Текст книги "Путешествия любви"

Мария Косовская (Москва)
Паштет

Глеб никогда не оставлял телефон без присмотра. По дому ходил в шортах, а телефон прятал в задний карман. Но в тот раз ехали в машине. Глеб был за рулем. Телефон выпал прямо под Маринкино сиденье, да так, что пролезала лишь ее тонкая рука. Она достала, и, пока подавала супругу, невольно скользнула взглядом по экрану. Всплыло уведомление – сообщение от Наташи: «Мой сладенький», и дальше сердечки и смайлики в два ряда. У Марины дернулась рука:

– Что это за Наташа? – ледяным голосом спросила она.

Опустим двухнедельную пикировку супругов, тут ничего нового: Глеб убеждал Марину, что у него «с этой Наташей ничего нет, просто такой уровень общения», сам при этом дебильно улыбался. Марина мысленно с ним разводилась, неделю плакала, вторую неделю сидела на «Афабазоле», ходила на работу, делая вид, что всё нормально… Короче, кое-как вырулила. «Нормально, я сказала, отвали!» Она убедила себя, что гульнул разок и хрен с ним, не стоит из-за этого ломать семью и устраивать психологическую травму детям. И всё потихоньку наладилось, вошло в русло. Оба забыли. Или сделали вид.

В выходные Марина захотела паштет – домашний, из говяжьей печени. Поехали с Глебом в магазин. Взяв с витрины с субпродуктами упаковку куриной печени, Глеб неожиданно спросил:

– А не хочешь ли приготовить по рецепту от настоящего кулинарного гуру?

– Какого? – не поняла Марина.

– Наташи. Помнишь, ты ее сообщение прочла. Только она обычно делает паштет из куриной печени.

Марина застыла. Можно было пульнуть эту самую куриную печень в бородатое табло и сказать что-то типа: «Вот и жри паштет от своей дуры». Но Марина была не из таких: не любила скандалить на людях, всему предпочитала здравый смысл и холодный анализ. Не зря работала начальником аналитического отдела. Но в словах Глеба здравого смысла не было. Какая-то дурацкая игра под кодовым названием «Паштет».

– Хорошо, – сказала она вкрадчиво, – давай приготовлю.

Домой из магазина ехали молча. Глеб усердно крутил баранку, на светофорах так же усердно клацал смартфон – муж запрашивал рецепт паштета. Марина анализировала, пытаясь понять стратегию супруга. Она нашла три варианта объяснения и теперь просчитывала, какой из них наиболее вероятный.

Первый вариант – бредовый: он таким образом хочет дать ей понять, что с Наташей у них чисто кулинарные отношения – обсуждают блюда, делятся рецептами, а если и встречаются, то исключительно опробовать способ приготовления яйца-пашот. Но дома Глеб не готовил, не мог даже пельмени нормально сварить. Значит, первый вариант отпадает.

Вариант второй – идиотский: у него с этой Наташей действительно что-то есть, он, возможно, запал на нее, и, как многие мужчины, наивно мечтает о большой счастливой семье – когда сразу две женщины его любят. А на чем можно свести двух баб? Конечно же! На готовке. Они всегда могут обсудить какой-нибудь рецепт. Хотя Глеб, как многие мужчины, имел слабо развитый эмоциональный интеллект (то есть плохо понимал чувства детей и женщин), идиотом он всё же не был. Или был?

Третий вариант: он намеренно хотел ее уязвить. Марина гордилась своим кулинарным искусством, считала свой паштет одним из лучших среди возможных. И вдруг – такое. Практически нож в спину. Возможно, он ей за что-то мстил.

Не подавая виду, она решила идти до конца и попросила Глеба отправить ей рецепт. Он переслал голосовое сообщение из «Ватсапа». Прокуренный развязный голос, отвратительно сюсюкая (будто у его обладательницы разболтались шарниры в горле, а, может, и в голове), рассказывал: «Обжариваешь на сливочном маслице куриную печень, лук, морковочку. Кладешь соленые огурчики, хренка можно лупануть, горчички, и вообще, всё, что есть в холодильничке… И потом как следует взблендерить!»

Марину взяла оторопь. «При ее-то тонкой французской кулинарии… «Лупануть?», «Взблендерить?». Не, тут явно никакой не гуру, а дура набитая и хабалка!» – размышляла она, машинально открывая бутылку «Божоле Виляж» 2018 года. В том году они Глебу купили «Рено», кстати, на ее – Маринины – деньги. А теперь он, значит, подкладывает ей такой… паштет!

