Текст книги "Путешествия любви"

Наталья Мелёхина (Вологда)
Капли в море

Они встретились в кафе «Вечер» на остывающей осенней набережной. Два нестарых ещё мужчины пришли пропустить по рюмочке, заказали графин водки и кое-какую закуску.

Кафе пустовало – не сезон для отдыха, да и коронавирус разогнал и без того малочисленных туристов. В крымском приморском городишке только что закончился литературный фестиваль, чудом уцелевший в шторме пандемийных запретов. Поэту и прозаику завтра предстояло отправиться по домам. Поэт внешне напоминал Рубцова, но никогда не жил в деревне, а прозаик – постаревшего Гарри Поттера, побежденного-таки Волан-де-Мортом.

Оба были талантливы, и оба неинтересны стране в своем истинном обличье, поэтому прозаик-очкарик работал дизайнером в рекламном агентстве, а поэт – токарем на заводе. Они давно дружили, но редко встречались, потому что поэт жил в Санкт-Петербурге, а прозаик – в Череповце. Конечно, переписывались в соцсетях, иногда даже выпивали по скайпу, но разве заменишь компьютером скособоченный столик в приморском кафе? И сейчас они не тратили время на пустую болтовню, сразу стараясь рассказать друг другу только самое главное, что не пригодится ни за токарным станком, ни в рекламном дизайне.

– За что пить будем? – спросил прозаик.

– За любовь, – не задумываясь ответил поэт, но счёл нужным уточнить. – За мою первую любовь – Нину Васильевну Родионову.

– Чего это ты вдруг о ней вспомнил? – удивился прозаик. – И чего так официально? Не Нинка, не Ниночка?

– Морем навеяло. Бубнит оно, как тогда, в юности.

– Ты тогда у моря жил?

– Ага, жил да был я, двадцатидвухлетний, в городе у моря, в другой стране и в другом времени – в городе Энчикове. А Нина Васильевна – потому, что она была учительница. Мне двадцать два, но ей-то на десяток больше. Русский и литературу преподавала. Она жила-была в поселке в полутора часах автобусной езды от Энчикова. Поселок назывался Приморское, хотя ему до моря не ближе, чем до неба. Познакомились мы на городском пляже. Октябрь, шторм, безлюдье. Я любил это время, когда ты один и целое море рвется о волнорезы только для тебя. Ко мне подошла некрасивая женщина, плохо и бедно одетая, и спросила: «Ты художник? Ты так смотришь на море в такую собачью погоду».

– Начало будто в «Ассе» у Соловьева, – усмехнулся прозаик и снова наполнил рюмки из графина.

– Да какая там «Асса»! – отмахнулся поэт. – У Соловьева романтика, а у нас… осень, бытовуха, скука. Тоска! Вот мы и разболтались. Выяснилось, что она приехала к приятельнице на выходные. Сына-школьника оставила у матери в соседнем селе. Мы обменялись адресами. И писали друг другу обычные письма.

– Обычные – это как?

– Как-как… На бумаге, осёл! – рассмеялся поэт. – В конвертах.

– О, Господи… Я уж и забыл, что такие письма когда-то писали. Думал, «обычные» – в смысле содержания. Типа погода, дела, мемчики с котэ.

– В девяностые годы какая тебе электронка в посёлке? Какие мемчики? Сдурел? Впрочем, и содержание было такое же: два одиноких человека пишут друг другу: он – о заводе, она – о школе.

– Ну, за силу слова! – предложил прозаик, и они с поэтом звякнули рюмочками. Печальный и одинокий «звяк» взлетел под потолок пустующего кафе и мягко утонул в отдаленном гуле волн. – Кстати, вот что ещё интересно: что ты вкладываешь в слово «некрасивая»? Мне эта ваша поэтическая краткость непонятна. Мне детали подавай!

– Ну, блин, что непонятного? Не привлекательная. Я бы сейчас на такую и не глянул. А тогда, представь, мне двадцать два, и я девственник.

– Детали, брат, детали! Ты рассказываешь как поэт, но я-то тебя слушаю как прозаик. Ты говоришь ритмично, видно, что иначе не умеешь. А я слушаю сразу рассказом. Мне в рассказ нужны портретные описания персонажей, пейзажные зарисовки и диалоги. Что, волосы у неё были седые, некрашеные? Полная? Ноги кривые? Кожа тусклая? Что-то не так с зубами? Косит на один глаз? В прыщах?

