Текст книги "Путешествия любви"

Илья Одегов (Алматы)
Врата рая

Места здесь были совсем дикие. Отдельные дома стояли на редких горизонтальных уступах. Их соединяли только узкие тропинки на почти отвесном склоне, и потому по ним приходилось не идти, а карабкаться, цепляясь руками за камни. Между домами, сверху вниз по склону, мчались лавины воды. Широкая речка, которую местные называли Вета, была больше похожа на бесконечный каскад водопадов, пересеченных в некоторых местах подобием мостиков, сделанных либо из натянутых тросов, либо из нескольких неотесанных стволов деревьев, переброшенных с одного берега на другой. Каждый вечер, после того, как место для ночлега было найдено, Марк отправлялся на прогулку. Он находил широкий, удобный мостик и наблюдал с него, как стремительная, белая, словно молоко, вода несется, почти касаясь его подошв.

Так же произошло и на этот раз. Едва сбросив рюкзак и предупредив жену, что вернется до ужина, Марк пошел к реке. К тому времени, когда он добрался до берега, солнце почти село. Марк стал спускаться по тропинке к облюбованному издалека мосту, как вдруг кусты слева от него зашевелились. Он невольно вздрогнул и затаил дыхание, вспомнив рассказ их бывшего проводника Уддаба о том, как яростный манул напал на брата Уддаба Юсупа и выцарапал тому глаза. Впрочем, рассказам местных жителей были свойственны преувеличения, порой наивные, а иногда до того ужасные и циничные, что казались неправдоподобными, но в них наверняка имелась и доля правды. Внезапно из кустов вылетел камень и больно ударил Марка в плечо. Сразу вслед за этим он услышал детский хохот. Из кустов выскочила стая мальчишек и бросилась врассыпную, только самый маленький споткнулся и упал прямо на тропинку. Марк прыгнул вперед, схватил его за ногу и поднял в воздух. Мальчишка, зажмурившись, истерично завизжал, задергался всем телом и начал брыкаться, вися вниз головой и пытаясь вырваться.

– Jai! – гаркнул на него Марк. – Перестань орать!

Мальчишка стих, приоткрыл один глаз и заинтересованно взглянул на Марка.

– То, что ты сделал, – плохо, – сказал Марк и указал на свое ушибленное плечо. Мальчишка захныкал.

– Я накажу тебя, понял? Сегодня ты будешь сопровождать меня весь вечер, пока я не вернусь домой, и делать всё, что я тебе прикажу, иначе я оторву тебе руку. Ясно?

Мальчишка важно кивнул головой. Марк знал, что своим наказанием льстит самолюбию юного туземца, и рассчитывал заработать в его лице удобного проводника.

– И не вздумай удрать, я всё равно найду тебя, – сказал он и поставил мальчишку на землю. – Хорошо. Как тебя зовут?

– Абу, – сказал мальчишка, потирая ушибленную коленку и глядя на Марка снизу вверх.

– Итак, Абу, видишь вон тот мостик? Сейчас мы пойдем туда.

– Это нехороший мост, – нахмурился Абу.

– Нет, Абу, это хороший мост, и ты меня к нему проведешь.

Абу тяжело вздохнул, и они начали спуск. Добравшись до моста, Марк понял, почему Абу так отзывался о нем. Мост был сделан из кривых, грубо сколоченных досок, которые от влаги и солнца сгнили и предательски прогибались от каждого шага. Ниже по течению было некое подобие купели, и сейчас Марк увидел, что по ней плывет лодка, в которой сидит совсем молодая девушка, почти девочка, так ему показалось.

– Кто это там, в лодке? – спросил он Абу.

– Это Ида, моя сестра, ее все знают, – ответил Абу.

– Привет, Ида! – крикнул Марк и почувствовал, как доски под его ногами вдруг опустились. Ледяная вода, просочившись в ботинки, обожгла ступни, и в следующую секунду нахлынувшая сзади волна опрокинула его вперед. Марк неловко взмахнул руками в воздухе и обрушился лицом вниз в несущийся поток. Его тело переворачивало и стучало о камни, по лицу хлестали ветки склонившихся над рекой деревьев, вода забилась в уши и в нос. Сердце колотилось от отчаянного животного страха, но голова оставалась холодной, равнодушно наблюдая за происходящим, и с этим же безразличием Марк понял, что смерть может наступить внезапно, в любую секунду. В этот миг его рука сама судорожно вцепилась в мокрую веревку. Он увидел, что держится за основание веревочного моста где-то значительно ниже по течению, а поток воды продолжает катиться вниз слева и справа от него. Неожиданно из бушующей пены вынырнула смуглая девчонка, ухватилась за ту же веревку и белозубо улыбнулась ему.