Но говорить мужу она опять ничего не стала. А «лупанула» все, что было в «холодильничке», точно, как предлагала «гуру»: хрен, горчицу, оливки, каперсы, анчоусы, «Китикет», пачку снотворного «Донормил» (Марина плохо засыпала последнее время), «Виагру» (у него в последнее время плохо стоял). Далее она, как было указано в рецепте: как следует «взблендерила» и поставила в холодильник. А к ужину, перед подачей, накормила детей кукурузными хлопьями, паштет украсила веточками петрушки, себе налила вина. Глеб, ничего не подозревая, с удовольствием ломтями накладывал паштет на хлеб. «Хороший какой, питательный, необычный!» – нахваливал он. Марина сидела с мрачным видом, пила и на каждую похвалу мысленно отвечала колкой фразой.

После ужина Глеб прилег в спальне с телефоном, пролистывал дурацкие ролики в «Телеграм»: котики смешно карабкались на заборы, псы ловили свои хвосты, мужики задорно падали, доказывая свою крутость. Он уснул, даже во сне не выпуская телефон из рук.

Прибравшись на кухне (а Марина делала это даже в стельку пьяная – включался автопилот «Хозяйка 4.0»), прокралась на цыпочках в спальню и только хотела вытащить из сонных ладоней мужа мобильник, как неожиданно заговорил с китайским акцентом Ферби: «А? Что? Это ты?» У Марины с перепугу сердце застряло в горле. Она тихо выругалась, нашарила под ногами мехового ушлепка и сунула его под майку, надеясь заглушить звук. «Не делай этого! Не делай! Ай-я-я-я-я-й», – вопил он, предчувствуя недоброе. Марина нашла в ящике кухонного стола нож и закрылась с игрушкой в ванной комнате.

– Щекотно! А-а-а! Ферби любит тебя!

– Киборг недоделанный, детей разбудишь, – шипела Марина и ковыряла пластиковое дно ножом. Единственный способ заткнуть китайскую игрушку – вытащить батарейки. Но мелкие винтики не откручивались. Разъяренная, Марина стала колотить Ферби о раковину. Он орал:

– Танцы! Музыка! Смешно! А-а-а-а!

И вдруг заткнулся. Закрыл глаза и сделал вид, что уснул. Марина закопала его в корзине с грязным бельем, обещая завтра же отнести на помойку.

Вернувшись в спальню, она решительно вырвала у мужа телефон и по очереди приложила к кнопке все пальцы мужа. Ничего. Поводила камерой перед лицом – заблокировано. На телефоне был пароль, и иначе он не открывался. Марина стала перебирать все памятные в их жизни даты: день знакомства, день первого поцелуя, день свадьбы, дни рождения детей, дату взятия ипотеки, день рождения его матери, своей матери (на всякий случай), дату смерти их кошки, день, когда купили попугайчика, день когда он улетел. Ничего не подходило. Отчаявшись, Марина бросила телефон и решила еще раз всё обдумать. Откупоривая вторую бутылку «Божоле», она вернулась в спальню и села в свое любимое плетеное кресло.

«Знаешь, что я думаю? Ты пытаешься поставить меня в такую ситуацию, когда я сама захочу подать на развод. Просто спихиваешь на меня решение вопроса. Как всегда это делал. Для этого ты придумал паштет? Умно. И подло! Я, в итоге, остаюсь злобной стервой, а ты – белым и пушистым кроликом, жертвой истерички, которая что-то там напридумывала себе? Так? Или… ты всё же мечтаешь воплотить идею о двоеженстве? Типа, ты любишь ее, она любит тебя, я зарабатываю на всех нас. Тут же еще наши дети. И ты сидишь во всей этой куче любви, как какой-нибудь долбаный падишах? Это твоя мечта?.. Ты, дорогой, либо слишком умный, либо полный дебил… Но в обоих ситуациях я проигрываю. Да, шах и мат, сучка. Шах и мат. Каким-то сраным паштетом… Ну уж нет. Посмотрим, кто кого».

Марина с энтузиазмом раздела мужа. Глеб, чуть располневший, но еще вполне привлекательный физически (не зря ходил в зал и стриг бороду в барбер-шопе), разметавшись, спал младенческим крепким сном и мечтательно улыбался. У него стоял.

Марина усмехнулась, сфотографировала на телефон. Подумала, отхлебнула вина и притащила свою косметику. Нанесла мужу на лицо тон, хайлайтеры, румяна, тени, нарисовала стрелки, брови, ресницы и алый рот.