– Нет-нет, ничего такого. Просто у нее было измученное лицо. Скорее, даже изможденное. Волосы как раз были очень красивые – густые и волнистые, почти как завивка, только от природы. Глаза огромные – такие любят изображать режиссеры у узниц концлагерей. Верхние зубы чуть вперёд. Нос прямой.

– Ну ты и привереда! А говорил «непривлекательная»… Для меня глаза и волосы у женщин – это всё. Если они хороши, так, считай, красавица. А у мужчин – глаза и руки. Это главные маркеры внешности. В них душа видна, понимаешь?

– Душа в волосах запуталась? – расхохотался поэт.

– Зря ржёшь… Думаешь, случайно в сказках у молодых ведьм волосы всегда шикарные?

– Ну а если бы я был твоим персонажем, то как бы ты меня сейчас описал в своем рассказе? Вот в данный момент? – поддразнил поэт.

– Написал бы, что у тебя руки работяги, загрубели и почернели от возни с железяками, а глаза – по-прежнему молодые, как у влюбленного пацана.

– А у неё губы были постоянно сухие, как обветренные на морозе… – некстати заметил поэт.

– Там у Энчикове влажный воздух? От моря? И пахнет ли морской солью в поселке Приморский?

– В Энчикове влажно. Но пахнет черт знает чем, и морем в том числе. А Приморское – беспросветная дыра. С одной школой и одним магазином.

– И она в этой дыре и жила всю жизнь?

– Нет. Пыталась вырваться. Замуж вышла за парня из большого города N, где живут газовики и нефтяники. Но что-то разладилось, и она развелась. Двух сыновей они поделили пополам. Муж остался там, а она вернулась обратно в поселок к своим родителям.

– Офигеть просто! Вот у меня две дочери с женой. Прикидываю к себе ситуацию: развелись бы мы, и поделили детей: ей – Машка, а мне – Анька, – удивился прозаик.

– Странно, – согласился поэт. – Но когда тебе двадцать два года, меньше всего ты думаешь о чужих детях. Она жила с сыном в бараке летнего общежития для студентов, приезжающих в колхоз летом на уборку всякой всячины. Реально – летний барак. В одну доску, без утеплителя. Из обогревательных приборов – две одноглазых электроплитки, которые никогда не выключались, и иногда на них варилась похлебка из картошки. Спирали на плитках перегорали, их опять соединяли вручную, и было не то, чтобы тепло, но в свитере не замерзнешь. Обычный треш на постсоветском пространстве.

– О да! – согласился прозаик. – В каждой твоей детали – сквозняк из девяностых. Выпьем за время и бремя перемен!

Они снова согрелись водочкой, и поэт продолжил рассказ:

– Впервые я приехал к ней в гости зимой. Увидел этот барак, комнату с двумя кроватями с продавленными сетками, пару стульев, стол, шкаф… Единственное, что мне очень понравилось, – на все это двухэтажное строение единственные жильцы – женщина с ребёнком. Было в этом что-то трогательное, беззащитное. Но быт… Лучше не вспоминать. Например, отхожее место – выгребная яма за самодеятельным футбольным полем.

– Ты тогда уже хотел уехать из Энчикова в Питер?

– И в мыслях не было: я любил Энчиков. В день моего первого приезда Нина сварила баланду из картохи, другой еды у нее не было, а я – при деньгах, завод уже платил более-менее стабильно. Я сгонял в магазин, купил водки, колбасы и ещё чего-то там. Накормил и её, и ребёнка, дал мальчишке денег, и он уехал к бабушке. Вот в такой «романтичной» обстановке всё и случилось.

– Кто был инициатор: ты, она или к тому моменту вы уже оба понимали, чего хотите?

– Понимали, но все равно это было неожиданностью для нас обоих. Я вышел на улицу – извини за подробность – в туалет. Дико замёрз. Вернулся, сел за стол и говорю ей: «Наливайте! Холодно!»

– На вы? – рассмеялся прозаик. – Нина Васильевна? Как ученик учителю?

– На вы. Мы и потом еще долго общались на «вы». Она ответила: «Я сейчас тебя согрею». И села ко мне на колени… Дальше ты уж сам догадайся. Надеюсь, воображение не пропил ещё в своем Череповце.

– Нет, не пропил, хотя рекламой его уже порядком отбило, – невесело хмыкнул прозаик. – Что дальше было?

– Дальше какое-то время встречались. Она даже познакомилась с моими родителями.