– Hello! – крикнула она и кивнула, предлагая Марку повторять за ней. Быстро перебирая руками, девчонка стала приближаться по веревке к берегу. Выбравшись вслед за ней, Марк обессиленно повалился на камни. Девчонка удивленно поглядела на него, а потом захохотала, упала рядом и всем телом доверительно прижалась к нему. Только сейчас Марк с удивлением заметил, что если на ней и была какая-то одежда, то река окончательно смыла ее остатки…

Два месяца назад Марк и его жена Люция пешком перешли границу. Из вещей у них был только рюкзак с одеждой, который нес нанятый шерп. Таможенник, оставивший свой след в паспорте, по секрету рассказал им, что в стране прибытия находятся Врата Рая. Как они удостоверились позднее, об этом было прекрасно известно каждому жителю. Очевидцы утверждали, что путь к Вратам полон опасных испытаний. Марк надеялся, что совместное преодоление этих испытаний либо укрепит его отношения с Люцией, либо окончательно разделит их и позволит каждому двинуться собственным путем. Люция легко согласилась на авантюру. Она считала, что горный воздух пойдет ей на пользу. Все семь лет совместной жизни Люция очень заботилась о своем здоровье. Это раздражало Марка особенно тем, что от нее постоянно пахло какими-то лекарственными травами и кремами. Этот запах вызывал неприятные ассоциации с больницей, и у него часто пропадало желание даже прикасаться к жене. Спать он предпочитал в отдельной кровати.

А от девчонки пахло мускусом и цветами. Все вечера Марк проводил у нее. В доме, где жила Ида, больше похожем на сарай, не было ничего, кроме соломы, густым слоем устилавшей пол. Она хохотала каждый раз при виде Марка, указывая пальцем на его расцарапанное и еще не зажившее до конца лицо. Ида хохотала, падала на солому, а потом, внезапно остановившись, раздвигала бедра и со стоном впускала Марка в себя. Когда Марк уходил, она обычно вскакивала, хватала его за руку и печально заглядывала ему в глаза так, словно навсегда прощаясь, а потом, ни слова не говоря, отпускала руку и кивала в сторону двери, мол, все, уходи.

Если Люция предполагала, что Марк изменяет ей, то никак этого не показывала. Уже больше двух недель они оставались в поселке. Марк объяснял жене задержку тем, что ему необходимо время, чтобы восстановить здоровье после падения в реку. Люцию такое объяснение вполне устраивало. На месте Марка она поступила бы так же.

Днем Абу гулял вместе с Марком и показывал тому террасы, где крестьяне выращивали незнакомые зерновые культуры, и пещеры, на тесных сводах которых вниз головою висели сотни летучих мышей. Абу знал место, где можно увидеть оленей, отдыхающих в тени во время полуденного зноя, и время, когда рыжие короткошерстные медведи приходят на водопой. Целыми днями Марк бродил с ним по окрестностям. Иногда, когда их путь шел вдоль реки, Марк видел издалека, как его смуглая Ида крутится по поверхности воды в своей маленькой лодочке и руками достает из воды какие-то водоросли и самодельные сети с мелкой рыбешкой.

Однажды Абу пришел к Марку вместе с невысоким, но широкоплечим мужчиной – своим отцом Маду. Тот извинился за неожиданный визит и сказал, что хочет поговорить с Марком наедине. Они оставили Абу и уселись на берегу реки.

– Даже если кто-нибудь захочет подслушать, шум реки заглушит наши голоса, – сказал Маду с многозначительной улыбкой.

– Но кто?! – удивился Марк. Он слегка волновался, предполагая, что разговор пойдет об Иде.

Маду смущенно прокашлялся и сказал:

– Абу говорит, что вы с женой ищете Врата Рая. Это так?

