их остановить. Ни разу не получилось: Дантес стреляет, Пушкин падает в снег. А потом на то же место приходят кидать понты Волошин и Гумилев.

– Трагифарс по мотивам трагедии. Волошин, кажется, по дороге к барьеру сапог потерял или что там…

– Калошу. Долго ее искал, наотрез отказывался дуэлировать в одной калоше.

Снег серебрит город. За окном показалась церковь Рождества Иоанна Предтечи.

– Здесь Пушкин крестил своих детей.

Проезжая мимо, она всегда почему-то произносит эту фразу. Словно Пушкин их вчера крестил. Последняя новость.

– Не представляю на Пушкине креста, – говорит он. – Нет, я все понимаю, крестил детей, но крестик на нем представить не могу.

– Ну правильно: крест не должен быть виден, он спрятан, нательный.

– Хорошо, я могу представить голого Пушкина, но крест на нем…

– Я знаю, что ты не веришь в Бога, но, наверное, с тебя достаточно того, что ты веришь в Пушкина.

Остановились на светофоре. Через дорогу шла женщина – джинсовая куртка, рыжие волосы из-под кепки. Девушка неотрывно смотрела на нее.

– А вечной жизни тоже нет?

– Нет.

– А во сне к тебе умершие разве не приходят? Дедушки, бабушки…

– Приходят.

– И что говорят?

– Разное говорят.

– Смотри, это моя бабушка, видишь? Рыжая, в кепке. Она тоже на Черной речке живет. Два года назад умерла.

– Умерла или живет?

– Ты знаешь, затрудняюсь ответить. Однажды во сне она позвонила мне и сказала, что отдыхает в Железноводске. А я ей говорю: «Подожди, так ты живая?!» А она отвечает: «Ты что, с ума сошла?!» – и бросила трубку. Прям как живая: она с характером была. Слушай, а я тебе про «Комнату страха» рассказывала?..

…Я впервые перестала бояться смерти, когда увидела, что у нее розовые вьетнамки.

Она помахала мне рукой и сказала:

– Привет, малышка. Сколько тебе лет?

– Восемь.

– О, когда вырастешь – заходи в гости.

Смерть не пускала меня в «Комнату страха», загораживая черную дверь. Из этой комнаты доносились крики и зловещая музыка.

Мне хотелось попасть туда, хотя все, кто входил в эту черную дверь, – не возвращались.

Через несколько минут Катя посадила меня в огромную «Чашку для чая». Это был один из тех аттракционов на Крестовском острове, куда пускали восьмилеток.

Кружась в «Чашке», я вдруг увидела, что люди, которые вошли в «Комнату страха», вышли с другой стороны.

Все живы. Смерти нет.

– Да, забавно. Ты когда приедешь в Москву?

Она взглянула на него и подумала, что он слишком крепко в себе заварен. Он сам для себя и «Чашка для чая», и чай, и «Комната страха».

Открыла нараспашку окно. А там – Салоники, Брюгге, Сент-Аньес… В Петербурге можно найти любой город.

А она находит себя на перроне, отражаясь в стекле «Сапсана».

– Ты не ответила. Когда приедешь в Москву?

Он уезжает, она остается. Это происходит из века в век: поезд Петербург – Москва вот уже сто шестьдесят девять лет идет по своему маршруту.

Дантес сто восемьдесят три года убивает Пушкина.

Пушкин живет уже двести двадцать один год.

А на календаре Белла Ахмадулина. Март.

2. Сёдня

Бабушка пригласила на обед Кончаловского и Высоцкую.

Сидели за длинным неудобным столом. Кончаловский молчал. Высоцкая делилась рецептом салата. Они были нашими далекими родственниками.

Мы с бабушкой хотели, чтобы они поскорее ушли: нам надо было поговорить о главном.

И наконец они ушли. Мы обрадовались. Я развалилась в кресле, бабушка присела рядом. И тут некстати меня посетила мысль, что как-то нехорошо получилось. Все-таки родственники. И не какие-нибудь, а знаменитые. Надо связь поддерживать, а мы всю жизнь так, не особо общались. Бабушка даже не знает, кто это. Я стала объяснять ей.

– Это Кончаловский – режиссер, известный, знаменитый. А это жена его, актриса. Салаты готовит по телевизору.