Бывало, вернусь со смены на заводе, а она с мамой и папой у нас дома на кухне вино пьёт, им было весело втроем. Они много смеялись. А мы с Ниной постоянно говорили о литературе. И она всегда была мне рада как женщина, понимаешь? Никогда не скажет, мол, «голова болит», «я не в настроении» – всё, что обычно говорят. Никогда потом ни одна женщина не радовалась мне так, как моя Нина Васильевна Родионова.

– Как вы расстались? И где она теперь?

– Я не знаю ничего, только что она по-прежнему живет в Приморском. Война и поселка коснулась, но, слава Богу, Нина жива и здорова. А расстались мы тогда, в девяностых, банально: повзрослел, полюбил другую, уехал в Питер. Однако как зашумит море вот так, как сегодня, сразу её вспоминаю и всякий раз думаю: для чего нам дано это всё? Первая любовь, первая женщина, стихи и стихия? Обычные одинокие люди, такие малюсенькие, такие незаметные. Вот одна страна развалилась, другая на её месте появилась, вот идут войны, эпидемии разные, вот люди рождаются, взрослеют, женятся, умирают, а море всё шумит и шумит, и люди всё так же живут на его берегах, и поколение за поколением задаются всё тем же вопросом: зачем, зачем, зачем это всё?!

Вдалеке ухало холодеющее море, тяжело ворочало волнами, как пьяный ворочает заплетающимся языком: вроде бы хотело что-то рассказать, а не разберёшь ни слова.

Вячеслав Харченко (Симферополь)
Русалка

Рыбачить в Алуште я подрядился с Андреем Петровичем. Шел вдоль пустого январского побережья и заметил мужика на пирсе санатория «Киев». Одному же скучно, ну и сел рядом. Море яркое, как небосвод, пенка белесая и кажется, сейчас кто-нибудь клюнет, но ничего не клюет, потому что не сезон, даже на вареную куриную грудку не клюет, ни ставрида, ни барабулька, ни кефаль.

Если долго сидеть и просто смотреть на море, то начинает казаться, что там, в глубине, кроме рыб, морских ежей, дельфинов, черепах, еще кто-то есть. Этот кто-то ведет свою простую и незаметную жизнь и никогда не попадается на глаза человеку, потому что нет ничего более противного природному естеству, чем человек.

С Петровичем мы обычно молчим, но это такое многозначительное молчание. Так молчат друг с другом давно прожившие вместе супруги. Они знают каждую мысль, каждое движение друг друга, и от этого любой звук становится ненужным.

Но в тот день коренастый Петрович, одетый в камуфляжные штаны и в камуфляжную же куртку, вдруг заговорил со мной.

– Я, – сказал Петрович, – тут в 1979 году русалку поймал, мне было лет четырнадцать.

Я сидел и молчал, сосал «Донской табак» и молчал, мало ли у человека в шестьдесят лет придури. В шестьдесят лет можно не только поймать русалку, но и в лучах закатного солнца увидеть Деву Марию, да так, что твоя встреча с ней войдет в учебники богословия как откровение.

А Петрович продолжал свой рассказ, и лицо его светилось, и в глазах горели огонечки, что-то в нем играло и пело:

– Я пришел в шторм купаться, а знаешь, какая Алушта обманчивая, здесь какие течения, ну я так прыгнул, вышел, обтерся и сижу, пиво пью и сигарету курю, сижу, курю сигарету, шторм бушует.

Мне представился шторм. В шторм волны налетают на пирсы и с грохотом дробят их бетонную плоскость, словно мстя человеку за его странное желание создать что-то рукотворное, хотя и так есть много прекрасного в природе, зачем эта бетонная твердь нужна.

– И вот сидел я, пил пиво, и тут девка подходит.

– Красивая, – перебил я Петровича.

У Петровича заходил кадык, он перевел взгляд от спиннинга на меня и, сбиваясь, с придыханием произнес:

– В тот момент я не понял, красивая она или нет, может, она мне вообще показалась, много приезжих в Алуште, я точно ее не знал, не местная она.

– Но внимание-то обратили.

– А как не обратишь внимание, если халат она скинула и бултых, голая, с пирса.

– Прям голая.

– Да, голая. И вот поплыла, поплыла куда-то вроде к горизонту, в шторм, а тут смотрю, смотрю, нет ее, волны кругом, я аж привстал, пиво отставил и сигарету выкинул, чего мне сигарета, если человек пропал в шторм, пусть и голый, пусть и красивый.