Когда макияж был готов, Марина притащила из коридора неоновую гирлянду, висевшую с Нового года, обмотала ею мужа и включила в сеть. На кровати мигало и переливалось спящее, возбужденное и очаровательное существо, похожее одновременно на клоуна из шоу Славы Полунина, Джокера и леди Ди из шоу трансвеститов, которое Глеб, ради прикола, показывал ей недавно в сети.

Насмеявшись, Марина и не заметила, как допила вино. Но она по-прежнему ничего не знала. Очевидно было одно: он ей изменял. Но хотел ли он развода?

– Ну почему ты, сука, такой кобель! – всхлипнула Марина. Ей вдруг захотелось принести нож, которым она пыталась вскрыть Ферби, и воткнуть мужу в грудь. Или положить подушку на лицо и придавить. Или перетянуть гирлянду на шее и затягивать, затягивать, пока он не задохнется.

Глеб будто почувствовал: резко и шумно вздохнул, захрипел, схватился за грудь и скорчился в позе эмбриона.

– Эй, ты чего, – испугалась Марина.

Он замер и лежал, будто бы не дыша.

– Эй! – ей показалось, что он умер.

«Вот дура! – думала она, – «Виагра» и снотворное – это же нагрузка на сердце! А он не мальчик». Что, если она убила его?

Марина отступила на шаг, еще один, споткнулась о кресло. От страха заболело в груди. Будто его сердечная боль как-то передалась Марине. Боже мой! Что же она наделала! Убила отца своих детей!

– Глеб! Глебушка?! Проснись, – тормошила она его.

Он безвольно лежал, бледный, холодный. Тело его казалось дряблым, будто обмякли разом все мышцы. Но он дышал. Под веками двигались зрачки.

– Живой! Живой! – зашептала Марина. – Глебушка, хороший мой. Что же я наделала!

Она принесла мокрое полотенце, тоник для снятия макияжа, ватные диски. Отерев его всего полотенцем, укрыла одеялом, смыла косметику. Потом легла рядом, обняла, прижалась и закрыла глаза.

Они проспали до одиннадцати утра. У Марины с похмелья гудела голова, но она всё равно была счастлива. Глеб, растерянно улыбаясь непривычной жизнерадостности жены, и, похоже, ничего не запомнивший из ночных приключений, с аппетитом ел омлет.

– Слушай, а там паштет остался? – спросил он.

– Мне ночью плохо от него было, – соврала она. – Я его выкинула. Прости.

– Так я и думал. Ну какая он баба? «Наташка, Наташка». Колян и есть.

– В смысле?

– Да прикинь, Колян решил пол сменить. Хочет операцию сделать. Сейчас на каких-то гормонах сидит. А я ему говорю: «Ну какая из тебя баба. Никто не поверит». А он такой: «Спорим, твоя жена ничего не поймет».

– Что-о-о?

– Скажи, ты же его сразу раскусила? Я видел, как ты скептически смотрела на этот паштет.

Маринка, поперхнувшись омлетом, закашлялась, потом засмеялась, но в глазах почему-то стояли слезы.

– Да ладно тебе, – успокаивал муж. – Сейчас это легко делается. Я почитал, мужика в бабу переделать вообще фигня: внутрь вывернуть, и делов-то. Наоборот – сложней. Я поэтому и хочу его отговорить. Может, ты ему скажешь, что сразу не поверила, что он баба? А то я не знаю вообще, как с ним теперь дружить.

– Пусть звонит мне, – откашлявшись и утирая слезы, сказала Маринка. – Расскажу ему, что значит быть настоящей женщиной.

А после завтрака, медленно перешедшего сначала в обед, а потом в ужин, играли в Монополию. Марина, как обычно, выигрывала, у нее скопился значительный капитал, а все остальные то и дело оказывались в долговой яме. У Глеба в кармане зазвонил телефон. Отворачивая экран от Марины, он чуть нахмурился и вышел. Марина заметила и жест, и взгляд, бросив игровую недвижимость на произвол судьбы, крадучись подошла к ванной.

– Наташ, ну че ты звонишь? – шептал Глеб. – Мне неудобно. Перезвоню, как смогу.

Женя Декина (Москва)
Собачка

С каждым её возвращением сюда элитная двенадцатиэтажка, каких в городке было всего три, становилась всё ниже и ниже. Сужался двор, зарастали высокой травой выщербленные бордюры, растворялись во времени лавочки. И уже неясно было, почему в детстве Настя не могла добросить мяч до самого козырька, играя в козла или виноград.