“Какого черта ему надо?” – подумал Марк.

– Я провожу вас туда, – сказал Маду, – я знаю хороший путь. Дорога трудная. Сами не доберетесь. А я знаю путь. Хороший путь.

– Допустим, я соглашусь, – кивнул Марк, – сколько это будет стоить?

– Это бесплатно, – сказал Маду, – я проводник. Я провожаю людей к Вратам Рая. Это моя работа. Дело моей жизни. Деньги ни к чему. Сейчас новая Луна. Лучше выйти завтра. Если пойдем быстро – через три дня доберемся.

Пока Люция собирала вещи, Марк сидел на соломе рядом с Идой и слушал, как она плачет. За окном сверкнула молния, небо с ревом разорвалось пополам и обрушилось водой на деревню. Дождь заглушил рыдания Иды. Марк понял, что не сможет утешить ее, снял рубашку и толкнул Иду на солому. Она упала на спину, зажмурилась и вздрагивала при каждом раскате грома. Молнии вспышками освещали ее блестящее от слез лицо. Когда Марк встал, чтобы уйти, она так и осталась лежать на земле, раскинув ноги, дрожа и всхлипывая.

Они шли уже шестой день по вязкой чмокающей почве. Ливень размыл дорогу, и Маду повел их обходным путем. Рюкзаки Марка и Люции нес нанятый Маду шерп. Сам Маду нес припасы и необходимую экипировку – спальные мешки, тросы, посуду. Он, казалось, радовался тому, что Марк согласился принять его услуги, напевал что-то себе под нос, перекидывался шутками на местном наречии с шерпом и рассказывал Марку о названиях рек и гор, мимо которых они проходили. Люция на удивление легко переносила затянувшийся поход, собирала в пути одной ей известные лекарственные травы, болтала с Маду и, когда случался долгий привал, раздевалась до белья и лежала на солнце, загорая. Марк в последнее время редко видел тело жены. В сравнении с Идой, Люция показалась ему большой и белой. Когда она загорала, Маду и шерп старались найти себе дело поближе к ней, чтобы внимательней рассмотреть. Один раз Маду даже потрогал ее бедро, будто бы желая стряхнуть ползущее насекомое и после этого долго, тихо посмеиваясь, что-то рассказывал своему приятелю шерпу.

Ночевали в палатках. Впервые за несколько лет Марку приходилось спать вместе с женой. И когда в одну из ночей Люция обняла его во сне, Марк не убрал ее руку.

На седьмой день Марк увидел, что запасы продуктов в вещевом мешке Маду подходят к концу.

– Можно не бояться, – сказал Маду, заметив обеспокоенность Марка, – обратный путь будет коротким. Врата Рая вернут нас, куда мы пожелаем.

– Я тебе не верю, – сказал Марк.

Маду захохотал и хлопнул себя по коленкам.

В этот же вечер они вышли на гребень горы, откуда открывался вид на вытянутую, похожую на плоскодонную лодку долину. Почти в самом ее центре сверкало озеро, окруженное невысокими деревьями.

– Нужно спускаться быстро, – сказал Маду, – нужно успеть, пока солнце не село.

Бежать по склону оказалось легко. Скала была покрыта уступами, настолько похожими на ступеньки, что Марк решил, что они сделаны руками человека. До заката оставалось менее получаса, когда они, наконец, достигли деревьев. Марк увидел, что их ветки покрыты круглыми гнездами, но птиц не было видно.

– Это старые гнезда, – сказал Маду.

Расстояние между кольцом деревьев и берегом озера оказалось больше, чем казалось сверху. Деревья не отражались в воде, только небо. Синее глубокое небо.

– Хочу купаться! – воскликнула Люция и стала раздеваться.

– Не знаю, можно ли, – задумчиво сказал Марк, – в тихом омуте черти водятся. Давай-ка сначала я.

Озеро не нравилось ему. Не нравилось неестественное спокойствие его поверхности. Гладкое, как стекло, озеро лежало у их ног. И за то время, пока они стояли, ни одна рыба не плеснулась в нем, ни одна лягушка не подала голос, ни одна птица не пролетела над их головами.