– Полезли спасать, что ли.

– Ну да, опять полез в море, в шторм. И вот плыву, плыву, место вроде приметил, где видел ее последний раз, один раз нырнул, второй раз нырнул. Уже и жаль ее, и глаза слезятся, и резь в глазах, а всё ныряю и ныряю, и только на пятый раз нащупал что-то, взял ее и потащил на берег, а волна же бьется и оттаскивает нас, я встаю, а девка тяжелая, нас и сносит, волна штормовая сносит.

– За волосы тащили.

– Это только в кино за волосы таскают, нет, обхватил руками и так толкал к берегу.

Я посмотрел на наши спиннинги. Колокольчики не шевелились. Никто не клевал. Это был пустой и гиблый день.

– И вот вытащил ее и положил на песок, а что делать, не знаю. Мне же четырнадцать лет. И вот смотрю, смотрю на нее и вдруг вижу у нее хвост рыбий, вижу, что русалка она. Серебристая лежит на солнце, и чешуя ее искрится, и такой приятный рыбий запах, и кажется, что никого более прекрасного я не видел на свете. Вот русалка эта – и больше никого, и не дышит. И шторм гудит, волны бьются о мол, взлетают стеной, и брызги, я склонился над ней, а на нас брызги и чайки курлы-курлы. Стал в лицо ее всматриваться. На всю жизнь запомнил это лицо, и хвост рыбий запомнил. Смотрю и думаю, если она умерла, то теперь и поцеловать можно, что ей будет теперь, если я поцелую мертвую русалку. Вот в сказках принцы целуют спящих царевен, а я поцелую мертвую русалку. И музыку такую услышал, будто хор поет.

– Ну и что, поцеловали, сколько ей лет-то было, вам четырнадцать, а ей сколько.

– Ей лет двадцать на вид.

– Вам четырнадцать, а ей двадцать. Так для вас она виделась просто старухой.

– Сам ты старуха. Красивая же, говорю. И вот услышал я хор и поцеловал ее.

За разговором с Петровичем я вдруг заметил, как стал усиливаться ветер. Откуда-то из глубины моря сначала пришла легкая прохлада, а потом что-то задуло, как вентилятор, и мне показалось, что появился отдаленный звук: настойчивое подспудное гудение.

– И вот я наклонился и бережно ее поцеловал, а губы у нее потрескавшиеся немного.

– Как точно вы всё помните.

– И вот когда я ее поцеловал, она вдруг открыла глаза, вздрогнула, нащупала рукой мою пустую бутылку из-под пива и со всего размаха меня по голове и ударила. Осколки, искры, кровь хлещет из макушки, а она встала надо мной и орет: «Дебил, дурак, дебил, я хотела раз и навсегда, чтобы раз и навсегда, чтобы всё закончилось, зачем ты это сделал», – а я сижу, мне больно, и смотрю на нее в гневе, а это не девушка, а ангел русалочий вокруг меня скачет и орет что-то. Я подскочил, хотел ее обнять, а она меня отталкивает, будто я чужой ей, будто это не я спас ее от смерти, а она орет, и я думаю: «Вот и нужна ли ей такая жизнь». Потом успокоилась.

– Дай сигарету, – говорит.

Я полез в карман рубашки, нащупал пачку сигарет и достал ей одну, зажигалкой чиркнул. Она прикурила и закашлялась, будто курит в первый раз в жизни. Сидит голая курит, а я все этот хвост русалочий вижу. Покурила, подобрала халат и, как была голая, пошла в сторону пляжа санатория «Днепр».

Я сижу, ничего не понимаю. Долго сидел на берегу, всё смотрел в сторону, в которую она ушла. А потом шторм немного стих, и я вдруг мучительно захотел узнать, кто она, зачем пришла сюда, отчего кричала и грозилась, что с ней случилось. Встал и пошел ее искать. Вот так шел, и заходил на каждый пляж, и спрашивал, а что спрашивать, имени ее не знаю. Надо мной только смеялись. Девушка голая, русалка, русалка, хвост серебристый.