Но бабушка Катя желает поскорее закончить этот пустой разговор: она как бы осознаёт, что это дурка сна. То есть, в отличие от меня, понимает, в каких обстоятельствах мы находимся, и поэтому обнимает меня за плечи и спрашивает о главном:

– Ну а с женихами-то у тебя как?

Даже после смерти ее волнует этот вопрос.

Надо ответить. Сегодня пойду на кладбище и расскажу.

Смоленское кладбище, Малышевская дорожка.

– Привет, вот и я. – Рассказываю новости.

Рядом кружит пчела. Она всегда тут летает, ждет меня.

Странно, такое большое кладбище, столько живых цветов, а она вьется только у Катиной могилы, причем опыляет искусственный колокольчик. Хотя рядом стоят две живые розы, которые я принесла.

Начинаю рассказывать про деда Виталия, что отпели его спустя тридцать лет после смерти… Недослушав, она быстро улетает. Резко и даже немножко обиженно. Узнаю бабушкин характер: ревнует. И вообще. Хочет только про любовь слушать.

– Ладно. Про любовь.

Пчела возвращается. Снова притворяется, что опыляет пластмассовый колокольчик. Старается себя не выдать. Актриса.

– Я влюблена…

Пчела подлетает ближе, замирает в воздухе – вся внимание.

– Я влюблена в того, про кого ты говорила: «Только не этот!»

Пчела не улетает. Хороший знак. Значит, уже «этот». Смирилась.

«Хочу на твоей свадьбе погулять», – так говорила.

«Хочу на твоей свадьбе полетать», – так говорит.

Возвращаюсь домой.

Мне почему-то все время хочется петь. В бабушку пошла.

Голоса у меня совершенно нет (как и у нее), но песня внутри кружит. Летает, смешит, поет, жалит. «Верила, верила, верю-ю. Верила, верила я-я… Время настанет – полюбишь, но будет уж поздно тада».

И обязательно в конце это Катино твердое белорусское «тада».

Когда – «тада»?

Сёдня.

3. Белый, неосязаемый, яремный

– На Васильевский остров я приду полетать, – обещает он.

И прилетает. Снимает крылья и оставляет их на вешалке в коридоре.

– А можно примерить?

Он помогает мне прикрепить крылья к спине.

Крылья велики. Они волочатся по полу. Ни шагу ступить, ни взлететь.

– Тяжелые… Как ты их носишь?

– Тут сноровка нужна, – улыбается он.

У него всегда неотложные дела, каждый день спасает мир: с миром все время что-то не так. Мир постоянно требует его внимания.

Я не знаю, кто он, поэтому называю его просто Белый.

С крыльями – точно ангел. Без крыльев – человек.

Может быть, все это неправда, но, с другой стороны, я же своими глазами видела эти крылья. Многим людям, чтобы уверовать, – нужно что-то осязаемое.

У меня был знакомый, который не верил в Бога, но носил крест: родители крестили, он понимал, что это традиция, и крест не снимал никогда, но веры не было. Белый говорит, что так многие люди живут. А когда попадают на небо, они там самые ошалевшие бродят, удивляются все время, облака трогают, каждого ангела останавливают и спрашивают: «А что дальше? А куда идти?..» Суматоха как в аэропорту. Потом их вызывают на стойку регистрации… Ад, рай, возьмите билетик.

А знакомый мой, неверующий, три раза крест в реке терял. И три раза покупал новый. Была у него какая-то необходимость в этой ноше. Белый говорит, что ангелы летят на крест и садятся на «ангелову полочку».

– Какую полочку?

– Вот тут.

Белый касается моей шеи и чуть надавливает на яремную ямку.

– Вот тут слышно, о чем голова думает и про что сердце стучит, очень удобно. Кстати, перестань свои ошибки считать, отпусти их, включи какой-нибудь другой режим, почисти память.

Но я перестаю думать о них только тогда, когда Белый накрывает меня крылом. В эту минуту мир сокращается до пределов одного крыла.

В моей жизни Белый появился неожиданно и вовремя.

В тот год смерть забирала всех наспех, без передышки. Все только и успевали повторять: «Ушла эпоха, ушла эпоха, ушла эпоха».

Умирали великие актеры, режиссеры, музыканты, писатели, художники… Словно Там был запланирован какой-то заоблачный фестиваль, где непременно должны выступить все лучшие люди планеты Земля.