– Да брось ты! Боишься за меня, что ли? – засмеялась уже раздевшаяся Люция.

– Да, да, пусть первой пойдет женщина, – радостно закивал Маду, – женщина лучше знает. Женщина знает, да.

Люция остановилась перед самой водой и осторожно коснулась ее ногой. Озеро зашевелилось, как живое. Люция сделала шаг. Еще один. И еще. С берега Марку казалось, что вода покрывается трещинами, словно лопнувшее стекло. Он закричал: “Лю-уци-и-ия!”. Она обернулась, улыбаясь, и вдруг ее глаза широко открылись, и всё лицо преобразилось, застыв в крайнем удивлении.

– Что это?! – закричал Марк, повернувшись к Маду, но того уже не было, а деревья подступали все ближе, тенями касаясь его ног. Марк, скинув обувь, побежал к Люции, но озеро всколыхнулось лопающимися белесыми пузырями. В воздухе запахло серой, вода завертелась вокруг Люции, она закричала, и от этого крика с ветвей подступивших уже к самому берегу деревьев взметнулись серые птицы.

– Люция! – крикнул Марк. Озеро оказалось на удивление мелким, но вода стала вязкой, и каждый шаг давался ему с трудом. Марк едва передвигал ноги, ему казалось, что вокруг него образовался туман, словно частицы озера, испаряясь, окружили его. Он замахал руками, пытаясь отогнать от себя наваждение. Туман рассеялся, и озеро зарябило от солнца, яркие блики ослепили Марка, он зажмурил глаза, упал на четвереньки и принялся шарить руками под водой, пытаясь найти Люцию на ощупь. Потом он нырнул, но дно озера было илистым, и ил поднимался и плавал в воде, как живой.

– Люция, Люция, – тихо повторял Марк, всхлипывая, а потом закричал. Его крик шел из какой-то точки в верхней части живота, и Марк чувствовал, словно с этим криком что-то выходит из него, как будто в этой точке находился центр его тела, и теперь этот центр сжимался, а он, Марк, сворачивался, накручиваясь на него. Вода вокруг вспенилась, и крик оборвался. Марк отчетливо ощутил, что вот теперь – всё. Он спокойно и глубоко вздохнул, и озеро поглотило его.

Было слышно, как ветер шумит листьями, и кричат ночные птицы. Тихий шорох раздавался совсем рядом. Марк открыл глаза и увидел серую лесную мышь, забирающуюся в его рукав. Он вскрикнул и взмахнул рукой. Мышь с писком вылетела и упала куда-то в кусты. Стояла ночь. Звезды появлялись и исчезали между бегущих по небу облаков. В воздухе пахло смолой. Вся одежда Марка была мокрой насквозь. Он снял ее, выжал, как мог, и снова одел. Пробираясь наугад сквозь чащу, Марк набрел на тропинку. Пойдя по ней, он спустя некоторое время увидел пещеру. Приблизившись к ней, Марк крикнул, и изнутри вылетели испуганные криком летучие мыши. Марк огляделся и вспомнил, как они вместе с Абу приходили сюда. Он пошел в сторону деревни. Скоро показались огни костров, которые разводили на ночь местные рыбаки. Когда Марк проходил мимо них, он увидел, что рыбаки беспокойно ворочаются во сне, протянув к костру ноги. В деревне было тихо, даже собаки молчали. Он легко нашел домик Иды, но дверь была закрыта. Марк постучался. Внутри послышались шаги, и дверь приоткрылась. Перед Марком стояла старая женщина со свечой в руке. Приблизив свечу к самому его лицу, она кивнула и открыла дверь шире, чтобы он смог войти. Внутри по-прежнему ничего не было, кроме соломы, густым слоем устилавшей пол.

– Где Ида? – спросил Марк.

– Она плакала, не переставая, с тех пор, как ты ушел, – сказала женщина, – она так плакала, что выплакала глаза. В наших краях для слепых женщин есть только одна работа. Но эта работа не для Иды.

– Где она? – повторил Марк.

Женщина засмеялась. Она поднесла свечу к своему лицу, и Марк увидел ее пустые белые глаза. Он закричал и выбежал из дома.