«Иди, проспись», – говорили мне. «Отстань, отстань», – говорили мне, а Танюха, продавщица вареной кукурузы, вообще хотела психиатричку вызвать или милицию, говорит, не пущу тебя такого, ты посмотри на себя, какая русалка, пойдем лучше со мной, я тебя накормлю и обогрею, но в тот раз я с Танюхой не пошел. Так и брел по берегу и заходил на каждый пляж. Но нет, ее не было. Видимо, и правда приезжая, хотя голую русалку должны были видеть. Может, она в море ушла, ушла в море и поплыла куда-нибудь в Турцию, тут до Турции рукой подать.

– Так и не нашли?

– Так и не нашел. А потом каждый год ходил на этот пляж, лет семь ходил, думал встречу ее, но не встретил, помню только губы сухие и глаза русалочьи, видимо, приезжая, залетная, московская.

– А дальше что?

– Что-что, я потом всю жизнь в каждой женщине искал русалку эту. Вот, бывало, лежишь в постели с кем-нибудь, она склонится над тобой, волосы поправит, челку смахнет, а ты смотришь в темноте в ее лицо – не то, не то, не та, не та.

– Вы хоть женились-то потом, дети есть?

– Женился, на Танюхе и женился, сына назвал Руслан, Танюха жаловалась, что за имя нечеловечье, а я – Руслан-Русалка, хоть какая-то память на всю жизнь, он у меня огромный вырос, и две внучки, уже одной три года, а второй десять.

– Не клюет сегодня, Андрей Петрович.

– Шторм будет, не купайся в Алуште, Славик, в шторм знаешь сколько утопленников здесь, сматывай удочки.

– Зачем, – удивлённо спрашиваю я, рассматривая свой спиннинг, – можно еще посидеть.

– Море не так шумит, – грустно улыбается Петрович.

Я прислушиваюсь к морю. Море как море.

– Ты здесь сколько? – спрашивает Петрович.

– Три года.

– А я – всю жизнь.

Я опять стараюсь слушать море.

Пшпшпш, пшапшапша, шаша.

– Слышишь это еле заметное уиуиуи?

Прислушиваюсь. И точно, где-то в отдалении, пока ещё еле заметно, но уже настырно и как-то властно я слышу уиуиуи, и даже где-то ррр, и даже где-то вывывы, и что-то еще ухающее и хрюкающее.

– Шторм идёт, сматывай снасти, – говорит мне Петрович.

Послушно сматываю спиннинг, вздыхаю, я ещё не умею слушать море.

Алиса Поникаровская (Москва)
Десять и один день в Коктебеле

С моря пахло свежестью и прохладой. И чем-то рыбным, но не приторным и тяжелым, а легким и каким-то прозрачным. «Да, именно прозрачным», – определила для себя Аля. Они со Стасом сидели в любимой кафешке на самом берегу. Вокруг них гудел, пел, танцевал, жил и кружился Коктебель. Аля видела со второго этажа гуляющих по набережной людей, палатки с товарами, в которых можно было купить всё – от горячего, пахнущего ароматным мясом и травами чебурека до ажурных и изящных серебряных украшений. От огромной порции настоящего татарского плова до брелока в виде ракушки, который можно повесить на связку ключей и вспоминать потом целый год, открывая дверь, эти дни и ночи в Коктебеле. Аля вздохнула. Дней было десять. И сегодня заканчивался последний. Этого было до обидного мало… Возле столика возник официант, Стас протянул ему папку для счета, в которой лежали деньги за ужин. Аля, улыбаясь, подняла глаза на официанта.

– Спасибо, всё было очень вкусно!

– Приходите завтра, – улыбнулся в ответ официант. – Завтра будет фирменное блюдо!

Аля грустно повела плечами:

– Мы утром уезжаем…

Официант уловил грустинку в голосе Али. Он поставил перед ней бокал с вином, которое Стас заказал для Али напоследок, чуть наклонился к ней и неожиданно подмигнул.

– Не расстраивайтесь! Коктебель весь год будет с вами. Он не отпускает просто так… Вы обязательно еще приедете…

И отошел от столика, потому что кто-то замахал ему из другого угла кафешки. Аля перевела взгляд на свечу, стоящую на столе. Две стихии всю жизнь завораживали ее одинаково – вода и огонь.

– Жалко уезжать… Десять дней пролетели, как будто не было их… – вздохнула Аля, перевела взгляд на Стаса, который сидел напротив, и поразилась выражению его лица. Такое лицо становилось у Стаса, когда в Москве какой-нибудь нищий протягивал к нему грязную ладонь за подаянием. Стас ненавидел нищих животной, яростной ненавистью.

– Говорил же тебе, надо было в Турцию ехать! Или в Египет! А не торчать десять дней в этой дыре!