Ви – но – град – виноград. При каждом броске, надо было крикнуть, бросить мяч в стену, и успеть перепрыгнуть через него, когда он впервые ударится о землю. Это было лучше, чем в козла. Там ничего не надо было говорить, но если проигрывал, то не отходил в сторону, ожидая нового тура, а вставал спиной к стене, нелепо прикрываясь руками и ожидая, когда тяжелый мяч прилетит прямо в тебя. И было неважно, отбил или нет. Если попали – можешь выйти и вернуться в игру, к остальным. Все любили в козла, а Настя – в виноград.

В этом доме всё еще жил отец. Можно было, конечно, останавливаться у него, она же вообще-то к нему приехала, и не тащиться через весь город к тетке, у которой и без Насти семеро по лавкам. Но на вокзале, по пути к остановке, Настю охватывала странная, неуправляемая синева. Будто всё вокруг заливалось водой, предметы становились четче, очертания их острее, а время исчезало. И Настя чувствовала, как от каждого ее шага, жеста или слова в пространстве рождается волна, и вибрация расходящейся от ее сопротивления толщи влияет на всё – на обрубленный тополь, стоящий у дороги, на автобусную остановку, к которой она шла, на раскаленный асфальт и медленно оседающую пыль. И все эти вибрации возвращаются к ней, давят, искажают, и понимать, что происходит, всё сложнее.

Каждый раз в поезде Настя решала, что сначала к отцу, но уже у пешеходного перехода останавливалась, пропуская автобус номер 50, идущий в город, и переходила на другую сторону – в деревню, к тетке, на 56. Тетка порывисто ее обнимала, кормила чем-нибудь безвкусным, а потом вела показывать огород. И долго рассказывала, что в этом году тыкву она посадила сюда, а вот сюда картошку, и яблоня цветет совсем не так, как в прошлом году. И все это было правдой. Картошка действительно была там, где она говорила, а тыква в другом месте. И это успокаивало. Под ногами терся пыльный кот, и собака рвалась с цепи, никогда Настю не узнавая.

Потом Настя шла на футбольное поле за школой для дураков, где до сих пор собирались ее спивающиеся одноклассники. Они «решали дела», «мутили мутки» и к ночи непременно кого-нибудь били. В ту ночь подрались особенно страшно, при Насте они вообще зверели, стараясь выхлестнуться перед ней, и дошло до ножей. Когда порезанного утаскивали под руки, он так страшно булькал, что Настя полночи не могла заснуть. Не было у нее внутри какой-то волны ужаса или возмущения – здесь всё было до одури привычным, и порезанный человек – это нормально, и разлагающийся спившийся отец в заваленной хламом квартире – тоже. Всё как всегда. Не то, что в других городах, где дышалось свободнее и даже получалось гулять.

Наутро Настя должна была встретиться со своими молодыми и веселыми друзьями – иногородними, они уходили в горы, и из Настиного городишки было удобнее. Настя пошла встречать. Она сидела на вокзале, мучаясь тяжелым похмельем, и думала о том, что вот они ходят в горы, ездят в отпуска, а она из года в год приезжает сюда – решать проблемы. Теткины и отца. И что ей тоже неумолимо хочется в горы или к морю, а не бегать по поликлиникам, собесам, заказывать уголь, выносить мешками мусор из отцовской квартиры, мыть, белить, красить, рубить дрова и полоть грядки. Но она не могла. Так уж исторически сложилось. Но сможет когда-нибудь, конечно. А хотелось сейчас. Уйти вместе с ними и никогда не возвращаться. Или просто, чтобы хоть кто-нибудь во всем мире, хотя бы один какой-нибудь человек, подошел к ней и сказал: «Посиди, я сделаю. Ты устала». Но Настя не уставала, не болела, не сомневалась, не отдыхала. Это было нельзя. Чтобы когда-нибудь тоже к морю. Хотя бы на самую маленькую секундочку. Но нужно было к отцу. А сначала – встретить, они же без нее заблудятся.