А небесный зрительный зал заполнили зрители.

Моя бабушка Катя, по земной привычке, пришла на концерт заранее, на два часа раньше, заняла место.

30 августа дал концерт Иосиф Кобзон.

– А Кобзон спел «Катюшу»? – спрашиваю я.

Белый кивнул.

– Правда?

– Конечно, ты же просила. А я передал.

А 1 октября он так сказал:

– Ей сегодня Шарль Азнавур поет.

И Белый показал контрамарки.

В детстве игра такая была – «Секретик»: роешь в земле ямку, кладешь в нее красивый цветок, накрываешь стеклышком, запоминаешь место и никому про него не рассказываешь – всё, тайна готова. А теперь моя тайна – Белый. И тоже в ямке – яремной.

…А однажды на одной из стен моего двора появилась надпись: «Бесконечность минус значимое равно бесконечность».

Весь двор думал над данным уравнением, никто не мог осилить этого вычитания и полученного результата.

Стерли, закрасили, почистили память.

Но надпись опять появилась. Проступила. И на себе настаивала: «Бесконечность минус значимое равно бесконечность».

То есть: минус Катя – «минус значимое». На Земле все время идет вычитание. И прибавление – планета прирастает новоселами. Бесконечность такая. А минусы принимает Небо, тоже бесконечное.

У меня в коридоре крылья висят. Оставил кто-то.

Надеваю. Смотрю в зеркало: великоваты. Зато теплые.

По дороге на Смоленское кладбище всегда вижу одного и того же нищего, Филимоном зовут. Его все знают, у него собственное кресло. Он как памятник для голубей: они сидят на его голове, плечах, ногах, животе… Бог голубей. Любит деньги, но принимает их с достоинством.

– А крылья возьмете?

– Так это ж мои!

Он на все так реагирует: думает, что люди ему не подают, а возвращают.

Надел крылья и взмыл в небо вместе с голубями.

Все это правда, все было.

И падал петербургский снег, мартовский. Белый, неосязаемый, яремный.

Андрей Коровин (Москва)
Улица Приморская, дом два

…Он очнулся от того, что луч солнца шарил по его груди. Как будто солнечный зайчик водил по его телу лапкой, нежно поглаживая, согревая те места, которых касался. Сознание возвращалось медленно, сон всё не отпускал его. Наконец, он понял, что его гладит женщина.

Никита нехотя открыл глаза и увидел полутёмную комнату, которую свет прорезал узкими острыми лезвиями. Она лежала на его плече, густые чёрные вьющиеся волосы разметались по его телу, по простыне, щекотали губы и нос. Одной рукой она гладила его грудь. Её ладонь была сухой и гладкой, её прикасания к его соскам вызывали волны лёгких мурашек.

«Кто она? – подумал он. – И где я?»

Они лежали на пружинной кровати, утонув в ней, провалившись посередине, старые пружины поскрипывали, когда они шевелились. Её рука медленно сползла под простынёй по телу к его бёдрам, затем спустилась в овражек между ногами и начала гладить его пенис. Тот немедленно проснулся и окреп, а она всё продолжала гладить его, затем мошонку, затем снова член.

Никите томительно захотелось войти в эту женщину, посмотреть ей в глаза, узнать её имя. Он сделал движение, чтобы перевернуть её на спину, она поняла его и прошептала:

– Пойдём вниз, на пол, как вчера…

Они встали с кровати.

Это была жилая комната старого деревянного дома. Ставни на окне были закрыты, а сквозь щели пробивались те самые острые лучи, которые тонко нарезали воздух в комнате на ломтики света и тьмы.

Она перетащила на пол одеяло и подушку, взяла его за руку, потянула к себе, вниз.

Он видел её будто впервые, её чёрную львиную шевелюру, её стройное гладкое тело без единой лишней детали, её небольшую, но крепкую грудь с крупными сосками, её пах, опушённый чёрными зарослями волос. Никита подчинился ей, опустился на колени, посмотрел ей в лицо. Она ждала, глядя на него влюблёнными влажными глазами, казалось, будто она не так давно плакала. Он лёг на неё, помогая себе рукой, пока не вошёл в мягкое горячее лоно, и начал двигаться внутри, облизывая один её сосок, кажется правый. Она вздрогнула, когда он вошёл в неё, и начала двигаться ему навстречу, выгибая спину и постанывая, закусив губу, чтобы смягчить звук. Женщина была похожа на гречанку, смуглая или очень загорелая, с огромными, широко раскрытыми глазами и длинными чёрными ресницами. Она смотрела на него в упор, как будто поглощала его, и в этом взгляде он видел всю её – от ненависти до любви. Казалось, в какие-то секунды она ненавидела его, нарушившего её безмятежный покой, а следом в её взгляде было столько неутолённого плотского голода, что казалось, будто она только и ждала того, что он будет входить и входить в неё бесконечно.