Аля поперхнулась вином.

– Стас, здесь же так красиво… Турция – это совсем другое!

Стас достал сигарету, щелкнул зажигалкой, жадно затянулся.

– А че тут хорошего, ну вот ты мне скажи?! Сервис – дерьмо, кругом какая-то шваль болтается… Пьяни до фига… Пляжи грязные! Галька эта поганая! Мы даже 5-звездочный отель не смогли тут найти!

В кафе заиграла ненавязчивая, приятная музыка. Около их столика неожиданно появился парень. Глаза его сверкали весело и задорно. Парень поклонился Але и повернулся к Стасу.

– Простите, можно пригласить вашу даму?

Стас даже не повернул головы.

– Она не танцует!

Парень неожиданно усмехнулся, грустно развел руками.

– Очень жаль…

И отошел от их столика. Аля проводила его мечтательным взглядом.

– А я бы потанцевала… Пойдем, а? Такая музыка красивая…

Стас резко поднялся из-за стола.

– Алла, ты же знаешь, что я не танцую! Никогда! Пойдем домой, я спать хочу! Завтра утром поезд, а ты еще вещи не собрала! Допивай свое вино и пойдем!

Аля грустно вздохнула, глядя, как пламя свечи отражается в бокале с красным вином, потом поднесла бокал к губам и выпила всё залпом, словно хотела вобрать в себя всё сразу: и аромат вина, и пламя свечи, и этот чудный, прозрачный, ночной воздух Коктебеля…

…Они шли по набережной, и Аля не могла не думать о том, что эта ночь – последняя, в семь утра будет такси, потом поезд, потом Москва и осенний холод… Холод, который уже пробирается в ее сердце, хотя она еще тут, на набережной, и слышит шум волн, набегающих на гальку, и видит огромную луну у них над головами… Аля тронула за руку идущего рядом Стаса.

– Стас, пойдем пройдемся в сторону Карадага… Там сейчас нет никого. Можно с морем попрощаться…

Стас резко отдернул руку, словно отмахнулся от комара.

– Алла, прекрати! Тащиться куда-то по темноте?! Там же дорога не освещается!

– Зато какая луна, смотри…

Стас крепко взял ее под руку.

– Закрыли тему! Меня уже тошнит и от этого моря, и от этой луны! Пойдем, нечего придумывать!

Стас свернул в проулок, уходящий от моря в сторону их гостиницы, продолжая крепко держать Алю, как будто бы она могла куда-то убежать. Аля шла с ним рядом и лишь один раз украдкой обернулась. За спиной оставались море и шум набережной. И десять дней, прожитых в состоянии внутреннего счастья…

…Аля проснулась в пять. В окно гостиницы падал свет фонаря. Стас лежал на кровати, раскинувшись, слегка похрапывая. Она встала, подошла к окну. Еле-еле начинало светать. Темнота уползала куда-то в сторону моря, уступая место дневному, но пока еще очень слабому свету. «Море как будто бы съело ночь, – усмехнулась Аля. – А завтра вечером оно съест день. Только я этого уже не увижу…» Она вдруг поняла, что ей отчаянно хочется попрощаться с морем. Но пойти на эту прощальную встречу не со Стасом, а одной. Чтобы не было никого больше, только море и она, Аля. И рассвет. Она подошла к кровати, легко тронула Стаса за плечо.

– Ммм? – сквозь сон отозвался он.

– Стасик, вставай… Уже пять… Я пойду на море схожу… Искупаюсь напоследок… До такси еще два часа…

Стас чуть приоткрыл глаза.

– Ты вещи собрала?! – хриплым со сна голосом поинтересовался он.

Аля кивнула.

– Конечно!

– А завтрак приготовила?

– В холодильнике – йогурт и бутерброды, в термосе – кофе! – заторопилась она, натягивая на себя легкий летний сарафанчик. – Стас, я быстро! Ты позавтракай без меня!

Стас протянул руку, схватил её за подол сарафанчика, притянул к себе. Аля послушно села на кровать рядом со Стасом.

– Далось тебе это море!

Стас поцеловал ее в теплое со сна плечо, попытался опрокинуть на кровать.

– Эти два часа мы можем провести гораздо интереснее!

Она осторожно освободилась от его нетерпеливых рук и губ.

– Стасик, пожалуйста! Я очень хочу… Я вернусь, и мы всё успеем!