Настя заметила вдруг, что вокруг нее, присматриваясь, бродит здоровенный привокзальный мент. Он был неожиданно красив для этого спившегося городишки – эдакий древнегреческий атлет с правильными чертами лица. И у него был шрам. Через всю щеку вдоль скулы, будто сделанный специально, скальпелем опытного хирурга. Шрам его портил и не портил одновременно. Он уничтожал красоту, но придавал загадочности, романтичности его образу, а с другой стороны делал его реальнее, и в этом синем мутном пространстве он существовал, и его можно было потрогать. «Лицо со шрамом. Жоффрей де Пейрак. Анжелика, маркиза ангелов» – промелькнуло в голове, и Настя улыбнулась. Она не любила эти книги для девочек, после них страстно хотелось влюбиться, а нужно было пасти корову и учить правила по русскому. Но пару томов всё же прочла, на пастбище, украдкой от себя самой, жалея, что Жоффрей со шрамом, а Анжелика такая красивая.

Мент смотрел вокруг взглядом усталого теленка. Взгляд этот лениво скользил по затертым очертаниям привокзальной площади и оживлялся, только напарываясь на необычное – на алую сумку ошалевшей от предстоящей поездки женщины, на отблеск стеклянной бутылки в пакете проходящего мимо бомжа, на Настю. Он вздрогнул еле заметно, будто споткнулся об нее, и пошел прямо к ней. Настя улыбнулась было, но ее осенило вдруг – это ведь потому, что вчера она видела убийство! Булькающий человек. Ее уже выследили и сейчас заберут в ментовку, где будут бить долго по почкам, пока она не назовет всех. Это своих пытать бесполезно – не сольют ни за что, им тут жить. А Настя приезжая. Да еще и молоденькая. Расколют в три секунды. Настя тут же внутренне ощерилась. Смешные. Ее расколоть будет куда сложнее, чем любого из местных. У нее здесь тетка. Тетке здесь жить. А Настя тетке должна.

Мент, впрочем, почему-то расплылся в смущенной улыбке:

– Девушка, а что вы тут делаете? Вы же не местная.

– Встречаю, – буркнула Настя, понимая, что с минуты на минуту он вызовет подмогу, и дело совсем дрянь.

– А как вас зовут? Вы с Тыргана? – улыбнулся он, и до Насти дошло вдруг, что он просто клеится. И сразу же отлегло.

– Настя. С Ясной поляны.

Мент хотел поговорить еще, но поезд пришел, и Настя побежала встречать. Она показывала друзьям подворотни и помойки, весело рассказывала о том, как умирает ее отец, и вчера у нее на глазах убивали человека, и как привокзального мента она приняла за следователя. Ей очень нужно было сказать, до спазма в горле нужно было поделиться хоть с кем-то, но друзья никогда ее не слушали, если она начинала всерьез. Прятали глаза и переводили тему. Или просто уходили. А если весело, то все похохатывали тоже и шутили, и оттого казалось, что ничего страшного не происходит. И тяжесть эта водянистая, синяя – она только кажется Насте, и в светлых и радостных городах всё иначе, и в беззаботных жизнях ее друзей – тоже.

Проводив друзей, Настя заехала к отцу. Она долго выносила горы слипшегося тухлого мусора из кухни и выгребла из-за унитаза целое ведро сигаретного пепла. И никак не могла понять, тошнит ее от запаха застарелой мочи или от его пьяных речей о том, что все враги, и все могли. О том, что она лодырь и тунеядка, и если бы она была пошустрее, а не читала целыми днями свои книжки, из нее, может быть, что-то и получилось бы. Настя уже давно не возражала, молчать с ним было проще. Он жил будто не в синем мороке, а в черной темноте, и ему тоже нужно было сказать. И Настя слушала. Вернее, она убирала, мыла, чистила, варила, а фоном под это – радио «Яд», наболевшая густота его разлагающегося сознания. Когда она забывала поддакивать, он подходил к ней вплотную и крепко хватал за руку:

– Сядь, сядь, покури со мной. Я потом сам уберу.

Настя садилась, послушно курила и возвращалась к работе. Потому что не уберет.

Потом она долго тащилась в трамвае через весь городок, смотрела в окно и мечтала, как она тоже когда-нибудь пойдет в горы, и ей тоже будет беззаботно и весело. И у нее будет свой собственный дом и никаких долгов. Ни перед кем. Отец сопьется и умрет, наконец, а тетка… Про тетку Настя не думала.

Она встречала ее у калитки, испуганная и, не дождавшись, пока Настя войдет, выскочила навстречу:

– К тебе бобик приезжал! Ментовской! Это из-за вчерашнего, наверное! Там мент огромный, со шрамом. Сказал, еще заедет, ночью. Так что ты лучше к отцу езжай. Загребут.

Настю это развеселило. Мент мало того, что нашел ее каким-то чудом, еще и проявил настойчивость. Зачем только – неясно, у него было обручальное кольцо, Настя еще на вокзале заметила.