Высоко подскакивая через каждые несколько шагов в приступе ужаса, он побежал сквозь деревню, переворачивая и сокрушая то немногое, что ему было по силам разбить. Проснувшиеся от грохота жители выходили из домов и смотрели на него с большим любопытством. Какой-то мужчина кинул в него камень.

Марк взвизгнул от боли, обернулся и увидел лицо мужчины. Это лицо показалось ему знакомым. Марк хотел подбежать к нему, но тут камни посыпались на него со всех сторон, и он, вереща и закрывая голову руками, бросился прочь.

Когда Марк скрылся среди деревьев, и вопли его затихли вдалеке, все, тихо переговариваясь, медленно разошлись. Стало светать, и очнувшиеся от ночных кошмаров рыбаки принялись тушить уже ненужный костер.

Владимир Захаров (Петрозаводск)
Пандемия мифа

Мамонт засыпал в подвале, а просыпался уже на крыше. За прошедший день, умаленный до размеров человека, он во всё продолжение ночи возвращал истинные габариты своего величия. Планомерно рос через многоэтажный панельный дом.

Гулкие пролеты подъезда наполнялись солеными запахами натяжения его кожи. На пыльных подоконниках восставали цветы. Дети летали во сне. Собаки в скулеже поджимали хвосты. Негодяи мучились бессонницей – совесть прогорала в них в созвучии с потрескиванием бетона, через который медленно рос Мамонт.

Его складчатые веки подрагивали от капелек осенней хмари. Что снилось Мамонту? Ничего особенного, кроме того, что он Мамонт. Мириады звезд становились кочками под щербатыми копытами. Бесконечными космическими долинами блуждал он во сне, неся на загривке земной шар. Глыбы астероидов разбивались о серую шкуру, оставляя зудящие рытвины кратеров. Кометы опаляли шерсть. Черные дыры вглядывались в самую душу, пачкая ее тьмой.

Но, раздувая грандиозные паруса ушей, Мамонт продолжал оберегать земной шар. Ведь где-то там на этом шаре и он спал на крыше многоэтажки, а еще, где-то там почивала…

…Титания в сказочной лесной пещере. Царицу фей баюкали пикси стрекотом неуловимых глазу крыльев. Чистейший родник журчаньем усыплял. Лесной мох ароматом пьянил.

Что снилось царице фей? Всякий раз одно и то же. Как она пускается на поиски загнанного зверя мифа. Исполинский тур давно облез шкурой. Из узловатых ноздрей брызжет кровь измождения. Карие глаза Тура, в которых прежде отражались танцующие вокруг костров предки людей, подернуты молоком слепоты.

Когда была объявлена охота, когда последнего зверя мифа с улюлюканьем травили, то он, обезумев от бешенства, вытаптывал целые народы, чем еще больше раззадоривал преследователей. Сейчас, зверь мифа – тих, а от безумия – одна лишь бездна стылой пустоты в бельмах.

Находит его царица фей обычно на излете ночи. Тур бродит по мусорным холмам свалок, алкая ядовитый клейстер из битых склянок. Титания вмиг излечивает любимое чудовище, седлая и обдавая жаром лона.

Орбиты глаз Тура проясняются. Пламя из ноздрей испаряет запекшуюся кровь. Холстиной нарастает шкура на перевязи бугрящихся мышц. Титания гонит зверя мифа, возвращая его в мир людей. Ведь только так и она вернет свое царство, изгнанницей которого затерялась в веках.

Тур несется к мерцающим огням города, изливаясь жизнетворным семенем. И там, где он пролился, – возрождается миф. Восстают хтонические твари, стаями увиваясь следом.

Левиафаны туловами взмыливают водные просторы. Инистые великаны выбивают пыль из половика небес. Крылатые ящеры выжигают ересь человеческих построек. Титания ликует, чувствуя, как сотрясается земля. Это значит что и несущий земную твердь Мамонт радостно поёживается, предчувствуя возвращение мифа.

Кажется, что ничто не остановит Тура, и вот-вот россыпь городских огней навсегда погаснет от столкновения с первородным очистительным кошмаром. Титания прильнула к раскаленной холке зверя, возопия от бесконечных оргазмов.