За окном послышались голоса невольных свидетелей их танца – мужской и женский. И ему стало неловко и захотелось поскорее закончить этот обряд. Он сделал несколько сильных резких движений и почувствовал приближение финала, резко вытащил член и кончил прямо на её густые чёрные завитки на лобке. Белая сперма растеклась, склеивая волосы. Он рухнул рядом, притянул её к себе. Она доверчиво прижалась и обвила его торс рукой.

«Как же её зовут?» – попытался вспомнить он, но не смог.

– Где мы?

– Мы у друзей, я здесь снимаю комнату, – сказала она, – а этому дому больше ста лет, представляешь?

В комнате пахло так же, как в тех старых домах, где он бывал раньше, – старыми вещами, затхлостью, деревом, но было что-то особенное, своё в запахах этого дома.

– А кто там говорит за стеной? Хозяева?

– Хозяйка, Наталья Степановна, и Миша, археолог. Он тоже, оказывается, остался здесь на ночь.

Миша-археолог – огромный мужик в возрасте, который клеился к ней вчера – вдруг вспомнил он. «Но как же всё-таки её зовут?»

События вчерашнего дня понемногу всплывали в его памяти.

Это был археологический конгресс, на который он приехал как журналист, думая, что послушает эту скукоту и уедет в тот же день. Доклады были и впрямь скучны, он думал, что мог бы прочесть подобный доклад и сам, если бы захотел. Никита несколько раз выходил курить, он и так специально сел в самый задний ряд, чтобы можно было незаметно дремать, чтобы не умереть от тоски. Однажды вместе с ним вышла девушка, точнее молодая женщина, крайне необычной внешности. «Не мой тип», – подумал он, но автоматически предложил ей огоньку, когда она вытащила сигарету из пачки. «Спасибо, у меня своя», – холодно улыбнулась она. Её холодность совершенно не вязалась с её южной, горячей внешностью.

Среди участников конгресса был его старый знакомый, хранитель одного небольшого исторического музея – Сэм. И после секционных заседаний он предложил всем идти купаться. С ними увязался толстый увалень, который читал скучнейший доклад, археолог Миша, хохотун из одного крымского музея Иннокентий и внезапно – она! По дороге зашли в магазин за вином и закуской, и Сэм, знавший и любивший эти места, повёл их тайной тропой куда-то в никому неизвестные бухты. Мелкие камешки хрустели под ногами, летние босоножки скользили под большими, обласканными морем валунами, через которые они перелезали. Никита несколько раз предлагал ей свою руку, чтобы помочь, но она подчёркнуто соглашалась принять помощь только археолога Миши. Миша цвёл и расточал цитаты из древних греков. Остановились в небольшой бухточке, где можно было разложить на камне небогатую снедь – лаваш, сыр, помидоры и инжир. Сэм вскрыл вино и предложил первый тост – за прекрасную даму. Дама засмущалась и ответила, что пьёт за не менее прекрасных мужчин. Второй тост произносил Миша и тоже, конечно, за даму, за её уникальные способности и таланты. На Никиту же дама продолжала поглядывать свысока: подумаешь, какой-то журналистишко затесался в их сугубо научную элитную компанию. На его вопросы сыпала едкими остротами, и он видел, что это доставляло ей удовольствие – ставить на место не в меру нахального представителя древнейшей профессии. От удовольствия её губы слегка кривились, а ноздри раздувались как у горячего скакуна. «Ах, вот ты как!» – подумал он.

Наконец, допили первую бутылку вина и решили купаться. Купальников ни у кого не было, но все как-то не очень переживали по этому поводу. Только она сказала, что разденется и войдёт в воду за соседним камнем. Раздевшись, она начала заходить в воду и попросила «мальчиков» отвернуться. Все, улыбаясь, отвернулись, и только он краем глаза оценил её без одежды. Фигурка у неё была как у двадцатилетней, хотя ей, кажется, уже исполнилось тридцать. Грудь была небольшой, но попа ему понравилась.