Стас вздохнул и отпустил Алю. Она не думала, что справится с ним так легко…

– Иди, только быстро! Чтобы через час была здесь! Поняла?

Алю захлестнула волна благодарности: целый час! У нее будет целый час! На прощальное свидание с морем… Она перекинула через плечо полотенце и выбежала из номера, отчаянно боясь, что Стас передумает…

… Море ждало Алю. Она поняла это по ровной, прозрачной зеркальной глади, в которой отражалось восходящее солнце. За все десять дней в Коктебеле Аля ни разу не видела море таким спокойным, тихим и в то же время таким величественным… И вокруг не было ни души… Она бросила полотенце прямо на свои сланцы, и пошла… к морю. В море. Ее ноги коснулись прозрачной воды и стали одновременно и ногами, и частью моря. Аля смотрела на золотые всполохи солнца на воде, на облака, отражения которых плыли под водой словно огромные рыбы возле Алиных ног, На горизонт, где небо и море сливались друг с другом в нерушимых объятиях и лишь восходящее солнце разделяло их прорезая собой линию горизонта… Аля сделала еще шаг вперед. Ей захотелось погрузиться в море всей: со своими мыслями и желаниями, со страхами и любовью, со слезами и смехом, чтобы слиться со всей этой красотой, стать с ней единым целым…

– Девушка, хотите вина?! – раздался мужской голос за ее спиной. Она с досадой повернулась: ее очень расстроило, что кто-то прервал ее свидание со стихией. На берегу, прямо перед Алей, стоял симпатичный парень с открытой бутылкой вина, которое он прихлебывал прямо из горлышка. Незнакомец был босиком, его потрепанные кеды болтались на плече, связанные шнурками. В глазах его отражалось солнце, и Аля увидела, что в них мерцают зеленые искорки, как в бенгальских огнях. Отчего-то он сразу стал ей симпатичен.

– Вы пришли сюда, чтобы посмотреть, как восходит солнце?

Аля улыбнулась, покачала головой.

– Я пришла сюда, чтобы попрощаться… Я сегодня уезжаю…

– Так давайте выпьем за ваш отъезд! – не растерялся парень и протянул Але бутылку.

Аля снова покачала головой.

– Нет, спасибо…

Незнакомец вздохнул.

– А я выпью… Меня сегодня девушка бросила…

Он сделал пару глотков из бутылки и сел на гальку. Его босые ноги словно в утешение, облизала волна.

– Не переживайте… Может быть, она еще вернется… – с искренним сочувствием сказала Аля.

Незнакомец снова глотнул вина и поднял глаза на Алю. Зеленые искорки в его глазах вспыхнули с новой силой.

– Вот в этом-то всё и дело… Я не уверен хочу ли я, чтобы она вернулась… «Обманите меня… Но совсем, навсегда… Чтоб не думать, зачем, чтоб не помнить, когда… Чтоб поверить обману свободно, без дум, чтоб за кем-то идти в темноте наобум…»

– Вы поэт? – удивилась Аля. – Это ваши стихи?

Парень кивнул.

– Поэт. Но это не мои стихи. Это Макс Волошин. Я его обожаю! А вы?

– А я его никогда не читала…

Глаза случайного знакомого полыхнули таким неподдельным изумлением, что Але стало стыдно.

– Да вы что?! Это досадное упущение нужно восполнить! Черт, как жаль, что вы сегодня уезжаете! А то бы я вам показал настоящий Коктебель… Но вы мне должны обещать, что вы обязательно прочитаете Макса!

– Я обязательно его прочитаю… – согласилась Аля. – А сейчас простите, я всё-таки хочу искупаться. В последний раз.

И она начала снимать сарафанчик.

– Вы снова поражаете меня! Почему в последний? Разве вы не влюбились в Коктебель? Разве вы не собираетесь сюда вернуться?

Аля пожала плечами.

– Мой мужчина сказал, что есть места лучше… Сервис там и всё такое…

Парень вскочил так быстро, что уронил бутылку, которая стояла у него в ногах. На гальке образовалось красное пятно, которое с аппетитом слизнула волна. «Море тоже любит вино, – подумала Аля. – Надо будет в следующий раз ему налить». Она представила себе, как выпивает на брудершафт с морем и рассмеялась. Молодой человек подхватил бутылку, вернул ей вертикальное положение и уставился на Алю, как на неведомую зверушку.