Но из утробы человеческого скопища вздымается исполинская металлическая оглобля и метрономом преграждает им путь. Бедрами правя Туром, царице фей всё же удается избегнуть опасного препятствия. Разражаясь победоносным хохотом, Титания оглядывается на последнюю линию обороны человечества. Жалкие, они так ничего и не придумали, кроме глупого механического костыля. Вся их пресная жизнь только и держится, что на мириадах таких костылей.

Царица фей уже готова к вспышке возрождения своего царства и закату царства людского. Её действительно слепит ярким отсветом, и она недолго любуется своим прекрасным отражением в зеркальной поверхности. А затем… затем разбивается об стекло, в котором и отразилась ненадолго. Царица фей, блистательный Тур и восставшая армия хтонов – разбиваются об лобовое стекло чьего-то бюджетного автомобиля. Мерзко хлюпая осенней изморозью, стеклоочиститель оттирает их с поверхности и…

…Мамонт просыпается в натекшей с антенны луже. Опять фуфайку вымочил. Псиной несет, плесенью. И за день не просохнуть. И это на поздней осени-то ветру. Шмыгнув носом, шевелит языком, разгоняя похмельную вязь во рту. Ощупывает всё сильнее шатающийся клык. Из-за несоразмерной асимметрии с прочим челюстным наполнением, мужики его зуб бивнем прозвали. Мамонт вместе с ними посмеивается, но уже предвидит скорое отпадение клыковое. Бивню выписан срок. А без него как Мамонту? Не до смеха.

Выбравшись из лужи, обода которой занялись ледком, Мамонт, сморкаясь, вострубил пробуждение. Глубоко вдохнул, забрав из воздуха всё грядущее. Судя по прохладце грядущего – быть зиме и скорому снега выпадению. Опять по теплотрассам мыкаться, мерзлую картошку по помойкам стяжать.

Подвязав парусины ушей шапкой, растирает ноющие колени. На корабельных соснах конечностей нависает над карнизом. Обозрев бесконечные бетонные воды за бортом многоквартирного ковчега, Мамонт понимает, что и сегодня ему земли обетованной не снискать. Разочарованно зевнув, выкашливает пыль космическую, за ночь в легких настоявшуюся, и шагает с крыши.

Подобно гигантским телескопическим удочкам ноги Мамонта сокращаются по мере приближения к асфальту. Когда же присоединяется к стайке бездомных, поджидающих у помойки, то он по-прежнему пугающе огромен, но уже по человеческим, а не космическим меркам. К тому же, весь исхудавший до ветряного покачивания, хоть подпорки под каждый шаг возводи.

– Здорово оглобля!

– Хиросима ты, Мамонт, а не человек.

– На вот, похмелись.

Приветствуют товарищи по несчастью, протягивая обрез пластиковой бутылки. Мамонт, облизывая шатающийся бивень, жадно втягивает аромат пахнущей мертвыми цветами сивухи. Серые глаза с бритвенной остротой проясняются. Мамонт с завистью поглядывает на поклажу друзей. Они уже похлопотали и готовы к открытию пункта сбора. Он же продрых с заката. Как объяснить себе и им, что хотя бы ночью кто-то должен снимать мир с автопилота и корректировать маршрут земляного шарика. Какая из его жизней по совместительству?.. И что он вообще здесь делает?.. Только царица фей знает ответы. Всегда знала.

– Пошлёпали, Мамонтяра!

– А не то Титьку проворонишь.

– Ой, засмущался-то, хе-хе.

Титания засыпает в лесной пещере, а просыпается в подвале панельной многоэтажки. Вскрикивая, сбрасывает оседлавшую щиколотку крысу. От неожиданной боли потирает низ живота. Царица фей пытается вспомнить, от чего может так болеть тело человеческой самки. Выгребает из-под головы рюкзак, с раздражением перетряхивая его содержимое. Конечно, того, что ей сейчас так необходимо, там нет. Намотав на указательный палец обрез ветоши, опускает в промежность. Как же она устала. Всякий раз будто впервые. И это за столетия-то скитаний.

Титания спешит выбраться из подвала. Ей надо срочно похмелиться, чтобы хоть немного раскрасить плаху очередного человечьего дня.