Никита сбросил шорты и трусы и прыгнул с камня в воду. Под водой он открыл глаза и невдалеке от себя увидел её ноги и поросший волосами треугольник пикассо между ног. Там же, под водой, оказалось несколько островков, поросших морскими водорослями, между которыми сновали мелкие рыбки. Она подплыла к одному из них, ухватилась пальцами за камни и болталась на воде, распугивая рыбёшек. Он незаметно подкрался сзади (была даже мысль проскользнуть у неё между ног, но он справился с искушением), тихонько обогнул её и неожиданно вынырнул из воды со словами:

– Морская Владычица позволит мне подержаться за её камень?

Она вздрогнула от неожиданности, засмеялась и сказала «нет». Ну, конечно же, нет.

– Тогда я вынужден захватить соседний остров и объявить его своим, Ваше величество! – парировал он.

– Если я – Владычица Морская, значит, все острова мои! – заявила она в ответ.

– Но я – пират, и захватничество – моя работа!

И они начали игру. Игру, которая привела их в этот старинный дом со скрипящими ставнями под высоким кипарисом.

Когда они вылезли, она накинула на мокрое тело вязаную кофту в крупную клетку, сквозь которую случайно просвечивал большой тёмно-красный сосок. Он не мог оторвать взгляд от этого соска. Он уже не мог думать ни о чём другом, кроме неё. И её остроты как-то округлились, стали мягче.

Назад в город шли в молчании. В ближайшем кафе остановились пообедать, заказали ещё вина и кальян. Он сел рядом с ней. С другой стороны подсел Миша, который никак не мог понять, что происходит. Ведь ещё утром он был её единственным фаворитом. Местный художник начал рисовать на небе очередные рериховские сумерки, и она сказала «Мне холодно», и он притянул её к себе. Она не сопротивлялась. Миша хотел предложить ей свою джинсовую куртку, но опоздал. Она пригрелась и недоверчиво положила голову на плечо Никиты. Все зачарованно замолчали.

Наконец, Сэм предложил: «Может, переоденемся и погуляем по вечерней набережной?» Они условились встретиться у корабля-ресторана в девять вечера. И только Миша сказал, что ему нужно готовиться к завтрашнему докладу. На прощанье археолог спросил у неё, где она остановилась. «На Приморской-два», – сказала она. «Ааа, у Натальстепанны!» – радостно закивал Миша. Он давно кочевал по Крыму и знал местных старожилов.

У Никиты был номер в гостинице, который предоставил оргкомитет конгресса. Гостиница была старая, в ванную комнату страшновато было войти, кроватей было почему-то четыре, хотя он жил в номере один. Кровати узкие и неудобные, советского гостиничного образца. Никита встал под душ, чтобы смыть с себя морскую соль, и сладко зажмурился, вспоминая, как делил с ней сегодня подводные острова, как осторожно, будто случайно, касался её кожи в воде, как любовался её соском, расцветшим в просвете кофты, как солнце играло бликами на её греческих скулах, на смуглой коже, на губах, полных и чувственных, на тонких покатых плечах. Греция была для него мифом из далёкого детства, страной богов и их эротических проказ, чем-то недостижимым и прекрасным. И вот она была гречанка. Настоящая живая богиня, сошедшая с Олимпа в Крым.

Он накинул куртку поверх дневной майки, взял запасную пачку сигарет и вышел на балкон. Крымский воздух всегда вызывал у него эйфорию после безобразного московского воздуха – автомобильной гари и прочих ароматов большого города. Здесь пахло счастьем, и сейчас он был абсолютно счастлив. «Может, ну их всех?» – внезапно подумал он. Но его ждал на набережной Сэм, с которым они договорились поболтать перед общим сбором. Он прошёл через парк, где в сумерках у искусственного пруда целовались какие-то командировочные, и вышел через служебную калитку на набережную. Сэм ждал его в кафе. Он уже заказал бутылку охлаждённого вина, рядом с ним на столе стояло два бокала.

– Ну что же, Никита, выпьем за Крым! Только здесь случаются настоящие чудеса!