– Вы понимаете, что вы говорите?! Какой сервис?! Тут же место намоленное! Тут такие люди собирались!!! Цветаева, Эфрон, Булгаков, Мандельштам, Гумилев, Андрей Белый, Черубина де Габриак! Да всех не перечислишь! Вы в доме Волошина были?

Аля покачала головой:

– Нет. Стас сказал, что…

– Да в бороду вашего Стаса! Пойдемте! Пойдемте же, ну?! – Незнакомец показал рукой в сторону красивого деревянного дома, который стоял на набережной. Аля и Стас много раз проходили мимо него, но так и не зашли. Аля слышала, как во дворе дома читают стихи, ей хотелось зайти, послушать, но Стас сказал, что поэзия – это удел слабых личностей и законченных идиотов… И она сделала шаг назад.

– Пойдемте! – настаивал парень. – Я отведу вас туда!

Аля попятилась от него.

– Вы меня пугаете. И потом, еще очень рано. Там всё закрыто…

Молодой человек замер, глотнул вина.

– Простите меня… Но так нельзя… Может, вы еще успеете сегодня…

– Нет, – твердо сказала Аля. – Но я вернусь. Вернусь, чтобы сделать это. А сейчас я иду купаться.

Она развернулась и вошла в воду. Вода обняла ее, заласкала, залюбила, заворожила.

…Аля легла на спину и закрыла глаза. Вода держала ее надежно и сильно, словно ласковые руки любимого мужчины. Но Аля вдруг подумала, что в руках Стаса она никогда не чувствовала себя так спокойно, уютно и уверенно… Само воспоминание о Стасе вдруг показалось ей неприятным: оно разрушало ее единение с морем. Аля открыла и снова закрыла глаза. На мгновение в глаза брызнул яркий солнечный свет, потому что солнце уже встало и сияло на небе своей радостной утренней улыбкой, а через мгновенье под закрытыми веками вспыхнули разноцветные круги и точки, которые закружились в бесконечном хороводе, унося Алю куда-то очень-очень далеко вглубь себя…

– Помогите! – из состояния, близкого к нирване, её выдернул мужской крик. Аля открыла глаза, перевернулась на живот и огляделась по сторонам. Далеко в море виднелась голова нового знакомого. Она то поднималась над поверхностью, то исчезала. На берегу одиноко валялась пустая бутылка. Аля глубоко вдохнула и стремительно поплыла в сторону тонущего.

…Потом они сидели на берегу, и она, тяжело дыша, отчитывала бледного и испуганного спасенного.

– Вы же нетрезвы! Зачем вы в море полезли?!

Парень отплевывался, откашливался и оправдывался.

– Да я решил заплыв устроить. В честь моей музы. Чтобы она никогда меня не покидала!

– Ваша девушка, что ли? – не поняла Аля.

– Да нет! Муза, которая помогает стихи писать! Без музы нет стихов, понимаете?!

– Вы чуть не утонули! – возмутилась она. – Ради какой-то мифической музы?! А если бы я не успела доплыть?

Парень посмотрел на Алю сияющими, как у щенка, глазами.

– Вы не могли не успеть! Потому что вы посланы мне небом! Как вас зовут?

– Аля.

– Аля? Это Алла? Или Альбина? Или Алевтина?

– Это Алла. Но это не мое имя. Знаете, бывает так, что имя не подходит человеку… Поэтому зовите меня Аля.

– Очень приятно. Олег. Аля, вы действительно меня спасли! Подождите меня пять минут! Буквально пять минут!

Олег натянул джинсы и, как был, босой и голый по пояс, рванул в сторону набережной. Аля поудобнее устроилась на полотенце и подтянула ноги к подбородку. Утреннее солнце лежало на ее плечах, как мягкий, легкий, сверкающий шарф. Не хотелось ничего: ни двигаться, ни делать, ни думать… Хотелось и дальше так сидеть и растворяться в этом блаженстве. На пляже появились первые отдыхающие, но они уже ей не мешали. Море только что было ее, а теперь оно стало принадлежать и им тоже. Но ей было не жалко: она никогда не была жадной, ей всегда хотелось делиться тем, от чего она сама приходила в восторг. Ей хотелось, чтобы люди увидели и почувствовали то, что чувствует она. И почти всегда ей это удавалось… Вот только Стас… Аля не успела закончить свою мысль, как кто-то тронул ее за плечо. Она подняла голову и увидела Олега. Он стоял, загораживая ей солнце, и улыбался. И протягивал ей букет цветов.