Царица фей толкает перед собой тележку с громыхающим на ухабах баком. Во всю дорогу до помойки ищет жестяные банки. Не прерывая шага, бросает под ноги и, притоптывая, закидывает в болтающийся за спиной рюкзак. Её приветствуют жильцы дома, частенько задерживаясь взглядом. Особенно мужчины. Их внезапно пронимает несоответствием. В сутулой дворничихе им вдруг мерещится дева невыразимой красоты. Взгляды наполняются влажным заискивающим восхищением.

Для царицы фей их непроизвольное восхищение – издёвка. В любой миг она может расправить плечи и любого из них затащить в подвал. А там, оседлав человечьего самца, надругаться над ним и высосать все соки.

Но что для нее соки обывателей и их пресная плоть? Все они потомки варваров, что попрали ее величие, изгнав на задворки бытия. Они почти убили любимого зверя царицы. Поэтому Титания сутулится еще сильнее, а ладонью проводит ото лба к подбородку, пряча свой истинный облик под сажей.

Дотолкав бак до помойки, поднатужившись, переваливает через борта контейнера. Получилось. Настроение заметно улучшается. Пора выдвигаться к пункту приемки. Мамонт расстроится, если ее там не будет. А Мамонта… Мамонта – лучше не расстраивать.

Растянувшаяся очередь бряцала стащенным со всего города скарбом. Разномастное бродяжье общество говорило на всех языках мира, пестрело кожными покровами всех возможных оттенков. Но в людской толчее обретался только один Мамонт. И он был на голову выше любой головы в очереди. Если же в толпе вдруг появлялась голова вровень, спустя миг Мамонт вновь был на голову выше любой головы в очереди. Беспокойно озираясь, он кончиком языка расшатывал бивень, пытаясь в томительном ожидании пристроить его на подобающее место.

Контейнеры пункта вторсырья беспорядочно громоздились, закручиваясь в спираль, словно фундамент некогда разрушенной башни. Казалось, что и весь остальной город расползается расходящимися кругами от этой спирали. Даже если это было и так, догадывались об этом лишь в очереди.

В толпе бродяг, то тут, то там возникали свары, доходящие до поножовщины. Кого-то насиловали на деревянных ящиках. Чей-то последний вздох заглушал крик новорожденного, который незаметно для всех, включая саму роженицу, выпадал под ноги очереди. Рутина… Лишь Мамонт до белизны выскобленными ожиданьем глазами, беспокойно рыскал по сторонам.

Неважно, откуда являлась Титания, всегда казалось, что она делает огромное одолжение. Вот и сейчас, стоило ей возникнуть в арке многоэтажек, как все притихли, и головы, ну те, что всегда пониже головы Мамонта, развернулись в одну сторону.

– Титька!

– Титька идет!

– Видали?!

– Ти-и-тя!

– Рад, Мамонтяра?

– Шкандыбает вон твоя.

– Ля, как вышагивает сучка.

По мере приближения к очереди плечи Титании расправлялись. Она больше не сутулилась. Вихрастыми хлопьями обсыпалась сажа с молочной кожи. Волосы разливались льняным сиянием. Грудь набухала, тесня замызганное пальтецо. В воздухе разливались ароматы патоки.

Если бы сейчас можно было взвесить очередь, то она бы оказалась вдвое легче, чем за секунду до появления царицы фей. Это любовь выгребала из людей всё лишнее. Некоторых и вовсе ветер с ног сшибал, настолько много в них было лишнего. Они цеплялись за товарищей, боясь, что их выдует из очереди, и они пропустят пришествие царицы фей. На Мамонте повисло сразу несколько таких доходяг, так как он единственный остался крепок. Возведя стропила объятий, выставившись бивнем, Мамонт встречал лучшее, что с ним случится за день, за век, за жизнь. В нем никогда не было ничего лишнего.

Титания взлетела на остов контейнера и, музыкально выматерившись, распахнула пальто. Мириады стрекоз с крылами самых невообразимых расцветок выпорхнули из ее нутра, скрыв пасмурное небо. А вслед за стрекозами увесистые, похожие на спелые, распираемые соками дыни, – груди царицы фей перевесились через отвороты пальто. Очередь издала стон, перешедший во всеобщее инстинктивное причмокивание. Рты бродяг, губы неприкаянных, бездомных, забытых всеми – раскрылись, приняв тот вид, который был до слов, до кромешного ада очереди. Так отворяют губы младенцы в ожидании кормления. Груди – каждая размером с голову теленка – поблескивали влагой, точно высыпью росистой. Кожа ветвилась сетью вен лазоревых, вязавшихся к эпицентрам розовых сосков. Это были истинные глазницы праматери. Ими она когда-то вскормила последнего зверя мифа.