– Да уж, я уже чувствую себя древним греком, – подхватил он.

Сэм был старше его раза в два, но вёл себя так легко и непринуждённо, что казалось, будто и ему тридцать лет, как Никите, и они запросто болтали о делах, женщинах, приключениях, командировках и опять женщинах, куда уж без них. Они уже выпили бутылку алиготе, посмотрели на часы, времени до назначенной встречи было ещё много, и они взяли ещё бутылочку, пластиковые стаканчики и пошли дальше, время от времени останавливаясь и делая по глотку, и глядя на низкое вечернее небо, разговаривающее с засыпающим морем. Они быстро дошли до конца набережной, бутылка алиготе снова закончилась, и они взяли ещё одну в кафе на краю набережной. «А вторую положите в холодильник, мы за ней ещё зайдём», – сказал Сэм продавщице, соблазнительно улыбаясь ей богатыми седыми усами, и очарованная продавщица послушно водрузила бутылку в холодильник.

Хохотун Иннокентий изрядно уже принял в ожидании сбора и стоял, улыбаясь и покачиваясь на лёгком вечернем ветерке. Она пришла с подругой.

– Марго, – представилась подруга.

– Как королева? – шутливо уточнил Сэм.

– Ну почему сразу – как? – игриво обиделась Марго.

Она держала дистанцию при подруге, шла рядом и изредка поглядывала на Никиту. Сэм рассказывал какие-то анекдоты, хохотун Иннокентий излишне громко хохотал, Марго тоже смеялась. А они вдвоём шли молча, потом она вдруг заговорила:

– Я не знаю, где моя настоящая родина – здесь, в Крыму, или в Греции, где я никогда не была. Мои предки бежали сюда во время первой мировой войны. Дедушка-грек погиб на второй мировой, а бабушку я помню смутно. Я выросла здесь, в Крыму, и мне кажется, стала частью этой земли. Но меня так тянет в Грецию, на мою первую родину, так хочется потрогать руками греческое небо. Говорят, оно совсем другое.

Они дошли до конца набережной, и тут хохотун Иннокентий потребовал мадеры. Его оставили в ближайшем кафе, где нашлась мадера, а Никита с Сэмом пошли провожать девушек, которые жили за крепостной горой – вначале всё время вверх, до автомобильной дороги, потом немного по трассе, в обход крепости, а потом налево и всё время вниз, к морю. Улица Приморская, дом два.

– Этот дом – единственный, который остался от дореволюционной застройки. Потому что он принадлежит одной семье и переходит из поколения в поколение, – сказала она. – Он удивительный, в нём столько сказочных старинных вещей. И Наталья Степановна, хозяйка, человек удивительной судьбы. Вам надо обязательно с ней познакомиться!

Дошли до старого дома, над которым возвышался огромный кипарис.

– Говорят, кипарису лет сто, а то и все триста, – сказала она.

Сэм в кустах о чём-то шептался с Марго.

Пора было расставаться, но расставаться совсем не хотелось, и Сэм сказал:

– У меня ещё есть вино. Давайте разопьём его на берегу и – по домам.

Женщины согласились легко, как будто только этого и ждали.

Они перелезли через забор пансионата, к ним с лаем подбежала свирепая овчарка, которую Сэм ласково потрепал по загривку, и она убежала обратно к себе в будку.

На берегу разбились на пары. Сэм щекотал усами ухо Марго, и она радостно кивала ему.

А Никита повёл гречанку на причал.

– Мчались звезды. В море мылись мысы… – начал читать он.

– Слепла соль. И слезы высыхали… – эхом отозвалась она.

– Были тёмны спальни. Мчались мысли… – он не верил своим ушам.

– И прислушивался сфинкс к Сахаре…

Они читали Пастернака, Цветаеву, Мандельштама, Гумилёва и снова Цветаеву…

Потом сошли на берег и легли на остывшую гальку. «Мне холодно», – сказала она. «Ложись на меня, так будет теплее», – отозвался он.

И она действительно легла. И оказалась тяжелее, чем казалась. У него даже немного заныла спина. Но её дыхание было таким ароматным и волнующим, что он не решился нарушить эту внезапную идиллию. Так они и лежали – он на гальке, а она – на нём, – и читали, читали, читали, пока её губы не стали передавать ему слова стихов бессловесным способом, прямо рот в рот. И теперь стихи звучали не в ушах, а у них в головах, и они целовались так, как будто ждали этой встречи всю жизнь.