И ночью он действительно приехал. Они долго сидели в бобике и молчали, не понимая, о чем говорить. Настя спросила, как он узнал адрес, и он улыбнулся ее наивности – три улицы в пять домов. Много тут приезжих Насть наберется? Он, наконец, взял ее за руку и увидел кровавые мозоли от топора на тонкой, детской почти ладони. Он порывисто поцеловал ее прямо в рану и спросил:

– Чего ты хочешь?

– Арбуз, – ответила Настя и вышла из машины. Ему наверняка нужно было к семье.

Наутро он привез ей восемь арбузов, и когда занес их на веранду, они с теткой долго смеялись над этим – было похоже на прилавок ушлого торгаша на рынке, который почти всё распродал. И пока тетка готовила ему завтрак, он рубил дрова, голый по пояс, а Настя смотрела, как красиво играют мускулы на его загорелом теле, как легко разлетаются в щепки огромные сосновые чурбаны, и любовалась.

Он возил ее на рынок и купаться, устраивал ее отца в больницу, таскал тяжелое и перекрыл тетке крышу. У него была ласковая жена и две дочери, он воевал в Чечне и никак не мог забыть. И рассказать не мог.

– Она у меня это… Тупенькая. Разревется и всё.

Они сидели в бобике и говорили. Насте вдруг нестерпимо захотелось к нему на ручки, но она вспомнила про его дочерей, и не попросила. Подумала, что ему это будет больно – он никогда не изменял жене, любил свою семью, и напоминать ему о том, что он сейчас вместо патрулирования сидит в рабочей машине вместе с будущей любовницей, за которую он уже три дня решает все ее проблемы, будет подло.

Но он будто почувствовал это и развеселился. Не по-доброму, а отчаянно. И развернулся к ней с перекошенной полуулыбкой, от которой шрам его разошелся по лицу кривой волной:

– В сауну?

Настя кивнула. В городке было принято возить девок и проституток в сауну, чтобы помыться до и после. Или просто затем, чтобы не тратить лишних денег – в единственной гостинице городка оплату брали посуточно. Настя подумала, что вот и ее черед настал – она никогда не была в сауне с мужиком, и брезгливо морщилась, когда ее звали. Впрочем, звали ее нечасто и только незнакомые. Знакомые провожали ее до калитки, и только потом ехали, по пути снимая кого-нибудь неважного. Но на этот раз она сама его хотела, и не так как обычно – тяжелой волной внизу живота, как распалившееся животное, а иначе – она хотела полностью его почувствовать. А ради этого можно было и в сауну.

Впрочем, у сауны он вдруг резко развернулся и повез ее в единственный в городке ресторан. Они долго пили коктейли, смеялись чему-то, и уехали в лес. В лесу они торопливо снимали друг с друга одежду, прервавшись лишь на мгновение – у Насти отлетела собачка с замка на платье, он испуганно посмотрел на нее, но она засмеялась. А после всего уже, когда они валялись в траве и слушали кузнечиков, она перелезла через него и легла с другой стороны. Он лежал на спине и жевал травинку. Настя потрогала шрам.

– Да это я в детстве еще. С моста прыгнул, и за проволоку рожей. Слушай, а может, я это… С тобой?

– Дети же…

Он тяжело вздохнул и кивнул.

– Ты хоть не втюрилась? – он повернулся к ней и хитро улыбнулся.

– В тебя что ли? Вот еще! – Настя развеселилась.

Они завозились в траве, щекочась и смеясь этому, а потом он завернул ее в свою куртку и усадил в машину – платье на спине не застегивалось. Поехали не сразу.

– Я это… К отцу твоему заеду. Ему там окно надо вставить.

И вправду заехал. Потом.

Но до этого он усадил Настю в поезд, аккуратно уложив ее чемоданы, застелив ей постель и заказав у проводницы чаю.

Настя стояла на перроне, гладила его по щеке, той, что без шрама, и больше всего на свете хотела забрать его с собой. Но не могла – в голове постоянно вставала эта фотография из его бумажника – он с двумя дивными дочками на руках. Левая тянет его за волосы, а правая хохочет и порывисто его обнимает, прижимаясь щекой прямо к шраму.

Он взял ее за руку и вложил в зажившую ладонь собачку от замка на ее испорченном платье.

– Ты там это… скажи, пусть починит кто-нибудь. А то я… это… не успел.

Настя кивнула, вошла в вагон и долго махала ему в окно левой рукой, потому что правой она прижимала к сердцу крохотную собачку.