– Титька! Титька! Титька! – причмокивая, скандировали бродяги.

Мамонт же безмолвно улыбался, выставляя символом мужественности – бивень, символом надежды на то, что Титания именно к нему – день изо дня несущему земляной шарик – будет вновь благосклонна.

К толпе подъехала старая битая «пятерка». Из нее, прямо к прилавку пункта, выкатился хохочущий цыган. Его сиплый, с подвыванием, смех был родом из салона машины. Там, в густящемся сумраке лиц, тоже заходились гоготом. Это их рассмешило зрелище зачуханной пьянчужки, оголившей обвислую грудь. Каждый день такой цирк перед открытием.

Старьевщикам, как и горожанам, царица представала именно такой – оборванка, пьяница, сумасшедшая бездомная. Любовь соскальзывала с них, как вода с окаменевшей смолы. Любовь ничего не могла из них выдуть.

Всё еще пребывающие в сладостном гипнозе бродяги встрепенулись, точно припертые к стенке и расстрелянные этим вульгарным смехом. Он был чужд, неприятен. Смех этот затаскивал причмокивающих бездомных вспять, в их больные заношенные тела, обратно в очередь к заблеванному прилавку. Сладкий морок истаивал. Стрекозы пеплом обсыпались на землю. И вот уже со всех сторон раздавались крики:

– Слазь, Титька!

– Открываются же!

– Не задерживай, мразота!

– Запахнись!

– Завязывай кривляться, мымра!

Мамонт стряхнул с себя бродяг и, порыкивая на стороны, подал руку царице. Та, всхлипывая от обиды, кутала оскорблённую наготу и казалась такой хрупкой, точно в любой миг может быть развеяна по ветру.

– Мамонтик мой миленький…

– Не плачь, родная.

– Изо дня в день.

– Они не ведают.

– Невыносимо, Мамонтик.

– Прости их, милая.

– Мне снова снился он.

– Его давно никто не видел.

– Я каждую ночь вижу.

– Забудь. Вставай рядышком, приберег местечко.

– Не забуду.

Лязгнули засовы за спиной принявшего деловой вид и подчистую опроставшегося в хохоте цыгана. Обыденно зазвенели бутылки, захрустели еще не прибитые банки. С каждым таким смачным притопом по жести Титании казалось, что это ее душу вытаптывают. Душеньку ее кладут на асфальт, сноровисто устанавливают, а затем: Х-Х-РЯСЬ!.. в гармошку.

Мамонт, при всяком вздрагивании царицы, прикрывал ей уши. Но она стряхивала его ладони и всё чего-то беспокойно искала в карманах. Мамонт открыл рюкзак на её спине. Вынимал бутылки, сливал одонки, осторожно сминал банки – подготовляя тару. Он хотел погрязнуть в рутине и вслед за собой завлечь в неё любимую. Это срабатывало каждое утро. Ей всегда сначала было очень больно, но затем она забывалась.

Получив свои копейки, они прикупали вина и весь оставшийся день гуляли. Он рассказывал ей последние новости из межзвездного пространства. Она вспоминала невероятные сказки, некогда являвшиеся былью. Кто знает, может, только благодаря этим сказкам Мамонт до сих пор и находил в себе силы каждую ночь снимать земной шар с автопилота, проталкивать мимо черных кулаков астероидов, избегать белохвостых комет, и всё это с оглядкой на умирающее солнце и на глазеющие с вселенского дна провалы черных дыр.

– Знаешь что, Мамонтик?

– Что, милая?

– Я сегодня протекла…

– Ты в порядке?

– А у тебя бивень шатается, скоро выпадет.

– Ничего, это всё ничего.

– Выпадет-выпадет.

– Наверно.

– А ты не думал, что мы вот так с тобой и простоим в очереди пока я окончательно не вытеку, а ты не обеззубеешь?