…Было раннее утро – шесть или семь часов. Хозяйка на дворе чистила картошку. Рядом сидел растрёпанный, растерянный археолог Миша и развлекал её байками.

– Доброе утро, Наталья Степановна! – сказала она. – Привет, Миша!

– Доброе утро! – поздоровался он с хозяйкой и протянул руку Мише. Тот её не пожал.

– Долго же вы спите! – сказал Миша, язвительно обращаясь к ней.

– Где здесь умывальник? – спросил Никита и пошёл умываться.

Уличный умывальник висел на дереве, мыло лежало рядом в мыльнице на стуле.

– Есть будете? – спросила хозяйка.

– Мы сначала искупаемся, – ответила она, хотя он смертельно хотел есть.

И они пошли мимо сторожевой башни старинной крепости, одиноко стоявшей на отшибе от основной крепостной стены, спрятавшейся среди поздних построек, мимо советского пансионата на самом берегу, вдоль железного забора, по высоким прибрежным камням, перепрыгивая с одного на другой. Она была в лёгком халатике без рукавов на голое тело, как будто у себя дома, и шла впереди уверенно, хорошо зная дорогу.

Неожиданно она остановилась и сказала: «Здесь». Скинув халатик, прыгнула с округлого валуна в воду. Проплыла, невидимая, вперёд, вынырнула у дальних камней и обернулась:

– Ну, чего ты стоишь? Плыви ко мне!

– Вода холодная? – неуверенно спросил он.

Он с детства не любил холодную воду.

– Бодрящая! – крикнула она и поплыла вперёд медленным брасом.

Ему нравились водоплавающие женщины. Нравилось, как они двигаются в воде, как вода ощупывает их тело, каждую выпуклость и ямочку, любил смотреть на них, голых, под водой. Никита разделся и пощупал воду ногой. Вода была утренней, холодной. Наконец, он осторожно и медленно вошёл. А она уже вылезала из моря на камень и вытягивалась в рост, красивая, голая, навстречу солнцу.

Никита смотрел на неё, а точнее сквозь неё, на свою одинокую жизнь, на свои лёгкие, ничего не значащие командировочные романы, на бывшую жену, сбежавшую с его лучшим другом, на пустую, наполненную до краёв какими-то непонятными делами жизнь, и понимал, что эта красивая утончённая женщина, морская русалка, не про его честь, что он не сможет ей ничего дать, кроме очередного разочарования и тоски, что он, как Одиссей, оказавшийся у Калипсо, был одарен её щедростью лишь для того, чтобы продолжать свой бесконечный путь на Итаку, которую он совсем не помнит, к Пенелопе, которую он давно забыл, к царству, которого у него давно нет. А она, Калипсо, утешительница странников, стоящая сейчас перед ним на берегу, с лицом, обращённым к морю, к новому терпящему бедствие кораблю, она привыкла к своим потерям, она переживёт и его, и других странников, потому что она бессмертна, как бессмертна женская любовь, как бессмертна любовь вообще, или то, что так называют, это чувство или энергия, или способ выживания, или эликсир бессмертия, кто знает, что такое любовь, те давно мертвы, а те, кто думает, что знает, умрут, унося эту тайну с собой в могилу, нет никакой любви, есть только свет и тени, только низкие звёзды и кипарисы, только этот старинный дом, который стоит здесь уже тысячу лет, или целую вечность, куда приходят влюблённые, чтобы провести одну ночь, а затем расстаться навсегда, потерять друг друга и сохранить только воспоминание о том, как скрипел ночью кипарис, как хлопали на ветру неплотно закрытые ставни, как ощупывали полночь перед собой еле уловимым свистом летучие мыши, как дышали ночью полы, стены и потолок, как охала где-то в доме дверь, как горел всю ночь между ними огонь, имя которому – жизнь и смерть, и как он погас с первыми лучами солнца, пробившимися сквозь ставни, и свет нарезал комнату на квадраты мгновений и вечности, радости и печали, и звуки вещного мира вошли в дом, чтобы принести весть о том, что пришёл новый, самый обычный день, последний их день на земле.

И тут, наконец-то, он вспомнил, как её звали.

Её звали – Мария.